твом народа, что шофер остановил машину. Монти высунулся из автомобиля и спросил полицейского о причине такого скопления людей. - Требуют оружия для Испании, сэр! В его тоне Монти почудилось неуместное сочувствие собравшимся, но он считал ниже своего достоинства вступать в объяснения с простым полицейским. Он велел шоферу свернуть на Пикадилли, чтобы подъехать к вокзалу со стороны Пэл-Мэл. Поезд уходил ровно в шесть. Однако выбраться из толпы было невозможно. Монти вылез из машины и стал пробираться пешком. Он держал сложенный зонтик перед грудью, словно это был меч. Но пройти удалось недалеко. Монти оказался прижатым к стене дома. Отсюда ему был хорошо виден оратор, за спиною которого хмурилась морда льва. С площади доносились крики множества голосов: - Открыть границы Испании!.. Оружие республиканцам! Нет, чорт побери, это было совсем не то, что хотел слышать Монти. Видя, что выставленный вперед зонтик не помогает, он попробовал работать локтями. Но после нескольких крепких пинков в бока и не очень вежливых замечаний по его адресу Монти оставил попытки выбраться из толпы. А через несколько минут ему стало ясно, что он и вообще-то не волен распоряжаться своими движениями: как щепку, его несло туда, куда двигались волны людского моря. Но вот движение этих волн прекратилось. Люди остановились. Толпа как бы замерла, и над нею повисло настороженное молчание. Откуда-то издали, как из другого мира, доносились гудки автобусов, пробиравшихся соседними улицами. Монти увидел, как оратор, говоривший у колонны, вдруг исчез, словно потонул. Казалось, прошло бесконечно много времени, как ораторское место оставалось пустым, но толпа не проявляла признаков нетерпения. На миг у Монти возникла надежда, что все уже кончилось, сомкнувшаяся вокруг него масса тел сейчас расступится и он, получив свободу, спокойно проследует к такси. Но эта надежда тотчас и погасла: по гранитному подножию колонны не спеша, уверенными движениями поднимался кто-то, к кому были прикованы взоры всех собравшихся. Это был плотный мужчина среднего роста, с очень широкими, как показалось Монти, плечами. Черты его лица, хорошо видного с того места, где стоял Монти, показались ему знакомыми. Но, попытавшись было припомнить, где он видел этого человека, Монти тут же понял, что не видел его никогда и нигде и в то же время наблюдал постоянно и всюду, - это было лицо англичанина, каким его изображают, когда хотят показать "типичного" британца: энергичные черты, крепкий подбородок с плотно сжатым ртом, сосредоточенный взгляд серых глаз из-под тяжело нависших густых бровей. Жесты нового оратора были сдержанны, но очень энергичны. Как будто этими жестами он стремился не усилить смысл своих слов, а только поточнее направить огромную силу того, что говорил. Словно опасался, что брошенные в толпу его неторопливые, ясные фразы, отделенные друг от друга паузами, могут взорвать ее спокойствие раньше, чем его дослушают. И действительно, внутренний смысл каждого его слова, такого простого, обыкновенного, в его устах приобретал неожиданную мощь. Он говорил о том, что люди уже не раз слыхивали на этой площади, у этой колонны; это были слова, родиною которых каждый англичанин считал свои острова, - слова о демократии и уважении к человеку, о его священных правах на свободу и неприкосновенность, о незыблемости Великой хартии и Habeas corpus act'a. Может быть, у слушателей хватило бы терпения не больше, чем на пять минут, если бы тысячу раз слышанные ими слова в устах этого оратора не приобретали совершенно нового, удивительного смысла. Из того, что он говорил, с неопровержимой ясностью выходило: фикция, фикция, фикция! Фикция все: от царства воображаемой демократии в самой Англии до воображаемой демократичности англичан; законы - фикция, свобода - фикция, порядок - тоже фикция; фикция - честность в отношениях между англичанами и в отношениях английских правителей с другими нациями. Все, чем шестьсот лет гордились англичане, все, во что они верили и, что любили, - не больше, чем изношенная маска. Сквозь дыры этой маски видна отвратительная рожа беззакония, рожденного жаждой наживы и власти. - Друзья мои! Повсюду имя, которое мы в юности с гордостью воспринимаем от своих родителей, "британец" равноценно клейму насильника и грабителя; слово "англичанин" почти во всем мире - синоним бесчестия и предательства, корыстолюбия и жестокости, рождаемой презрением к чужой свободе и жизни... Но люди в джунглях знают, что не всякий британец угнетатель, что есть англичане, дерущиеся за них, за их право на жизнь, на труд. Многие из простых людей в британских колониях знают, что есть англичане, очутившиеся в тюрьме потому, что они защищали свободу и национальную независимость трудящегося индуса, малайца, кафра, всех наших братьев по труду, независимо от цвета их кожи!.. Над головами слушателей, как легкий порыв ветра, пронесся вздох. Монти подумал: "Вот наконец-то люди откажутся слушать и буря протеста заставит оратора замолчать, уйти, исчезнуть!.." И действительно, к радости Монти, в следующий миг гневный крик взлетел над толпой. Он был похож на рычание многоликого гиганта. Монти ждал, что оратор в страхе бросится прочь с трибуны. Но вместо того говоривший приветственно взмахнул шляпой, и улыбка одобрения пробежала по его лицу. Монти ничего не понимал. Он отказывался понимать. Ему понадобилось усилие мысли, чтобы поверить: гнев, заключенный в вопле десяти тысяч собравшихся на площади, был обращен не против оратора! Так против кого же? Неужели против тех, кого оратор называл виновником всеобщего презрения и ненависти к самому имени британца? Это было невероятно, но это было так. Холодок пробежал по спине мистера Грили: происходящее пугало и оскорбляло его. Он оглянулся на своих соседей слева и справа, будто боялся, что вот сейчас, сию минуту, они признают в нем одного из виновников позора, о котором говорилось с подножия колонны. Но взоры окружающих были по-прежнему прикованы к оратору. Монти тихо спросил соседа: - Кто этот человек? - Поллит! - коротко, не оборачиваясь, бросил тот таким тоном, что Монти понял: вопрос был глуп. Повидимому, оратора знал здесь каждый. Хорошо, Монти не будет больше спрашивать. Ни о чем. Пусть говорят, что хотят... Но при следующем единодушном возгласе толпы ему пришлось крепче сжать губы, чтобы не выдать их предательской дрожи. Еще никогда в жизни ему не приходилось так близко видеть столько лиц тех, кого он привык объединять общим презрительным термином "чернь". Не смешиваться с "чернью" было жизненным правилом круга, в котором он родился, воспитывался и жил; считаться с "чернью" лишь как с темною силой, испокон веков требующей чего-нибудь сверх того, что ей давали "хозяева"; принимать ее в расчет лишь как сумму голосов, нужных во время выборов, - таковы были правила его круга. Впервые в жизни Монти так ясно почувствовал, - еще не понял, а только почувствовал: эта масса, которую он привык считать темной и более или менее послушной, живет независимо от воли его, Грили, класса и управляется своими, незнакомыми ему, Грили, законами. Так же он почувствовал, что в жизни "толпы" заключена столь огромная сила, о которой он и не подозревал, что законы этой жизни, пожалуй, единственное, что этот Поллит способен был бы назвать не фикцией, ибо это законы, управляющие движением миллионов. Миллионы!.. При этой мысли озноб снова свел лопатки Монти. - ...величайшим позором ложится на нас политика, которую от нашего имени британское правительство проводит в испанском вопросе. Вековой, несмываемый позор на наши головы! - Поллит обвел взглядом слушателей, и его большой крепкий палец вдруг указал на кого-то в их рядах. - Вы не забыли, что ваш брат, ваш "славный малый" Джонни, служит наводчиком на крейсере его величества? Под его охраною корабли мошенников различных национальностей, и английских в том числе, подвозят оружие и амуницию изменникам, восставшим против законного правительства Испанской республики. Ага, вы краснеете, дружище... Это хорошо! - Поллит снова сделал паузу и, указав на кого-то другого, сказал: - Помните, в прошлую пятницу вы жаловались мне, что фирма выжимает из вас каждый пенни на расценках обточки снарядов. Вы хотели поднять вопрос о повышении расценок. А если я скажу вам, что ваша фирма продает снаряды Франко и каждый сделанный вами снаряд - это кровь республиканского солдата? Это кровь человека, защищающего наше с вами дело, нашу с вами жизнь?.. Что тогда?.. Расценки? Нет. Ни одного снаряда изменнику Франко - вот ваш лозунг. Снаряды республиканской Испании - вот ваше требование! - Поллит поднял руку с фотографической карточкой. - Вот фотография, которую не приняла ни одна из "больших" газет, но которую вы увидите завтра в "Дейли уоркер". Эта женщина с видом помешанной держит в руке... ручку своего ребенка! - Он выкрикнул это почти угрожающе. - Они стояли в очереди за молоком - мать и ребенок. Осколок бомбы, сброшенный с самолета фашистским мерзавцем, сделал то, что вы здесь видите: мертвое дитя, сумасшедшая мать!.. Кто из вас, свободных английских рабочих, изготовил эту бомбу для своих испанских братьев? Кто?.. - Поллит как бы перевел дух и спросил: - Рассказывать дальше? - В ответ на грозный ропот толпы согласно кивнул головой: - Хорошо, не буду вас мучить, но обязан сказать: сыны республиканской Испании, такие же простые люди, как мы с вами, рабочие и художники, писатели и инженеры, миллионы честных испанцев дерутся не только за свою, но и за нашу с вами свободу. Там, на плоскогорьях прекрасной страны, разыгрывается первый акт большой международной битвы за мир и свободу народов, за жизнь и труд, за национальную независимость и за право строить такое государство, какого хочет народ, какое нужно не кучке эксплуататоров и тунеядцев, а миллионам простых людей. Таких, как мы с вами. - Голос Поллита стал еще глубже, еще проникновенней. Казалось, звуки приобретали в его устах вещественную осязаемость и падали в толпу горячими, источающими кровь или пламя, проникающими прямо в сердца людей. - Товарищи!.. Если мы пока еще не в силах остановить бесчестных англичан, которые вооружают палачей испанского народа, если мы не можем во всю силу своего голоса сказать: "Руки прочь от Испании!", то давайте, товарищи, сделаем хотя бы то наименьшее, к чему призывает нас священный долг международного братства рабочих людей: дадим испанским братьям оружие, столько оружия, сколько можно купить на наши скромные трудовые гроши... Если в каждой стране каждый рабочий поступит так же, как сделаем сейчас мы, испанцам будет чем защищать свою и нашу свободу, свою и нашу жизнь от их собственных и наших врагов!.. В этом единении рабочих всего мира, всех национальностей - залог победы нашего дела, залог нашего освобождения. В этом единении наша сила, такая сила, которой не сможет противостоять ничто!.. Поллит высоко поднял свою шляпу тульей вниз и на глазах у всех опустил в нее голубой билет. Привычный глаз Монти сразу узнал: фунт! Поллит передал шляпу ближайшему рабочему, и она пошла по рукам. С того места, где стоял Монти, можно было проследить ее движение по легкому волнению рядов митингующих. Но вот движение прекратилось. Волна пробежала обратно к колонне, где стоял Поллит. Несколько человек поднялось на подножие колонны, высоко держа уже не одну, а несколько перевернутых шляп. Эти люди о чем-то совещались с Поллитом. Потом один из них потянулся к флагу, висевшему над толовой оратора, и снял его. Это был испанский республиканский флаг. Монти видел, как из шляп высыпали деньги в растянутое полотнище флага. Потом четыре человека взяли его за углы и снова спустились в толпу. Ряды присутствующих расступились, давая проход широко растянутому полотнищу. Забыв обычную сдержанность, Монти поднялся на цыпочки. Он готов был даже взобраться на плечи соседей, чтобы лучше видеть. Он с трудом верил своим глазам: в огромной толпе не было человека, рука которого не бросила бы денег на флаг. Иная рука, не разжимаясь до последнего момента, словно в смущении опускала несколько пенсов. Монти видел, как руки всех, кто был поблизости от него, шарили по карманам, собирая все, что там было. Те четверо с флагом шли по рядам. Они приблизились к месту, где стоял Монти. Он видел, как руки его соседей в нетерпении сжимают деньги - несколько монет, которые удалось найти в карманах. Монти уже ясно видел четверых, несших флаг. У них были хмурые лица очень усталых людей. По темным следам несмываемой угольной пыли, въевшейся в морщины у их глаз, Монти узнал горняков. Почему они очутились здесь, в Лондоне, эти люди? Разве в Лондоне есть угольные шахты?.. Или этот митинг собрал людей со всего королевства, чтобы их устами провозгласить солидарность английских рабочих с испанскими республиканцами, преграждавшими путь к обогащению Монти? Если так, то значит и все эти люди такие же враги его, Грили, как испанцы, пытающиеся отнять у него право распоряжаться недрами Пиренейского полуострова! Он исподлобья, быстрым взглядом окинул лица окружающих, и ему почудилось, что все взгляды устремлены на его руки, до сих пор вместо денег судорожно сжимавшие зонтик. Чорт возьми, уж не воображают ли эти субъекты, что и он бросит свою лепту на флаг Испанской республики! Дать деньги на приобретение оружия, которое обратится против его собственных интересов?.. Как бы не так. Он прижал ручку зонтика к подбородку и опустил глаза. Теперь он не видел ничего, кроме порыжевшего сукна на спине стоявшего впереди рабочего. Но ему продолжало казаться, что сотни взглядов попрежнему направлены на его руки, на карманы его пальто, на его лицо. Его воображению очень ясно рисовалась ненависть, горящая в каждом из этих взглядов. Разумеется, эти люди не могли не видеть в нем врага. Так же, как он видел своих врагов в них... А что они сделают, если он не бросит деньги на флаг? Ведь стоит им сдвинуть ряды, и он будет раздавлен этой страшной, враждебной массой тел. Никакая полиция никогда не узнает, что тут случилось... Может быть, безопаснее швырнуть им несколько медяков, как бросил вон тот оборвыш в замасленном кепи или та женщина в дырявом пледе на плечах, - они ведь тоже опустили на трехцветное полотнище всего несколько мелких монет... Почему не сделать того же и ему?.. А четверо с флагом приближались. Все ближе к Монти расступались ряды. Сборщики шагали медленно, тяжелой поступью усталых, но уверенно идущих к цели людей. Их лица были сосредоточенны. Монти отчетливо видел каждую их черту. Его сознание фиксировало эти черты, как фотографический аппарат. О, Монти узнал бы их теперь через тысячу лет, среди тысяч!.. Какие суровые лица, какие чужие!.. Еще несколько шагов этой беспощадной четверки, и флаг будет около Монти... Рука его скользнула по зонтику и опустилась в карман. Пальцы судорожно перебирали в кармане мелочь, а взгляд все был прикован к лицам сборщиков: что, если, увидев, как он бросает на флаг свою мелочь, эти люди остановятся? Они же не могут не знать, что в его бумажнике - чековая книжка и много длинных голубых и белых банкнот. У этих людей такие глаза, что, наверно, проникают сквозь сукно его пальто, сквозь кости его черепа. Может быть, они читают его мысли, угадывают его ненависть к ним, ко всей окружающей его толпе, к их словам и делам?!. Страх метался в черепе Монти и колким ознобом спускался к коленкам, заставляя их вздрагивать мелкой-мелкой трусливой дрожью; страх стекал к пальцам, копавшимся в кармане. Этот большой широкоплечий мужчина, с головою Зевса, был сейчас так переполнен страхом, что с каждою секундой все больше утрачивал контроль над собой и представление об окружающей действительности. Воспаленное страхом воображение твердило ему, будто у всех десяти тысяч человек, собравшихся на площади, через несколько секунд, необходимых сборщикам для того, чтобы поравняться с Монти, не будет иного желания, как только знать размер его лепты. Боязнь толпы привела его к вздорной мысли, будто на его особе сосредоточено сейчас все внимание, вся ненависть собравшихся к классу хозяев, и его, Монти, маленькая ошибка приведет к взрыву этой ненависти, и он, Монти Грили, джентльмен, делец и великолепный игрок в бридж, падет жертвой их ненависти тут же, немедленно! Роковою ошибкой могли оказаться несколько мелких монет, зажатых в его потной руке... Так что же, что он должен сделать, чтобы отвести от себя нависшую угрозу? Как избежать взрыва ненависти этих молчаливых, страшных людей?.. Сознание Монти почти не участвовало в том, что делали дальше его руки. Словно посторонний, невнимательно наблюдавший за неким Монти Грили со стороны, он с трудом вспомнил потом, как дрожащие руки этого большого человека в сером пальто и таком же сером котелке выпустили на землю зонтик. Кажется, зонтик упал... Да, упал, и никто не нагнулся, чтобы поднять его из-под ног толпы. А дрожащая рука большого вспотевшего мужчины в сером пальто и сером котелке сама полезла во внутренний карман пиджака. Она достала бумажник, судорожным движением выдернула из него банкнот, с опаской, осторожно опустила в медленно проплывавший мимо Грили испанский флаг рыжую бумажку - полфунта... При этом лицо Зевса искривила виноватая улыбка, и Зевс угодливо приподнял котелок... Кажется, он откупился!.. Но если он не ошибается, сборщики даже не замедлили шагов, когда на растянутое полотнище, колыхаясь на лету, как опавший вялый лист, упала кредитка Монти. Кажется, даже не повернули в его сторону лица, не посмотрели на него и никогда не узнают его. Но зато он еще раз, навсегда запечатлел их лица - изможденные черты усталых людей, со следами угольной пыли в морщинах. На следующий день Монти приехал на станцию часом позже, чем условился с Маргрет. Первым, кого Монти увидел на платформе, был Нед. Нед предложил итти пешком, но прогулка в две мили не устраивала Монти, он предпочел позвонить в Грейт-Корт и подождать, пока оттуда пришлют автомобиль. В ожидании его братья расхаживали по садику около станции. - Ты читал опровержение мисс Беннет по поводу того, что ее патрон напечатал в своих газетах? - спросил Нед. - Не знаю ни Беннет, ни ее патрона, - пренебрежительно пробормотал Монти. - Херст сфабриковал телеграмму "от своего московского корреспондента", будто советское Министерство иностранных дел заявило о намерении решительно вмешаться в дела Испании. При слове "Испания" Монти проявил интерес: - И что же? Нед расхохотался: - Оказалось, что единственная корреспондентка Херста в Москве, эта самая Беннет, никогда не посылала подобной телеграммы. - Что же тут смешного? - недовольно проговорил Монти. - Можно только пожалеть: от Херста следовало ждать чего-нибудь поумней. - От берлинского воздуха поглупел не только Херст. - Кого ты имеешь в виду? - Тебя, Монти! Монти смотрел на Неда с нескрываемым возмущением. - Мне надоело то, что ты суешь нос не в свои дела! - Народ прав: нужно помочь Испанской республике. - Никогда! - Тогда вы должны будете открыто признать свою солидарность с фашистами, заявить, что вы заинтересованы в победе фашизма в Испании, а с нею и во всей Европе. - Франко - это тот порядок, какой нужен нам. А ты хотел бы, чтобы миллионы фунтов, вложенные в испанские дела, стали достоянием черни? - Испанская республика - государство народа! - воскликнул Нед и, резко повернувшись, пошел прочь. Монти продолжал расхаживать взад и вперед. Ему показалось, что по шляпе стукнула дождевая капля. Он посмотрел вверх. Действительно, небо, хмурившееся с утра, было сплошь затянуто тучами, Монти раскрыл зонтик. Когда машина подошла, Монти оглядел садик, ища Неда, но тот уже ушел пешком. Монти приехал в Грейт-Корт раньше, чем дошел Нед. При входе в дом Монти брезгливо потянул носом: в холле пахло мокрой шерстью и грубой кожей. Он сразу понял, что этот неприятный запах исходит от нескольких понурых фигур, разместившихся на стульях вдоль стены. Эти люди сидели боком ко входу, и Монти бросилось в глаза: они все, как один, несмело примостились на кончиках стульев; все, как один, держали руки на коленях, как обычно снимаются у уличных фотографов простые люди. У ног каждого, возле стула, на полу, лежала мокрая шляпа. Все это Монти охватил сразу, одним взглядом, прежде чем посмотрел на лица странных посетителей. Он подумал было, что это рабочие, приехавшие для отделки нового свинарника Бена, но тут же сообразил, что тогда им незачем было бы сидеть тут и отравлять воздух своим отвратительным запахом бедности. Мимоходом он поднял взгляд на лица молчаливых гостей и тотчас остановился как вкопанный. Его охватило нечто большее, чем простое удивление или даже изумление: перед ним были сборщики пожертвований на оружие испанцам! Да, да, те самые четверо угрюмых людей, что держали за углы испанский флаг, наполненный деньгами!.. А может быть, они только донельзя похожи на тех вчерашних: те же угрюмые взгляды, те же складки усталости и вот - угольная пыль, въевшаяся в морщины у глаз. Быть может, это тоже печать бедности, такая же, как запах их одежды?.. После короткого замешательства он быстро миновал холл и, найдя Маргрет, спросил, почти крикнул: - Кто эти люди?! У него был такой испуганный вид, что Маргрет в удивлении отпрянула. - Что с вами? - Что им нужно? - Это делегация с наших копей в Лоу-Уотере... - Они требуют денег для Испании? - При чем тут Испания... Они хотят объясниться с Беном. - При этом Маргрет презрительно подняла плечи. - Будто на наших шахтах не принимается мер против обвалов или взрывов... Что-то в этом роде... Поняв, что появление тут этих людей случайность, Монти овладел собою. Противный холодок в спине исчез. - При чем же тут Бен? - возмущенно воскликнул он таким тоном, словно дело шло о его собственных копях. Обычная уверенность быстро возвращалась к нему. - В этих делах должна разбираться горная инспекция. Гоните их прочь! - Что с тобой?.. Можно подумать, что... Но он не дал ей договорить: - К чорту! Это нетерпимая назойливость! - крикнул он, сознавая, что здесь не митинг, здесь нет десятитысячной толпы, в которой он чувствовал себя, как кролик. Если он и не был хозяином Грейт-Корта, то все же здесь он был в своей среде, под защитою законов своего общества, под охраною дворецкого и целой оравы слуг. Зевс мог себе позволить кричать так, чтобы каждое слово было слышно в холле "этим четырем". - Если каждая шахта будет посылать сюда... таких, они превратят ваш дом в конюшню. Тут же нечем дышать! - И негромко спросил: - Что сказал им Бен? Маргрет презрительно скривила рот: - Бен?.. Сидит себе в свинарнике и предоставляет мне разделываться, как знаю. Тогда Монти крикнул опять во весь голос: - Если они не уберутся тотчас, я позвоню в полицию. - Совершенно лишнее, - спокойно и негромко сказала Маргрет. - Они приходят уже третий раз. Посидят и уйдут, когда поймут, что им нечего ждать. - И уже совсем тихо добавила: - Мы не хотим скандала вокруг этого дела... Она взяла Монти под руку и повела в буфетную, но на полпути он спохватился: - Необходимо узнать их имена! Их внесут в такой список, понимаете: никто никогда не возьмет на работу ни одного из них! Он воскликнул это так, словно сделал радостное открытие. Мгновение Маргрет смотрела на него, как бы не понимая, потом так же оживленно сказала: - Один из них, что-то вроде их предводителя, назвал себя Ноксом... Да, именно так: Гемфри Нокс... Сейчас я узнаю, как зовут остальных. И она поспешила к двери, ведущей в холл. Монти нагнал ее и прошептал ей в ухо: - Гемфри Нокс?.. Который из них? Чуть-чуть приоткрыв дверь, она показала: - Вот тот, крайний... Видите, в рыжем костюме... Ну, да я сейчас подойду к нему... следите за мной. И она исчезла за дверью. Монти плотно притворил створки дверей и, присев на корточки, прильнул к замочной скважине. Ему было видно, как навстречу Маргрет поднялся высокий, худой мужчина лет сорока, с широкими, но сутуло сдвинутыми плечами и как-то странно, будто особенно устало висящими руками. Гемфри Нокс!.. Предводитель?.. Да, это один из тех, что вчера несли испанский флаг с деньгами на оружие, которое обратится против него, Монти, союзника генерала Франко... Гемфри Нокс!.. Ну что же, эти глубоко сидящие глаза с темными полосками на веках уже знакомы Монти. О, он их запомнил еще вчера!.. Посмотрим, какое выражение появится в них, когда мистер Нокс поймет, что внесен в черный список!.. Когда Маргрет вернулась, совершенно успокоившийся Монти спросил: - А Бен все еще в свинарнике? - Где ему еще быть?! При этом она презрительно скривила губы. - Можно за ним послать? - Нет. - Если бы вы знали причину моего приезда, Мэгги! - Но вы же знаете Бена... У одной семьи врачи нашли острую форму туберкулеза. - У семьи или у свиньи? - У семьи свиней. - Нужно добиться, чтобы на следующем заседании Комитета по невмешательству он непременно присутствовал: он должен помешать русским! Если они добьются эффективного контроля над портами мятежников, положение будет чертовски осложнено. Маргрет лукаво подмигнула: - А вы уже заинтересованы и в испанских делах?.. Вот Нед доберется... - Нед?! Хорошо, что напомнили. Сейчас же сплавьте этих шахтеров куда хотите. Нед идет со станции. Если он встретится с этими в холле, скандал обеспечен! - Пожалуй, вы правы! - Маргрет озабоченно потерла висок и, оставив недопитую рюмку, поспешно вышла. Но, едва переступив порог холла, она увидела, что опоздала. Нед стоял, окруженный горняками. С полей его шляпы еще падали капли воды. Маргрет всегда была уверена, что хорошо относится к Неду. Он был для нее чем-то вроде домашнего медвежонка, скорее смешного, чем опасного, затевавшего драки с гостями, которых ему подсовывали на потеху другим. Если он скалил зубы, это не принималось всерьез. Маргрет никогда еще не испытывала чувства, внезапно овладевшего ею сейчас, когда она при входе в холл увидела Неда, - может быть, потому, что она никогда не видела его в ином окружении, чем ее собственные гости. В их обществе несколько большая свобода костюма и резкая манера Неда говорить и держаться казались не чем иным, как занятной экстравагантностью. Но сейчас, когда она увидела его в таком же дешевом, вымокшем костюме, какие были на рабочих, в этой немодной широкополой шляпе с обвисшими от воды полями, Нед показался ей чужим, одним из "этих". - Где Бен? - спросил ее Нед. - Его нет дома. - Он нам нужен. Если бы Нед не произнес этого "нам", Маргрет, может быть, ответила бы иначе, но теперь она резко сказала: - Я уже говорила этим господам: лорда Крейфильда нет, и не будет. На мгновенье ей показалось, что Нед сейчас, вот сию секунду, потеряет самообладание. Его лицо, с которого еще не сошел легкий загар, вспыхнуло. Нед повернулся к шахтерам: - Я переговорю с сэром Бенджаменом и сообщу вам! Горняки потянулись к выходу, убежденные в том, что теперь их дело в шляпе. Так же твердо была уверена в своем и Маргрет: когти медвежонка не могут быть опасны домашним! Когда не было посторонних, в доме Крейфильдов не соблюдался обычай оставлять после обеда мужчин одних. Маргрет наравне с ними подсаживалась к камину с рюмкой и с папиросой и принимала участие в беседе. А сегодня у нее и подавно не было намерения оставлять Бена с братьями. В этот послеобеденный час Беном овладевает сонливость, ему делается безразлично все на свете, кроме разве его свиней, и он может дать опрометчивые обещания. Может обещать Монтегю "выздороветь" и явиться на заседание Комитета по невмешательству, тогда как Маргрет считает, что именно этого-то и не следует делать. Для успеха франкистов нужно, чтобы комитет подольше не собирался. План снабжения оружием Франко, о котором рассказал толстяк Маранья, показался ей великолепным. Итальянское и немецкое оружие будет теперь грузиться в различных портах, не исключая английских, под видом продовольствия и других товаров. Для этого уже зафрахтованы суда под самыми разнообразными флагами - до греческого и норвежского включительно. О каждом таком судне будет точно известно Франко. Его военные корабли будут задерживать эти суда и отводить в свои порты в качестве призов с военной контрабандой. Во-первых, при таком способе ни немцев, ни итальянцев нельзя будет винить в посылке оружия; во-вторых, при известном искусстве, можно будет повернуть дело против русских, якобы пытающихся этим путем оказать помощь своим испанским друзьям. Чем больше времени будет в распоряжении франкистов, тем лучше. Чем дольше не соберется комитет, которому рано или поздно все это станет известно, тоже тем лучше... И второе, чего не следовало сегодня допускать, - это разговор Неда с Беном. Чего он хочет от Бена? Чтобы тот дал средства на улучшение шахт? Пусть убирается со всеми своими горняками! Охрана труда в шахтах и так уже стоит достаточно дорого. Ни пенни больше того, что требует закон! Она решительно стукнула ножкой рюмки по каминной доске и сквозь пелену табачного дыма посмотрела на братьев. Бен с усилием разжал сцепленные пальцы и прикрыл зевок. При всем желании он не мог заставить себя вслушаться в разговор и в полудреме думал о своем: заболела его лучшая йоркширская самка Мадонна... 14 Серая каменистая пустыня Новой Кастилии подавляла Зинна своею суровостью. Ему, привыкшему к немецким пейзажам, плоскогорье представлялось библейски величественным. Даже теперь, прохладными осенними днями, его пугало это высокое солнце, не прикрытое облаками, и звонкая твердость почвы, лишенной растительности. Никогда прежде Зинн не соприкасался так близко с будничной, повседневной жизнью пехотной части. Теперь он аккуратно приходил сюда в часы строевых занятий. Он искал доводы, достаточно убедительные для всех этих хороших, серьезных и храбрых людей, пришедших сюда так же, как и он сам, защищать республику, что их нужно часами гонять по полю, требуя умения ходить в ногу и равнять ряды. Не то, чтобы он сам не понимал значения дисциплины и значения военного обучения, но ему было как-то неловко перед добровольцами. Как политический комиссар, именно он должен был внушать систематически и упорно, что дисциплина и военное обучение - залог стойкости бригады. Однажды Зинн внимательно следил за тем, как пожилой капрал из батальона Тельмана, - все обличало в этом человеке бывалого солдата, - шагая рядом с бойцами, показывал им, как следует крепить фляжку, чтобы она не ударялась на ходу о лопату и не издавала шума. - Шум может дорого стоить каждому из нас в отдельности и всему батальону в целом, - говорил капрал. Какое маленькое дело и какой большой в нем смысл! Зинну было приятно, что этот бывалый солдат - немец. Однако, поймав себя на этой мысли, Зинн поморщился, словно в ней было что-то постыдное для политического комиссара Интернациональной бригады. Он перешел на другую сторону плаца, где обучался батальон Домбровского. Назначение Зинна комиссаром было для него самого неожиданностью, большой и приятной. Не только потому, что оно означало доверие командования и партии, но и потому еще, что в такой бригаде, как эта, комиссаром можно было назначить только человека, пользующегося безусловной популярностью среди бойцов и офицеров. Значит, Зинн обладал этой популярностью. Он понимал, что обязан ею не столько военным талантам и своей партийной безупречности, сколько, пожалуй, песням. Только здесь он увидел, что песни, певшиеся им в Германии, находили отклик далеко за ее рубежом. Имя Зинна и его голос, оказывается, знали рабочие Австрии, Венгрии, Франции, Чехии, даже Болгарии, даже Италии, где слушание их было сопряжено с риском очутиться за колючей проволокой концлагеря или за решеткой тюрьмы. Такая популярность и обрадовала Зинна и несколько испугала. - Рад, очень рад! - сказал генерал Матраи, прочитав приказ о назначении Зинна. - Я даже не могу сказать, что рад: это для меня праздник. - Мы с тобою почти в одном положении... - Добродушное лицо Матраи сделалось необыкновенно серьезным, даже, как показалось Зинну, грустным. - Банда Хорти якшается с Муссолини и Гитлером. Одного этого было бы достаточно, чтобы в глазах простых людей всего мира сделать позорным слово "венгр". И вот, - гордость зазвучала в голосе Матраи, - я почувствовал себя здесь человеком, который должен доказать, что венгры, честные венгерские люди, такими и остались! - Я тебя понимаю, - сказал Зинн. Да, да, Матраи прав. Трудная задача! Не случайная московская встреча свела здесь генерала Матраи и певца Зинна. Это было закономерностью дружбы, великого единства лучших людей, всего передового человечества. Все они знали, зачем идут сюда и на что идут. Не было случайностью и то, что в батальонах интернациональных бригад было много посланцев народов, задавленных игом фашистской деспотии. Тут были немцы и итальянцы, болгары и сербы, венгры и сыны многих южноамериканских народов. Все они пришли на помощь испанскому народу, своему брату, такому же великодушному, как и их собственные народы, такому же храброму и вольнолюбивому, народу хлебопашцев и пастухов, моряков и зодчих, художников и певцов. Кто знает, быть может, наступит время, когда бригады иностранных добровольцев, сражавшихся в Испании, придут в свои собственные страны в роли освободителей? А пока надо было выполнять свой долг здесь. Интербригадовцы были гордостью бойцов среди массы испанцев, взявшихся за оружие, чтобы защищать свою страну; друзья Матраи понимали, что они только посланцы мировой семьи народов, борющихся за свободу. Но они несли своим братьям - испанцам - боевую дружбу трудящихся всех стран; они несли испанцам свой военный опыт. Тут, на полях и в горах Испании, они плечом к плечу с самими испанцами дрались против общего врага - фашизма. Адъютант генерала Матраи, молодой испанец, поэт Хименес Руис, сказал: - Одно из двух: мы победим - и снова расцветут города Испании и земля покроется посевами и садами, или победят они - и тогда еще целый век над историей Испании будут витать зловещие тени Филиппа Второго и Торквемады. - Филипп будет итальянского происхождения, а на заду Торквемады, под штанами, окажется метка: "Сделано в Германии", - смеясь, ответил Матраи. Руис усмехнулся. - Вероятно, вы правы, генерал, но и это будет не самое страшное. - По-моему, хуже трудно придумать! - возразил Зинн. Руис покачал головой. - Не кажется ли вам, что гораздо опасней для нас, испанцев, и для всего мира, если окажется, что, потерев марку "Сделано в Германии", вы вдруг обнаружите под нею нечто совершенно неожиданное... - Он интригующе помолчал и закончил: - "Сделано в Англии" или "Сделано в Америке". Послышалось несколько восклицаний. - А что, по-вашему, - продолжал Руис, - случайность, что в первые же дни мятежники захватили не Мурсию, не Валенсию, не Каталонию и даже не Новую Кастилию с Мадридом, который им очень нужен? Нет, они заняли именно Андалузию, чтобы избавить от всяких случайностей рудники "Рио-Тинто" и опереться спиной на скалу Гибралтара; именно Галисию с Эль-Ферролем и Виго, чтобы иметь открытый выход в Бискайю, куда хорошо знают дорогу английские корабли? Молча сидевший в уголке Арчибалд Крисс, высокий, худой англичанин, начальник связи бригады, осторожно, сразу всеми пятью пальцами, чтобы она не развалилась, вынул изо рта размахрившуюся сигару. - К чорту такие разговоры, Руис! - Я не о таких англичанах, как ты, Арчи! - А таких, как я, миллионы! - Но этими миллионами командует несколько десятков таких, которые владеют "Рио-Тинто", и Тин-Беральд, и Альмоденой, и... - К чорту! - Вот об этом я и говорю, - сказал Руис. Бела Варга, венгр, командир разведывательного эскадрона, маленький, круглый и черный, с кудрявою гривой волос, отошел от стола, за которым перерисовывал кроки. Остановившись напротив Руиса, Варга расставил короткие крепкие ноги и, держа на отлете дымящуюся сигару, громким и хриплым, будто простуженным, голосом воскликнул: - К чорту в первую очередь всех негодяев всех национальностей, будь то венгры, англичане, кто угодно, - тех, кто впился в тело испанского народа и сосет его кровь вместе с его собственными испанскими пиявками!.. Но пусть мне теперь членораздельно объяснят, почему нас держат в резерве? - Нашу бригаду, Бела? - Нашу бригаду, Хименес! Нашу отличную бригаду, люди которой сошлись со всего света для того, чтобы драться, а не сидеть в резерве! Писавший за столом у окна начальник штаба, немец Людвиг Энкель, искоса посмотрел на генерала Матраи, внимательно следившего за спором своих офицеров. - Мне, ему, ему, - все более горячась, говорил Варга, указывая коротким пальцем на окружающих офицеров, - Испания дороже, чем всем этим типам из мадридских дворцов, хотя мы и не испанцы! Генерал поднялся из-за стола и, встав между Варгой и Руисом, обнял обоих за плечи. - Весь вопрос именно в этом, - сказал он: - кому дорога Испания. Руис задумчиво произнес: - Да, в этом все дело. Вы можете мне не поверить, но родина еще никогда не была мне так дорога, как теперь, когда я очутился с вами... Это даже странно. - Ничего странного, - сказал Матраи. - Разве наша сила не в железном единстве антифашистского фронта всех народов? Медленно покачиваясь, Руис произнес: - Не знаю, была ли еще у какого-нибудь народа такая трудная история? Пролил ли еще какой-нибудь народ столько своей крови, как испанцы, в слепом подчинении королям и церкви? - Да, чорт побери, - проворчал Крисс, - ваша испанская церковь вспоена человеческой кровью, она была страшна, как никакая другая. - Была?! - воскликнул Руис. - Если бы только была! Посмотрите на нее сейчас, - это же клоака, в которой шипят и беснуются рептилии. Инквизиция перестала действовать открыто, она научилась маскироваться, но так же, как и во времена Торквемады, она гонит людей в тюрьмы и на эшафот. Она не сжигает их посреди площадей, но разве попасть в подвал Франко - это лучше, чем сгореть на костре? Инквизиторы не заседают больше в камере пыток, но посмотрите, что делают с людьми в застенках немецкой гестапо, польской дефензивы, итальянской овры! И кто загоняет туда жертвы? Попы! Кто провожает их на эшафот с крестом в одной руке и с веревкой в другой, совсем как триста лет назад?.. Попы! - Успокойтесь, мальчик, - ласково проговорил Матраи. - Скоро все это будет только материалом для какой-нибудь исторической поэмы о "великих инквизиторах", в назидание грядущим поколениям. Но эти поколения никогда уже не увидят ничего похожего на то, о чем ты рассказываешь, никогда не услышат стона жертв. Наша с тобою кровь, если ей суждено пролиться, - последняя, которая будет отдана в борьбе за освобождение человечества от черных пут поповщины. - Ах, генерал, как я хочу вам верить!.. Как я верю!.. - Поэт подбежал к Матраи и схватил его руку двумя своими тонкими загорелыми руками. - Когда я слушаю вас, мне всегда кажется, что все мы пишем какую-то новую страницу прекрасной поэмы, большую и очень важную. И это так замечательно, что именно вы, и он, и он, и он, - Руис поочередно указывал на офицеров, - сыны народов, казавшихся далекими от нас, стоите здесь, в одном ряду с испанцами. Это так прекрасно, генерал! Мне хотелось бы написать об этом стихи, такие замечательные, каких я никогда не смогу написать... -