Разве это уже такое преступление, что старик купил у матросов несколько томиков немецких романистов? Ведь их авторы - немцы! Слезы фрау Германн падали в ящичек конторки, когда она отсчитывала Эгону сдачу. Он вышел на улицу, держа на виду незавернутые книжки в коричневых переплетах. Дома Эгон долго стоял под душем. Ему казалось, что если он хорошенько не смоет с себя нечто невидимое, но клейкое и нечистое, видение Эрнста в рамке зеркала не оставит его никогда. Среди накопившейся почты Эгон нашел короткое письмо без подписи. Он машинально взглянул на него, не собираясь читать, но то, что он увидел, было так оглушающе-страшно, что он в бессилии упал в кресло и просидел неподвижно, пока не вошла экономка. Экономка таинственно сообщила, что какой-то мужчина несколько раз справлялся об Эгоне. Незнакомец не назвал себя и даже, - голос экономки упал до едва различимого шопота, - просил не говорить о том, что был. - Когда он приходил? - спросил с напускным спокойствием Эгон, хотя ему стало не по себе. - Всегда вечером, когда бывало уже темно. Экономка многозначительно подняла жидкие брови. Эгону мучительно хотелось расспросить подробней, но что-то удерживало его. Он не знал за этой женщиной ничего дурного. И тем не менее все в ней отталкивало его. Ему казалось, что под ее внешним благообразием скрывается существо злое и враждебное. Он и сам не мог бы точно сказать, откуда в нем эта неприязнь, но она была и оставалась непреодолимой, несмотря на доводы разума. Глупо было бы, в самом деле, допустить, что он, взрослый и уравновешенный человек, ненавидел старуху только за то, что видел однажды, как она меняла чепец на аккуратно причесанных волосах парика, держа его на коленях. С оголенным, желтым и блестящим черепом, остроносая и морщинистая, она выглядела злым сказочным существом. Кружево воротника вокруг жилистой шеи делало ее похожей на грифа. Эгон с неприязнью посмотрел на экономку. - И вы не помните, как он выглядел? - Я говорю вам, господин доктор: он приходил по ночам. Она обиженно подобрала злые, тонкие губы. Эгон понял: Германн давал показания. Интерес к эмигрантской литературе мог дорого обойтись клиентам старика. Как только удалось отделаться от экономки, Эгон перерыл книжные полки и отобрал всю сомнительную литературу. Когда стемнело, он вынес пачку книг и бросил в траве. На видных местах он разложил коричневые книжки, купленные у фрау Германн. Было около одиннадцати вечера, когда появилась экономка. - Он пришел... - С ним кто-нибудь есть? - Пока никого, - многозначительно ответила она. - Ну что же, впустите. - Он не желает снимать пальто. - Если таковы его привычки... Посетитель вошел и тотчас затворил за собою дверь, оставив за нею разочарованную экономку. Воротник пальто был у гостя поднят. Поля шляпы опущены на лицо. Прежде чем Эгон мог разобрать его черты, гость выглянул за дверь и строго сказал экономке: - Не ближе десяти шагов от двери, уважаемая. Понятно? Ну, раз-два! Голос был хорошо знаком Эгону. Эгон радостно крикнул: - О, это вы, Франц!.. Знаете, за кого я вас принял? Лемке приложил палец к губам и негромко сказал: - Франца Лемке пока не существует. Я - Курц! При виде разложенных всюду коричневых книжек Лемке-Курц рассмеялся: - Вы думаете обмануть их этим? Если бы кошки были так наивны, мышки могли бы спать спокойно. - Чашку кофе, Франц? Может быть, поесть? - С удовольствием, - сказал Лемке, но тут же спохватился: - Для ужина нужны услуги экономки? Тогда отставить. - Кажется, в ее представлении вы - полицейский агент. - Это хорошо! Эгон собрал ужин из того, что было под рукой. - Картофельный пудинг будете есть? - Почему бы нет?.. Для фюрера это плохая шутка истории: опять кригскартофель! - Наше поколение знает, чем это кончится... Давно здесь? - Не очень. - Появление здесь связано с риском? - У меня за кормой чисто. Посещая вас, я могу испортить себе репутацию. - Посещая меня? - Если дядюшка Германн скажет больше, чем нужно. Эгон положил Лемке руку на плечо: - Как хорошо, что вы здесь! - Если б вы не были в отлучке, мы увиделись бы давно. Вы принесли бы нам пользу... - Кому "вам"? - Нам... Вы сами понимаете! При этих словах Эгон испуганно посмотрел на дверь и хотел выглянуть в коридор. Лемке остановил его и приотворил дверь сам. Все было в порядке: экономка не решилась подслушивать. - С полицией шутки плохи! - Лемке кивнул на висящий на спинке стула пиджак Эгона: - Вот что было нам нужно. Эгон не понял. - Отличная почтовая сумка, - пояснил Лемке. - Она к вашим услугам! - К сожалению, поздно, доктор! Мне пора исчезнуть. - Куда? - В Берлин. - Плохое место. - Да. Очень сильно проветривается. Можно схватить насморк... - Без вас я не могу быть тут полезен?.. Хотя бы в качестве почтовой сумки? - Теперь вы не слишком надежный почтальон. Именно поэтому-то я к вам и пришел, рискуя дурным знакомством. Лучше вам куда-нибудь уехать! - Я только что из Австрии. - Знаю. - При желании, конечно, я мог бы туда вернуться. - Гиммлер там, как дома. Вам полезно на некоторое время убраться за пределы нашего рая. - Едва ли осуществимо. - Ваша фирма посылает экспертов в Чехословакию. Я бы советовал вам как можно скорей... - Мне что-нибудь угрожает? - спросил Эгон. - Что может угрожать читателю нелегальных романов? На вас заведут карточку. Вы утратите чистоту репутации. А она может нам пригодиться. - Я рассчитывал немного отдохнуть... Лемке состроил лукавую мину и многозначительно сказал: - Вы были бы там с фройлейн Германн. - С Эльзой? Лицо Эгона говорило больше, чем если бы он стал выражать свое отношение к этому предложению словами самого гневного возмущения. Наконец он с отвращением проговорил: - И обязанности фройлейн Эльзы заключались бы в наблюдении за мной. От неожиданности Лемке сел и молча уставился на Эгона. - Фройлейн Эльза работает в этом почтенном учреждении, - повторил Эгон. - Такие вещи не сообщаются случайным знакомым. Эгон долго сидел неподвижно, опустив голову. Потом достал из стола конверт и бросил перед Лемке. Тот с удивлением прочел анонимное письмо, разоблачавшее Эльзу Германн как агента гестапо при Эгоне. Лемке ласково тронул Эгона за плечо и попытался сказать несколько слов утешения. Но тут он увидел, что они звучат вовсе неубедительно: если в анонимке сказана правда - она отвратительна. Франц постарался переменить разговор. - Что бы вы сказали, доктор, если бы я попросил от вас услуги, требующей большого мужества? - Не думайте, Франц, что я перестал быть мужчиной... - Товарищи вас знают. - Вы преувеличиваете, Франц. - Если в те тяжелые годы капитан Шверер мог не выдать своего механика Лемке, то можете ли вы не быть мне другом теперь? Настали трудные времена для Германии, доктор. На стороне разбойников в черных мундирах - сила государственного аппарата. Это так, но не нужно это переоценивать. Наша задача - помочь народу в борьбе против наци, как бы трудна она ни была. - Она еще не кажется вам безнадежной? - спросил Эгон. - Мы не так легко теряем надежду, доктор! - Но ведь ваша партия потерпела поражение, она перестала существовать. - Уйти в подполье еще не значит быть разгромленным. Эгон в сомнении покачал головой: - Боюсь, что наименее сознательная масса переходит на сторону других вождей. - Нельзя закрывать глаза на то, что мы имеем дело с очень ловким врагом. Еще одна-две таких бескровных победы, как Рейнская область, как Австрия, и Германия повернет за Гитлером. Мы готовы к этому. - На что же вы надеетесь? - Кто же поверит, что народ, родивший Маркса и Энгельса, Либкнехта и Тельмана, безнадежен? Он может заболеть... - Длительно и тяжело, - вставил Эгон. - Но как бы ни была ужасна бездна, в которую Гитлер ввергнет Германию, кризис и выздоровление наступят! Было уже поздно, когда Лемке собрался уходить. Перед тем как проститься, он спросил: - Вы помните мою профессию, доктор? - Бывало вы так часто повторяли мне, что ваша мечта - вернуться к фрезерному станку... Забыть это просто невозможно, - с добродушной усмешкой сказал Эгон. - Нет, нет! - поспешно перебил его Лемке. - Я говорю о той профессии, которой обучила меня война. - Когда-то вы были самым исправным шофером в Германии, - улыбнулся Эгон. - И вы могли бы рекомендовать меня кому-нибудь? - Охотно, но кому? Лемке посмотрел в глаза Эгону. - Мне хотелось бы работать у вашего отца. - Вы не хуже меня знаете, какому просвечиванию подвергнется человек, желающий возить генерала фон Шверера. - Я никогда не решился бы просить, если бы не был уверен в том, что не могу вас скомпрометировать. Я уже сказал вам: за кормой у Бодо Курца чисто, как у самого густопсового наци. Эгон молча протянул Лемке руку. Уходя, Лемке увидел экономку в прихожей. Она мирно спала на стуле. - Заприте дверь, тетушка. И вот что... Я еще зайду кое о чем с вами потолковать. Но, - голос его сделался строгим, - смотрите, ни звука о том, что я был. Понятно? Только когда сигара стала жечь губы, Эгон очнулся. Злобно швырнул окурок и налил себе вина. Выпил все, что осталось в бутылке. Эльза?! А это не может быть клеветой?.. Он не может, не хочет поверить! Нет, он не верит!.. Эльза! Какой бред!.. Он решил больше не думать об этом, но и сам не заметил, как через минуту мысли вернулись к тому же. Зачем Эльзе быть с ними? Она разумная девушка. Эгон с треском отбросил крышку рояля и ударил по клавишам. Бурю листовского отчаяния сменил экстатический ритм равелевского "Болеро". Эгон любил его. Кто пляшет его теперь на окровавленных полях Андалузии, на руинах Мадрида? Не служит ли знойное пение флейт маршем для мавров, бредущих по выжженным плоскогорьям Кастилии? Эта музыка должна быть им понятна... Об африканских песках, о шаге караванов, о тенистой ласке оазисов поют флейты под мерный аккомпанемент барабана... За звоном струн рояля Эгон слышит оркестр. Пальцы ударяют все медленней. Танец становится маршем варваров... Мавры идут расстреливать Европу! Европа! Эльза!.. Эльза!.. Францу Лемке так редко удавалось бывать дома, что теперь, во время этого приезда в Любек, он не без труда приноравливался к жизни, которую приходилось вести его жене. Из типографии она приходила поздно ночью, а иногда и под утро, если цензура "наводила порядок" в полосе объявлений. Все содержание открытой немецкой прессы было давно и достаточно надежно "унифицировано" ведомством Геббельса, и единственным местом, где немцы могли дать свободу своему перу, была последняя полоса газеты: на ней печатались объявления. Но именно эта-то полоса и доставляла больше всего хлопот наборщице Кларе Буш, так как даже в объявлениях цензура искала подвоха и заставляла переделывать их по десять раз. Иногда у Клары даже нехватало сил хорошенько вымыть на работе руки, и она приходила домой с пальцами, перепачканными краской и пахнущими скипидаром. Но это не мешало Францу с нежностью подносить ее руки к губам и ласково гладить ей пальцы, пока Клара отдыхала в старом, потрепанном кресле те несколько минут, что закипал электрический чайник. Потом Франц доставал тщательно завернутую в бумагу, для сохранения тепла, кастрюльку с ужином и заботливо, как нянька, ухаживал за усталой женщиной. Было бы ошибкою думать, что сам он бывал в это время свеж и полон сил. Ночные передачи "Свободной Германии", утомительные путешествия в окрестности Любека, где был скрыт передатчик, постоянное напряжение нервов из-за слежки - все это требовало огромных душевных и физических сил. Только такой крепкий человек, как Франц, мог после всего этого терпеливо сидеть над книгою, в ожидании, пока вернется жена, готовить ужин, заниматься домашними делами. Частенько он откладывал книги, и мысли его вертелись вокруг того, что предстояло завтра: получение через жену нелегальной информации от руководящего партийного центра, нелегкая и опасная задача хранения этой информация до вечера, поездка в лес под Любеком, радиопередача... Передачи не были обычной партийной нагрузкой Лемке. Их поручили ему вести по той причине, что заболел товарищ, работавший с Кларой. Работа эта нравилась Францу, и он охотно променял бы на нее беспокойную, в постоянном движении жизнь, которую ему приходилось вести до того. Товарищ, через которого он теперь поддерживал связь с руководством подполья, сказал Лемке, что, по всей вероятности, ему теперь придется вплотную заняться "Свободной Германией". Но из этого вовсе не следовало, что удастся побыть с женой: ведь именно теперь-то и пришло время перебросить передатчик в другое место, чтобы не дать фашистам запеленговать его. Лемке был старым солдатом партии, и вопросы личных интересов и желаний давно уже стали для него вопросами второй очереди. Не так было в те времена, когда партия была легальной! Да, в те времена открытой партийной работы, открытой борьбы счастливо совмещалась партийная деятельность с личной жизнью. Лемке отлично знал, что Кларе не легче, чем ему, хотя никогда не слышал от нее ни одной жалобы, не замечал тени недовольства. Вот только худела она не по дням, а по часам... Услышав, что в двери повернулся ключ, Франц включил электрический чайник и пошел навстречу жене. Он одним взглядом охватил всю ее фигуру, лицо. Боже мой, как хорошо он знал это маленькое, такое хрупкое на вид, но полное такой необыкновенной силы тело! Как он любил каждую черточку этого бледного, худого лица с такими большими и такими синими глазами, что в каждый из них можно было глядеть, как в бездонную глубину целого неба! Как он любил, положив ей на затылок руки, почувствовать в них теплоту туго заплетенных в косы волос! Он любил всю ее: от кончиков пальцев, наверно жестоко прозябших в плохоньких перчатках, до этого вот такого прямого, такого белого и такого милого пробора на голове, который он сейчас поцелует... Лемке не могла обмануть улыбка, которую Клара поспешила изобразить на своем лице, едва завидев его. По глубокой морщине вокруг рта, по всем ее движениям он угадывал усталость. Как всегда, усадив жену в кресло, он держал ее руку в своей, предоставив ей медленно выкладывать новости, которые удалось узнать на работе. Несмотря на то, что коммунистическая партия была загнана гитлеровцами в глубокое подполье, несмотря на жестокие репрессии, угрожавшие каждому, на кого падало подозрение в принадлежности к ее рядам, коммунисты ни на день, ни на час не прерывали борьбы. Больше того, партия крепла организационно; ее люди закалялись, они приспосабливались к тяжелым условиям подпольной работы, под постоянным пристальным наблюдением тысяч шпиков и доносчиков. В лицо и по имени члены партии знали только тех нескольких товарищей, которые составляли их группу, но от этого связь между организациями не ослабевала, информация оставалась регулярной, директивы от подпольных центров руководства были точны, ясны и своевременны. Клара Буш была одним из тех звеньев партийной связи, через которые поступала информация для подпольного передатчика "Свободная Германия". Поэтому она почти всегда была в курсе жизни партии, в курсе очередных задач, которые нужно было решать в борьбе с гитлеровской пропагандой человеконенавистничества, с нараставшими усилиями фашистских банд разжечь вторую мировую войну. Это были задачи огромной политической важности, и скромная наборщица Клара Буш чувствовала всю ответственность, лежавшую на ее плечах, перед партией, перед всем трудовым народам Германии. Пока Клара, с неохотой очень усталого человека, ела и пила чай, Лемке рассказал ей о визите к Эгону Швереру. - Мне очень хотелось бы восстановить его душевный мир, - сказал он в заключение, - но я не знаю, как это сделать. Клара, подумав, ответила: - Надеюсь, мне удастся установить, действительно ли Эльза Германн доносчица. У нас есть свои люди на заводе. - Я был бы тебе очень благодарен. - Этот Шверер нужен нам? - Он мой старый знакомый и вполне честный человек. - Ах, не верю я в друзей... с того берега. - В том-то и дело, что он не на том берегу... - На нашем? - она усмехнулась. - Не поверю. - Он - между берегами. - Значит, утонет! - Его нужно вытащить, и вытащить к нам. - Подумаешь, ценность! Интеллигентский путаник! - Поможем ему распутать путаницу... - Разве я возражаю! Хорошо, я узнаю все про Эльзу Германн. - С этими словами Клара встала из-за стола, и ее взгляд остановился на лежавшей на краю его книге в дешевом стандартном переплете евангелия. В глазах Клары мелькнуло беспокойство. - Зачем ты ее вынул? - И она с еще большим беспокойством перевела взгляд на угол пола: там был тайник, в котором она хранила кое-какую литературу. - Потому, что, во-первых, мне захотелось это перечитать, а во-вторых, тебе не следует держать это дома, и, в-третьих, я беру это с собой. - Мне не следует хранить, а тебе можно взять с собой? - Она покачала головой. Франц поднял переплет евангелия и скользнул взглядом по заглавию: "Анри Барбюс. Сталин". Потом перебросил листки до заложенного места и, удерживая его пальцем, сказал: - Сегодня утром мы с тобою говорили о том, что можно противопоставить крикливому вранью Геббельса, когда речь заходит о так называемых "национальных" интересах Германии. Я убежден, что народ и сам скоро разберется в том, кто с ним, кто против него. Не верить в это - значит не верить в творческие способности масс. И могу тебя уверить: эти творческие способности родят идеи - ясные и безошибочные, которые укажут народам путь: вперед, только вперед, с нами! - Я очень боюсь, что тем временем может разразиться война. - Устами Барбюса передовая Франция говорит: "Если разразится война, СССР будет защищаться, - он будет защищать себя и все будущее человечества, представителем которого он является. Война эта охватит весь мир и в очень многих пунктах из империалистической превратится в революционную, в гражданскую. Это не столько политическая заповедь партии, сколько историческая необходимость". - Да, это верно, - проговорила Клара. - Каким счастьем было бы, если бы и мы могли от имени всей трудовой Германии так же сказать: мы знаем свое место в предстоящей схватке. - Да, это было бы счастьем, - согласился Франц и, подойдя к Кларе, обнял ее за плечи: - тогда мы могли бы прямо смотреть в глаза всему миру. Но что бы ни таило в себе для нас будущее, мы в нем уверены. Победим мы, коммунисты, - с нами Сталин!.. 10 На другой день, приехав на завод, Эгон с головой ушел в дела. Отчет о поездке в Австрию занял несколько дней. Теперь дирекция не скрывала, что вопрос о передаче австрийского авиационного завода немцам был решен задолго до оккупации. Эгон не заглядывал в проектное бюро, чтобы не встретиться с Эльзой. Она напрасно задерживалась там на лишние полчаса. Придя на работу, он здоровался с нею таким же сдержанным кивком, каким приветствовал остальных сослуживцев. К тому времени, когда служащим было положено расходиться, его уже не бывало в комнате. Эльза опять ждала напрасно. О том, чего стоило Эгону это упорство, знал только рояль. Внезапно Эгон закрывал инструмент и садился за письменный стол. От нот - к интегралам. От симфоний - к теории упругости. Зарывался в расчеты. Работал с ожесточением... Экономка подала письмо. Городская почта. Почерк Эльзы. Эгон почти со страхом бросил конверт на стол. Попытался снова уйти в работу. Он прижал верхний лист расчета логарифмической линейкой. Пальцы ласкали белизну ее граней, такую же гладкую и прохладную, как клавиши. Потянуло к роялю. Эгон встал. На глаза попался конверт. Эгон взял его, подержал, выдвинул корзину для бумаги и... вскрыл письмо. Эльза была обеспокоена его отдалением. Она была огорчена. Она плакала. Каким жестоким нужно быть, чтобы так вести себя. Она думала, что догадалась: он завел себе в этой Австрии другую девушку!.. Эгон с трудом разбирался в овладевающих им чувствах. Ложь, цинизм шпионки? Или он совершил ошибку, поверил грязной анонимке? Так легко позволить разбить свою веру в любимую девушку! "Если ты не придешь завтра вечером, я буду знать, что делать. Я не могу пережить нашу любовь". Нашу любовь, нашу любовь!.. Он напрасно пытался понять, как это могло случиться с Эльзой... Эльза тоже ничего не понимала в происходящем. Вся ее жизнь спуталась, - с того самого времени, как на их заводе появился доктор Шверер. Серьезный, но живой человек, так мало похожий на ее прежних знакомых, он очень нравился ей. Эльзе хотелось принарядиться, а денег не было. Торговля отца шла все хуже. Служба на заводе едва кормила. Доктор Шверер стал ухаживать за нею. Шаррфюрер заводской нацистской организации, заметив ее близость со Шверером, предложил ей помощь: она не должна быть плохо одетой, когда за ней ухаживает видный специалист. Организация даст ей денег на личные расходы. Пусть она сблизится с доктором Шверером и получает свое счастье. Шаррфюрер поставил единственное условие: доктор Шверер не должен и подозревать, что Эльза получает деньги от организации. Эльза не сразу поняла, что шаррфюрер Шлюзинг выпытывает у нее такие подробности жизни Эгона, которые могут интересовать только полицию. Заподозрив дурное, она наотрез отказалась шпионить за Эгоном. Эльзу пытались припереть к стене угрозами написать Эгону, что она сотрудница гестапо. У нее нехватало мужества самой сказать ему обо всем. Узел запутывался. Арестовали отца за распространение нелегальной литературы... Все это было выше ее сил. Промучившись несколько дней, Эльза пришла к решению: как только Эгон приедет, сказать ему все. Но когда он вернулся, Эльза с первого взгляда поняла: он не тот, что был, он не хочет ее знать. Но истинная причина перемены не приходила ей в голову. Наконец она решилась написать Эгону. И вот ее письмо, с буквами, расплывшимися от слез, в руке Эгона. Медленно, через силу разорвал он его, сложил клочки и снова разорвал. Клочки бумаги, как хлопья снега, усыпали пол вокруг кресла. Дни шли тяжелые, длинные, томительные. Как только кончалась работа, Эгон спешил домой. Вечерами он не выходил, боясь, что Лемке может прийти и не застать его. Видеть Лемке стало главным желанием Эгона. Наконец однажды вечером экономка с прежней таинственностью сообщила: - Он!.. Едва поздоровавшись, Лемке первый заговорил об Эльзе: - То, что я узнал, нужно проверить еще и еще раз, но надеюсь, что так оно и есть: анонимка - ложь, она послана Шлюзингом. Пока я еще не знаю, зачем это ему понадобилось, но узнаю и это... Эгон молча отвернулся и отошел к окну. Лемке сделал вид, что очень занят раскуриванием отсыревшей папиросы. Эгона с нетерпением ждали на заводе. Из Берлина приехал начальник снабжения воздушных сил генерал Бурхард с начальником своего штаба полковником Рорбахом, в сопровождении военных и технических экспертов. По растерянному виду директора Эгон угадал неладное. Ему с трудом удалось вытянуть полупризнание директора: по мнению высшего командования, выпуск нового типа пикирующего бомбардировщика слишком затягивается. Бурхард требовал немедленной демонстрации бомбардировщика. Доводы, что машина еще не закончила цикла заводских испытаний, не возымели действия. Генерал настаивал на своем. Эгон знал, что сам генерал мало понимает в авиационной технике. Бесполезно было втолковывать ему что-либо. Эгон попробовал апеллировать к инженерам-экспертам. Те пожали плечами, боясь высказывать свое мнение. Эгон решил не возражать. Он был уверен в своей машине, несмотря на тяжесть предъявленных требований. В небывало короткий срок он создал легкий бомбардировщик нового типа. Эгону казалось, что он справился с задачей. Он даже гордился своим новым произведением. Но если комиссия захочет, то в несовершенстве опытного экземпляра можно увидеть органические недостатки конструкции, даже злой умысел конструктора. При желании можно было придраться к чему угодно. Эгон с тяжелым сердцем ехал на аэродром. Генерал Бурхард пригласил его к себе в автомобиль. Когда они остались вдвоем, отделенные от шофера стеклом, Бурхард отбросил свою неприступность. Он дружески расспросил Эгона о работе, о жизни. Оказалось, что он хорошо знал, что Эгон сын генерала фон Шверера. Наконец, как бы невзначай, Бурхард задал вопрос, в котором Эгон сразу угадал главное: как сам Эгон относится к новому бомбардировщику? Ведь он, насколько известно, не только прекрасный конструктор, но и опытный летчик. Его мнение особенно ценно... Эгон криво усмехнулся: - Бюрократическая инерция вашего военного аппарата губит дело. Когда машина выходит на опытный аэродром - это самолет сегодняшнего дня. Но его так долго проверяют, так боятся в нем каждой новой мелочи, что когда, наконец, решаются дать на него заказ, он оказывается уже устаревшим. А заказ у нас, как правило, бывает большой, изготовляется долго. Пока завод не сдаст его военному ведомству, никто не решится заикнуться, что самолет устарел. - Значит, фабриканты сами не видят недостатков своей продукции? - Какой смысл промышленнику говорить о ее несовершенстве, когда у него запущена серия в несколько сот штук? - откровенно сказал Эгон. - Заводчик не враг своему карману! Бурхард нахмурился: - Я говорю об обороне, а вы - о коммерции. - Для директоров это одно и то же. Генерал ударил себя снятою перчаткой по колену. - Вот что, доктор, - решительно сказал он: - мы избрали ваш бомбардировщик объектом эксперимента. Технические условия, предъявленные этой машине, на мой взгляд, соответствуют самолету, необходимому для работы в горных местностях. В ближайшем будущем нам предстоит провести маневры в Богемии... - Позвольте, - воскликнул Эгон, - это же за пределами империи! Бурхард не обратил внимания на его возглас. - Исходной позицией будут горные цепи вдоль границ Саксонии, Баварии и Австрии. Я говорю с вами откровенно, доктор Шверер, потому что хочу, чтобы вы ясно представляли себе задачу вашей новой машины. Эгону пришлось взять себя в руки, чтобы казаться спокойным. - Район операций не определяет их характера, генерал. - Наступление. Бомбардировка. - Объекты? - В основном - узкие цели, узлы сопротивления - форты, батареи: бетон, сталь, земля... Возможны и населенные пункты. Эгон боялся верить ушам. То, что говорил Бурхард, означало воину. Ни больше, ни меньше. А война с Чехословакией означала и войну с ее союзниками - европейскую войну. Бурхард испытующе смотрел на растерянного Эгона. - Ваше мнение? Эгон впервые с такою реальностью ощутил, что делает не елочные игрушки. С ним еще никогда так просто и ясно не говорили о намерении сбрасывать при помощи его самолетов бомбы, уничтожать города, убивать людей. Цель его работы скрывалась за туманом отвлеченностей, символизированных цифрами и сложной терминологией технических требований. - Я слишком давно отошел от практики полетов, - неопределенно сказал он. - Мне очень неприятно сообщать вам, но у правительственного инспектора завода создалось впечатление, что процесс сдачи вашей машины затягивается. Слишком затягивается! Скажем так. Бурхард видел, как щеки Эгона залились краской. Эгон вспылил: - Он так и сказал? Бурхард предостерегающе поднял руку: - Я говорю с вами совершенно конфиденциально. - Что же, он подозревает меня в умышленном затягивании? - сердито спросил Эгон. - Недостаток рвения. Скажем так... Может быть, виноват кто-либо из ваших сотрудников, ну, хотя бы тот, кто ведет испытания? Эгон молчал. - Вы никого не имеете в виду? - спросил Бурхард. - Мне говорили о какой-то Эльзе Германн... Эгон уверенно проговорил: - Не нахожу в ее работе ни одного пробела, который можно было бы считать хотя бы ошибкой. Если кого-нибудь нужно обвинить в недостатке энтузиазма, пусть это будет главный конструктор группы. - Вы? - Вот именно. - Никогда не будьте слишком уверены в себе, господин доктор. - Я достаточно уверен в своей машине. Автомобиль остановился. Видя, что к ним подходят офицеры, генерал сказал: - Разговор закончим в другой раз... Эгон сам изложил экспертам недочеты, замеченные в машине. Представив свое детище со всех сторон, он устранился от выводов. Когда комиссия закончила работу, Эгон не знал, радоваться ему или огорчаться: эксперты признали, что, помимо основного назначения корабельного бомбардировщика, его самолет пригоден для работы в условиях горной войны. Он должен был быть как можно скорее подготовлен к пуску в серию в сухопутном варианте. Эгон без объяснений понял, что это значило: Рудные горы, Судеты. Может быть, склоны Малых и Больших Карпат. Что они затевают? Руками таких, как он, собираются перекраивать карту Европы? Им мало Австрии? Значит, очередь за Чехословакией. А что за нею? Может быть, Швейцария? Почему Боденское озеро до сих пор не целиком германское? А Скандинавский полуостров? И там война будет горной, и там его машина окажется на месте. А Балканы? Чорт возьми, почему господа инженеры и доктора математики считают себя глубоко мирными людьми? Ведь если бы не они, генералам нечем было бы воевать! Сами генштабисты не могут выдумать простой зажигалки, не говоря уже о порохе. Какую эволюцию возвращения к древности должно было бы совершить военное искусство, если бы господа военные не опирались на инженеров!.. Перед отъездом Бурхард сказал Эгону: - Мы поручим вам ответственную задачу нужно подумать над машиною совершенно нового типа. Для начала поговорим о "мocкитах"... - "Москиты"? - спросил Эгон. - Никогда не слышал! - Когда будете в Берлине, заезжайте ко мне. Я вам кое-что покажу. А пока - это между нами... 11 Когда стало известно благоприятное заключение комиссии, Эльза, не выдержав нервного напряжения, расплакалась у всех на глазах. Она не решилась подойти к Эгону, когда его поздравляли другие сотрудники. С завистью смотрела она, как Эгон взял под руку Пауля Штризе и, дружески беседуя с ним, повел в бюро. Молодой инженер, появившись на заводе, быстро завоевал симпатию Эгона умением схватывать на лету его идеи. Он был исполнительным помощником и способным организатором. Мало-помалу к нему перешла часть работы, мешавшая Эгону: распределение обязанностей между инженерами бюро, наблюдение за выполнением задании. Эгон и не заметил, как Штризе стал его фактическим помощником. В личных отношениях Штризе привлекал Эгона кажущейся непосредственностью. Он не стеснялся выражать свои мнения. Когда Штризе критиковал существующие порядки, Эгону нечего было добавить. Но зато очень часто вслед за этими суждениями следовали другие, резко противоположные взглядам Эгона. Эгон искренно удивлялся: в голове молодого инженера точные технические идеи уживались с очевидным абсурдом, преподносимым министерством пропаганды. Когда Эгон рисовал Паулю картину того, что было бы с Германией, если бы ее западные соседи взялись за оружие, Штризе со смехом возражал: - Но ведь не взялись же! При всем том Штризе знал свое место. Он был скромен, не лез на глаза, вносил в дело свою долю помощи незаметно. Узнав, что Штризе играет на скрипке, Эгон несколько раз звал его к себе и охотно ему аккомпанировал. Эльза ревниво следила за развитием их отношений. Она не любила Штризе и, пока была близка с Эгоном, делала все, чтобы помешать этой дружбе. Может быть, теперь Эгон нарочно подчеркивал свое расположение к Штризе, чтобы досадить ей? Чувствуя свое бессилие, Эльза могла только нервничать и плакать по ночам. Матушка Германн приписывала исчезновение Эгона боязни поддерживать отношения с семьей арестованного книготорговца. Сидя по ночам у постели дочери, старушка бранила трусливого доктора Шверера. От утешений матери Эльзе становилось еще тоскливей, но она не смела возражать. Через несколько дней после отъезда комиссии, когда Эльза, понурая и одинокая, шла к автобусу, к ней подошел блоклейтер. - Тебя ждет Шлюзинг. Она попыталась ускользнуть, но блоклейтер ухватил ее за руку и повел в бюро Шлюзинга. Эльза не скрывала испуга и отчаяния. Она упала на стул перед столом Шлюзинга и, не дав ему произнести ни слова, сквозь рыдания, сбивчиво и путанно объяснила, что не может быть полезной. К ее удивлению, Шлюзинг не закричал, как обычно, не застучал кулаком, не затопал ногами. - Вы глупая курочка, - сказал он, пряча от Эльзы маленькие колючие глазки. - Мы вовсе не собирались разбивать ваше счастье. Только помочь вам, понимаете? Помочь! Но и это доброе слово звучало в его устах, как страшная угроза. Шлюзинг помолчал. Эльза сидела, уронив голову на руки. - Шверер знает о том, что вы работали у нас, - сказал Шлюзинг. При этих словах Эльза содрогнулась. Так вот в чем разгадка охлаждения Эгона! Блоклейтер должен был подать ей стакан воды. Ее зубы стучали по стеклу. Как сквозь сон, она услышала окрик Шлюзинга: - Да перестаньте же наконец! Мы хотим, чтобы вы были счастливы. Мы даже поможем вашему счастью, но... вы должны будете нас отблагодарить: сообщать нам все, что говорит доктор Эгон. - Никогда! - горячо вырвалось у Эльзы. Шлюзинг сбросил маску любезности. Эльза рыдала, уткнув лицо в платок. Шлюзинг обрушился на блоклейтера: - Ты подсунул мне эту дуру! Убери ее ко всем чертям, и чтобы я ее больше не видел! Блоклейтер схватил обессилевшую Эльзу, вытащил в прихожую и вернулся к Шлюзингу. Тот быстро успокоился и коротко бросил: - Эта дура вернется к Швереру, или я спущу с тебя шкуру. - Понял, начальник, - прошептал блоклейтер, бледнея. Крепкий влажный ветер дул с моря, силясь сорвать с Эльзы незастегнутое пальто. Она брела, как пьяная, попадая ногами в лужи. Долго шла молча. Ранние сумерки обволокли город промозглой темнотой. Редкие шары фонарей расплывались в холодном тумане. Усадив Эльзу на скамейку, блоклейтер сказал: - Ей-богу, Шлюзинг хороший парень. Он хотел выдать тебя замуж за Шверера. Эльза откинулась на спинку скамьи. - Я понимаю, - сказал он, - ты втрескалась в Шверера и думаешь, что он с другой. Она отчаянно замотала головой и стиснула зубы. - Это чепуха, - сказал блоклейтер. - Глупости. Он тебя любит, да, да, очень любит. И ты вернешься к нему. Все забудется. - Помолчав, он добавил: - У вас будет ребеночек... Эльза вскочила. Он схватил ее за руки. Она рванулась, но у нее не было сил. Он усадил ее, стараясь скрыть торжество. Ведь он вовсе не был уверен в том, что сказал, а Эльза выдала себя. Она бормотала, глотая слезы: - Убирайся, или я закричу. Слышишь, я буду звать на помощь! Он наклонился к ней: - Я позабочусь о том, чтобы Шверер не забыл, что он - отец. Эльза закричала: - Ты не смеешь! - Она заплакала. - Не ходи к нему, я прошу тебя. Он ничего не должен знать, - жалобно бормотала она. - Дура, это же в твоих интересах! И послушайся моего совета: не ломайся. Ведь он женится на тебе, когда узнает, что у тебя будет ребенок. Эльза сидела неподвижно и слушала, что говорил гитлеровец. Слова его заглушал свист ветра в ветвях еще оголенных деревьев. Ветер делался все холодней. Он гнал с бухты соленую сырость. Эльзу трясло, она слышала, как стучат ее зубы. Вскоре после этого к подъезду дома Эгона подошел Лемке. Мокрый клеенчатый плащ блестящими складками висел на его широких плечах. Прежде чем позвонить, он оглянулся по сторонам. При виде Лемке лицо экономки расплылось в угодливой улыбке. Она поманила его к себе и топотом выложила все, что успела подсмотреть и подслушать со времени его последнего посещения. Эгон несказанно обрадовался Францу. Франц сказал: - Условимся: если вы получите от меня открытку, где будет сказано, что Эльза ни в чем не виновата, - значит это так. После этого Лемке попросил написать рекомендательное письмо к генералу. Разговаривая, друзья не услышали звонка в прихожей. Звонок был очень короток и чуть слышен. Перед экономкой стояли двое. Один из них был Шлюзинг. Его спутник придвинулся к экономке, молча отвернул лацкан пальто и показал значок гестапо. Экономка прошептала что-то на ухо Шлюзингу. - Инспектор? - Шлюзинг поднял брови. - Какой инспектор? - Тот который наблюдает за господином доктором. Я уже давала ему сведения о жизни господина доктора. Шлюзинг и полицейский переглянулись. Полицейский быстро обшарил карманы плаща Лемке, оставленного на вешалке. В них ничего не оказалось. - Стреляный воробей, - сказал он Шлюзингу. Растерянная экономка получила строгий приказ: ни слова мнимому инспектору об их посещении! Шлюзинг быстро зашагал по улице, а шпик нырнул в ворота дома напротив. Закурив папиросу, он приготовился ждать. Дом Эгона был ему хорошо виден. Выйдя от Эгона, Лемке благодаря опыту и постоянной настороженности быстро заметил слежку. Это было неприятное открытие, но если "они" и напали на его след, то еще не могли знать, кому он принадлежит. Франц понимал, что сколько бы он ни плутал по улочкам городка, шпик не отстанет. У фонаря Франц взглянул на ручные часы: ночной автобус в Любек уже ушел. Осталось два часа до последнего поезда. Если он с ним не уедет, то не попадет на утренний берлинский. Франц быстро зашагал по дороге к Реннау. Через пятнадцать минут он вошел в подъезд одиноко стоявшего дома. На лестнице было темно. Франц ощупью взобрался на второй этаж и постучал. За дверью поднялась испуганная возня. Долго не открывали. Франц слышал, как отворилась входная дверь внизу. Вспыхнула спичка, Франц увидел полицейского. - Да открой же скорей, дядя Крауш, - нетерпеливо прошептал Франц. - Это ты, а мы думали бог знает кто! - Ну, ну, все в порядке!.. - Франц поспешно затворил за собою дверь. - Вы бы шли спать, матушка Крауш. Мне нужно переброситься с вашим стариком несколькими словами. Спите спокойно! Крауш неловко топтался под недовольным взглядом жены. - Давай-ка потолкуем на лестнице, - сказал он и взялся было за ручку двери. Лемке едва успел его удержать. Они прошли в кухню, и Франц рассказал о неожиданно замеченной слежке. Высокий, тощий Крауш долго чесал седую щетину небритых щек. Франц включил свет и посмотрел в окно. - Пусть убедится, что я здесь. Это заставит его подождать. - Я думал, ты хочешь спрятаться. Лемке отстранил его от окна. - Тебя ему незачем видеть! Принеси-ка мой плащ и шляпу. Франц задернул занавеску и недовольно покачал головою, слушая, как устало шаркает ногами Крауш. - Ты не мог бы ступать пободрей, отец? - спросил он, когда старик вернулся. Крауш вытащил трубку и стал набивать ее крупным табаком. - Если тебе на шестом десятке придется посидеть год без работы, то и ты тоже не станешь прыгать, как лань... - Примерь-ка мой плащ и шляпу! Крауш отогнал ладонью облако табачного дыма. - Зачем? - Может быть, сойдешь за меня. - Так бы сразу и говорил! - Крауш накинул плащ и надвинул на уши шляпу. - Хорош? Франц оглядел старика: - А ну, пройдись! Крауш послушно сделал несколько шагов. - Поднимай ноги, не шаркай, - командовал Франц. - Так! Еще разок в мою сторону... Так! Все в порядке!.. Теперь слушай, отец. - Франц положил руку на плечо Крауша. - Завтра я должен быть в Гамбурге. Видишь, я не боюсь тебе это сказать. Я тебе верю. При этих словах Крауш пустил густую струю дыма и часто замигал. - Ну, ты меня знаешь, Францле...