Если бы я не был такой развалиной, ты же понимаешь, где бы я был. - Знаю. Потому и пришел! Крауш вышел из кухни. Через минуту он вернулся со старой брезентовой курткой и фуражкой для Франца. - А тебе придется научиться шаркать ногами. Попробуй... Что ж, в темноте сойдешь за меня... Я рад, что ты зашел, Францле. Чертовски трудно жить, когда знаешь, что дело, на которое ушла вся твоя жизнь, кончилось. - Это в тебе говорят твои старые социал-демократические дрожжи, Крауш. Мы еще поживем, поборемся! - Какая уж тут борьба, если знаешь, что ты один! - Именно это-то и есть величайшая чепуха, Крауш. Нас загнали в подвал, но от этого мы не стали одиночками. Пока мы живем и дышим, им приходится держать ухо востро. На улице, идя впереди шпика, неотступно следовавшего за ними, они условились о дальнейшем плане действий. - Мы расстанемся у "Брауне-хютте", Крауш. Ты зайдешь туда хлебнуть пивца. Задержи инспектора на часок, пока не отойдет поезд. - Будь покоен! Скоро они поравнялись с домом гостиницы, на фронтоне которой висел щит с изображением орла, держащего в лапах свастику. Через несколько шагов они расстались у дверей пивной "Брауне-хютте". Когда Франц жал на прощанье руку Краушу, шпик был почти рядом с ними. Шаркая ногами, Франц пошел дальше и свернул на дорогу к Гневерсдорфу. Из-за угла он посмотрел, вошел ли полицейский за Краушем в пивную. Все было в порядке. Быстро, почти бегом, Франц обошел квартал и вернулся к вокзалу. Едва он успел взять билет, как послышался шум поезда, подходившего со стороны Штранда... Прильнув к стеклу вагонного окна, Франц внимательно наблюдал за платформой: он был единственным пассажиром, севшим в этот поздний поезд на Любек. Поезд громыхал на стыках. Франц задремал. Он очнулся, почувствовав, что поезд стоит. Неужели прозевал? Подскочил к окну. За стеклами было темно. Где-то впереди горел одинокий фонарь. В пятне света виднелся угол кирпичного домика станции и вывеска "Папендорф". Франц успокоился. До Вальдхузена оставалось еще несколько минут. Поезд снова тронулся. Как только он прошел станцию, Франц стал на лавку и вывернул лампочку. Открыл дверь и сошел на продольную ступеньку для кондукторов. Струи дождя сразу пронизали старенькую куртку Крауша, Франц съежился от холода, держась за поручни окостеневшей рукой. Он напряженно вглядывался в темноту. Не было ни одного огонька вокруг. Невозможно было определить местность. Вот поезд прогрохотал по мостику над ручьем. Значит, до Вальдхузена осталось несколько сот метров. Франц что было силы прыгнул вперед, подбирая ноги... 12 Промокший до нитки Лемке вошел в редкий лесок. Тут луж было меньше, но он дважды упал, натыкаясь на пни. Среди деревьев показались неясные контуры хибарки. Франц прислушался: кругом царила тишина. Он негромко свистнул. Было слышно, как стукнула задвижка и слегка скрипнула дверь домика. После некоторого молчания послышалось: - Франц? - Рупп? Франц вошел в дом и отряхнулся. Стоя на коленях в углу, Рупп склонился над какими-то банками. - Мы опаздываем, - сказал он. Франц рассказал про слежку. - Худо, - сказал Рупп. - А я принес новый аккумулятор. Ребята зарядили на совесть. - Давай начинать! Рупп подошел к очагу и отодвинул заслонку. Пока он включал и настраивал передатчик, Франц разделся и, ляская зубами от холода, выжал мокрую одежду. Нити ламп едва краснели в темноте. Верещал разрядник. Франц достал из очага микрофон. - Слушайте, слушайте! Здесь передатчик "Свободная г-Германия". Сегодня мы говорим с вами последний раз перед некоторым перерывом. Слушайте, слушайте... Дорогие друзья!.. Рупп с удивлением следил за передачей. Когда Франц кончил, он резко спросил: - Почему перерыв? - Есть указание партии. Мне нужно уехать. - Я-то остаюсь! Лемке взял его за руку. - Ты больше не придешь сюда. - Но я же могу вести передачу! - Ни в коем случае! - Объясни, почему. - Ты провалишься. После минутного размышления Рупп повторил: - Я должен работать! Франц рассердился. Его голос звучал сухо: - Запоминай хорошенько: ты придешь сюда в последний раз завтра, чтобы разобрать передатчик. Все уложишь в отдельности для перевозки... Будь готов по первому требованию выехать с тем, кого я пришлю за передатчиком. - Куда ты едешь, Франц? Франц подумал. - Вот приедет товарищ за станцией... Рупп обиженно отвернулся. - Будь здоров, Рупп! - Франц двумя руками потряс руку Руппа. - Спасибо! - Я так рад, что мог поработать... Неужели мне больше не придется? - Придется, еще не раз придется! - Мы увидимся? - Аккумуляторы вылей, просуши и спрячь. - Мы их не возьмем? - Куда же тащить такую тяжесть? Достанем на месте. - А ребята так старались, заряжая. - Кланяйся им. Пусть слушают нас через неделю. Выйди-ка посмотреть, все ли спокойно. Рупп вышел, и вскоре снаружи послышался свист. В лесу царил серый полумрак. Мокрый весенний рассвет пробирался среди деревьев. С моря тянуло холодом. - Обратно в Травемюнде? - спросил Рупп. - Сяду здесь в первый утренний, - ответил Лемке. Он протянул Руппу руку. - Ну, и еще раз спасибо, друг!.. Вода захлюпала под ногами Франца. Тропинки не было видно. Франц оглянулся и помахал рукой. Когда домик исчез за деревьями, Франц резко изменил направление и в обход леса вышел на дорогу к станции Дэниш. Дождь прекратился, но ветер пронизывал до костей. Весна была здесь неприветлива. Надев резиновый фартук, Лемке старательно протирал замшею сверкающий глянцем кузов. То, о чем он мог только мечтать, как о почти несбыточном, сбылось. Эгон устроил его на службу к генералу Швереру. Теперь зависело от самого Франца удержаться на этом месте, дававшем столько преимуществ, неоценимых в его положении. Он не имел права пренебрегать такою службой. И он ухаживал за генеральским "мерседесом", как за капризной дамой. Он мыл и тер его не только после каждой поездки, но и перед выездом со двора. Черный лак автомобиля блестел на солнце. Лемке повесил кусок замши на гвоздь и начал старательно мыть руки, когда в дверях кухни появился однорукий полотер Ян Бойс, с которым они уже стали приятелями; два старых солдата быстро нашли общий язык, хотя они не знали друг о друге ничего, кроме того, что один был полотером, другой шофером и оба - отставными солдатами. Появление полотера в столь неурочный час удивило Лемке. - Ты что это сегодня так поздно? - спросил он. - Пришлось ехать к клиенту в Нойбабельсберг... У одного адвоката были вчера вечером гости и исцарапали пол, а он... - полотер наставительно поднял палец: - он любит такой паркет, чтобы, глядя в него, можно было бриться! - Из-за какого-то адвоката ты позволяешь себе опаздывать к нашему генералу? Бойс виновато развел руками. - Понимаешь, никак не мог не поехать к адвокату... Я предупредил фрау Шверер по телефону. Лемке взглянул на часы и отвязал фартук. - Ты куда? Бойс посмотрел на небо, словно там было расписание его визитов. - Поеду к Штеттинскому вокзалу. - Через часок я буду там же, - сказал Лемке. - Не будь автомобиль генеральским, я бы подвез тебя. - Я не в обиде, - усмехнулся Бойс. - Да через час мне и поздно. Я туда - сейчас же! Он тщательно встряхнул зеленую суконку, завернул в нее щетку и протянул Лемке руку. - Нам бы с тобою посидеть вечерком за кружкой... - Почему же нет? - Ты как насчет ската? - Можно и в скат... - Позвоню на-днях. Бойс приподнял щляпу и направился к воротам, а Лемке принялся чистить свою синюю форму. Ему и в голову не могло прийти, что, выйдя из подземки у Штеттинского вокзала, Бойс, прежде чем отправиться натирать полы к смотрителю Дома инвалидов, с видом прогуливающегося бездельника завернет на кладбище и, дважды пройдясь мимо памятника Эйхгорну, чтобы убедиться в том, что он один в аллее, начнет с интересом разглядывать надгробие незадачливого "покорителя" Украины. Когда он уйдет, в щели между гранитом постамента и бронзовою доской останется лежать коробка из-под сигарет, - та самая, ради которой часом позже Франц Лемке явится изучать знакомый ему до мелочей памятник. Расклеив крышку коробки надвое, Лемке узнает, что осуществление плана бегства четырех товарищей из концентрационного лагеря - Варги, Энкеля, Зинна и Цихауэра - назначено на такой-то час такой-то ночи. Он узнает и то, что организация рассчитывает на генеральский автомобиль, которым располагает Лемке. Одним словом, он узнает все, что нужно. Он только не будет знать ни имени адвоката Алоиза Трейчке, от которого придет приказ, ни того, что этот приказ доставил в "почтовый ящик Эйхгорна" однорукий полотер Ян Бойс... Сидя за рулем генеральского "мерседеса", Лемке выехал из ворот и плавно затормозил у подъезда, готовый в любую секунду распахнуть дверцу перед Шверером, который должен был вот-вот появиться в дверях. 13 Улица представляла собою сплошную лужу. Из воды выступали желтые края колеи, пробитой в глинистой почве. Колея тянулась из конца в конец улицы, как рельсы. Вдоль нее не было видно следов копыт, - ни на улице, ни на пустыре, куда выходила колея. Пространство между колеями было вытоптано людьми. На глине виднелись следы разных форм и размеров: широкие - от тяжелых армейских сапог; узкие - от городского ботинка; узорный отпечаток самодельной туфли с подошвой из шпагата; даже след босых ног попадался нередко. Было ясно: проезжавшие здесь повозки тянули люди, много людей. На углу улицы стоял столб с надписью: "Проспект Елисейских полей". С первого взгляда низкие постройки, вытянувшиеся строгими рядами вдоль Елисейских полей, можно было принять за ярмарочные балаганы. Их фасады были разрисованы. Это была не рыночная мазня и не упражнения дилетанта: сочность красок, глубина перспективы, прозрачность воздуха, заполнявшего промежутки между деревьями и прятавшимися за ними домами панорамы, - все говорило о высоком мастерстве художника. Художник воспроизвел летнюю картину Елисейских полей. На первом плане неслись нарядные автомобили, в боковой аллее - всадники, целая веселая кавалькада. На скамьях сидели парочки. Беззаботная жизнь праздной толпы Елисейских полей. Все это было бы радостно и красиво, если бы не один штрих, варварски яркий и грубый, разбивший все усилия живописца. Над дверью барака красовалась вывеска, исполосованная государственными цветами Третьей империи. Она была точно шлагбаум, преграждающий путь в мир, вдохновивший художника, - "Тринадцатая рота". Весеннее солнце с одинаковой заботливостью золотило и нежные тона нарисованной сказки и полосатую эмблему действительности. Под его лучами вспыхнули окна барака. Теперь ясно можно было видеть в них переплет железной решетки. Дверь барака распахнулась. Человек в серой холщевой одежде вышел на улицу. Это был Зинн. Он прыгнул в лужу и побежал, разбрасывая брызги. Рядом с ним были дощатые мостки, но заключенный не имел права ступить на их сухие доски, предназначенные для эсесовцев, несущих охрану лагеря. Вот он добежал до будки на углу и исчез в ее дверях. Это было отхожее место, носившее здесь название "пивной". Название не было случайным. Чистку отхожих мест производили наиболее ненавидимые охраной заключенные. Им не давали ведер. Им давали по пивной кружке, - обыкновенной фаянсовой кружке емкостью в пол-литра. При всем желании эту работу нельзя было проделать быстро. Администрации же только это и было нужно. На эту грязную работу уходили целые ночи. В такие ночи зловоние растекалось по всей округе. Зато "пивные ночи" были праздником для остальных заключенных: зловоние выгоняло стражу с улиц лагеря, охранники отсиживались в караулках. Выйдя из "пивной", заключенный поискал было взглядом места посуше, но, не найдя его, нехотя сошел в воду. Холод снова заставил его бежать. Но даже движение не вызывало краски на сером, изможденном лице. В нескольких шагах от двери своего барака заключенный увидел охранника. Заключенный обязан был стать во фронт. Роттенфюрер медленно приближался. На его лице была написана злая скука. Он посмотрел на вытянувшегося Зинна, в серой куртке, в серых штанах, концы которых были подвернуты, чтобы не мокнуть в воде. Роттенфюрер остановился и внимательно оглядел заключенного с ног до головы. И так же медленно - с головы до ног. Заключенный стоял в воде. Судорога озноба пробежала по его спине, свела шею, дернула за локоть. Охранник молчал. Молчал и заключенный. Спрашивать не полагалось. Если начальство найдет нужным, оно пояснит само. Заставив Зинна простоять еще с минуту, охранник ласково проговорил: - Штанишки, детка, штанишки!.. Зинн расправил подвернутые штаны. Концы их погрузились в воду. - Пшел! Охраннику надоело. Подав команду, он повернулся и затопал по мосткам. Добравшись до двери барака, Зинн с трудом переступил окоченевшими ногами через порог. - Ты знаешь, - сказал он Цихауэру, вот теперь я, пожалуй, был бы способен убить того скота, который отобрал у меня на французской границе ботинки. Цихауэр усмехнулся: - А помнишь, как ты тогда, на границе, пытался убедить меня, будто на этих французов не следует сердиться, что они-де не ведают, что творят... О, они тогда уже отлично знали, чего хотят! - Да, упрятать нас как можно дальше! Ловушка была подстроена довольно ловко, - Зинн криво усмехнулся. - Никакие уроки в жизни не пропадают даром. - Ты уверен, что мы еще будем жить? - Цихауэр в сомнении покачал головой. - Глупости, - твердо произнес Зинн, - все подготовлено. Цихауэр снова покачал головой. - Ты что... сомневаешься? - с беспокойством спросил Зинн. - Я все больше убеждаюсь в том, как трудно, почти невозможно бежать. - Ты... просто боишься! После короткого раздумья Цихауэр ответил: - Может быть. - Ты хочешь, чтобы я ушел один?.. Это невозможно... Бросить тебя?! - Да, это невозможно... одному не уйти... - Что же делать? Оставаться здесь я не могу. Смотри: они уже покончили с Австрией. Завтра наступит очередь следующего. - А что значим в этой игре мы с тобой? - Партия лучше знает. Во все время этого разговора, происходившего чуть слышным шопотом в дальнем углу барака, возле маленькой чугунной печки, Зинн оттирал свои окоченевшие ступни. Едва он почувствовал, что они снова обрели способность двигаться, как барак наполнился оглушительным трезвоном сигнального звонка. Начиналась работа - бессмысленная работа после короткого перерыва на обед. Такая бессмысленная, что трудно было себе представить, как люди могли ее придумать. Каждый заключенный был "хозяином" большой бочки, наполненной водой, и у каждого из них было по ведру. Бочки стояли на расстоянии десятка шагов одна от другой. Заключенные должны были, зачерпнув ведром воду в своей бочке, перелить ее в бочку соседа. Трудность заключалась в том, что в доньях ведер были проделаны дыры и вода выливалась, пока ее несли. Когда одна из бочек пустела, обоим заключенным назначалось какое-нибудь наказание, причем "хозяину" опустевшей бочки доставалось сильнее - "за нерадивость"... "Детка", как они прозвали надзиравшего за ними охранника, особенно ненавидевший Цихауэра за то, что тот был не только коммунист, но еще еврей и интеллигент, собственноручно пробил в дне его ведра вторую дырку штыком. Не желая подвергать друга двойному наказанию, Зинн нарочно замедлял свое движение между бочками, чтобы они опустошались одновременно. Когда Детка видел, что бочки пустеют медленнее, чем ему хотелось, он заставлял Цихауэра ставить ведро на землю и проделывать какое-нибудь гимнастическое упражнение, пока вода не вытекала совсем. Если Детка бывал в хорошем настроении, он вместо гимнастики вынуждал Цихауэра выслушивать поучения. Пока из ведра, стоявшего на земле, вытекала вода, он, не торопясь, говорил: - Вот видишь, детка, как нехорошо быть непослушным: рисовал бы ты себе голых баб, и не пришлось бы тебе теперь стоять передо мною. Впрочем, это далеко не худшее, что тебе предстоит, - до смерти переливать воду между этими бочками. Может случиться что-нибудь похуже... Понял? Но я тебе обещаю: если ты будешь вести себя хорошо в течение ближайшего годика, то я поручу тебе нарисовать еще какую-нибудь картинку. Мы позовем самого тонкого знатока, чтобы он ее оценил. Если она будет хороша, ты ее соскоблишь и примешься за новую. А если она будет плоха... Ну, если она будет плоха, тебе не позавидует даже повешенный за ноги. Понял, детка? Детка бросил взгляд на ведро и, если оно успевало вытечь, командовал: - За работу, господин доброволец! И все начиналось сызнова. Не так давно Цихауэр сказал Зинну: - Скоро я сойду с ума. - Ну, ну, держись! Зинн и сам был готов ударить ведром по голове Детку. Но он держался. Он ждал известий из-за проволоки. Он был уверен, что рано или поздно они придут. Он был убежден, что партия не может о них забыть и сделает все для их освобождения. - Таких, как нас, тысячи, десятки тысяч, - с недоверием говорил Цихауэр. - Ты думаешь, всех их можно освободить? - Может быть, и не всех, но тех, кто держится крепко, можно. - И чуть менее уверенно заканчивал: - Можно попытаться освободить... И верил он не напрасно: весть пришла. Зинну было дано знать, что в одну из ближайших ночей будет совершена попытка организовать их побег. До этой ночи оставались сутки... Ведра уже не казались им такими тяжелыми, лившаяся из них на ноги ледяная вода такою холодной. Предстоящий побег делал осмысленной даже бессмысленную работу: отвести глаза Детке, сделать вид, будто ничего не случилось. Час за часом они черпали воду и бегом таскали ее к другой бочке. Сегодня они даже перестали считать перелитые ведра, как делали это обычно. Теперь это не имело значения. Так или иначе, им придется сегодня чистить "пивные". Даже если, бы их бочки остались полными до краев, ротгенфюрер найдет, к чему придраться, чтобы не дать им пропустить очередную "пивную ночь". И они бегали и бегали, чтобы не дать ему заподозрить воскресшую в душах надежду. Судя по положению солнца, до конца рабочего дня оставалось уже немного, когда вдруг весь лагерь наполнился оглушительным трезвоном. Это была тревога. - Смирно! - послышалась команда надзирателей. - Руки на затылок!.. Оставаться на месте!.. Не оглядываться! Заключенные поняли, что это значит: кто-то бежал. "Безрассудство, - подумал Зинн. - Ведь еще совсем светло. Кому могло прийти в голову такое безумие?.. Довели... довели до отчаяния... Проклятое зверье!.." Непрекращающийся трезвон, вой сирены, несколько выстрелов - и все стихло. Где-то у ограды слышался лай собак. Едва заключенные вернулись в бараки, их снова выгнали на плац. В сгущавшейся темноте свет прожекторов, брызнувший поверх голов, казался особенно ярким. В этом свете с необычайной отчетливостью выступала каждая деталь серой арестантской одежды, каждая черта изможденных серых лиц. Заключенных выстроили двумя длинными шеренгами поперек всего плаца. Дрожащий голубой свет прожекторов заливал перемешанную тысячью ног грязь. По деревянным мосткам, за спинами заключенных, прохаживались надзиратели. За тринадцатою ротой прогуливался Детка. - Чтобы вам не было скучно, детки, пока заседает суд, вам покажут забавный спектакль... Трусивший следом за ним помощник блокфюрера угодливо хихикал. Заключенные стояли неподвижно. Не было даже тайного перешептывания. Они уже знали, что изловили двоих. Но кого именно - не знали. Кто бы они ни были, эти двое отчаявшихся, - это их товарищи по несчастью. Шеренги арестованных тянулись, словно два серых забора из поставленных в ряд изношенных шпал. Бесформенной была мешковатая одежда, бесформенными казались одутловатые лица. Стоять заставили долго. Ноги каменели в холодной грязи, но люди не шевелились. Кроме шагов надзирателей и брани, не было слышно ни звука. Наконец в конце живого коридора показалась небольшая группа: охранники вели одного из пойманных беглецов. - Ага! - весело воскликнул Детка. - Неофициальная часть начинается! Когда Зинн разглядел лицо арестованного, шагавшего между конвоирами, он сразу понял, что бегство инсценировано тюремщиками, пожелавшими разделаться с ненавистным им арестантом-коммунистом. Между палачами шел Энкель. Да, тот самый Людвиг Энкель, писатель-солдат, самый аккуратный начальник штаба, какого когда-либо видел Зинн. Всегда спокойный, обладающий железною выдержкой, Людвиг не мог совершить такой глупости, как бегство при свете дня. Его не могли вывести из равновесия никакие пытки, никакие издевательства тюремщиков. Нет, Зинн не поверит тому, что Людвиг совершил такую глупую попытку бежать!.. Сомнений быть не могло: его воображаемая "поимка" была подстроена эсесовцами, чтобы на глазах у остальных уничтожить одного из самых стойких товарищей. Людвиг шел с поднятою головой. Едва заметным движением глаз он отвечал на взгляды товарищей. Встретившись с ним взглядом, Зинн понял: Людвиг знает о том, что это конец. И, как ни привык Зинн к тому, что каждый день совершалось тут на его глазах, он нервно повел плечами. Зинн старался не гадать о том, что будет. Один из охранников надел на шею Энкелю высокий воротник из толстой кожи и накрепко затянул его ремнем. Никто из заключенных не знал, что готовится. Такое они видели впервые. Если бы не окрики расхаживавших за их спинами тюремщиков, то и дело покрикивавших: "Но, но, вы! Не опускать головы!", "А ну, ты, там, не гляди в сторону!" - все головы опустились бы. Но правила лагеря предусматривали и это: арестанты не имели права не смотреть на экзекуцию. - Вот, - сказал Детка, когда ошейник Энкеля был застегнут, - теперь он может показать, как умеет бегать! Распорядитель экзекуции подал сигнал. Энкеля толкнули в спину: - Беги! Но он остался неподвижен. Он предпочитал не доставлять тюремщикам последнего удовольствия. - Ты побежишь или нет?! Сквозь строй заключенных продрался Детка и с размаху ударил Энкеля по лицу. - Ну, побежишь?.. Энкель продолжал стоять. Кровь из рассеченной скулы текла по щеке. - Ах, вот как! - в бешенстве прохрипел Детка и, обернувшись к охранникам, крикнул: - Пускайте!.. Рычание и лай собак сразу объяснили заключенным все. Между шеренгами показалась свора лагерных овчарок. - Теперь-то ты побежишь! - крикнул Детка. Стражники выдернули поводки, и собаки, визжа от нетерпения, устремились к одиноко стоявшему Энкелю. Он вздрогнул, сделал было движение, как бы действительно собираясь бежать, но усилием воли заставил себя остаться неподвижным. Детка бросился было к нему, намереваясь стукнуть его штыком в спину, но испугался приближавшихся собак и спрятался за спины заключенных. Налетевшие собаки сбили Энкеля с ног... Так вот для чего был нужен кожаный воротник: чтобы натренированные на ловле беглецов овчарки не прокусили несчастному горло, чтобы не покончили с ним слишком быстро... Когда Зинн шел через плац к своему бараку, он увидел у дверей лагерной конторы маленького коренастого Варгу. От его былой полноты не осталось и следа. Темная кожа складками висела по сторонам подбородка. Бывшие когда-то такими лихими, черные усы свисали седыми косицами. Сегодня они были розовыми от крови, которую то и дело оплевывал Варга. В нескольких шагах от него стоял Детка. Морщась и зажмурив один глаз, он наблюдал за тем, как лагерный столяр снимал с Варги мерку стальною лентой рулетки. - Ты не суетись, идиот, - лениво говорил Детка. - Ошибешься меркой - я с тебя шкуру спущу. Гроб должен быть точка в точку. А Варге, изо всех сил старавшемуся удержаться на ногах, Детка с обычной издевательской ласковостью говорил: - Не гнись, не гнись. Небось, мертвый-то вытянешься во весь свой свинячий рост. - И столяру: - Идиот! Что ты делаешь? За каким чертом ты прикладываешь мерку к его голове? - Чтобы знать длину гроба. - Разве тебе не было сказано: это будет официальная экзекуция? - Было сказано. - Господи! - Детка картинно сложил руки, словно в мольбе. - Что можно втолковать этим животным?.. Официальная. - Детка провел пальцем по шее Варги у затылка: - Меряй отсюда. Он расхохотался, довольный шуткой... Зинн не мог уснуть. Он лежал, закрыв глаза, и ему мерещилось измученное лицо Варги. По крыше стучал усилившийся дождь, и Зинну казалось: тарахтят пулеметы, стучат колеса испанских обозных телег, рокочут барабаны на параде в Мадриде... И снова пулеметы, и лай собак, и пронзительный вой лагерной сирены... Зинн в испуге открывал глаза и видел мечущихся на тесных нарах товарищей, слышал их тяжелое дыхание, храп, бормотанье во сне... Под утро дежурный по бараку поднял Зинна и Цихауэра и сказал, что их требуют в канцелярию. - Кажется, вы оба были в приятельских отношениях с этим венгром... Так вот, можете получить удовольствие. Ящик нужно отвезти и закопать. Детка толкнул дверь в помещение, где Зинн увидел гроб, стоящий на двух табуретках. Гроб был неестественно короток. Зинн и Цихауэр подняли гроб и поставили на тачку. Цихауэр накинул на плечо лямку, Зинн поднял тачку за ручки. Если бы сбоку не шагал по мосткам Детка, Зинн закричал бы в полный голос или, может быть, даже завыл бы, как выли иногда истязаемые заключенные. Но присутствие Детки заставляло Зинна с каждым шагом все крепче стискивать зубы. Так крепко, как было нужно, чтобы заставить себя молчать. Молчать во что бы то ни стало! Как молчал Энкель, когда на него выпустили овчарок. Как молчал, наверно, и Варга, - веселый, мужественный Варга, командир эскадрона разведчиков. Когда Зинн и Цихауэр вернулись в тот день от своих бочек, в бараке царил уже густой полумрак. Часть заключенных лежала, забившись в свои темные щели. Другие сидели, поджав ноги, на полу в проходе. - Детка опять не в духе, - сказал Зинн. Кто-то ответил: - Не выспался. Вся свора ходила смотреть на казнь Варги. - Да, сегодня он на нас отыграется, - заметил Цихауэр и, обращаясь в темное пространство барака, крикнул: - Кто одолжит мне на сегодня резиновые сапоги в обмен на завтрашний обед? - Жри сам это дерьмо, - послышалось из темноты. Но другой голос задал вопрос: - Ты их отмоешь? - Возвращаю чистенькими. - Обед и ужин! - А сапоги крепкие? - Как от Тица. - Ладно, давай. Когда с сапогами в руках Цихауэр пришел на свое место, Зинн прошептал: - Нечестно, Руди. - Пусть не спекулирует на чужих ужинах... Споем на прощанье. - Товарищи, не спеть ли? - громко спросил Зинн. - Детка шляется под окнами, - опасливо сказал кто-то. - Я буду петь один... Небось, сегодня меня не пихнут в карцер, чтобы не лишить удовольствия чистить ямы, а завтра еще посмотрим, что будет... Зинн вышел в проход. Топь, болото, торф проклятый - Здесь и птица не живет. Мы болотные солдаты, Осушители болот. Цихауэр подхватил: Болотные солдаты Шагают, взяв лопаты, Все в топь. Когда Зинн умолкал, можно было слышать дыхание двух сотен грудей. Песню слушали, как богослужение. В ней знали каждое слово, каждую интонацию певца. Сотни раз они слышали этот мужественный баритон, крепкий и упругий, как сталь боевого клинка. Но не век стоит запруда, И не век стоит зима: День придет - и нас отсюда Вырвет родина сама. Болотные солдаты Швырнут тогда лопаты Все в топь. - Тише, товарищи, тише! - говорил Зинн. Голоса затихали, слышно было только жужжание напева. Ах, чорт возьми, как это хорошо! Зинн пел вполголоса, чтобы не дать угаснуть мотиву. Его глаза были полузакрыты, и мысли унеслись далеко. На короткий, самый короткий миг. Но в этот миг перед ним успела пронестись далекая-далекая картинка, которая давным-давно исчезла из памяти и возникла сегодня в первый раз за многие годы... Пивная неподалеку от завода, где он молодым токарем начинал свою партийную работу. Шум, споры, доносящиеся со всех сторон сквозь сизые клубы табачного дыма... В этой пивной он впервые запел на людях, чтобы обучить рабочих мотиву "Интернационала". В следующий вечер еще раз... Потом со сцены рабочего клуба... И так, как-то незаметно для самого себя, он из рабочего превратился в певца. Его песни стали оружием партии. И вот... Барак был погружен в полную темноту. Едва обозначались решетки в окнах. Вдоль прохода простучали тяжелые шаги. Подкованные сапоги были только у капрала роты, доктора Зуммера. Все знали, что он бежит, чтобы повернуть выключатель. Зуммер нарочно топал, чтобы предупредить поющих: сейчас будет светло. В конце барака вспыхнул луч. Яркий, прямой и острый, как лезвие кинжала. Фонарь автоматически поворачивался. Разрезая темноту, луч шел по нарам, - выхватывал фигуры людей и гас. Ровно через минуту он снова вспыхивал, снова резал барак слева направо. И так всю ночь. Каждую минуту он напоминал заключенным, что за ними наблюдают, что всякий, кто подойдет снаружи к окну барака, может осмотреть все углы помещения. Но ведь можно было петь, не раскрывая рта: не обязательно же произносить слова. Важно было знать, что рядом с тобой поют еще две сотни людей наперекор лагерному уставу, наперекор стражникам, уставившимся в окна, наперекор притаившимся на нарах фискалам. Голосов становилось все больше. Пел почти весь барак. Одну за другой заключенные пели песни рабочего Берлина. Простые, непримиримые слова подразумевались в мотиве, выходящем из уст учителей, трамвайных кондукторов, студентов, рабочих. Даже крестьяне и мелкие лавочники, кто на свободе никогда не поверил бы тому, что способен затянуть эту бунтарскую песню, вкладывали всю душу в бессловесный напев. Ненависть висела в воздухе, черном, густом от испарений, то и дело разрезаемом сумасшедшим метанием фонаря. - Довольно, ребята, - сказал капрал. - Тебе не сдобровать, Зинн, и тебе, Цихауэр. - Наплевать мне на всю коричневую банду! - истерически крикнул Цихауэр и поспешно вылез из своей норы. Барак умолк. Зинн схватил Цихауэра за руку, потянул к себе: - Не надо, Руди, не надо сегодня... Зинн уговаривал его, как ребенка. Гладил по спине. Он чувствовал сквозь холст, как дергается его худая спина. Цихауэр стонал, вцепившись в рукав Зинна. Зинн схватил художника за плечи и потащил к выходу. Нарушая все правила, он вывел его на свежий ночной воздух. Мало-помалу Цихауэр пришел в себя. Снова прогрохотали капральские сапоги Зуммера. До вызова на чистку "пивных" осталось несколько минут. Зуммер втолкнул художника обратно в барак: - Отдохни... Капрал надел большие роговые очки и, отставив на вытянутую руку список, выкликал фамилии. Обязанностью доктора Зуммера, философа и публициста, было распределение арестантов на чистку отхожих. - Сегодня мы работаем с Руди, папаша Зуммер, - тихонько подсказал Зинн. Капрал кивнул головой и назвал номер уборной. Им досталась "пивная", расположенная на краю лагеря, у самого пустыря, превратившегося в море холодной воды. Вскоре после полуночи к "пивной" Зинна и Цихауэра подошел Детка. - Трудитесь, детки? Полезно, полезно... Его голос звучал невнятно сквозь респиратор, висящий, как намордник. Детка заметил, что сделано мало. - Вы что же? Дурака валяете? - Он обернулся к Зинну. - Это ты, сволочь! А ну-ка, спустись в яму, там тебе будет удобней. Не стесняйся, детка, здесь неглубоко, немного выше колен... У Цихауэра начала судорожно дергаться борода. Детка приблизился к Зинну по доске у края ямы, выставив перед собою приклад карабина. - Слезай, а не то я тебе помогу! Детка замахнулся карабином. Зинн поймал приклад и дернул. Охранник, расставив руки, выпустил оружие и, потеряв равновесие, полетел в яму. Зинн изо всех сил ударил его прикладом по голове. Роттенфюрер не издал ни звука. Несколько секунд они прислушивались. Было тихо. Из ямы слышалось слабое бульканье задыхающегося в своем респираторе охранника. Зинн быстро надел башмаки и, подхватив карабин, бросился прочь. За ним побежал Цихауэр. Он на ходу натягивал резиновые перчатки, которые ему не без труда удалось раздобыть у санитаров. Если удастся сделать проход в электрическом заграждении, все будет в порядке. Только бы не наделать глупостей, не спешить. Раньше утра их не хватятся. Доктор Зуммер заявит о побеге только на поверке. Все будет в порядке. - Тише, Руди, не порви перчатки. Зубы художника стучали. На мостках вдоль ограды послышались шаги. Зинн ничком бросился в воду, сжимая в руках карабин. Охранники приближались. Луч фонарика скользнул по воде, прошелся у самой головы окунувшегося в грязь Цихауэра. Шаги удалились. До проволоки оставалось несколько метров. Только бы перебраться сквозь электрическое заграждение! Все остальное было предусмотрено. Цихауэр работал. Нужно было снять два-три провода с изоляторов. Не дай бог оборвать. Замыкание или обрыв вызвали бы пронзительный трезвон в дежурке. Руки не слушались художника. Зинн передал ему карабин и, надев перчатки и резиновые сапоги, взялся за дело. Он держал проволоку, пока пролезал Цихауэр. Теперь перед ними была каменная ограда с битым стеклом наверху. - Лезь, Гюнтер, - прошептал Цихауэр и подставил товарищу худую спину. - Не валяй дурака! Зинн решительно взял у него карабин и пригнулся. Цихауэр вскарабкался ему на плечи. Художник лег животом на осколки стекла, вмазанные в цемент стены, и подал Зинну руку. Из груди у него невольно вырвался хрип, когда Зинн схватился за его руку, искромсанную стеклом. Но он думал только о том, чтобы не выскользнула рука Гюнтера. Было тихо и темно. Сплошным тяжелым пологом неслись тучи. С высоты стены Зинн увидел лагерь, ряды бараков. В их окнах мигали вспышки контрольных ламп. Едва друзья успели спуститься с ограды, как в лагере раздался пронзительный звон. - Детку нашли!.. Навстречу беглецам из леска, по ту сторону стелы, спешили люди. Они схватили художника под руки и повлекли к автомобилю. Когда Цихауэр пришел в себя, автомобиль уже несся без огней по дороге. Сидящий рядом с Цихауэром человек протянул ему термос: - Хлебни, товарищ, согрейся!.. 14 Гаусс заметил, что Гитлер не знает, куда девать руки. Он проделывал ими ряд ненужных движений: своей жестикуляцией он не только не подтверждал того, что говорил, но неожиданность движений иногда казалась противоречащей смыслу его слов, и без того достаточно громких, чтобы дойти до самого невнимательного слушателя. - Я полагал, что достопочтенный лорд прибывает, чтобы торжественно заявить мне о намерении англичан начать войну в защиту Чехословакии, и, разумеется, я приготовился заявить ему, что это меня не остановит. Геринг рассмеялся. - И вместо того?.. Гитлер не дал ему договорить и крикнул еще громче: - Надеюсь, что этот осел вернулся в Лондон, совершенно убежденный в том, что Судеты должны быть моими! - Мой фюрер, - с обычной для него развязной уверенностью, не переставая покачивать закинутою за колено ногою, сказал Риббентроп, - сегодняшние донесения Дирксена ясно говорят о том, что Лондон не окажет нам никакого сопротивления! Гитлер порывисто вскинул обе руки, и лицо его налилось краской, будто он поднимал тяжелый камень, который собирался метнуть в Риббентропа. - Ничего менее приятного старый дуралей сообщить не мог. Военное вторжение в Чехию - вот единственное, что может коренным образом решить вопрос! - Он угрожающе приближался к Риббентропу. - Это будет ужасно, если англичане вынудят чехов проявить уступчивость: мы утратим предлог для войны! Вы обязаны, слышите, Риббентроп, обязаны теперь же принять меры к тому, чтобы англичане и французы уговорили чехов не итти на удовлетворение моих требований! - Но, мой фюрер, - нога Риббентропа перестала качаться, и редко покидавшее его лицо выражение самодовольства сменилось растерянностью, - поняв, что он не может рассчитывать на поддержку Англии и Франции, Годжа идет решительно на все уступки! При этих словах Риббентроп попытался отодвинуться от продолжавшего наступать на него Гитлера. Гитлер двигался, как во сне. Гауссу начинало казаться, что фюрер не видит ни Риббентропа, ни остальных. - Вы все должны знать, что я не отступлю ни на шаг! Если чехи выполнят требования Хенлейна, я прикажу ему выставить новые. Так до тех пор, пока Бенеш не откажется их выполнять. Тогда я войду в Судеты, а за Судетами а Чехию!.. Я сказал уже венгерскому и польскому послам, что они могут готовить свои требования чехам. Если чехи уступят нам в вопросе с Судетами, пусть венгры потребуют Закарпатскую Украину, поляки должны захотеть взять Тешин. Рано или поздно я найду что-нибудь, чего Бенеш и Годжа не захотят или не смогут выполнить!.. Он еще долго выкрикивал угрозы по адресу чехов, русских, англичан - всех, кого только мог вспомнить. Казалось, он был неутомим в брани. Только время от времени он закрывал глаза, и его руки застывали в воздухе. Потом все начиналось сызнова. Наконец, когда ему, повидимому, уже некому было больше угрожать и некого бранить, он бросился в кресло и долго сидел, уставившись на лежавшую у его ног овчарку. Склонился к ней, стал ее гладить, чесал у нее за ухом. Можно было подумать, что он забыл о сидящих вокруг него генералах, о Риббентропе, даже о Геринге и Гиммлере, тоже ничем не нарушавших молчания. Вдруг Гитлер порывисто вскинул голову и крикнул: - Забыл, совсем забыл! Это касается вас, Риббентроп: я решил арестовать несколько чехов, из тех, что живут в Германии. Ну, человек двести-триста, может быть больше. - Он ткнул пальцем в сторону Гиммлера. - Это могут быть купцы, ученые, врачи - кто угодно, но не какая-нибудь мелочь. - Он резко повернулся всем корпусом к Риббентропу. - Дайте знать Праге, что я буду держать этих чехов заложниками за моих людей, которых Бенеш поймал при перевозке оружия. По моему приказу Гиммлер будет расстреливать десять чехов за каждого немца, которому у Бенеша вынесут обвинительный приговор. - Мой фюрер, - проговорил Риббентроп, - они еще никого не расстреляли... Гитлер замахал руками, не желая слушать. - Это меня не касается, не касается!.. Вы слышите, Гиммлер: десять за одного! Идите, Риббентроп, я и так вас задержал. Если в министерстве есть новости из Праги, сейчас же, сейчас же... - и он, не договорив, склонился к собаке. - Слушайте, Госсбах, скажите, чтобы Вотану переменили ошейник, этот давит ему шею. Геринг, мне говорили, что у вас новые собаки. - Борзые, мой фюрер. - Я знаю, ваша жена любит борзых. Никудышные собаки, бесполезные. - На охоте они приносят пользу. - Охота! У вас есть время заниматься охотой? - насмешливо проговорил Гитлер. - Ах, жаль, ушел Риббентроп. Мы бы спросили его, кого из англичан нам следует теперь пригласить поохотиться в Роминтен. - Вы все коситесь на мои охоты, а я вот могу вам доложить, что в результате трех дней, потраченных на охоту с генералом Вийеменом, - правда, он больше охотился на вина и на мой кошелек, чем на оленей, - и в результате того, что я показал ему все лучшее, чем располагают наши воздушные силы, он позавчера уже сделал Даладье вполне устраивающее нас заявление... вполне!.. Гитлер сердито уставился на замолкшего Геринга. - Что вы интригуете нас? - Он сказал, что не видит никакой возможности дра