это я промахнулся, я целился тщательно. Но это еще не конец. Я еще убью белого, а его жена будет моей женой, хоть она меня и ненавидит. Услышав это, я взбесился. "Убей его, - шептало мне что-то, - убей его, иначе он убьет твоего друга, который был так добр к тебе". Он стоял нагнувшись, увязывая последние куски мяса. Я поднял ружье и ударил его прямо по макушке. Он упал вперед, и тень его отлетела. Я рад, что сделал это. Он поднялся и собрался уходить. - Друг, - сказал я, взяв его руку и крепко пожимая ее, - все мое - твое. Что мне тебе подарить? - Ничего, - ответил он, - ничего. Я не беден. Но если я когда-нибудь окажусь в беде, то приду к тебе и попрошу помочь мне. Он вышел. Мы заперли за ним дверь и заложили засовы. - Будь я проклят, если я когда-нибудь слыхал, чтобы индеец сделал такое ради белого! - воскликнул Ягода. - Вот такого друга стоит иметь. По понятным соображениям мы держали про себя все, что узнали, хотя мне стоило немалого труда удержаться от рассказа об этом. Только много лет спустя я наконец рассказал историю убийства Олененка Нэтаки, а когда наступило такое время, что нашему другу понадобилась действительно помощь, он ее получил. В эту зиму у нас работал Длинноволосый Джим, погонщик быков, мужчина лет сорока. Он отрастил волосы не меньше двух футов длиной; они спускались темными очень красивыми крупными волнами на спину и на плечи. В пути с обозом или работая на открытом воздухе на ветру он носил волосы заплетенными в косу, но в лагере он просто схватывал их шелковой повязкой вокруг головы. Джим очень гордился своими волосами, всегда тщательно мыл и расчесывал их. Джим, как он рассказывал, совершил несколько поездок в Санта-Фе и по трансконтинентальному пути, а в Монтану попал из Коринна. По его словам, он был отличный боксер и удачливый игрок, но эти преимущества, говорил он, сводились на нет тем обстоятельством, что ему ужасно не везло в любви. "Я в молодости любил четырех женщин, - рассказал он нам, - и разрази меня бог, если мне досталась хоть одна". "Один раз я почти достиг цели, - продолжал он. - Она была рыжая вдова, державшая пансион в Каунсил-Блафс. Однажды вечером наш обоз вкатился в Каунсил-Блафс; поставив быков в загон, все погонщики отправились в ее пансион ужинать. Как только она попалась мне на глаза, я сказал себе: "Вот это женщина - красота!" Мала ростом, худенькая, веснушчатая, с прехорошеньким вздернутым нахальным носиком. - Кто это? - спросил я сидевшего рядом парня. - Вдова, - говорит он, - она содержит эту лавочку. Раз так, кончено. Я пошел к начальнику обоза, заявил, что ухожу, получил расчет и перетащил постельные принадлежности и спальный мешок в ее заведение. На следующий день вечером я поймал ее одну, когда она сидела на ступеньках, и подошел прямо к ней. - Миссис Уэстбридж, - говорю я, - честное слово, я в вас влюбился. Пойдете за меня замуж? - Выдумал тоже! - воскликнула она. - Вы только послушайте его. Чужой мужчина! Брысь, убирайтесь отсюда! Вскочила, бросилась в дом, забежала в кухню, захлопнула и заперла на ключ дверь. Но мне-то она не сказала, чтобы я убирался вон из дому, я продолжал жить в пансионе и задавал ей тот же вопрос, как только бывал подходящий случай, иногда два раза в день. Она уже перестала убегать, относилась к этому добродушно, но каждый раз отвечала мне наотрез "нет". Я ничуть не терял надежды. Вот так дело тянулось недели две, и раз вечером я опять спросил ее - в двадцать первый раз, - а это число у меня счастливое, и я твердо знал, что оно меня вывезет. Так и вышло. - Да, сэр, мистер Джим как там вас, - говорит она сразу, - я выйду за вас на определенных условиях. Вы должны остричь волосы. - Есть. - И выбросить ваши шестизарядные и длинный нож. - Есть. - И бросить играть в карты. - Есть. - И помогать мне держать этот пансион. Да, я согласился на все, и она обещала, что мы поженимся в ближайшее воскресенье. Я потребовал поцелуй, она хлопнула меня по щеке и убежала на кухню. - Ничего, - говорю я себе, усаживаясь на ступень я подожду, пока она выйдет, и поймаю ее. И вот, сэр, сижу я, спокойный и счастливый, и подходит ко мне невзрачный одноногий калека я спрашивает: - Здесь живет миссис Уэстбридж? - Здесь, - говорю я, - а что вам от нее нужно? - Да так, ничего, - говорит он, - она моя жена. Я признаюсь, что, может быть, хлопнул бы его, хоть он был калека, если бы она как раз в этот момент не вышла. Когда она его увидела, то всплеснула руками и закричала: - Боже мой! Откуда ты? Я думала, ты умер. Мне сказали, что ты умер. Ты уверен, что это ты? - Да, Сарочка, - говорит он, - это точно я. Вернее, то что от меня осталось. В донесении говорилось "убит или пропал без вести", но я уцелел. Я за тобой охочусь уже давно. Это долго рассказывать... Я не стал слушать дальше. Пошел к себе в комнату и сел. Немного спустя она приходит, - Видите, как получается, - говорит она. - Я должна о нем заботиться. Вы хороший человек, Джим. Я восхищаюсь вашей смелой настойчивостью: все спрашивали меня и спрашивали и не хотели принимать отказа. Но теперь так получилось, что если вы меня любите, то прошу вас, уходите. Я тут же уложил мешок и выступил в поход. Нет, с женщинами мне всегда не везло. После этого происшествия мне ни разу не представился случай атаковать другую женщину". Джим очень интересовался Нэтаки и мной. - Господи, - говорил он, - послушайте только, как она смеется. Вот уж кто счастлив! Хотел бы я, чтобы у мен была такая славная жена. Джим много времени проводил в лавке и часто обходил лагерь в поисках прекрасной девы, которую мог бы покорить. Он был очень смешон, когда улыбался им, отвешивая поклоны, и говорил что-то по-английски, чего никто из них не понимал. Девушки смущенно отворачивались. Мужчины смотрели на все это с мрачным выражением или смеялись и отпускали шутки. Они прозвали его Тот Кто Не Может Жениться - на языке черноногих это очень обидное прозвище. Главное препятствие заключалось в том, что он носил огромные усы и бакенбарды. Черноногие относятся с отвращением к волосам, за исключением волос на голове. Один мой старый знакомый никогда не застегивал рубашку, ни зимой, ни летом. Грудь у него была покрыта шерстью, как волчья спина. Я видел, как черноногие просто содрогались, глядя на него. Для Джима наступил счастливый день. Ягода, приехав из Форт-Бентона, привез ему письмо с важными известиями. Женщина в Миссури, которую он знал с детства, согласилась выйти за него замуж. Он немедленно через Коринн выехал в Штаты. Несколько месяцев спустя мы получили от него письмо. "Дорогие друзья, - писал он, - она умерла, накануне моего приезда. Я очень огорчен. Тут есть еще одна, но у нее четверо детей, и она за мной гоняется. Завтра я отправляюсь Санта-Фе. Ведь вот, как мне не везет, а?" С той же почтой пришло письмо от Эштона. Он писал из Генуи, из Италии, что предполагает приехать к нам весной, писал также, что получает хорошие письма об успехах опекаемой им девушки. Немного позже пришло письмо Нэтаки от самой девочки, очень трогательное, написанное печатными буквами. Вот его содержание, включая приписки, данные монахинями: "Я умею читать, я умею писать. Сестры ко мне добры. У меня красивые платья. Когда я сплю, то вижу во сне палатки и наших и слышу запах как-сим-и [полынь]. Я тебя люблю. Диана Эштон". Боже мой! Как Нэтаки гордилась этим письмом. Она носила его всюду, показывала друзьям и заставляла меня переводить его много раз. Она сшила девочке несколько пар красивых мокасин и, когда мы весной вернулись в Форт-Бентон, заставила меня отправить их пароходом вместе с большим количеством пеммикана, сушеного мяса и языков и уложить в посылку еще большой пук полыни. Я возражал против отправки пеммикана и мяса, доказывая, что у девочки еды вдоволь и притом самой лучшей. - Ну да, - сказала она презрительно, - еда белых, какая это еда. Я знаю, что ей хочется настоящей еды. B эту зиму торговля наша шла хорошо, но потом настало беспокойное время. Часть пикуни, блады и черноногие порвали мирные отношения с белыми. Пытаться торговать вне Форт-Бентона стало небезопасно. Две следующие зимы мы провели в Форте. Весной 1870 года мы начали опять планировать организацию торгового сезона в каком-нибудь более менее отдаленном пункте. ГЛАВА XXVI ОБЫЧАИ СЕВЕРА Закон, воспрещающий продажу спиртных напитков индейцам и даже провоз спиртного через их страну, фактически был мертвой формой с самого момента принятия закона конгрессом. Однако осенью 1869 года здесь появился новый шериф из Соединенных Штатов; он арестовал нескольких торговцев, у которых нашел спиртные напитки, конфисковал и обозы и причинял им всякие неприятности. Пока этот шериф оставался на своем посту, похоже было на то, что торговля наша обречена на гибель, и Ягода придумал мудрый план: перейти канадскую границу и устроить там торговый пункт. Правда, перевозка запрещенных товаров из Форт-Бентона на север через границу была связана с трудностями, но приходилось идти на риск. Мисс Агнесса Э. Лот - автор книг "Господа севера", "Глашатаи империи" и т.д., в своих "Рассказах о Конной полиции Северо-Запада" пишет об этом переходе на север следующее: "В начале семидесятых годов кончилась монополия Компании Гудзонова залива, и правительство доминиона (Канады) переняло юрисдикцию на всей обширной территории, простирающейся подобно некой американской России от границы со Штатами до Северного полюса. Конец монополии послужил сигналом к нашествию искателей приключений. Шулера, контрабандисты, преступники всех мастей двинулись от Миссури через границу на канадскую территорию, в предгорья Скалистых гор. В местах, где отсутствует белое население, этот сброд не мог заниматься своим обычным "вольным промыслом". Единственным путем к богатству служила торговля пушниной. А самый легкий способ добыть меха состоял в контрабандном ввозе виски в Канаду небольшими партиями; виски разбавляли и обменивали у местных индейцев на пушнину. Вероятность вмешательства властей равнялась нулю, так как канадское правительство находилось на расстоянии нескольких тысяч миль, и отсутствовала всякая связь, и телеграфная, и железнодорожная. Но в этой игре были свои опасности. Страну у предгорий населяли индейцы, входившие в Союз племен черноногих - бладов, пикуни и собственно черноногих - прерийных тигров. Контрабандисты с реки Миссури, ввозившие виски, убедились, что они должны организоваться для самозащиты или расплачиваться за свои барыши гибелью. Сколько белых перебили индейцы в этих драках из-за спирта, мы никогда не узнаем, но в районе реки Олдмен и форта Маклеод есть отмеченные приметами жуткие места, известные тем, что в начале семидесятых годов здесь погибло несколько групп контрабандистов. В результате контрабандисты с Миссури в подражание старинным торговцам пушниной построили себе ряд постоянных фортов: Робберс-Руст, Стенд-Оф, Фриз-Аут и самый знаменитый из них Хуп-Хеер-Ап ["Гуляй вовсю"], название которого приличия ради переделали в Хуп-Пап ["Щенок Хуп"], что вызывает невинное представление о каком-то поэтическом индейском прозвище. Хуп-Ап, как его называли жители прерий, был окружен частоколом с бойницами для мушкетов, снабжен бастионами с пушками и набатным колоколом. Говорят, что укрепление только одного этого места обошлось в 12000 долларов, и оно сразу стало столицей контрабандистов, ввозивших виски. С момента окончания постройки в форт впускали одновременно только несколько человек индейцев, а остальных обслуживали через бойницы. Но черноногих нельзя было этим остановить. Путь, по которому везли виски контрабандисты, извивался зигзагами по волнистой прерии, проходя главным образом по дну глубоких лощин и ущелий на протяжении двухсот миль от Форт-Бентона до Форта Хуп-Ап. Тяжелые крытые брезентом фургоны, влекомые упряжками в пятнадцать-двадцать быков, тащили спиртной груз по извилистым проходам, соединявшим ущелья. Черноногие, пожалуй, лучшие в мире наездники. На пути встречались места с особенно узкими проходами, где фургоны вязли в грязи или где быков и груз приходилось переправлять на плотах через расползшиеся от дождей болота. В этих трудных местах черноногие налетали на обозы с истинно дьявольскими воплями, которые могли бы вызвать панику и у более спокойных существ, чем быки, тащившие бочки с виски. Иногда нападения происходили ночью; индейцы перерезали привязи, и быки разбегались в панике с ревом, как испуганное стадо бизонов. Если контрабандисты пробовали защищаться, начиналось сражение. Если они отступали, индейцы захватывали добычу". Лица, снабжавшие данными мисс Лот, жестоко ее обманули. Никаких драк из-за спирта, в которых индейцы перебили бы белых, не было. Одного белого по имени Джо Ньюфрейн черноногие убили за дело в Элбоу, приблизительно в 100 милях к северу от реки Белли. Двоих, француза по имени Полит и Джозефа Вей, убили на дороге к северу от Форт-Бентона в Роки-Спрингс, но их застрелили ассинибойны, а не черноногие. Тропа не проходила по глубоким лощинам и ущельям, а шла прямиком по открытой волнистой прерии; черноногие не нападали на персонал обозов, и обозные быки не разбегались в панике. Да виски и не перевозили тяжело груженными обозами с бычьими упряжками. Пересекая индейские территории к югу от канадской границы, торговцы старались избежать встречи с шерифом Соединенных Штатов: виски перевозилось упряжками из четырех лошадей, ехавших быстро по маршруту, которого шериф скорее всего не знал. Осенью 1870 года Ягода построил форт Стенд-Оф. Позже торговцы построили Хуп-Ап и форт Кипп. Они основали еще несколько второстепенных торговых пунктов на Элбоу, на Хай-Ривер и Шип-Крике. Всего с 1870 года до появления Конной полиции в 1874 году в этих пунктах или в лагерях в прерии, где белые охотились на волков, жило пятьдесят шесть человек. Они не были перебиты черноногими. Когда появилась Конная полиция, она тоже мирно ладила с Союзом племен. Вот, что я могу сказать в пояснение к цитате из книги мисс Лот. Отправившись из Форт-Бентона на север с хорошим запасом товаров, мы с Ягодой и еще несколько человек приехали к реке Белли, милях в двадцати пяти - тридцати от ее устья, и построили здесь Стенд-Оф, состоявший из нескольких грубо сколоченных бревенчатых домиков. Вот почему мы дали нашему пункту такое название ["стенд-оф" по-английски "не подходите близко" - прим. перев.]: шериф напал на наш след и догнал нас вскоре после того, как мы переправились через Северный рукав реки Милк и уже спускались по склону к Сент-Мэри. - Ну, ребята, - объявил он с мрачной улыбкой, - наконец-то я вас поймал. Поворачивайте, поехали в обратный путь со мной. - Кажется, мы не поедем, - сказал Ягода, - Мы уже по ту сторону границы. Пожалуй, поворачивайте вы и отправляйтесь обратно сами. Последовал жаркий спор. Топографы тогда еще не разделили границу, но мы знали, что по договору она идет по 49-ой параллели. Шериф догнал нас на водоразделе, откуда реки стекают по Арктическому склону, и потому мы считали, что находимся в Канаде. Шериф утверждал, что это не Канада. Наконец Ягода сказал ему, что мы назад не повернем, что он будет драться, так как уверен в своей правоте. Шериф не мог забрать нас, так как был один. Мы заставили его "не подходить близко", и он огорченный повернул назад. В другой раз Ягода отправился за спиртом в Форт-Бентон, и шериф гонялся за ним следом день и ночь. В Бентоне ничего не удалось сделать; Ягода запряг своих четырех лошадей и поехал еще с одним человеком в Хелину. Шериф последовал за ним и туда, но Ягода - человек с выдумкой. Он отправился к одной фирме и условился, что она доставит ему тридцать ящиков спирта на берег Миссури, в нескольких милях ниже города. Ягода сделал там плот для своих ящиков, сел на него и оттолкнулся от берега. Тем временем шериф следил за четырьмя лошадьми и фургоном на стоялом дворе. Ночью помощник Ягоды вывел лошадей и двинулся в обратный путь. Вскоре шериф догнал упряжку но... с пустым фургоном и без Ягоды. Шериф повернул назад, переночевал в Хелине, затем снова выехал и прибыл в Форт-Бентон приблизительно в то же время, что и фургон. Помощник Ягоды забрал в форте честный груз провизии и двинулся на север. Шериф был совершенно сбит с толку. Между тем Ягоде пришлось туго. Управляться с плотом, груженным спиртом и имеющим в общем лишь немного больший удельный вес, чем вода, оказалось трудным делом, а в местах с быстрым течением плот случалось заливало. Иногда плот застревал на мели, и Ягоде приходилось спрыгивать и сталкивать его в глубокую воду. Три дня он изображал из себя бобра и фактически постился, так как провизия его подмокла, но к вечеру третьего дня он достиг устья реки Сан, потеряв только один ящик со спиртом. Здесь его ждала упряжка из четырех лошадей, прибывшая из Форт-Бентона с начальником обоза. Вдвоем они тотчас же нагрузили фургон и двинулись прямиком без тропы через прерию. Без всяких происшествий они пересекли границу и прибыли в Стенд-Оф. В эту зиму торговля с бладами и черноногими шла довольно хорошо. Но мы убедились, что после постройки Хуп-Ап наш форт оказался слишком далеко на западе, чтобы служить центром торговли. Поэтому на следующее лето нам пришлось спуститься на несколько миль ниже по течению и построить новый торговый пункт. Главным событием следующей зимы было убийство Телячьей Рубашки, вождя бладов, ужасного человека. Племя боялось его: он убил семь или восемь человек - некоторые из них были его родственниками. Однажды он вошел в лавку и, наведя пистолет на человека за прилавком, потребовал виски. Торговец поднял свой револьвер и выстрелил; пуля попала индейцу в грудь. Но он не упал и не пошатнулся; не стреляя, он повернулся, спокойно вышел в двери и направился в лагерь. Услышав выстрел, бывшие в других местах на пункте люди бросились вон. Увидев индейца с пистолетом в руке, они решили, что он кого-то убил, и начали стрелять. Пуля за пулей поражала Телячью Рубашку, но он продолжал спокойно идти и, пройдя несколько ярдов, упал мертвый. Этот человек обладал чрезвычайной живучестью. Тело его бросили в реку через прорубь во льду, но оно всплыло в отдушине ниже по течению; там его и нашли. Вождь всегда говорил своим женам, чтобы в случае его смерти над его телом пели песни. Если они будут петь четыре дня подряд, он де оживет. Женщины забрали труп домой и сделали, как им было велено; они очень огорчились, увидев, что усилия их напрасны. Все остальные члены племени радовались, что этого ужасного человека не стало. На следующую зиму разгорелась ссора между торговцами и охотниками на волков; последние требовали, чтобы торговцы не продавали индейцам ружей, пороха и пуль. Охотники образовали группу, которую торговцы в насмешку прозвали "кавалерия ис-пит-си"; люди из этой группы обходили торговцев, пытаясь добыть подписи под просьбой о запрещении торговли оружием, угрожали и уговаривали, но успеха почти не имели. У многих из торговцев лежали запасы товара на тысячи долларов, когда к нам стала приближаться канадская Конная полиция. Большинство торговцев заранее получило предупреждение о ее приближении и успело закопать спиртные напитки или спрятать их как-нибудь иначе. Известие о полиции привез отряд охотников. "Едут, - сказали они, - люди в красных мундирах и везут с собой пушку". Один только торговец, кажется, не получил предупреждения. Весь его запас товаров подвергся конфискации, так как в числе прочего в нем оказалось несколько галлонов спиртного. Многие торговцы остались в Канаде и продолжали торговать с индейцами и новыми пришельцами, некоторые вернулись в Монтану. Мы отправились с обозами последних. Так закончилась торговля на севере. Не могу сказать, чтобы мы жалели о ее конце. Цены на меха в то врем сильно колебались, а потом упали вдвое. Четыре года спустя последнее стадо бизонов из Альберты перешло на юг, больше бизоны в эту область не возвращались. Мы снова поселились в своем домике из сырцового кирпича в Форт-Бентоне и там перезимовали. Кое-кто из тех, кто, как и мы, торговали на севере, перешли через реку и построили скотоводческие фермы на реке Шонкин и у гор Хайд. Мы с Ягодой считали, что нам в нашем краю скотоводчество не нужно. Мы часто получали письма от Эштона. Он, видимо, вел спокойную жизнь, то жил где-то в Европе, то снова путешествовал по Штатам, время от времени навещая опекаемую им девушку в Сент-Луисе. Диана тоже писала довольно часто. Теперь ее письма стали образцами каллиграфии, грамматически и стилистически правильными. В некоторых письмах она писала только о своих школьных занятиях и мелких ежедневных событиях. Мне представлялось, что это те письма, которые добрые монахи просматривали перед отправкой. Но в других письмах говорилось о том, как ей не нравится город. "Я могла бы переносить жизнь здесь, - писала она, - если бы только можно было хоть изредка видеть наши большие горы и прерии". Она писала также об Эштоне, рассказывала, как он к ней добр, как она счастлива, когда он приезжает навестить ее. Он хотел, чтобы Диана через год поступила в католический колледж; конечно, она поступит туда, потому что сделает то, чего желает ее вождь, но ей так хотелось бы повидать любимый край, где она родилась, побывать у нас, хоть день; но сказать это ему она не могла. В одном из писем она сообщила Нэтаки, что "Диана" значит Сам-и-а-ки (Женщина Охотник); что она - женщина Солнца (богиня), жившая давным-давно, и не была замужем. "И я должна поступить так же, - сделала она трогавшую приписку, - потому что никто, кто мог бы мне быть дорог, не полюбит меня, некрасивую, темнокожую индейскую девочку". - Кьяйо! - воскликнула Женщина Кроу, когда я прочел это вслух. - Я думаю, любой юноша в нашем лагере рад был бы взять ее в жены. - Мне кажется, я понимаю в чем дело, - сказала Нэтаки задумчиво. - Кажется, я понимаю. Обычаи ее племени уже больше не ее обычаи. Она стала белой женщиной во всем, кроме цвета кожи. Каждую зиму со времени своего отъезда Эштон писал, что весной приедет навестить нас, но ни разу не выполнил своего обещания. Мы пришли к заключению, что он уже никогда не приедет, как вдруг, к нашему удивлению, в один июньский день он сошел на наш берег с парохода. Мы были очень рады пожать ему руку, и он тоже, на свой тихий лад, казалось, был не менее доволен. Все пошли в наш дом; женщины наши, увидев его, в удивлении прикрывали рот рукой подходили пожать ему руку. "Ок-и Кут-ай-им-и", - говорили они. Вы помните, что они прозвали его "Никогда не Смеется", но он этого не знал. Мы видели прежнего Эштона, не склонного к многословию, с тем же грустным выражением глаз, хотя по приезде он говорил больше обычного и шутил с женщинами; Ягода и я, конечно, служили переводчиками. - Вам должно быть стыдно, - сказала ему Нэтаки, - что вы приехали один. Почему вы не привезли Диану? - Она занята; она учится и вряд ли могла бы оставить занятия. Вот бы вам посмотреть, какой она стала леди. Она посылает вам всем привет и подарки, которые я передам вам, как только доставят мой чемодан. Нэтаки хотела, чтобы я рассказал ему, что девушка тоскует по своей родине, но я не соглашался. - Нечего нам вмешиваться в его дела, - заметил я. Мы с Нэтаки уступили Эштону свою комнату и перебрались в палатку, поставленную рядом с домом. Но не надолго. - В этой стране летом не следует жить в доме, - сказал Эштон как-то утром. - С той самой поры, как я уехал, я мечтаю опять пожить в вашей палатке. Сколько раз я вспоминал о ложе, покрытом шкурами бизона, о веселом огне в очаге. В таком месте можно отдыхать и мечтать. Я хотел бы еще раз испытать все это. Я ответил, что так и будет. Наша палатка почти совсем истрепалась. Нэтаки дала знать в лагерь пикуни своей матери - они стояли где-то на реке Титон, - чтобы она достала хорошую палатку и прислала ее сюда. Когда палатка прибыла, мы поставили ее, и Эштон поселился в ней вместе с нами. Он часами сидел или полулежал на своем ложе, как когда-то, и молча курил, курил... Мысли у него были невеселые, тень лежала на его лице. И так же, как когда-то, Нэтаки и я гадали, что его мучает. Она огорчалась из-за него и много раз говорила: "Он очень, очень, несчастен. Я его жалею". Однажды вечером пришел пароход, но никто из нас не пошел смотреть, как он пристанет: пароходы стали уже привычным зрелищем. Мы только кончили ужинать, Нэтаки убрала со стола и зажгла лампу. Эштон не вернулся еще в палатку. Он стоял около лампы и чинил чубук своей трубки. Послышалось шуршание шелка, и высокая изящная женщина, переступив через порог, нетерпеливым движением подняла вуаль и почти бегом приблизилась к Эштону, протягивая к нему руки умоляющим жестом. Мы сразу узнали Диану. - Мой вождь, - воскликнула она, - прости меня! Я не могла устоять. Я так хотела увидеть родную страну, прежде чем вернуться в школу, что покинула Алису и приехала сюда. О, не сердись, прости меня! Эштон схватил ее руки и притянул Диану почти вплотную к себе. Я никогда не думал, что лицо его может так просветлеть. Оно просто сияло любовью, гордостью и радостью, - так мне казалось. - Дорогая моя, дорогая моя! - повторял он слегка запинаясь. - Не сердиться? Простить? Твои желания - всегда мои желания. Видит бог, я только и хочу, чтобы ты была счастлива. Почему ты мне ничего не сказала? Мы могли бы уехать сюда вместе. Девушка заплакала. Нэтаки, смотревшая почти со страхом на эту высокую, стройную девушку, так непривычно одетую, подошла и сказала: - Дочь моя, ведь ты моя дочь? - Да! - прошептала девушка, и они обнялись. Мы, мужчины, вышли один за другим и оставили их одних. Эштон пошел в палатку, мы с Ягодой отправились пройтись по дороге. - Господи! - воскликнул Ягода, - никогда не думал, что кто-нибудь нашей крови может стать таким. Да ведь она просто даст сто очков вперед любой белой женщине. Я не могу объяснить, в чем разница между ней и ими, но она сразу видна. В чем разница? - Ну, - отозвался я, - думаю, тут дело главным образом в образовании и общении с хорошо воспитанными людьми. Потом, в некоторых женщинах чувствуется вот это. Я и сам не могу как следует объяснить. - А ты заметил, как она одета? - добавил Ягода. - Как будто просто, но как-то чувствуешь, что платье это стоит кучу денег и что шил его человек, который понимает дело. А медальон у нее на груди весь в жемчуге, посередине крупный бриллиант. Ну и ну! Она была красива, как ее тезка Диана, какой мы ее себе представляем. Но богиня холодна и равнодушна к нам, а у нашей милой Дианы, как мы убедились, было сердце. Мы вернулись в дом. Слезы уже высохли. Женщины - жена Ягоды, Нэтаки, старая миссис Ягода и Женщина Кроу - сидели вокруг Дианы и затаив дыхание слушали ее рассказы о пережитом. Она не забыла материнский язык. Диана встала, пожала нам руки и сказала, что очень рада видеть всех нас снова, что она никогда не забывала, как мы были добры к ней. Немного спустя она пошла со мной и Нэтаки в нашу палатку, осторожно, подобрав юбку, обошла очаг и села напротив Эштона, который казался очень довольным, что она пришла. - Ах! - воскликнула она, хлопнув в ладоши, - как я все хорошо помню, даже вид углей от разных деревьев. Вы сейчас топите тополем. Она продолжала разговаривать, обращаясь то к Эштону, то ко мне, иногда к Нэтаки. Мы провели приятный вечер. Ягода и его жена уступили ей свою комнату и тоже перешли жить в палатку. Мы как-то не могли спросить Диану не хочет ли и она жить в палатке: казалось, Диана отошла далеко от старой жизни, все это к ней уже не подходило. Должен сказать, что появление Дианы вызвало сенсацию в форте, или, как его начинали называть, в городе. Погонщики быков и мулов, охотники на волков таращили нa нее глаза и стояли открыв рот, когда она проходила мимо. Игроки в карты старались изо всех сил быть ей представленными. Настоящие люди, с которыми ее знакомили, относились к ней с глубоким уважением. Ежедневно у нас бывали гости из лагеря пикуни: женщины смотрели на нее с почтением и страхом и робко пожимали ей руку. Даже вожди пожимали ей руку и разговаривали с ней. Молодые кавалеры приходили к нам и стояли поодаль, принимая позы и наблюдая за ней уголком глаза. Однажды утром Эштон предложил нам отправиться куда-нибудь на месяц или на два с лагерем пикуни или же, если это не опасно, поехать самим к горам Белт или к подножию Скалистых гор. Диана стала возражать. - Я предпочитаю не ехать, - сказала она, - ты же знаешь, что я должна скоро вернуться в школу. Эштон, казалось, удивился, что она возражает против поездки, - мы тоже удивились. - Дорогая моя, - ответил он, - я надеялся, что тебе будет приятно совершить такое путешествие. У тебя вполне достаточно времени, чтобы поехать с нами и вернуться на Восток к открытию школы. Но она продолжала выискивать отговорки, и вопрос о поездке отпал. Однако она говорила Нэтаки, что ей страшно хочется отправиться в прерию и снова кочевать по ней, но что долг ее - в скором времени уехать обратно. - Ты не можешь понять, как мой вождь ко мне добр, - говорила Диана. - У меня всегда есть деньги, больше денег, чем у других девушек, больше, чем я в состоянии израсходовать. У меня красивые платья, очаровательные драгоценности. Он добр ко мне, ласков и, видимо, очень доволен, что я учусь. Я повидала вас всех и свою родину, и он не рассердился, что я приехала. А теперь поеду обратно и буду прилежно учиться. - Какая она хорошая! - воскликнула Нэтаки, рассказав мне все это. - А какая красавица! Я бы хотела, чтобы она была действительно моей дочерью. - Глупая ты! - сказал я. - Она могла бы быть твоей сестрой; ведь ты же не на много старше ее. - Все равно, - закончила она разговор, - она в некотором смысле моя дочь. Разве я не заботилась о ней, не вытирала ей слезы, не делала все, что только могла, когда я когда Никогда не Смеется привез ее в наш дом в тот ужасный день? ГЛАВА XXVII ИСТОРИЯ СТАРОГО СПЯЩЕГО Так как Диана не согласилась на путешествие с лагерем, Эштон делал все что мог, чтобы сделать ее пребывание у нас приятным. Он купил ей лошадь и седло - совершенно излишняя покупка, так как у нас было сколько угодно и лошадей и седел, - и ездил кататься с Дианой по прерии верх по реке, и за Титон по долине, и всюду, куда она захочет. Каждый вечер она приходила к нам в палатку и сидела в ней, то разговаривая с нами, то подолгу молча, мечтательно глядя на пламя нашего маленького очага. Девушка была загадкой для меня. Я все думал, влюблена ли она в Эштона или просто смотрит на него так, как всякая девушка на доброго и снисходительного отца. Я спросил Нэтаки, не задумывалась ли она над этим вопросом; оказалось думала, но не могла решить, что на душе у девушки. Однажды днем, кажется дней через десять после приезда, Диана попросилась к Нэтаки переночевать; та, конечно, согласилась. Я думал, что это просто девическая прихоть. Весь тот вечер Диана была необычно молчалива, и я несколько раз видел, что она смотрит на Эштона, когда он этого не замечает, таким взглядом, который я не мог истолковать иначе, как выражение сильной любви. Мы легли не поздно и, как обычно, спали крепко. Никто из нас не вставал рано, и нас разбудил голос Нэтаки, звавший всех завтракать. Мы встали, пошли в дом и сели на свои места за стол. Диана не вышла к завтраку, и я спросил Нэтаки, почему она не позвала Диану. Вместо ответа она передала Эштону какую-то записку и выбежала из комнаты. Он взглянул на записку и побледнел. - Она уехала обратно! - сказал он. - Уехала обратно! Он вскочил со стула, схватил шляпу и кинулся на набережную. - В чем дело? - спросил я Нэтаки, отыскав ее в комнате старых женщин, где она тихонько сидела напуганная. - Где девушка? - Уехала назад заниматься своей работой - читать и писать, - ответила она. - Я помогла ей донести вещи до огненной лодки, и лодка ушла. Нэтаки расплакалась. - Уехала, - причитала она, - уехала моя красавица дочь, и я знаю, что никогда больше ее не увижу! - Но почему, - воскликнул я, - почему она уехала, ничего не сказав Никогда не Смеется? Ведь это нехорошо. Зачем ты ей помогала, ты должна была прийти и рассказать нам, что она задумала, - Я сделала, как она просила, и если бы понадобилось сделала бы так снова, - ответила Нэтаки. - Ты не должен меня упрекать за это. Девушка все время терзалась, терзалась, терзалась. Она думала, что вождь недоволен ее приездом оттуда, куда он ее поместил, и уехала назад одна, так как боялась, что он сочтет своей обязанностью проводить ее. Она не хочет, чтобы он портил себе хорошее лето, пропустил из-за нее какую-нибудь большую охоту. Эштон вернулся с набережной. - Уехала, - сказал он уныло. - Что за безумие нашло на нее? Прочтите! - и он протянул мне записку, "Дорогой вождь, - стояло в записке, - я уезжаю завтра на рассвете. Надеюсь, что ты хорошо проведешь время и настреляешь массу дичи". - Что это нашло на девочку? - продолжал Эштон. - Как может Диана думать, что я буду "хорошо проводить время", когда она беззащитная едет вниз по этой проклятой реке! Я рассказал ему все, что узнал от Нэтаки, и он заметно повеселел. - Значит, все-таки она обо мне думает. - Я не понимал в чем дело. Мне всегда казалось, что я ее не понимаю. Но если она уехала по этой причине, то... я тоже поеду и встречу ее на пристани в Сент-Луисе. И он так и сделал, выехав на следующий день дилижансом на железную дорогу Юнион-Пасифик через Хелину и Коринн. При расставании я сказал ему: - Не сомневайтесь ни на минуту - ваша девочка вас любит, Я знаю это. Дни проходили однообразно. Ягода был не в духе и беспокойно слонялся по дому; я тоже стал нервничать и тоже был не в духе. Мы не знали, куда себя девать. - Мой отец всегда говаривал, - сказал мне однажды Ягода, - что тот, кто всю жизнь занимается пушной торговлей - дурак. Бывает зима, когда можно схватить куш, но на следующий сезон его непременно потеряешь. Отец был прав. Давай бросим это дело, купим на то, что у нас осталось, скота и займемся его разведением. - Ладно, - согласился я. - Договорились. Я готов на все. - Мы распашем немного земли, - продолжал он, - посадим картошку, посеем овес и будем выращивать всякие овощи. Я тебе говорю, будем жить превосходно. Обоз Ягоды на бычьих упряжках только что вернулся в форт из рейса в Хелину. Мы погрузили пиленый лес, двери и окна, мебель, много провизии, инструмент, наняли двух хороших плотников и отправили обоз, а сами поехали с женщинами вперед в фургоне, запряженном четверкой лошадей. Мы избрали себе место на Бек-Фет-Крике, недалеко от подножия Скалистых гор, меньше чем в ста милях от Форт-Бентона. Там мы выбрали площадку для построек, и Ягода, заставив меня наблюдать за их возведением, уехал закупать скот. Для того, чтобы доставить с горы сосновые бревна на сооружение дома из шести комнат, конюшни и загона для скота, понадобилось не много времени. К тому дню, когда Ягода вернулся, привезя с собой около четырехсот голов скота, я уже все подготовил к зиме, даже запас сена для упряжки и нескольких верховых лошадей. В эту зиму пикуни кочевали вразброд. Часть из них была на реке Марайас, часть на Титоне, а иногда группа в составе нескольких палаток приходила и останавливалась на несколько недель невдалеке от нас. Бизонов было довольно много, а в предгорьях мы охотились на всякую дичь. Сначала пришлось много возиться со стадом, но через несколько недель скот облюбовал себе пастбища, и после приходилось не так много разъезжать верхом, чтобы держать его в одном месте. Не могу сказать, чтобы я много разъезжал, но Ягоде это нравилось. У нас работало несколько человек, а я ездил охотиться вместе с Нэтаки, травил волков, ловил форель в глубоких ямах на речке или просто сидел с женщинами, слушая рассказы Женщины Кроу и матери Ягоды о старине. В комнате, которую занимали Нэтаки и я, стояли грубая печка с плитой и сложенный на глине камин; такие печи мы поставили и во всех остальных комнатах, кроме кухни, где положили большую хорошую кухонную печь. Раньше за исключением того периода, когда мы жили в Форт-Бентоне, женщины для приготовления пищи всегда пользовались камином и до сих пор они жарили в нем мясо и пекли бобы в переносном ящике - духовке. Кроме кровати и двух-трех стульев, в нашей комнате стоял еще дешевый лакированный стол, которым Нэтаки очень гордилась. Она постоянно мыла его и стирала с него пыль, хотя стол в таком уходе совсем не нуждался, и укладывала и перекладывала содержимое его ящиков. На окне у нас висели занавески, подвязанные синими лентами; в комнате стоял еще накрытый ярким одеялом стол, который я сколотил из ящика. С одной стороны камина стояло ложе, покрытое бизоньими шкурами, с плетеными ивовыми спинками по концам. Из-за этого ложа у нас возник спор. Когда я объяснил, какое ложе хочу сделать, Нэтаки стала возражать. - Ты меня огорчаешь, - жаловалась она. - Вот мы построили дом, обставили его красивыми вещами, - она указала на письменный стол, кровать и занавески, - и живем как белые, стараемся быть белыми, а ты захотел испортить все это устройством индейского ложа! Но я настоял на своем. Однажды вечером мы посетили лагерь, состоявший примерно из тридцати палаток. Главой здесь был Старый Спящий. Он владел магической трубкой и разными другими священными предметами. Старый Спящий занимался также лечением больных, причем важную роль у него наряду с отварами трав, применявшихся наружно или внутренне, играла еще и шкура горного льва [пумы], а также молитвы, обращенные ко льву. Когда я вошел в палатку Старого Спящего. он приветствовал меня и усадил на место налево от себя. Нэтаки уселась около входа с женщинами. Над головой старика висела его магическая трубка, закутанная в шкуры и крепко привязанная к шестам палатки. На правом конце ложа лежала разостланная по спинке шкура священной пумы. Перед стариком на большой лепешке бизоньего навоза покоилась обычная трубка из черного камня. Уже давно, как мне рассказывали, он получил во сне приказание никогда не класть прямо на землю трубку, которую курит, и с той поры соблюдает этот запрет. Как и в палатках других знахарей, никому здесь не разрешалось обходить полностью вокруг очага, оказываясь таким образом между огнем и лекарствами; никто не смел также выносить из палатки огонь, так как это могло бы нарушить силу магических средств хозяина. Старый Спящий смешал табак и травку-швару, мелко изрубил смесь, набил и передал мне трубку, чтобы я раскурил ее: мы стали затягиваться из нее поочередно. Когда я принимал от него трубку, я брал ее одной рукой, когда передавал ему, он схватывал чубук обеими руками, ладонями вниз, растопыривая согнутые пальцы, набрасывался на нее, подражая повадкам медведя. Так поступают все знахари - владельцы магических трубок: это знак их ордена. Мы немного поговорили о погоде, о дичи, о местах, где живет племя. Женщины поставили перед нами еду, и я поел, как полагалось. Я пришел к старику в палатку, чтобы узнать кое-что и начал понемногу подбираться к интересовавшей меня теме. Я сказал ему, что в разное время в различных местах убивал пум. Вижу у тебя тут шкура пумы, закончил я. Это ты убил ее, или это подарок? "Солнце было ко мне благосклонно, - ответил он. - Я убил эту пуму. Все, что случилось, очень ик-ут-о-вап-и "очень мало солнца", - переведем это, - в высшей степени сверхъестественно. Я был уже взрослым и сильным мужчиной. Я имел собственный дом, трех жен, которых ты здесь видишь. Все мне удавалось. Я жил счастливо. И вдруг все это изменилось. Если я отправлялся на войну, меня ранили. Если я захватывал лошадей, то терял их снова: или они издыхали, или их крали, или они калечились. Хотя я усердно охотился, мне почему-то часто не удавалось вернуться домой с мясом. А потом пришло самое худшее -