поди принеси, - Елена Львовна протянула дочери кошелек. - Мне двойной с лимоном, без сахара. - Как ты можешь такую гадость, бр-р-р. А себе я возьму эклер, хорошо? - Какой еще эклер? Не хватает только, чтобы ты за свое прекрасное поведение получала пирожные! Ника удалилась с обиженным и меланхоличным видом, надрывая материнское сердце "Может быть, зря я не позволила ей скушать этот несчастный эклер? - подумала Елена Львовна. - Да нет, нужно же как-то воспитывать..." - Не думай, кстати, что твое наказание ограничится лишением пирожного, - сказала она, когда дочь вернулась, неся две чашечки "эспрессо". - Дома ты поставишь меня в угол? - Нет, милая моя, в угол не поставлю. Но если у тебя были запланированы какие-то мероприятия, то теперь можешь их аннулировать. Потому что до конца мая ты из дому не выйдешь. То есть в школу, разумеется, ходить будешь. Но и только! Она потыкала ложечкой ломтик лимона, поднесла чашку к губам и только после этого посмотрела на дочь. Та сидела с совершенно несчастным видом. - Мама, послушай... - Да? - Мама, ну ты же помнишь... у Андрея два билета в "Современник", на двадцать шестое. Он пригласил меня еще когда, ты же помнишь... - Я помню, помню. Но я хочу, чтобы и ты помнила, что тебе уже шестнадцать и что в таком возрасте люди должны отвечать за свои поступки А Андрею ты скажешь, что плохо себя вела и тебя наказали. Большие темно-серые глаза дочери начали быстро наполняться слезами. - Только, пожалуйста, без этого, - непреклонно сказала Елена Львовна. Тут она действительно была непреклонна, хотя минуту назад испытывала раскаяние, не разрешив дочери полакомиться пирожным. Для того чтобы наложить на девочку еще одно, и гораздо более суровое, взыскание, были особые причины. Дружба Вероники с этим Андреем Болховитиновым нравилась Елене Львовне все меньше и меньше, и, хотя ничего серьезного, судя по всему, между ними не намечалось, лучше было заранее принять меры. Будучи матерью передовой и современной, она не собиралась протестовать против того, чтобы дочь бывала в обществе знакомых мальчиков. Но мальчики вообще - это одно, а один определенный, конкретный мальчик - это уже нечто совсем другое, И об этом "другом" Веронике думать пока рано. Слишком рано. Она допила кофе, порылась в сумке, достала ключ, деньги, книжечку троллейбусных талонов, уложила все это в портмоне и протянула дочери. - Бери и поезжай домой. Посмотри, есть ли хлеб, - если нет, сходишь в булочную. Да, и возьми еще молока и две бутылки кефира. - Хорошо, - отозвалась Ника подчеркнуто покорным голосом. - Ничего больше не нужно? - Ничего Если вспомню что-нибудь, куплю сама на обратном пути. И чтобы никуда не заходила, слышишь? - Да, но в школу-то мне зайти придется, то есть не в школу уже, а просто повидать кого-нибудь... - Для чего? - Ну... узнать, что задали, и вообще! Понимаешь, по телефону это бесполезно, все равно перепутают, - убеждающе сказала Ника. - Зайди, только ненадолго, и сразу домой. - Хорошо, мама... К школе Ника подъехала с таким расчетом, чтобы уже не нарваться ни на кого из преподавателей, но еще застать тех, кого ей нужно было увидеть. Издалека, через улицу, она оглядела школьный двор, вернее, ту его часть, что была доступна обозрению с противоположного тротуара. Впереди, слева от ворот, был разбит чахлый палисадничек, за ним - обнесенный металлической сеткой корт, в этот час уже пустые и тихие. Впрочем, Ника и не рассчитывала увидеть здесь своих приятелей. Компания их, если и оставалась поболтаться вместе после уроков, предпочитала делать это на пятачке у церкви Всех Скорбящих - хоть и рядом со школой, но все же не так на виду. Происхождение этого пятачка было неизвестно. То ли место так и оставалось почему-то незастроенным, то ли стоявший тут дом сгорел во время войны от немецкой термитной бомбы, но сейчас здесь образовался крошечный тенистый скверик, ничем не огороженный со стороны тротуара и втиснутый между ротондой храма и торцевой стеной четырехэтажного дома по правую руку, со стороны школы. "Банда" из девятого "А", в хорошую погоду иногда проводившая здесь час-другой, прежде чем разойтись по домам, удивляла Многих преподавателей своим составом. Классная руководительница Татьяна Викторовна попыталась однажды выяснить у своего сына, чем, собственно, привлекает его дружба с Ренатой Борташевич, одной из самых пустых и легкомысленных девочек в классе, или тем же Игорем Лукиным, чьей заветной мечтой было купить электрогитару и сшить себе красный сюртук с золотыми пуговицами (о чем он во всеуслышание объявил однажды на комсомольском собрании). Но выяснить ей ничего не удалось: Андрей, по обыкновению, отмалчивался, потом пожал своими в косую сажень плечами и пробасил нехотя, что в каждом человеке можно что-то найти, надо, мол, только уметь видеть. Возразить против этого было трудно, но понять подобную дружбу - еще труднее. Поражало преподавателей то, что в этой же компании оказались Петя Аронсон и Катя Саблина - чуть ли не самые способные пятерочники школы, уже участвовавшие в районных и городских математических олимпиадах. Сейчас эта примерная пара сидела на скамейке плечо к плечу, читала какой-то затрепанный журнал, сблизив головы, и синхронно давилась смехом. Андрей Болховитинов рисовал, развернув на колене альбомчик, который постоянно таскал с собой, а Игорь рядом с ним копался во внутренностях маленького транзисторного приемничка. - Привет, - сказала Ника, подходя. - Все живы? - Если это можно назвать жизнью, - отозвался Игорь. - Ты чего это так рано? - А, не говори. С утра сплошные неприятности... - Это, старуха, у всех. У меня вот, видишь, транс накрылся. Андрей рассеянно глянул на Нику, кивнул и снова занялся рисованием. Он то и дело, щурясь, посматривал на верхний ярус колокольни и чиркал в альбоме быстрыми угловатыми движениями, держа карандаш под прямым углом к бумаге. Осмотревшись, Ника увидела и Ренату - та, отойдя к церковной ограде, где было больше солнца, с озабоченным видом примеряла очки с огромными - в блюдечко - круглыми сиренево-голубыми стеклами. - Ренка, с ума сойти! - ахнула Ника. - Где достала? Ну-ка, покажи... Она завладела очками, и мир сразу сделался каким-то подводным. Вернувшись к скамейке, где сидели мальчишки, она отвела волосы от щеки и слегка подбоченилась, выставив колено и едва касаясь земли острым носком туфельки. - Что скажете? Андрей, окинь взглядом артиста, идут мне такие? - Сила, - одобрил Игорь. - Еще тот кадр: их нравы, или мисс Большая Ордынка. - Нет, сними, - сказал Андрей, на этот раз оглядев Нику более внимательно. - Очки тебе ничего, только лучше узкие, а это вообще маразм - жабьи глаза какие-то. - Фэ, - сказала Ника, послушно снимая очки. - Удивительно ты умеешь все опошлить. "Жабьи глаза!" Возьми, Ренка, меня не оценили. Она присела рядом с Андреем и заглянула в альбом. - Что это ты рисуешь, колокольню? Она тебе кажется красивой? - А тебе? Ника до сих пор как-то не задумывалась над вопросом, красива или некрасива круглая трехъярусная колокольня храма Всех Скорбящих; сейчас она пренебрежительно пожала плечами и заявила, что в Москве есть церкви куда лучше. - Например? - поинтересовался Андрей. - Да хотя бы та в Зарядье - как ее, "на Кулишках"? Ну, где Дмитрий Донской был... - Подходящее сравнение - всего пятьсот лет разницы. Таких эрудитов, как ты, можно показывать на вэ-дэ-эн-ха. А все-таки, чем тебе эта не угодила? - Пропорции не те, - подумав, сказала Ника. - А-а, ну ясно, - Андрей понимающе покивал. - Где уж было бедняге Баженову разобраться в пропорциях. - Это разве Баженов строил? - Представь себе. Так где ты пропадала все утро? - Ой, я потом расскажу... Физик про меня не спрашивал? - Спрашивал. - А географичка? - Не знаю, я сидел отключившись. - А что? - Да так, - Андрей захлопнул альбом и сунул его в портфель. - На предыдущем уроке схлопотал двойку от собственной родительницы и почему-то расстроился. - Брось, старик, - сказал Игорь, - если еще из-за двоек расстраиваться... - Нет, двойка по литературе - это действительно неприятно, - возразила Ника. - Да еще перед самым концом года! - Он-то сегодня действительно ни фига не знал, - вмешалась Рената, - а вот мне на прошлой неделе влепили совершенно зря, я отвечала минимум на трояк. У математички, видите ли, было плохое настроение - может, они утром с мужем ругались. Так знаешь, до чего обидно, я обревелась, как крокодил! - Она снова нацепила голубые очки и стала разглядывать себя в зеркальце. - Ник, завтра мне обещали принести ресницы - те самые, помнишь, длинные такие. Примерим, я тебе тоже постараюсь достать... - Не надо мне ничего, - Ника вздохнула. - Я сегодня портфель утопила, какие уж теперь ресницы. Рената сделала большие глаза. - Офонареть, - прошептала она испуганно. - Как это - утопила? Где? - Не все ли равно где! На Кадашевской набережной, у Лаврушинского. Что за дурацкие расспросы - где, как? Очень просто как - взяла и бросила в воду, он и утонул. - Ну, ты даешь, - восхитился Игорь. - Что это на тебя, горемычную, накатило? - Надоело все! От одной физики уже дурно делается... - Ты что, действительно выбросила портфель? - спросил Андрей. - Да, вот представь себе, взяла и выбросила! - Ничего, старуха, держи хвост пистолетом, скоро каникулы, - утешил Игорь, продолжая терзать свой транзистор. Саблина и Аронсон - или Пит Арон, как стали его называть после культпохода на "Большой приз", - в один голос взвыли от прорвавшегося хохота. - Что это они читают? - спросила Ника у Игоря. - Да эту бодягу, как ее... про кота Бегемота. - Почему "бодяга"? Мне, например, понравилось. - Можно подумать, ты там что-то поняла, - сказал Андрей. - Можно подумать, ты понял. - И я не все, а уж про тебя-то и говорить нечего. - Ну, не знаю, что там вообще такого особенного нужно понимать, - примирительно сказала Ника. - По-моему, это просто хорошая историческая повесть. Я говорю про те места, где Пилат и этот, ну... - Иисус из Назарета, - усмехнулся Андрей, - если мне не изменяет память. - Ну да, но ведь там его называют иначе? Эта часть мне понравилась больше, а про Бегемота или про этот театр дурацкий - смешно, конечно, но это уже совсем другое, непонятно даже, зачем он все так перемешал. А тебе понравилось? - Старик, дай-ка нож, - попросил Игорь. - У тебя там отвертка есть? Андрей, откинувшись на спинку скамьи, вытащил нож из заднего кармана джинсов. - Не знаю, - ответил он не сразу. - Я в этой вещи не до конца еще разобрался. Родительница моя считает ее гениальной - вероятно, ей виднее... - Ой, мальчики, - воскликнула Рената, - что гениально - так это "Щит и меч"! А фильм какой - обалдеть! Приемник в руках Игоря хрустнул, и из него что-то выпало. - Вот плешь, - огорченно сказал тот. - Починил, называется... Двадцать рэ кошке под хвост. Ну надо же! - Кретин ты, - сказал Андрей. - Ты и мои часы так же чинил - не умеешь, а берешься. Чего тебя понесло его разбирать? - Регулятор тембра барахлил... Эй, Пит! Пит оглянулся и, оставив журнал Кате Саблиной, встал и подошел к скамье, где сидели остальные. - А, и дитя-цветок уже здесь, - сказал он, увидев Нику. - Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Где это вас носило? - Ох, слушай, мне уже надоело рассказывать в четвертый раз одно и то же! - Она портфель выкинула в Москву-реку, - сообщил Игорь, ползая под скамейкой в поисках выпавшей из приемника детали. - С Кадашевской набережной, - добавила Рената таким тоном, будто эта подробность объясняла все. - Говорит, надоело учить физику. - Что значит "надоело учить"? - Пит пожал плечами. - Учение надоесть не может, надоесть может незнание чего-то. Ты просто не знаешь физику, поэтому тебе и кажется, что она тебе надоела. А если бы ты ее знала, ты бы поняла, что нет ничего более интересного. Так что тут с приемником? - Да вот, понимаешь, вывалилось что-то, не могу найти... - Ренка, пока я не забыла - покажи, что на дом, - озабоченно сказала Ника. - С учебниками этими не знаю теперь, что будет, где их доставать... Дай листок, я запишу. Много задали? Раскрыв протянутый Ренатой дневник, она пробежала глазами последнюю запись и горестно присвистнула: - Кошмар, тут на четыре часа занятий, не меньше! Интересно, что они себе думают... - А ни фига они не думают, - сказал Игорь. - Какой-то академик решил, что дети могут переварить втрое больше информации. Поэтому с будущего года первачей начнут шпиговать алгеброй по новой программе. Представляешь - алгебру семилетним? - Да какая там алгебра, - возразил Пит, заворачивая в газету останки приемничка. - Их просто будут приучать к тому, что для облегчения счета цифры можно заменять буквами. Так что не пропадут твои первачи, не бойся. - Нет, мне их ужасно жалко, - сказала Ника, - я как раз сегодня смотрела и думала: у нас хоть было детство, а что будет у этих?.. - Переписав задание на вырванный из тетради листок, она сложила его, сунула в кармашек передника и вернула дневник Ренате. - Ну что ж, я пойду, наверное... Она нерешительно глянула на Андрея - тот поднялся и взял со скамьи свой портфель. Последнее время он почти каждый день провожал ее до Октябрьской площади, а оттуда возвращался к себе на Добрынинскую; посмотреть со стороны - вроде бы дружба, но тоже какая-то странная. Отношения их сводились в основном к тому, что они непрестанно спорили и ругались по любому поводу: из-за "Теней забытых предков", которые он нашел гениальными, а она - так себе; из-за второй серии "Войны и мира", когда он встал и вышел на середине сеанса и еще сорок минут ждал ее на страшном морозе только для того, чтобы объявить ее пошлой и безмозглой мещанкой, если ей может нравиться подобное издевательство над искусством... Ругались они и из-за живописи, хотя в этом она до знакомства с Андреем вообще не разбиралась, а он после школы думал подавать в Строгановку. И все-таки она с ним спорила. Спорила и сама порой удивлялась, что он еще терпит ее и продолжает упрямо водить по воскресеньям то в один музей, то в другой, пытаясь, как он это называл, "сделать из нее человека"; она уже была бы рада не возражать и не спорить, но и соглашаться с ним тоже почему-то не получалось. Ей очень польстило его приглашение в театр, она так ждала этого вечера - и вот пожалуйста, надо же было случиться такой дурацкой истории! Строго говоря, конечно, еще не все потеряно. Бывало и раньше, что ей что-нибудь запрещали, а потом, если хорошенько поныть и разжалобить, запрет отменялся. Но нет, сейчас она ныть не станет, не тот уже возраст. Только вот как объяснить Андрею? Сказать: "Знаешь, меня мама не пускает" - глупо выглядит. Мама не пускает! Однако что-то ведь говорить придется? Вот уж влипла так влипла... Некоторое время они шли молча, - Андрей, если не спорил, если не рассуждал о Джотто или Феофане Греке (которого Ника упорно путала с Эль Греко), наедине с ней обычно становился молчаливым. А потом вдруг, словно угадав ее мысли, сказал: - Знаешь, нам здорово повезло с билетами. На этот спектакль, говорят, такое делается... - Да, я слышала, - отозвалась Ника не сразу и добавила небрежно: - Вообще-то я еще не знаю, пойду или не пойду. - Как это - не знаешь? - удивленно спросил Андрей. - Мы ведь договорились! - Ну и что? - Ника отвела от щеки волосы, пожала плечами. - А теперь мне расхотелось. По-моему, "Современник" уже начинает выдыхаться... Она не смотрела на Андрея, боялась посмотреть, но хорошо представляла себе, какое у него сейчас лицо. Когда он сердится, у него брови сходятся в одну черту, а на скулах появляются красные пятна. - Что ты чушь несешь, - сказал он со сдержанной яростью. - Не хочешь со мной идти - скажи прямо и честно, а не выдумывай идиотских объяснений! Ника замерла на месте и рывком обернулась к нему, - они были уже у стилизованных под старину ворот подворья, где помещались реставрационные мастерские. - Если так, - зловеще сказала Ника, раздувая ноздри, - то могу и прямо: да, не хочу! Не хочу и не пойду! - Да пожалуйста! Можно подумать, я тебя упрашивал на коленях. - Можно подумать, я навязывалась! - Только не надо терять самоконтроль, - сказал Андрей таким тоном, что его совет можно было с полным основанием отнести и к нему самому. - Нет ничего противнее истеричной закомплексованной девчонки. - Тем лучше, пойдешь в театр с кем-нибудь попроще, без комплексов. - Ника беззаботно улыбнулась, чувствуя, что вот-вот разревется. - Пригласи, например, Галочку. - Я найду, кого пригласить, уж это-то действительно не твоя забота. - Ты прав, к моим заботам не хватало только этой! Странно услышать от тебя верную мысль, последнее время я как-то отвыкла. Ну что, мы идем дальше или будем стоять здесь до вечера? - Мы дальше не идем, - сказал Андрей, сделав ударение на первом слове. - Я вспомнил, что мне нужно повидать здесь одного человека. Ника улыбнулась еще радостнее. - Может быть, ты все же проводишь меня хотя бы из вежливости? - Извини, я не умею быть вежливым лицемерия ради. Всего хорошего... Андрей толкнул калитку и вошел внутрь. Ника сквозь прорезь в створке ворот видела, как он идет через двор - высокий, широкоплечий, в польских защитного цвета джинсах и черном мешковатом свитере, - смотрела ему вслед и не знала, заплакать или окончательно разозлиться. Решив, что плакать все же не стоит, она разозлилась. Ну и пусть идет с кем хочет! Пускай теперь вообще ходит с кем хочет и куда хочет. У особняка мавританского посольства ее догнала запыхавшаяся Рената. - Вы что, поссорились? - спросила она, изнемогая от любопытства. - С чего это ты взяла, - высокомерно отозвалась Ника. - А где Игорь? - Да ну их, они пошли чинить этот транзистор. Нет, правда, из-за чего вы ругались? Я ведь видела, как вы там стояли и ссорились. - Ничего мы не ссорились, отстань! - До чего ты скрытная, прямо противно... Ты и с Игорем когда под Новый год поссорилась, тоже мне ничего не сказала! Ника вдруг фыркнула. - Чего это ты? - спросила Рената подозрительно. - Ничего... Вкусно пахнет, правда? - Ника подняла голову и принюхалась. - Угадай чем. - Это с "Рот-Фронта", на Пятницкой еще слышнее, когда ветер с той стороны. - Знаю, что не с ВАРЗа! А какими конфетами? - Карамель какая-то. - По-моему, тоже. Я только названия не помню. Сказать, почему мы тогда с Игорем поссорились? Я его укусила за нос. - Офонареть, - прошептала Рената. - За нос - Игоря? - Ну да. Мы как-то сидели в кино, в последнем ряду, народу совсем не было, и он вдруг говорит: "Можно тебя поцеловать?" Ну, я говорю: "Только закрой глаза". Он, дурак, закрыл, а я его взяла и укусила за нос, за самый кончик. Думала, осторожно, но, может, и не рассчитала - он как взвыл да, как даст мне по шее! Контролерша, естественно, тут же нас вывела. Я так на него обиделась... - Дурак, действительно, - сочувственно сказала Рената. - Правда, он потом извинялся. Мне, говорит, просто очень было больно - нос, говорит, у млекопитающих очень чувствительное место... Они посмотрели друг на дружку и расхохотались как по команде. - А с Андреем ты целовалась? - спросила Рената, перестав смеяться. - Разумеется, нет, - строго ответила Ника. - Еще чего! ГЛАВА 3 Дмитрия Павловича Игнатьева мучили автомобильные сны. Они посещали его чуть ли не каждую ночь с постоянством загадочным и необъяснимым, совершенно необъяснимым, если учесть, что он не любил технику и вообще не имел к ней никакого отношения. Собственной машины у него не было, да он никогда и не мечтал о собственной машине, так что сны эти нельзя было объяснить даже по Фрейду - как прорыв бушующих в подсознании страстей. Однако они продолжали сниться, и вот сейчас он опять ехал на каком-то нелепом транспортном средстве - очень низком и длинном, вроде раскладушки на колесах, - ехал очень быстро, прямо-таки мчался, и сердце у него замирало от страха, потому что мчался он лежа почему-то на спине и мог видеть лишь мелькающие над ним верхушки деревьев, а что делалось впереди - он и понятия не имел; там могло делаться что угодно. И сознавать это было нестерпимо страшно. Он хотел завопить, что хочет и не может остановиться, но голоса не было, он не мог издать ни одного звука и уже весь сжался в предчувствии неминуемого столкновения с чем-то ужасным, сжался так, что заныли все мускулы, - и от этого проснулся. Мускулы действительно ныли, потому что одеяло сползло на пол, и, вероятно, уже давно, а форточка была открыта с вечера, комнату чертовски выстудило, и он спал, съежившись от холода. Облегченно вздохнув (пронесло-таки на этот раз!), он нашарил край одеяла, натянул на голову, полежал так с минуту, оттаивая, потом выглянул наружу одним глазом и прислушался. За высоким закругленным сверху окном было серое бесцветное небо. Шума дождя слух не уловил, но проезжающие внизу машины подозрительно шипели покрышками - асфальт на Таврической улице был явно мокрым. - Та-а-ак, - пробормотал вслух Игнатьев. - Узнаю великолепный Санкт-Питер-бурх! Он снова спрятался, чтобы не видеть этого великолепия даже одним глазом, но теперь под одеялом стало жарко, и он вынырнул окончательно, повернулся на спину, сунул сплетенные кисти рук под затылок. Да, уж выбрал царь-плотник местечко для своего парадиза... Как бы ни любить этот город, в больших дозах он переносится с трудом. Впрочем, теперь уже недолго осталось: май на исходе, в середине июня выезжают основные научные силы отряда, а там, следом за практикантами, и он сам. Только таким вот безрадостным, чисто ленинградским утром можно в полную меру оценить близкую перспективу полевого сезона. А вообще обстановку Менять полезно. Осенью, в начале каждого камерального периода, блага городской цивилизации некоторое время радуют - еще бы, асфальт, театры, телефон, - потом их перестаешь замечать, а проходит еще месяц-другой, и от всего этого начинаешь понемногу становиться неврастеником. Телефонные звонки в самую неподходящую минуту, очереди, транспорт в часы пик, отравленный воздух... С начала апреля Игнатьев уже мечтал о поле, как студентка, впервые собирающаяся на практику. Сейчас он вспомнил, что средства на экспедицию в этом году опять урезали. Режут, лиходеи, из сезона в сезон, хоть караул кричи. Так ведь не поможет, кричали уже. - Толцыте, и отверзется вам, - пробормотал Игнатьев, зевнув, и с привычным отвращением обозрел потолок. Многолетняя пыль, скопившаяся в завитках карниза, вида особенно не портила, напротив, она даже оттеняла рельеф роскошной лепнины, как-то оживляя его. Но сам потолок требовал побелки. А попробуй доберись - пять метров, шутка ли сказать. Ладно, потолок еще потерпит, а вот полки завалиться могут. Игнатьев повернул голову и оценивающе глянул на верхний ряд, плотно уставленный пожелтевшими комплектами "Археологического вестника". Кажется, прогнулось еще больше. Хорошо, если это произойдет днем, когда он на работе... Рядом пронзительно заверещал будильник. - Чтоб ты сдох, - сказал Игнатьев и, не глядя, на ощупь нажал кнопку. Встав, он взялся за гантели, потом долго прыгал и приседал перед открытым окном. Небо оставалось безрадостным, хотя кое-где начинало уже просвечивать, словно до дыр протертая ластиком серая бумага, а над стеклянной пирамидой крыши Таврического дворца даже угадывалось нечто оптимистично-голубоватое. Как знать, вдруг еще и распогодится! В коридоре, когда он возвращался из ванной, окончательно взбодрившись от ледяного душа, его перехватила старуха Шмерлинг-младшая. - Митенька, бонжур, - сказала она простуженным басом. - Вы богаты куревом? - Сейчас принесу! - крикнул он жизнерадостно. - Не трудитесь, голубчик, я уже забрала ту пачку, что вы оставили давеча на кухне. Просто ежели это у вас единственная, то мы поделимся. - У меня есть еще, Матильда Генриховна, я обычно покупаю с запасом. - Ну благодарствую. А то я в лавку с утра не пойду, а моя Аннет, сумасшедшая старуха, курит еще больше меня. Это в ее-то возрасте. А куда это вы нынче так рано собрались, коли не секрет? - Помилуйте, какой же секрет, - Игнатьев улыбнулся, подумав, что бедняга становится такой же забывчивой и рассеянной, как и ее старшая восьмидесятилетняя сестра. - В институт собрался, Матильда Генриховна, на Дворцовую набережную. - А что, разве нынче... как это теперь называют, дай бог памяти, кабалистическое такое выражение... черная суббота? - Отчего же суббота, - продолжая приятно улыбаться, возразил Игнатьев, - сегодня у нас пятница. И, надеюсь, не черная. - Опомнитесь, голубчик, какая пятница? Суббота нынче! - Пятница, Матильда Генриховна, - уже не совсем уверенно сказал он, сам чуя неладное. - Пятница, двадцать третье... - Ну, Митенька, вы упрямы бываете, как, пардон, настоящий осел, - в сердцах заявила Шмерлинг-младшая - Точь-в-точь моя Аннет! Нынче у нас суббота, суббота, двадцать четвертое мая! - Гм, а ведь вы правы, - сконфуженно признал Игнатьев, вспомнив вдруг вчерашнее заседание ученого совета. - Действительно, пятница была вчера. Как же это я... - То-то же, - сказала Шмерлинг. - Вы уж со мною не спорьте, я еще не выжила из ума, чтобы числа путать. Вам, Митенька, непременно следует жениться. - Вот еще, - сказал он. - Только этого мне и не хватало. - Да, да, непременно! Вам скоро тридцать, а холостой мужчина после тридцати начинает деградировать: либо он становится педантом и аккуратистом, а точнее - занудой, как говорят ваши сверстники, либо постепенно превращается в пыльное и рассеянное чучело. Вы пойдете по второму пути; это, конечно, лучше первого, я понимаю, но все же и тут не стоит заходить слишком далеко. Вас, кстати, недавно видели с какой-то весьма эффектной барышней. - Меня? - удивленно переспросил Игнатьев. - Вас, голубчик, вас. Третьего дня, возле "Норда". - А, - сказал он. - Да, это... одна наша лаборантка. - Понимаю, - высокомерно пробасила Шмерлинг-младшая. - Ну, видите, у вас еще и лаборантки такие обольстительные. Женитесь, голубчик, все равно этого никому не избежать. А за "Беломор" благодарствую. Кофием напоить вас? - Что? Нет, нет, спасибо, я... позже! Вернувшись к себе, Игнатьев постоял у дверей, задумчиво оглядывая свое жилище, словно впервые его увидел. У самого входа, в похожем на альков закоулке, помещался платяной шкаф, столик из польского кухонного гарнитура, белый, с ярко-оранжевой пластиковой крышкой, и белый же висячий шкафчик для посуды. Это было, так сказать, подсобное помещение, дальше шло уже непосредственно жилище, - выгороженное в давние времена из большого зала, оно, благодаря непомерно высоким потолкам, казалось меньше своих истинных размеров, а вообще-то это была отличная, просторная по нынешним масштабам, тридцатиметровая комната; в ней был даже камин - роскошный, резной, из белого когда-то мрамора. Он, правда, давно бездействовал, и в нем явно не хватало каких-то деталей, но каждую осень, возвращаясь из экспедиции, Игнатьев собирался найти специалиста, отремонтировать камин и зимними вечерами предаваться сибаритству. Хорошо бы собаку купить. Камин украшал левую длинную стену комнаты, а вся правая была на высоту поднятой руки занята книжными стеллажами из некрашеных досок. Прямо напротив двери находилось окно, слева от него, поближе к камину, - столик с радиоприемником, новомодное кресло на растопыренных ножках и диван-кровать, которым Игнатьев сам обычно не пользовался, предпочитая более привычную раскладушку. Справа от окна, впритык к стеллажам, стоял огромный старый письменный стол, заваленный книгами и папками, с приколотыми над ним фотографиями раскопов и вскрытых захоронений. - Воображаю, пустить сюда жену, - пробормотал Игнатьев. - Перевернет все вверх дном, пойдут всякие уборки, натирание паркета Книги еще начнет переставлять... по цвету корешков! Нет уж, гран мерси, окончательно я еще с ума не сошел. Он раскрыл шкаф и задумчиво погляделся в зеркало на внутренней стороне дверцы. У англичан, говорят, есть прекрасный обычай - не бриться по воскресеньям. Хорошо бы его перенять и внедрить, распространив заодно и на субботу... целый уик-энд без бритвы, какое блаженство. Но тут, увы, прямые аналогии неуместны; начать с того, что англичанин по воскресеньям торчит дома и читает "Тайме", а ему сейчас нужно идти куда-то завтракать... Поняв, что настоящего англомана из него не выйдет, Игнатьев все-таки побрился и даже, покряхтывая, растер лицо одеколоном. Когда он кончал одеваться, в недрах квартиры раздался телефонный звонок, в дверь стукнули и Кащеев своим склочным голосом объявил, что звонят ему. - Спасибо! - крикнул Игнатьев, спешно заканчивая свой туалет. - Бегу, Степан Архипыч... Оказалось, что звонит сотрудник по институту, некто Лапшин. - Да, Женя, - отозвался Игнатьев. - Да, я слушаю... - Извините, Дмитрий Палыч, - церемонно сказал Лапшин. - Надеюсь, я вам не помешал? Скажите, вы сейчас никуда не уходите? - Собираюсь идти завтракать А что? - Нет, мне просто хотелось с вами поговорить... посоветоваться тут по одному вопросу... - Ну, давайте. После одиннадцати буду дома, примерно до пяти. Приходите в любое время. Лапшин принялся витиевато объяснять, что не хочет, собственно, его беспокоить и отрывать от дел, вопрос у него не столь уж важный и спешный, - в институте, правда, ему не хотелось бы говорить на эту тему, хотя вчера он совсем уж было собрался, но из-за ученого совета... - Пустяки, Женя, у меня нет никаких неотложных дел, приходите, и поговорим, - прервал Игнатьев. - А завтракаете вы где? - Сегодня, по случаю субботы, в пельменной возле Дома искусств. - На Невском? - удивленно спросил Лапшин. - Я понимаю, с Таврической это получается за семь верст киселя хлебать, но у них блинчики хорошие. А что, вы хотели бы встретиться там? - Если не возражаете. Это и вам удобнее, чтобы не терять времени. - Ну, как хотите, - сказал Игнатьев, посмеиваясь. - Подваливайте тогда в пельменную. Часиков в десять? Ну, договорились... К тому времени, когда он вышел из дому, совсем распогодилось, хотя было довольно холодно. Над едва начавшими зеленеть липами Таврического сада бежали клочья разодранных облаков, и солнце то выглядывало, празднично сверкая в лужах на асфальте, то снова пряталось, и тогда все опять становилось тусклым, серым, озябшим. Затяжная питерская весна никак не хотела уступить место лету. И облака-то бежали, к сожалению, с Балтики - рассчитывать на устойчивую хорошую погоду не приходилось. Свернув на Кирочную, Игнатьев шел вдоль садовой решетки, задумчиво насвистывая сквозь зубы. В принципе Шмерлинг права: жениться бы неплохо. Но по заказу не женишься, это ведь не квартиру обменять - решил, дал объявление, выбрал подходящий вариант. Все не так просто. Конечно, если предварительно влюбиться... Но Игнатьеву трудно было представить себя влюбленным. В самом деле, дамским угодником он никогда не был, в обществе женщин становился замкнут и молчалив, легкий компанейский треп ему не удавался, а когда его начинали расспрашивать о работе, - "ах, раскопки, это так интересно!" - смущался, мрачнел и начинал бормотать нечто маловразумительное. Его жизнь проходила в совершенно ином плане, ином измерении, куда не было доступа женщинам; женщины оставались где-то в стороне. Но, конечно, вполне абстрагироваться от них он тоже не мог, не удавалось... На углу Потемкинской Игнатьева застал дождь. К счастью, троллейбус как раз подходил к остановке, он помчался следом, прыгая через лужи, как кенгуру, влетел в уже закрывающиеся двери и, очень довольный собственной ловкостью, покатил на Невский завтракать. Лапшин ждал его в пельменной и даже успел занять столик. - Под европейца, Женя, работаете, - сказал Игнатьев, разгружая свой поднос. - Назначаете деловое свидание в кафе, словно биржевая акула. Не проще ли было бы у меня? Лапшин, застенчивый юноша, ужасно смутился. - Понимаете, я вчера звоню вечером Нейгаузу, узнать ваш телефон, а он говорит: "Вы только домой к нему не ходите, он этого не любит..." - Больной человек, - Игнатьев пожал плечами. - Откуда, скажите на милость... А впрочем, однажды я действительно принял его не очень любезно... Понимаете, нужно было срочно заканчивать отчет, а он тут является с какой-то своей очередной ахинеей... - Ну вот видите. - Лапшин смущенно засмеялся. - Поскольку у меня вопрос тоже не из важных... - Да бросьте, тогда я действительно был в цейтноте. Не знал, что он это так воспринял... нужно будет извиниться хотя бы задним числом. Игнатьев сокрушенно покачал головой, намазывая вареньем блинчик. - Но вообще-то я тоже становлюсь немного психопатом, - сказал он доверительно. - Сегодня, например, собрался утром в институт - решил, что пятница. Скажите, вам сны снятся? Лапшин подумал. - Недавно снилось, что "Пахтакор" выиграл у "Зенита", - сказал он застенчиво. - Так, знаете ли, приятно было проснуться... - Правда? А меня все какие-то автомобили идиотские преследуют. - Это вы мечтаете выиграть "Волгу". - На кой черт мне "Волга"? У нас Витя Мамай - автолюбитель... правда, платонический. Я бы деньгами взял, - подумав, добавил Игнатьев. - Мне большой ремонт предстоит - потолок к черту потрескался. Так что у вас за вопрос ко мне? - А я, Дмитрий Палыч, хотел посоветоваться. Вы понимаете, мне Криничников предлагает ехать в Запорожскую область, копать вместе с киевлянами... - Куда именно? - Я не знаю точно. Охранные раскопки: там сооружают какую-то гидросистему и некоторые курганы попали в зону затопления. - Понимаю. И что же вас смущает? - Да вот не знаю теперь, что делать. С одной стороны, это кажется интересным... Мне не приходилось еще работать с курганами. Но, может быть, нет смысла кидаться от темы к теме? Здесь уже как-то освоился, вошел в курс... - Вы с Бирман работаете? - Да, с Бирман и с Сокальским. Конечно, на их работе мой уход нисколько не отразится, поэтому я и счел себя вправе подумать над предложением Криничникова, - но вот как лучше мне самому? Игнатьев помолчал, методично уничтожая свои блинчики. - Я вам хочу задать контрвопрос, - сказал он, доев последний - Вы с работами Арциховского в Новгороде знакомы? - Да, в общих чертах. - А с работами Картера в Египте? - Естественно, - Лапшин недоуменно пожал плечами. - Как по-вашему, кто больше обогатил историческую науку? - Ну, как сказать... Конечно, гробница Тутанхамона - это была сенсация, но... - Но? - Нет, я хочу сказать, что ее чисто научное значение, пожалуй, не так уж и велико. Собственно, к нашим знаниям о Древнем Египте она мало что прибавила... мне так думается. - Правильно, Женя, вам думается. Совершенно правильно. Сенсации чаще всего науку не обогащают. Науку обогащает другое: кропотливое собирание фактов. По крохам, по черепкам. Я почему вспомнил Арциховского? Он золотых саркофагов не находил, но его работы помогли нам более детально и во многом по-новому увидеть всю картину общественных отношений в средневековом Новгороде. Возьмите, скажем, традиционное представление о "всенародном вече" новгородцев. Кто только об этом не писал, начиная с Карамзина! А Арциховский сделал простую вещь: определил место, где собирались вечники, измерил площадь и подсчитал, сколько людей могло там поместиться. И оказалось, ко всеобщему удивлению, совсем немного; значит, это самое вече вовсе не было общегородской сходкой, где каждый мог кричать что вздумается, а был это, скорее всего, обычный выборный орган, своего рода совет представителей. Понимаете? Вот пример, как должен работать археолог. А кладоискательство - ну что ж, это, конечно, занятие увлекательное... Он отодвинул пустую тарелку и принялся за кофе. - В общем, вы считаете, - нерешительно сказал Лапшин, - что мне к этим киевлянам ехать не стоит? - Я бы не поехал. Чего ради? Оставайтесь лучше с Бирман, она прекрасный научный руководитель, и Кушанское царство - тема интереснейшая, перспективная. Там такой сплав культур! А этих скифов мы уже знаем вдоль и поперек, ну, раскопают еще один Чертомлык - что это даст? В лучшем случае лишнюю коллекцию для музейных фондов... - Выходит, вы вообще против курганных раскопок? - Ну, нет, почему же! В кургане всегда может найтись что-нибудь интересное, даже в разграбленном. Они, кстати, почти все и разграблены - в большей или меньшей степени. Но "интересное" - это одно, а вот "ценное для науки" - совсем другое. Это, в общем-то, для археологии пройденный этап, курганы. Она с них начинала, это естественно, но сейчас. - Я понимаю... Но ведь бывают находки и интересные сами по себе, и ценные для науки? - Например? - Ну, Шлиман, Кольдевей... - Шлиман! - Игнатьев пожал плечами. - Шлимана вы не верите, это чудо, которое вряд ли повторится. Здесь все слишком на грани фантастики, а Кольдевей или там Вулли - ну что ж, они были первопроходцами, в некотором смысле им всегда проще. В археологии, мне кажется, миновало время научных сенсаций. Я подчеркиваю, именно научных. Правда вот, кумранские свитки. Но их, заметьте, нашла коза, а не археолог. Случайности, конечно, никогда не исключены... Игнатьев допил кофе, помолчал. - Женя, у вас семья есть? - спросил он неожиданно. - В смысле - собственная? Нет, своей нет. Я с родителями пока живу, - сказал Лапшин. - А что? - Да нет, это я так. Просто думал сегодня об этой проблеме. Соседка решила меня женить. - На себе? - Нет, ей за шестьдесят. Вообще женить. Вот я и задумался. Что, по-вашему, нужно для счастливого брака? - А черт его знает, - подумав, сказал Лапшин. - Наверное, везение. Повезет - встретишь хорошую девушку, а не повезет. - То и не встретишь, - закончил Игнатьев. - Это ценная мысль, Женя. А какую именно вы рассчитываете встретить, если не секрет? Лапшин опять добросовестно подумал. - Собственно, у меня нет четкого идеала, - сознался он. - Просто это должна быть... ну, девушка, без которой ты не можешь обойтись. Вот когда это почувствуешь, тогда и нужно жениться. Мне так кажется, во всяком случае. - Зыбкий критерий, - усмехнулся Игнатьев. - Девушка, без которой не можешь обойтись. Что, собственно, значит, "не можешь"? Человек не может обойтись без воды, пищи и воздуха, без всего прочего он обойтись может... с большей или меньшей степенью комфорта. Женя, вы знаете, для кого были написаны стихи о Прекрасной Даме? Я имею в виду Блока. - Я догадался, - кивнул Лапшин, не обидевшись. - Блок ведь, кажется, был символистом? Ну, он, очевидно, воспевал свой мистический идеал... символ, так сказать. - Нет, Женя, вот тут вы ошибаетесь. Блок воспевал никакой не мистический идеал, а совершенно реальную девушку, дочку профессора Менделеева. - Того самого?! - Лапшин изумился. - С таблицей? Подумайте, этой детали я не знал. И что же? - А то, что они благополучно сочетались браком, но ничего хорошего из этого не вышло. Как видите, не всегда можно быть счастливым, женившись даже на Прекрасной Даме. А вы говорите! - Так что, собственно, вы предлагаете взамен? - застенчиво спросил Лапшин. - Я ничего не предлагаю, потому что сам еще не занимался этим