ь до Феодосии? - Это семьдесят километров, - с сомнением сказал Витенька. Щелкнув ключом зажигания, он пригнулся к приборному щитку и постучал по нему кулаком. - Я бы не рисковал, бензина у нас практически нет. А стоять на обочине, протягивая за подаянием канистру, - как-то, знаешь, унизительно. - Ну что ж, тогда подождем. А пока пошли пить пиво! - Да, пивка бы сейчас не мешало. Но крымская ГАИ, понимаешь, это такие звери! Нешто рискнуть? - Ах да, верно, тебе же нельзя! Ну, хоть кваску попьем, если найдется. - Да нет, иди уж сам, нет хуже самоистязания из солидарности. Чеши, старик, я тут подремлю пока, сегодня чего-то не выспался... - Так и будешь спать на солнцепеке? - Ничего, жар костей не ломит. Идите, командор, не терзайте шоферскую душу. Игнатьев послушно удалился. Он выпил кружку неожиданно хорошего и даже холодного пива, отстояв очередь в душном павильоне, потом купил для сравнения три пачки "Беломора" - ростовской, одесской и симферопольской фабрик. Дальше делать было нечего, он чувствовал себя легко и беззаботно и немного неприкаянно, как школьник, на которого вдруг свалились внеплановые каникулы. У него, правда, никаких каникул не было, напротив, для него сейчас начиналась работа - главная, та самая, ради которой он всю зиму высиживал бесконечные заседания в старом великокняжеском особняке на набережной Невы, проводил дни в читальных залах БАНа и Публички, мучился за пишущей машинкой. По идее, камеральный период должен был быть временем творческим, когда осмысливались и приводились в систему вороха полевого материала - сырого, необработанного, зачастую противоречивого; но Игнатьев всегда почему-то ощущал, может быть вопреки здравому смыслу, что истинное творчество начинается именно там, в поле. Возможно, он просто был не из породы теоретиков. В общем-то, он довольно рано защитил вполне приличную кандидатскую, и у него были уже припасены мысли, которые со временем могут стать опорными точками для докторской, - так что голова, вероятно, работала у него не хуже, чем у других. Он регулярно печатался, и пишущая машинка была для Игнатьева таким же привычным инструментом, как и лопата. Работа за столом доставляла ему много радостей (и огорчений, понятно, на то и работа), но никогда, пожалуй, придумав наконец точную формулировку и выстукав ее двумя пальцами на своей портативной "Колибри", не испытывал он такого всепоглощающего творческого подъема, как в те минуты, когда, сидя на корточках в жарком, как устье печи, раскопе, он откладывал нож и начинал осторожно, как хирург, прикасающийся к обнаженному сердцу, обметать кисточкой сыроватую еще землю с зеленого от окислов металла, пролежавшего во мраке двадцать столетий... Все это ждало его теперь там, впереди, в двух часах езды отсюда, и на целое лето, до осени! Игнатьев сел на камень в тени чахлой акации, закурил папиросу, выбрав для начала симферопольскую, и стал машинально следить за пробегающими по шоссе машинами. Редкая тень почти не давала прохлады на этом знойном ветру, от шоссе несло цементной пылью, но жара казалась Игнатьеву превосходной и очень полезной для здоровья жарой, а пыль-то и вовсе была не помехой! К пыли на раскопках привыкаешь прежде всего, без этого уж нельзя. Работка, как говорят, не денежная, но весьма пыльная... Он чувствовал себя просто отлично - как блудный сын, завидевший вдали кровлю родного дома. Ни бестолочь на заправочной станции, ни скверная симферопольская папироса не могли сейчас омрачить его благостного мировосприятия. В Питере-то, бывало, подобные штучки изрядно портили ему настроение: газетный киоск, например, закрытый в те самые часы, когда ему - согласно висящей тут же табличке - положено быть открытым, или отсутствие в магазинах хорошей гознаковской бумаги, на которой он привык работать, или обнаруженный в начинке "Беломора" обрезок шпагата... Мелочи, конечно, но очень уж противными кажутся они там, на Севере. Впрочем, Питер это всегда умел - превращать людей в неврастеников. - Ну, ничего, - бодро сказал Игнатьев и втоптал окурок в пыль - Впереди целое лето! Через полтора часа, оставив позади райские долины Отузы и Карасевки, они были уже на Ак-Монайском перешейке - пороге Керченского полуострова. За Феодосией ландшафт изменился, пошли пологие, бурые от колючки холмы, степь, поля зеленой пшеницы. Здесь начиналась Киммерия. Пробежав по шоссе еще десяток километров, фиолетовая "Победа" свернула на проселок. - Старик, можешь вылезти из машины и облобызать бетон, - сказал Мамай. - Цивилизации больше не будет, мы въезжаем в рабовладельческую эпоху. В сущности, наш фиолетовый драндулет - это почти машина времени... Во всяком случае, когда мы захотим проветриться или возникнет надобность обмыть, скажем, какое-нибудь эпохальное открытие - мы всегда сможем погрузиться в нее всей бандой и снова совершить большой скачок через двадцать три века... - Куда это ты намерен скакать? - Ну, в ту же Феодосию, там есть заведения. Конечно, просто выпивку можно организовать где угодно, Денисенко распорядился отпускать нам местное молодое вино по полтиннику за литр... Но я говорю, в случае, если мы раскопаем что-нибудь достойное быть отмеченным этаким симпозионом в цивилизованных условиях... - Ты раскопай сначала, - скептически сказал Игнатьев. - Между прочим, Витя, с вином нужно поосторожнее. Учти, в отряде студенты. - Шеф, я все учел! О том, сколько это вино стоит, знаем только мы с тобой... Но какой стервец Денисенко, хоть бы ухабы велел засыпать... Машина, скрипя еще жалобнее, медленно ковыляла по выбоинам и колеям, взбираясь на невысокое плоскогорье. В стороне, на буром склоне холма, вроссыпь паслись грязно-серые овцы; неподвижная фигура пастуха, стоящего вверху на гребне с длинной герлыгой на плече, казалась какой-то ненастоящей, поставленной здесь для колорита. - Библейская идиллия, - улыбнулся Игнатьев. - Витя, ты читал "Иосиф и его братья"? - Манна? Нет, не успел еще. Стоит? - Очень стоит. Если можно, пришпорь свой "конвертибль", если ускорение не будет связано с материальным ущербом. Последние километры всегда кажутся мне самыми Длинными. - Не только вам, командор, это все говорят. Ничего, мы уже у цели... Действительно, не прошло и десяти минут, как с широкого перевала перед ними раскрылась вдали туманная синева залива, кучка палаток отрядного лагеря на берегу и в стороне темные прямоугольники прошлогодних раскопов. Когда они подъехали, весь личный состав высыпал им навстречу из большой, с поднятыми боковыми полотнищами, столовой палатки - шестеро практикантов, обладателей коллективного прозвища "лошадиные силы", две практикантки, повариха и единственный, кроме Мамая и самого Игнатьева, научный сотрудник отряда Лия Самойловна, маленькая застенчивая женщина в очках без оправы, с облупленным от загара носом. - Ура-а-а! - нестройным хором прокричали "лошадиные силы". - Виват командору! Бхай! бхай! - Ладно вам, черти, - сказал Игнатьев, выбираясь из машины. Он начал пожимать руки, отвечая на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. От кухоньки под навесом пахло дымом и кулешом, и он вдруг почувствовал, что голоден - голоден и счастлив, как давно уже не был там, дома, в Ленинграде... ГЛАВА 8 - Нам сделаны! Прививки! От мыслей! Невеселых! - диким голосом и во все горло распевала Ника в соседней комнате, стараясь перекричать вой электрополотера. - От дурных болезней! И от бешеных! Зверей! - Вероника! - строго окликнула Елена Львовна. - Поди сюда! Ника, не слыша и продолжая упиваться своими вокализами, прокричала еще громче, что теперь ей плевать на взрывы всех сверхновых - на Земле, мол, бывало веселей. Потеряв остатки терпения, Елена Львовна вскочила, распахнула дверь в комнату дочери и выдернула шнур из розетки. Полотер умолк, дочь тоже. - От каких это "дурных болезней" тебе сделана прививка? - со зловещим спокойствием спросила Елена Львовна. - Понимаешь, - сказала Ника, подумав, - там могут быть всякие неизвестные нам вирусы. Пит говорит, что американцев, если они вернутся благополучно, - разумеется, неизвестно еще, полетят ли они вообще, - так вот, он говорил, что их будут год держать в карантине. Чтобы не занесли какую-нибудь новую болезнь, понимаешь? Я думаю, об этих дурных болезнях в песне и говорится. Это же про космос, мама. Она так и называется - "Космические негодяи..." - Сам он негодяй, если сочиняет подобную пошлость. Ты мне не так давно заявила: "Эти песенки - уже пройденный этап, они меня больше не интересуют!" А сама поешь черт знает что! Я сожгу все твои катушки, так и знай, Вероника, сожгу или выкину в мусоропровод, если еще раз услышу от тебя эту мерзость! - Если посчитать, сколько раз в день ты меня ругаешь и сколько хвалишь, то можно подумать я не знаю что, - печально сказала Ника. - Что я вообще чудовище какое-то. Обло, озорно и вообще. Другие матери просто не налюбуются на своих дочек! - Другие матери воспитывают из своих дочерей черт знает что, - непреклонно сказала Елена Львовна. - А я хочу воспитать из тебя человека - порядочного, обладающего чувством собственного достоинства, ясно представляющего себе свою жизненную цель и умеющего ее достичь... словом, настоящего советского человека. А ты даже не даешь себе труда задуматься над своим будущим, ведешь себя безобразно, во всеуслышание распеваешь хулиганские песни. Разве мать может смотреть на это равнодушно? - Наверно, не может, - согласилась Ника. - Но неужели я действительно такая уж гнусная? Ведь другие этого не считают. Например, Андрей, - только я тебя очень прошу: это ужасный секрет, и ты никому, понимаешь, никому-никому не должна об этом рассказывать! - так вот, Андрей, когда я его провожала, сказал, что ему будет меня не хватать, и когда я спросила, почему это ему будет меня не хватать, что во мне такого особенного, то он сказал, что уважает меня как человека. И еще он сказал, что такие, как я, встречаются редко. Значит, он совсем ничего во мне не понимает? Елена Львовна долго молчала, потом спросила: - Тебе серьезно нравится Андрей? - Нравится, конечно, только не так, как ты думаешь, - ответила Ника. - Может быть, он нравился бы мне и в этом смысле, но только я все время чувствую, что ему это ни к чему. Ты понимаешь, вот бывают люди, которых в жизни интересует только что-то одно, да? По-моему, Андрей такой и есть. Его интересует только искусство. Наверное, он женится когда-нибудь, но все равно... для него это будет так, где-то в сторонке. Я бы не хотела быть его женой. - Глупышка, - усмехнулась Елена Львовна и, обняв дочь за плечи, на секунду крепко прижала ее к себе. - Тебе рано об этом думать. Беги, кончай уборку, они скоро приедут... - Иду, мамуль. Послушай, если Светка станет тянуть с отъездом, ты ей особенно не потакай, хорошо? А то начнется беготня по магазинам, хождение по театрам... Нет, ну правда, мамочка, - ехать так ехать, а то ведь и лето не заметишь как пройдет! - Не беспокойся, вряд ли они станут задерживаться, у них тоже ведь время ограничено, - сказала Елена Львовна. Минут через сорок - Ника едва успела покончить с уборкой квартиры, принять ванну и одеться - гости наконец явились. В прихожую, пропустив перед собой Светлану, шумно ввалился отец, потом боком, пронося чемоданы, протиснулся Светланин муж, Юрка. За Юркой, нагруженный пакетами и футлярами, появился незнакомый Нике молодой мужчина в спортивной одежде, отдаленно похожий на какого-то киноактера, то ли итальянца, то ли француза. - Ох, наконец добрались! - кричал Иван Афанасьевич, стаскивая пиджак. - Два часа ехали от Домодедова, уму непостижимо! Ну и жарища сегодня, - Ника, тащи-ка нам пива из холодильника, давай-давай, не помрем, мы народ крепкий! Ну, вы знакомьтесь, кто кого не знает... - Так рассказывай, как ты тут живешь, - сказала Светлана, войдя к Нике в купальном халате и резиновой шапочке. - Уф, хорошо помылась... Она опустилась на тахту, усталым жестом стащила шапочку и растрепала волосы. - Жара в Москве немыслимая, я уж отвыкла немного, у нас все-таки чуть попрохладнее... На море хочется - ты себе представить не можешь. Послушай, лягушонок, если не трудно, принеси из столовой меньший чемодан - тот, что на молнии, только не черный, а коричневый. Ника выскочила в столовую, где мужчины сидели в креслах возле раскрытой на балкон двери, расставив пивные бутылки прямо на полу. Нагнувшись над сложенным в углу багажом гостей, она искоса глянула на Юркиного приятеля, безуспешно пытаясь вспомнить, на кого же он все-таки похож. Тот обернулся в эту самую секунду и ласково улыбнулся ей, показывая великолепные зубы Ника вспыхнула - еще подумает, что она подглядывает за ним! - и, выдернув из-под большого чемодана маленький, коричневый, быстро вернулась к себе в комнату. - Спасибо, роднуля, - сказала Светлана. - Брось на кресло. Ты почему такая красная? - Ничего подобного, просто я долго стояла вниз головой, и вообще ужасно жарко сегодня... - Господи, лягушонок, чего это тебе вздумалось стоять вниз головой? - удивилась Светлана. - Ты занимаешься по системе йогов? Ника отошла к открытому окну, задернула штору и, спрятавшись за нее, легла грудью на подоконник. - Я не занимаюсь ни по какой системе йогов, - сообщила она. - Доставала твой чемодан, он оказался в самом низу. Слушай, этот... ну, Адамян, - он на кого-то похож, правда? - Артур? - Светлана засмеялась. - Он похож на испанца, на тореадора, у нас его называют Дон Артуро. Смотри не влюбись, институтские девчонки бегают за ним как пришитые... впрочем, он женат. Иди сюда, помоги мне застегнуться. Ника, помахав перед лицом растопыренными пальцами, чтобы охладить щеки, выбралась из своего укрытия. - Интересно, чего это я стану в него влюбляться, - пробормотала она, - ты с ума сошла - говорить такие глупости... - Это еще что за тон со старшей сестрой? - притворно строго спросила Светлана и, поймав Нику за руку, притянула к себе и шлепнула - Смотри у меня! Застегивай молнию, только осторожно, чтобы не заело... Готово? Ну, спасибо А ты прехорошенькая стала, лягушонок, откуда что взялось. На свидания бегаешь, признавайся? И платьице миленькое, очень. Шила или готовое? - Готовое. Это лен с лавсаном, очень прохладное. Только немного колется, если надевать без рубашки... - Ну, прекрасно. Идем поможем маме, а то мы никогда не сядем обедать, я проголодалась немыслимо. - Да, сейчас иду, - рассеянно отозвалась Ника. Проводив взглядом старшую сестру, она присела на край тахты и вздохнула. Она почему-то многого ждала от встречи со Светланой, а теперь ей уже казалось, что ждала напрасно. Она не знала теперь, получится ли у нее со Светланой долгожданный разговор о самом важном. Конечно, человек устал с дороги, это понятно; но все-таки, что это за манера - спросить: "Как ты поживаешь?" - и тут же перевести разговор на другое: "Ах, какое платьице Миленькое. Колется? Ну, прекрасно!" Что, спрашивается, в этом прекрасного? Ника поежилась - платье действительно кололось, - потом, вздохнув еще печальнее, встала и отправилась помогать матери и сестре. Очень важно было, проходя через столовую, постараться как-нибудь не взглянуть ненароком на этого - ну, как его - Дона Артуро... За обедом он, как назло, оказался сидящим напротив. Ника ела, не подымая глаз от тарелки, но все время слышала его голос - кажется, он говорил больше всех за столом. Юрка вообще был не из разговорчивых, Светлана казалась то ли усталой, то ли чем-то подавленной, зато Адамян был в ударе, болтал без умолку. О чем только не успел он рассказать за какой-нибудь час - и о своей туристской поездке на Байкал, и о встречах с американскими физиками в Штатах (зимой они с Кострецовым были там в командировке), и об особенностях исполнительской манеры Святослава Рихтера, и как ловят форель, и как однажды ему пришлось выступать в концерте под чужим именем, выручая запьянствовавшего приятеля-пианиста. Собеседник он, надо сказать, был не из тех, с которыми скучно за столом; но Ника не могла подавить растущего раздражения. "Что же мне прикажете делать, - казалось, говорил Адамян всем своим видом, - если я красив и знаю об этом, потому что вижу, какими глазами смотрят на меня женщины; что же мне прикажете делать, если я талантлив и во всех отношениях незауряден, если я сумел почти одновременно окончить физмат и консерваторию, если я за роялем отдыхал от работы над диссертацией, - что же мне теперь, скромности ради изображать из себя этакого серенького иван-иваныча?" Все это было так, Юрка по сравнению с Доном Артуро выглядел вахлак вахлаком, и все же этот блестящий и заслуженно упивающийся своим блеском физик-тореадор с модными бачками и обольстительной улыбкой был ей чем-то удивительно неприятен... Это очень огорчало ее, потому что им предстояло вместе ехать на Юг, пробыть вместе почти полтора месяца. Ника до сих пор никуда не ездила без родителей и автомобильное путешествие этого года предвкушала еще и как первую свою вылазку в заманчивый мир взрослых, обладателей священных прав - ходить в кино когда угодно и вообще располагать собою по своему усмотрению. Разумеется, такую поездку желательно было бы совершить в обществе людей приятных и интересных - таких, во всяком случае, которые бы по меньшей мере не вызывали к себе чувства безотчетной неприязни... А если говорить об Адамяне, то ее внезапно вспыхнувшая неприязнь к нему была, если разобраться, не такой уж и безотчетной. Перед обедом, когда стол был уже накрыт, а Светлана с мамой еще возились на кухне, отец и Юрка спустились вниз, чтобы взять что-то из машины; Ника, таким образом, осталась наедине с Доном Артуро, который немедленно усадил ее в кресло у балкона, сам сел напротив и принялся расспрашивать о школьных делах, - видно было, что дела эти нужны ему, как кошке гитара, а Ника всегда ужасно глупо себя чувствовала, когда ей приходилось вести с кем-нибудь из взрослых пустой разговор из вежливости. Но совсем возмутительным оказалось то, что он смотрел на нее при этом какими-то такими глазами - ну, в общем, так смотрел, что ей сразу стало стыдно сидеть перед ним в своем модном, слишком коротком платье, и она поняла, что он догадывается об этом и это доставляет ему удовольствие. Она не поняла даже, почему ее так смутил его взгляд, - с весны, когда она стала носить мини-юбки, многие посматривали на ее колени, и это не особенно возмущало ее, а иногда было даже приятно. Андрей, например, тот прямо говорил, что у нее красивые ноги, и, когда они накануне его отъезда ездили вдвоем купаться в Останкино, он рисовал ее в купальном костюме, на пляже, и ей тоже было приятно и ни капельки не стыдно. А сейчас, с Адамяном, ей было стыдно и нехорошо. Вероятно, нужно было просто встать - выйти на балкон, например, или сесть за стол; но Ника знала, что Адамян тотчас же поймет, почему она встала, и получится еще хуже; кроме того, мама не раз говорила ей, что воспитанный человек должен уметь оставаться невозмутимым в самой неловкой ситуации, делая вид, будто ничего не случилось. Скажем, если кто-то в гостях опрокинул на себя тарелку, то нужно держаться так, словно для тебя человек, облитый супом, - самое обычное из зрелищ. Поэтому Ника и продолжала сидеть с Доном Артуро, делая вид, будто не замечает или не понимает его "раздевающих", как это называлось в старых романах, взглядов, пока не вернулись остальные и стали усаживаться за стол. И вот с таким-то человеком ей предстояло теперь ехать на море - наслаждаться самостоятельностью! Почти с ненавистью уже слушала она его застольные разглагольствования, его бархатный голос, которому едва уловимый акцент придавал какую-то особенную манерность, и думала о том, как здорово было бы поехать вместе с Андреем. Просто так, совершенно по-товарищески. Она была искренна сегодня, когда сказала матери, что Андрей нравился ей только "просто так"; но, конечно, попутешествовать по Югу с ним вдвоем было бы великолепно. Ника вспомнила, каким взрослым и мужественным выглядел Андрей в форме строительного отряда, похожей на мундир кубинского милисиано, и вздохнула, представив, как на привале варила бы что-нибудь на костре и поддерживала огонь, ожидая его возвращения с охоты... - Лягушонок, не спи за столом! - повысив голос, сказала Светлана с другого конца стола. Ника подняла голову и посмотрела на нее долгим отсутствующим взглядом. - Папа спрашивает, когда мы намерены выезжать. Ника перевела глаза на отца и рассеянно Пожала плечами. - Не знаю... мне, в общем, все равно, - сказала она. - Можно хоть завтра. - Я бы лишнего не просидел, - сказал Иван Афанасьевич. - Завидую вам, мне-то раньше осени не вырваться... А у нас еще, понимаете, в министерстве - черти бестолковые - здание заселили, а вентиляция до сих пор не работает. Жарища - сдохнуть можно. И окна, главное, ведь не открываются! Не предусмотрено, говорят, чтобы не портили вид фасада. А какой там вид... - он не договорил и досадливо махнул рукой. Начали обсуждать застройку проспекта Калинина, потом новую архитектуру вообще, потом Дон Артуро вспомнил своего дядюшку, архитектора, убитого под Сталинградом. Света сказала что-то о вышедших недавно воспоминаниях одного из видных наших военачальников, Иван Афанасьевич с нею не согласился, Юрка возразил и жене, и тестю. Начался довольно бестолковый спор, который Ника слушала со скукой и недовольством. - Можно собирать тарелки? - спросила она наконец, решительно поднимаясь из-за стола. - Собирайте, девочки, - обрадовалась Елена Львовна - Собирайте, сейчас будем подавать сладкое... - Лягушонок, похозяйничай сама, я что-то устала, - сказала Светлана, закуривая сигарету из Юркиной пачки. - Ты ведь давно уже бездельничаешь? Вам теперь благодать - никаких экзаменов... - Ничего себе "бездельничаю", весь июнь перебирала картошку! И вообще, не думай, пожалуйста, у нас тоже есть свои проблемы, - загадочно добавила Ника, принимая тарелку из рук Адамяна и сдерживаясь, чтобы не посмотреть на него. Она вынесла стопку грязных тарелок на кухню, сложила их в раковину и задумчиво уставилась на кран, из которого капало, очень скоро блеск никеля и равномерные щелчки падающих капель навели на нее какую-то сонную одурь. Подцепив пяткой, Ника выдвинула из-под стола треногий табурет и села, принявшись считать капли. За этим занятием и застал ее Дон Артуро, неслышно - как на мягких лапах - вошедший в кухню с новой порцией грязной посуды. Услышав за спиной вкрадчивое "разрешите", Ника от испуга и неожиданности чуть не свалилась со своего неустойчивого сиденья. - Как вы меня напугали! - сказала она сердито. - Давайте я поставлю... - Вы не выдержали больше этого спора, - Адамян улыбнулся. - Понимаю вас, я тоже с трудом переношу такие дискуссии. - Я не люблю, когда вспоминают войну, - сказала Ника. - И мама, я знаю, совершенно не переносит всяких разговоров о войне, об эвакуации... мой братик умер в эвакуации, ему не было и года. Да и к чему вообще спорить? Как будто это имеет значение теперь, через тридцать лет... - Ну, может быть, какое-то значение это имеет, - возразил Адамян рассеянным тоном. Вскинув голову и щурясь, он разглядывал стоящую на полочке старинную кофейную мельницу с ярко начищенными медными частями, которую Елена Львовна достала где-то после того, как в моду вошло украшать кухни всякой старой утварью - Может быть, это и важно... для историков... но меня не интересуют проблемы такого рода... и еще меньше - споры, в которых ни одна сторона заведомо не переубедит другую. Какая отличная вещь эта мельничка... с вашего позволения? Не дожидаясь ответа, он снял мельницу с полки и стал разглядывать. - Прекрасная вещь, сейчас такую не достать... Правда, у меня дома есть настоящая турецкая, ручной работы прошлого века. Но и эта хороша, можно получить очень тонкий помол. Вы пьете турецкий кофе? Ника понятия не имела о том, что такое турецкий кофе, но признаться в своем невежестве постеснялась. - Нет, - сказала она. - Терпеть его не могу. - Жаль, - томно сказал Адамян, глядя на нее полуприкрытыми глазами. - Я мог бы вам погадать... я это умею, у меня была няня-турчанка... - Как погадать? - спросила Ника, против воли заинтересовываясь. - Самым древним и самым безошибочным способом - на кофейной гуще... Секунду-другую Ника смотрела на него большими глазами, потом прыснула от подавленного смеха, как пятиклассница. Физик, пианист, тореадор и вдобавок ко всему еще и гадалка! Она представила себе своего элегантного собеседника укутанным в черную шаль и почему-то сидящим на полу перед разложенным колдовским инвентарем и, не в силах больше сдерживаться, закинула голову и расхохоталась во все горло. Засмеялся и Адамян. - Какая трогательная, жизнерадостная сценка, - сказала Светлана, появляясь в дверях. Руки у нее были заняты, и зажатая в углу рта дымящаяся сигарета заставляла ее говорить сквозь зубы. - Адамян, если ты вздумаешь рассказывать девочке анекдоты из своего репертуара... Возьми, лягушонок! Куда ты исчезла, мама ведь просила убрать со стола... - Вообрази, Артур Александрович умеет гадать на кофейной гуще, - все еще со смехом сказала Ника, принимая из рук сестры посуду. - Артур Александрович много чего умеет, - холодно отозвалась Светлана. - Где у вас чашки для компота? - Вон там, в правом отделении! Адамян, полуулыбаясь, перевел взгляд со старшей сестры на младшую, потом обратно. - Светлана Иванна, разрешите вам помочь, - произнес он нараспев. Светлана, не ответив ему, вышла из кухни с подносом. - Она на вас сердита? - с любопытством спросила Ника. - Не думаю. Просто плохое настроение, усталость. - Светка очень похудела за то время, что я ее не видела. У нее опасная работа? - Чепуха... это вы насмотрелись фильмов и начитались книг, - беззаботно ответил Адамян. Ника помолчала. - А как вы гадаете на кофейной гуще? - О, нет ничего проще. Варится крепкий турецкий кофе - лучше в настоящей медной джезве, но можно и просто в кастрюльке, - немного, всего одна чашка... да, и еще чашка должна быть определенной формы... как бы вам объяснить... с внутренней поверхностью, максимально приближенной к полусферической, понимаете? - Круглая? - Ника распахнула буфет и показала маленькую кофейную чашечку. - Вот такая? - Да, да, приблизительно такая... лучше чуть побольше. Вы пьете кофе не торопясь, маленькими глотками и думаете о чем хотите. Естественно - о том, что вас в данный момент заботит, беспокоит или, напротив, радует... Затем вы пустую чашку быстро переворачиваете от себя - вот так, непременно левой рукой, это очень важно - и ставите вверх дном на блюдце. И все! - Как - все? - разочарованно спросила Ника. - В том смысле, что от вас больше ничего не требуется. Потом начинаю действовать я! Гуща, когда вы переворачиваете чашку, со дна расплескивается на стенки и образует определенный узор, истолковать который и есть дело гадальщика. В этом узоре - в этих коричневых разводах, образованных застывшей кофейной гущей, - мне видна вся ваша судьба... Ника смотрела на него разинув рот. К сожалению, никаких оккультных тайн узнать больше не удалось, потому что в этот момент их позвали и пришлось вернуться в столовую. Там все уже было мирно, спорщики наконец угомонились и теперь обсуждали сроки и маршрут поездки. - У Артура тоже есть права, так что мы можем меняться за рулем, - говорил Юрка. - Я бы ехал без ночевки. Подменяя друг друга, можно запросто отмахать за сутки полторы тысячи километров. Я в прошлом году в одиночку делал девятьсот без особой усталости. - Зачем лететь сломя голову? - возразила Елена Львовна. - Ну, приедете на море днем позже - не такая уж потеря... - Правильно, - поддержал Иван Афанасьевич. - Доедете в первый день до Белгорода, заночуете в тамошнем кемпинге, как раз будет полпути. А утром спокойненько, не торопясь двинете дальше, и вечером вы уже в Крыму. Это же опасная штука, ребята, сколько я видел несчастий на дорогах... и сам бился, и видел, как другие бьются... Первую свою машину - отличнейшая была "Татра", восьмицилиндровая, с воздушным охлаждением, - я расшиб вдребезги, в Германии еще дело было. Не знаю, как жив остался... "Татра" эта по автобану давала полтораста в час без всякой перегрузки - красота, идет, бывало, как зверь, только свист слышен в воздухозаборниках, будто у нее сзади турбина... - Вы так вкусно рассказываете о скорости, - засмеялся Адамян, - и в то же время уговариваете нас ехать потихоньку... - Э, сравнили! - Иван Афанасьевич грузно поднялся из-за стола. - Мне тогда терять нечего было: молодой, без семьи... то есть я хочу сказать, семья была не со мной, - быстро поправился он, на мгновение смешавшись. - Да и оставалась еще этакая, знаете ли, фронтовая лихость - двум смертям не бывать, а одной не миновать, сегодня ты жив, завтра тебя нет, тут уж было не до осторожности. У вас дело другое, я вам обеих дочек своих доверяю! Он шутливо погрозил пальцем и посмотрел на часы. Ну, пойду вздремну, вы извините, мне вечером поработать придется. А насчет отъезда решайте уж сами, можете хоть завтра с утра ехать, если все готово... ГЛАВА 9 На следующий день старт не состоялся, потому что утром у Светланы начался приступ мигрени - обычно это бывало как минимум на сутки. Родители уехали на работу, Юрка возился с машиной, Светлана лежала в темной комнате с грелкой на голове, Адамян засел за рояль и негромко наигрывал что-то элегическое - возможно, Грига, Ника не была уверена. Самой ей заняться было нечем, а читать не хотелось. Томясь бездельем, она побродила по комнатам, потом натянула старый тренировочный костюм, спустилась во двор и заползла к Юрке под машину. Здесь было прохладно. - Тебе помочь чем-нибудь? - спросила она. - Чем же ты мне поможешь, только измажешься... Ну, хочешь, так подавай инструменты. Не простудись смотри на асфальте - а то подстелила бы, в багажнике есть брезент. - Ничего, асфальт не холодный... Некоторое время работали молча. Ника послушно вкладывала в Юркину черную от масла и грязи руку то ключ на четырнадцать, то ключ на семнадцать, то шприц, то еще что-нибудь такое же грязное и железное. Потом, набравшись храбрости, спросила небрежным тоном: - Послушай, а тебе нравится Адамян? Юрка ответил не сразу - ключ в его руке, которым он затягивал какую-то гайку, сорвался в этот момент, с силой ударив в днище; Нике на лицо упал кусочек сухой грязи, что-то посыпалось, едва не запорошив глаза. - А, ч-черт, - с болезненной гримасой прошипел Юрка и подобрал звякнувший об асфальт ключ. Лишь кончив затягивать гайку и попросив у Ники плоскогубцы, он сказал: - Арт хороший экспериментатор... Ника подождала продолжения и спросила: - Нет, а как человек? - В этом смысле я ведь его не очень знаю, - опять помолчав и как бы нехотя ответил Юрка. - Мы работаем в разных отделах, он в экспериментальном, я в теоретическом... Но вообще-то он парень вполне... Черт, все-таки руку я себе расшиб порядочно. Есть у вас в машине аптечка? - А что? - испуганно спросила Ника. Юрка показал ей кровоточащую ссадину на суставе. - Ой, это же нужно сразу промыть и продезинфицировать - беги быстро домой, я тут все уберу! - Погоди ты, не мельтешись. Если есть аптечка, дай мне йод и немного ваты... Ника торопливо выбралась из-под машины, достала аптечку. Юрка, к ее ужасу, обтер пострадавшую руку тряпкой, намоченной в бензине, потом прижег ссадины йодом. - О'кэй, - сказал он. - Знаешь, водители-профессионалы уверяют, что бензин - отличный дезинфектант... И ведь в самом деле, никто из них не возит с собой аптечек, а руки они калечат постоянно. Бензинчиком, говорят, промоешь - и заживает как на собаке... А почему он тебя заинтересовал, Адамян? - Ну, просто... Мы ведь едем вместе, и... просто хочется знать; кто с тобой едет! - Это Светка решила его пригласить. Пожалуй, идея оказалась удачной, с таким попутчиком не соскучишься, - Юрка коротко улыбнулся ей и стал собирать инструменты. - Ты иди, я тут сам закончу... - А ты что сейчас собираешься делать? - Мыться! - Не-е-ет, а потом? - Потом? Поваляюсь, почитаю, может и подремлю. А что? - Да нет, ничего, - Ника мотнула головой, отбрасывая от щеки волосы. - Просто я подумала, что, может быть, стоит организовать какое-нибудь мероприятие. Если, конечно, Светка оживет. - Честно говоря, я не особенно рвусь, - сказал Юрка, перетирая тряпкой ключи и укладывая их в инструментальный ящик. - Тогда ты просто байбак! - сказала Ника и показала ему язык. Юрка сказал, что язычище у нее что надо, собрал свое хозяйство, снял комбинезон, оставшись в шортах и майке, потом хлопнул крышкой багажника и ушел в подъезд, насвистывая "летку-енку". Нике вдруг захотелось потанцевать, а потом стало грустно Все было как-то не так. Она забралась в беседку, где по вечерам старички-пенсионеры читали свои газеты, и сидела, раскачиваясь взад-вперед, поджав ноги под скамейку, держась за ее края и без слов мурлыкая тот же привязчивый мотивчик, что свистел Юрка. Возможно, ей стало грустно именно от этой мелодии - несмотря на легкий, беззаботный по первому впечатлению ритмический рисунок, она всегда казалась ей исполненной какой-то пронзительной тоски. Итальянский фильм, где эта безысходно-веселая "летка-енка" проходила как лейтмотив, кончался самоубийством героини, - возможно, именно поэтому праздничная мелодия звучала теперь так тоскливо. Ника сидела пригорюнившись, перестав даже раскачиваться, и очень жалела себя. Действительно - вся компания разъехалась, Андрея вообще унесло за тридевять земель, еще влюбится в кого-нибудь там на целине. В романах на целине всегда влюбляются. И неизвестно еще, что получится из этого ее путешествия, - может вообще не получиться ровно ничего хорошего. В нескольких шагах от беседки, за оградой из тоненьких молодых топольков, на игровой площадке возились малышата из соседнего детсада - деловито посыпали друг друга песком, что-то строили, запускали игрушечный красный вертолетик. Если не считать детей и их воспитательницы, дремлющей в сторонке на солнцепеке, двор - большой озелененный двор благоустроенного микрорайона - был совершенно безлюден. Пенсионеры по утрам прятались по своим квартирам, боялись ультрафиолетового излучения - солнце, говорят, в этом году опять неспокойное. Где-то включили радио, Анна Герман с милым акцентом пела о том, как страшно ходить в лес одной, потом ее сменили задорные "Филипинки", а "Филипинок" - Эдита Пьеха. Нужно было идти мыться, переодеваться, вообще что-то Делать, а вставать не хотелось, не хотелось выходить на солнце из прохладной тени беседки, не хотелось даже шевелиться. "Ленивая я стала до отвращения, - самокритично думала Ника, разглядывая руки, покрывшиеся от бензина белым, словно шелушащимся налетом. - Вот есть же на свете активные, динамичные натуры, а я живу, как австралийская коала. Нельзя так жить, конечно нельзя, я ведь это прекрасно понимаю..." Повздыхав еще и напомнив себе, что лень - мать всех пороков, она наконец вышла из беседки и направилась к подъезду. "Огромное небо, огромное небо, - рыдающим голосом пела Пьеха, - огромное небо - одно на двоих..." Ника опять вздохнула, посмотрела на небо и тоже нашла его огромным и ярким и вообще очень хорошо приспособленным для того, чтобы стать именно небом на двоих. Вот и Анна Герман пела о том же самом: что одной быть нехорошо. Из подъезда навстречу ей легкой походкой теннисиста вышел ослепительный Адамян в дымчатых очках. - А я за вами! - объявил он жизнерадостно. - Поехали куда-нибудь в центр, Вероника, хочу познакомиться с Москвой. Вы сумеете показать мне самое интересное, я уверен, - и он ловким движением подхватил ее под локоток. Ника высвободила руку, слишком изумленная, чтобы смутиться такой решительной атакой с ходу. - Да вы что, - сказала она невежливо, - в центр в таком виде? Она отступила на шаг и слегка расставила руки, словно приглашая разглядеть себя получше. Адамян сделал это очень обстоятельно, даже очки снял. - Вы изумительны, - сказал он, прикрывая глаза. - Да, да, именно в таком виде! Костюмчик, правда, тесноват, но это лишь подчеркивает совершенство вашей прелестной фигурки. А впрочем, можете и переодеться - вам пойдет все... Словом, я вас жду здесь! Ника с пылающими щеками скрылась в подъезде. Вот дура в самом деле, нашла что надеть, он еще решит, что она сделала это нарочно! "Я вас жду здесь" - подумаешь, какая уверенность в себе. Пусть ждет хоть до завтра! Однако пока лифт вез ее на шестой этаж, она передумала. Собственно, почему бы и не поехать? Он явно хотел ее ошеломить: ах, такой блестящий ученый, ядерщик и все такое - и вдруг милостиво удостаивает своим вниманием какую-то девчонку. Нарочно для того, чтобы она прониклась священным трепетом А вот и фиг ему! Она примет это как должное, подумаешь, невидаль - ядерщик... Нарочито не спеша, Ника умылась, подправила ногти, долго расчесывала волосы. Наряжаться не нужно, это ни к чему, можно надеть то же платье, что и вчера. Просто и скромно. Одевшись, Ника заглянула в спальню родителей, к сестре. Светлана спала - мигрень, видимо, пошла на убыль. Юрка лежал на диване в гостиной с голубым томиком Сименона в руках Когда Ника заглянула в дверь, он отложил книгу и посмотрел на нее вопросительно. - Я только выяснить, - сказала она. - Мы сейчас пойдем немного погуляем с Артуром Александровичем, он хочет посмотреть Москву, - как ты думаешь насчет обеда? - В смысле сроков? - Ну да. Чтобы знать, когда быть дома. - А вы когда хотите, тогда и возвращайтесь. Я тут пожую чего-нибудь из холодильника, если проголодаюсь. Светка вряд ли встанет до вечера. - Ну, тогда... чао! Юрка подмигнул ей и вернулся к своему Мегре. Она вышла из подъезда, щурясь от солнца и раскачивая за дужку очки, стараясь казаться спокойной и немного скучающей. Адамян поспешил к ней, уже издали разводя руками в немом восхищении. - Куда же вы намерены идти? - сказала Ника небрежно, не глядя на него. Он сказал, что, пожалуй, отказывается от намерения знакомиться с Москвой, потому что настоящая Москва, в общем-то, ограничена бульварным кольцом, а ехать сейчас туда, в центр, в переполненном транспорте или каком-нибудь грязном такси... и вообще, все эти толпы, бодро идущие на приступ разных там ГУМов и ЦУМов... стоит ли? Ника, хотя и слегка задетая слишком уж открыто выраженным пренебрежением к московской толпе, ответила, что, пожалуй, и впрямь ехать в центр сейчас не стоит. - Сходим на Ленинские горы, - предложила она. - Это совсем близко, а народу там сейчас, наверное, не так уж много. И оттуда хорошо все видно. Где смотровая площадка, знаете? Адамян сказал, что не знает, но горит желанием узнать, и они медленно пошли по направлению к Университетскому проспекту. Внешне все было пока вполне нормально - Адамян больше говорил, она больше слушала; они просто шли рядом, и он даже не пытался снова взять ее под руку, чего она втайне боялась; и все-таки Нику не покидало странное ощущение неослабевающей тревоги - словно между ними неуклонно возрастало какое-то опасное напряжение. Она не могла даже определить сейчас, приятно ей это или неприятно, - она только чувствовала, что с ней происходит что-то никогда еще не происходившее до сих пор... Потом это как-то прошло Дойдя до смотровой площадки, они молча постояли у парапета, глядя на подавляющую своими необъятными просторами панораму Москвы - она н