Планерское? - спросила Ника. - Так это и есть Коктебель, - сказал Саша Краснев. - А почему он теперь Планерское? - А вот потому! - не оборачиваясь, крикнул Мамай. - Потому что болезнь такая - мания переименования, не слыхала? Есть мания величия, мания преследования, а есть мания переименования - когда кидаются переименовывать все, что ни попадется под руку. Вот Коктебель и попался. Что тут жил и умер Макс Волошин - про это не вспомнили, зато планеристов увековечили на веки веков! Командор, а командор? - Слушаю, - отозвался Игнатьев. - Я говорю, надо бы обратиться от имени нашего коллектива с предложением, чтобы вообще переименовали Крым! А то как-то нехорошо: столько трудов положили, каждому аулу придумали имя, и все такие оригинальные, что ни название, то находка - Морское, Приветное, Передовое, Счастливое, Генеральское, Доброе, Лучистое, прямо душа радуется... А сам Крым по недосмотру забыли! Вот я и предлагаю - пусть уж переименуют весь полуостров. Скажем, Солнечный. Или - Пионерский, в честь Артека. Как вы насчет этого, поддерживаете? Игнатьев ответил что-то негромко, Ника не расслышала. Он был явно не в духе - наверное, сердится, что она поехала с ними. Лучше было не ехать, и она действительно не собиралась в Судак; но сегодня в палатке все вдруг на нее насели - и Лия Самойловна, и Рита, и Зоя... Она всегда теряется и уступает, если ее начинают вдруг уговаривать несколько человек сразу. Так бывало и в школе - какой-нибудь культпоход, например. Или лыжная вылазка. Обязательно уговорят, видимо такая уж у нее уступчивая натура. Вот и сегодня уговорили, а Дмитрий Павлович теперь сердится... Дорога начала подниматься, но настоящие горы были еще далеко, они синели впереди справа, а здесь мягко круглились по сторонам пологие зеленые холмы предгорий; пейзаж стал более живописным, чем в районе лагеря, за Феодосией. Справа и слева от шоссе потянулись виноградники, бесконечные ряды подвязанных лоз, вдоль которых тут и там неторопливо ползали тракторные опрыскиватели. - ...Самая трудоемкая культура, - говорил Эдик Багдасаров, - самая древняя, самая доходная и самая трудоемкая. Возьмите хлеб - ухода почти не требуется: посеял, собрал, подготовил почву, вот и весь цикл. А виноград! У моего деда в Колагеране свой виноградник - ну, какой виноградник, два десятка лоз; и вы посмотрите, он все время что-то делает, - виноград нельзя оставить ни на день, стоит не опрыскать его после дождя, и на нем тут же поселяется какая-то пакость... Ника поддакивала, но слушала невнимательно, щурясь по сторонам и придерживая развеваемые ветром волосы. Нужно было повязать голову косынкой, как это она не сообразила, ну до чего все неудачно сегодня! По обочинам росли молодые тутовые деревья, осыпанные черными маслянистыми ягодами; Нике хотелось поесть шелковицы, но она скорее умерла бы, чем отважилась попросить об остановке... Потом вдруг открылось море - машина взлетела на пригорок, внизу развернулась бухта, густо застроенная по берегу и дальше ограниченная высокими обрывистыми скалами. - Ой, что это! - невольно ахнула Ника. - Коктебель, - сказал Эдик. - А за ним - Карадаг! - крикнул Мамай. - Геологическое чудо Крыма! В Коктебеле стоянка полчаса - надо хоть издали показать Лягушонку, где похоронен Волошин... - Почему издали? - крикнула Ника, отворачивая лицо от ветра. - Далеко идти! Это надо час карабкаться на гору! Я не любитель пешего хождения! Через десять минут "Победа" лихо вкатилась на стояночную площадку автопансионата "Приморье", Ника выскочила не очень ловко, забыв о непривычной высоте вездеходного шасси, и едва не растянулась на глазах у полдюжины туристов, ошеломленных появлением фиолетового "конвертибля". - Скромнее, Лягушонок, без курбетов, - не преминул заявить Мамай во всеуслышание. - Аборигены все равно не оценят. Ну что, объявим ревизию сему сумасшедшему дому? Автопансионат, территорию которого им пришлось пересечь, чтобы выйти на набережную, и в самом деле произвел на Нику оглушительное впечатление. Может быть, попади она сюда прямо из Москвы, это выглядело бы иначе; но после тихой жизни в лагере ее просто ужаснули эти толпы полуголых, прогуливающихся по тесным асфальтированным аллейкам, чудовищные очереди перед верандами столовых, полоумное верещание транзисторов, шашлычный чад и вопли детей, снующих под ногами у взрослых, - действительно, настоящий бедлам. Какой же это отдых? - Чистой воды мазохизм, - сказал Мамай словно в ответ на ее мысли, когда они проходили мимо осажденного толпой киоска "Курортторга". - Это вот так отдыхать - лучше сдохнуть... - И ведь с каждым годом все больше людей, - заметил Игнатьев. - Помните, мы тут были, когда Зайцев приезжал, года три назад? - В шестьдесят пятом. - Ну да, четыре года. Ничего подобного не видели, и комнату можно было найти сравнительно легко... Не понимаю, неужто нет других мест провести отпуск? - Мода, командор. Станет модным отдыхать на Таймыре - повалят на Таймыр. А пока в моде Крым. Вот и прут, как лемминги... - А я люблю Юг, - сказала Ника. - Солнце, море - что вы, как можно сравнивать... Конечно, в такой сутолоке отдыхать неприятно, лучше пожить где-нибудь в рыбачьем поселке, но вообще так хорошо после нашей зимы попасть сюда... - Вы уже бывали в этих местах? - спросил Игнатьев. - Нет, в этих именно - нет... Мы в позапрошлом году были в Ялте, но мне не очень понравилось - все эти кипарисы, олеандры, прямо как на открытке. А курортников еще больше, чем здесь! Нет, эта часть Крыма совсем другая... Греков можно понять, почему они устраивали здесь свои колонии, правда? Мамай ехидно посмеялся: - Географию, Лягушонок, плохо изволите знать! Для греков этот Крым - примерно то же, что для нас Кольский полуостров. Вы что же думаете, на Хибины куда-нибудь люди едут потому, что там климат хороший? Работать едут, Лягушонок, деньгу зарабатывать. Вот и греки ехали в Киммерию работать - торговать, сеять хлеб, ловить рыбу... а вовсе не на солнышке загорать. Солнца им и дома хватало, в метрополии, а эта земля - "киммерийцев печальная область", как выразился Гомер, - эта земля никогда не представлялась им райским уголком, каким она представляется вам в Москве... а нам тем паче - в наших богом проклятых чухонских болотах. Верно я говорю, командор? - Да, только на Гомера лучше не ссылаться, - сказал Игнатьев. - Он не эту Киммерию имел в виду. - Знаю, что не эту! "Одиссею", худо ли, бедно, штудировали, и комментарии к одиннадцатой песне читывать тоже приходилось. Но вы никогда не задумывались, почему именно эту землю назвали именем легендарной страны мрака? Да потому и назвали, что эта часть Тавриды тоже была для греков одним из самых дальних пределов их ойкумены. Она их пугала, колонисты страдали от холода - зимой ведь тут тоже не мед, Лягушонок, в январе иной год и море у берегов ледком прихватывает... Недаром у них выражение было - "киммерийское лето" - в смысле этакого, понимаете ли, непостоянства фортуны, делающего бренными земные радости. Слишком все изменчиво, кратковременно, обманчиво даже, если хотите... Сейчас, дескать, солнышко светит, тепло, и рыбка хорошо ловится - а потом вдруг подует хладный борей... - Да, бедные греки, - беззаботно сказала Ника. Пока дошли до набережной, оба практиканта куда-то исчезли. Неширокая полоса пляжа внизу за балюстрадой была сплошь покрыта разноцветными телами в разной степени пропеченности и удручающе напоминала лежбище тюленей. К сожалению, шашлычный чад достигал и сюда. - Ну вот, Лягушонок, - сказал Мамай, - смотри и радуйся. Это и есть знаменитая Коктебельская бухта - вернее, то, что от нее осталось. - А Волошин где похоронен? - Вон там, на одном из холмов. А его дом - вон он, посмотри в другую сторону. Вон тот, с башенкой, видишь? - А вы вообще читали Волошина? - спросил Игнатьев. Ника покивала, вглядываясь в очертания Карадагских скал. - Мне давали переписанное... А профиля я не вижу, - сказала она разочарованно. - Кто-то говорил, что там его профиль... - Почему же, при известной силе воображения... Посмотрите-ка, вон выступ - видите, словно нос и внизу круглая такая борода... Вроде вашей, Витя. Волошин ведь носил бороду. - А-а, я не знала, - сказала Ника. - Пожалуй, вы правы, там действительно что-то вроде лица... Подошли запыхавшиеся Краснов и Багдасаров: - А мы вас ищем! Уже у дома Волошина были, там все обшарили... - Ой, смотрите, дельфины! Честное слово, я видела сейчас - так и прыгнул! Еще один!! - завизжала Ника, схватив Игнатьева за руку. - Да смотрите же! Он послушно обернулся и вместе с другими стал вглядываться в слепящую под утренним солнцем синеву залива, но увидеть ничего не увидел - то ли потому, что не туда смотрел, рядом кто-то кричал: "Во дают, как в цирке!"), то ли просто потому, что она продолжала держать его за руку и это было главным, заслоняющим и гасящим все остальные ощущения. До сих пор он ни разу не касался ее руки - кроме того первого, официального рукопожатия, когда знакомились. Теперь ее прикосновение обожгло и парализовало его. Это длилось целую секунду, а может быть, даже две, и она вдруг отдернула руку, словно спохватившись, бросив на него испуганный взгляд. Разумеется! Она ведь убеждена, что он сердит на нее. Ему вдруг отчаянно захотелось бросить все к черту, оставить отряд на Лию Самойловну и улететь в Питер, придумав себе какую-нибудь хворь. Как раз недельки на три, пока она не исчезнет. А потом? Что будет потом - без нее? Саша Краснов говорил ему что-то, он не слышал, потом заставил себя сосредоточиться: ребята, оказывается, встретили здесь знакомую компанию ленинградцев и теперь не хотят ехать в Судак. - Какие же у меня могут быть возражения? - сказал он. - Договоритесь только с Виктором Николаевичем, где и когда мы вас подберем на обратном пути. - Ну что ж, часов в пять, - предложил Мамай. - В пять, плюс-минус полчаса, прямо около почты. Договорились? Все, можете катиться. А нам пора ехать, командор. Лягушонок, о чем мечтаешь? Пошли, пошли, нам еще больше тридцати километров... В машине он велел ей сесть впереди, рядом с Мамаем. Впереди меньше укачивает, объяснил он, а дороги за Щебетовкой пойдут уже настоящие горные, сплошной серпантин. Дело было, конечно, не в дорогах - не такие уж они "горные" в этих местах; просто сейчас, когда она сидела впереди, а на заднем сиденье был он один, он мог смотреть на нее, каждую секунду видеть ее летящие от ветра волосы, узкую руку, которой она то и дело пытается их удержать, и - когда она говорит что-то Мамаю - нежный абрис щеки, покрытой легким загаром. Уж хотя бы это он мог себе позволить сейчас, когда был как бы наедине с нею. Или наедине с собою - это точнее Наедине с собою можно было не притворяться. Совсем еще недавно он, кажется, называл это "собачьим бредом", иронизировал над Лапшиным за его намерение "полюбить по-настоящему". Вот и доиронизировался. Нет, в самом деле - что теперь делать? Что делать, что делать... Да ничего не делать! Опомниться, взять себя в руки, продержаться до ее отъезда. А потом? - Доиронизировался, дурак, - повторил Игнатьев уже вслух. - Что вы сказали? - крикнула Ника, оборачиваясь. - Ничего, ничего, - смутившись, отозвался он. - Мне послышалось, вы что-то говорили! - Да ничего я не говорил! - крикнул он с досадой, отчего тон ответа получился излишне резким; в Никиных глазах мелькнули недоумение, мимолетный испуг, обида. Ну и чудесно, подумал он, когда она отвернулась и снова заговорила с Мамаем. Вот это лучше всего. Обиделись бы вы раз навсегда, драгоценнейшая Никион, и оставили бы вы меня в покое с вашим голосом, с вашими серыми глазами и вашей прелестной древнеегипетской прической. Это в десятом-то классе! Ха, можно себе представить, что будет потом. В его время десятиклассницы носили длинные платья, колени и вообще нижние конечности напоказ не выставляли, а волосы заплетали в косы и подкалывали на затылке двумя встречными полукружиями. Уродливо было, ничего не скажешь, зато как скромно! Впрочем, некоторые модницы уже тогда начинали щеголять в узких брючках - взамен целомудренных лыжных шаровар эпохи лесонасаждений и бальных танцев. Брючки появились сразу после Московского фестиваля, летом пятьдесят седьмого. Тетку это шокировало. "Дело не в самих брюках, - говорила она, - а в тенденции. Коль скоро девицы поняли, что скромностью можно пожертвовать ради возможности продемонстрировать фигурку, то уж ты их, дружок, на этом пути не остановишь..." Тетка ошибалась только в одном: сам он отнюдь не рвался останавливать их на этом гибельном пути. Брючки нравились ему гораздо больше, чем шаровары. Умным человеком была вообще тетка... Кстати, она - женщина весьма ученая и атеистка - твердо верила в некое своеобразное Провидение и, во всяком случае, была убеждена, что все, что бы ни случалось с человеком, в конечном счете оказывается ему на пользу. Отсюда с железной последовательностью напрашивался вывод: не роптать на судьбу. И тетка в самом деле никогда не роптала (хотя ее личная судьба была очень и очень трудной) и не позволяла роптать ему. Когда он, ее обожаемый Митенька, позорно срезался на вступительных и получил повестку из военкомата, ему очень хотелось возроптать. Но тетка и тут не дала. Университет от него не уйдет, объявила она, а мужчине бегать от армии негоже - баба он, что ли, бояться солдатской жизни? Впрочем, в солдатах ему пришлось походить всего полгода: тетка вскоре слегла, и его "по семейной льготе" демобилизовали. Осенью он со второго захода поступил на истфак. Да, видно, никогда нельзя жалеть, что жизнь пошла так, а не иначе. Она пошла так, как было нужно, единственно правильным для тебя путем. Так в крупном, и так же, надо полагать, в малом. Если бы сегодня утром ему предложили ехать на эту прогулку только втроем, он бы отказался наотрез; однако случайные обстоятельства перехитрили его, в результате он все-таки едет, и нисколько не жалеет об этом. Потому что это дает ему сейчас немыслимую в лагере возможность сидеть совсем близко от нее - и смотреть, смотреть... Игнатьев смотрел так увлеченно, что не заметил, как они миновали окраины Судака и свернули на дорогу, ведущую в Новый Свет; когда он наконец опомнился, впереди на буром гребне холма уже виднелись знакомые прямоугольные очертания генуэзских башен. Промелькнул мимо дорожный указатель - "Уютное". Притормозив у фонтана, Мамай лихо сделал левый поворот и с ревом вогнал машину в переулок, ведущий к крепостным воротам. - Ну, вот и приехали. С чем вас и поздравляю, - сказал он, - потому что запросто могли не доехать. А ну-ка, командор, навострите ваш музыкальный слух: или я ошибаюсь, или у нас что-то неладное с трансмиссией... Игнатьев добросовестно прислушался, но разобрать ничего не смог: Мамай, остановив машину, так газанул на холостых оборотах, что Ника заткнула уши, а из-за соседнего забора с воплями и хлопаньем крыльев посыпались перепуганные куры. Потом Мамай выключил мотор и обернулся к Игнатьеву: - Да, дело плохо... - Что-нибудь не так? Я, признаться, ничего не расслышал. - У тебя нет практики. Трансмиссия, жиклеры, - озабоченно бормотал Мамай, - подозреваю, что и бобина тоже накрылась. Да, придется мне поишачить... - Мы вам поможем! - объявила Ника. - Во-во, только тебя там не хватало. Достань-ка лучше брезент из багажника. Ника послушно выпрыгнула из машины и отправилась доставать брезент. - Нет, в самом деле, Витя, - сказал Игнатьев, - зачем тебе одному? Сделаем это вместе, ты только проинструктируй меня в общих чертах... - Знаете, командор! Чем инструктировать вас, проще перебрать двигатель голыми руками. - Мамай вылез, достал из багажника инструменты и принялся вместе с Никой расстилать брезент под машиной. - Нет, но все-таки... - нерешительно сказал Игнатьев. - Иди, не стой над душой, я этого не люблю! Начинайте осматривать крепость без меня, я подойду потом... если справлюсь. Уводи его, Лягушонок, он тебе все покажет. Черт возьми, ты можешь наконец осознать себя дамой, имеющей право на элементарное мужское внимание? Я уж не говорю "преклонение", черт меня побери! - Хорошо, хорошо, - поспешно сказал Игнатьев, чувствуя, что Витенькино красноречие хлынуло по опасному руслу. - Идемте, Ратманова, я вам покажу Солдайю. - Вот так-то лучше, - проворчал Мамай, заползая под брюхо фиолетового "конвертибля". - Тоже мне, помощнички нашлись... ГЛАВА 5 Чувствуя себя очень глупо, Игнатьев молчал до самого входа в крепость. Там, остановившись под аркой, соединяющей две воротные башни, он кашлянул и сказал ненатуральным голосом: - Ну, вот. Это, так сказать, главные ворота. - Я вижу, - тихо отозвалась Ника. - Какие огромные... - Да, они довольно... большие. За ними начинается территория непосредственно Солдайи. Это старое название города, генуэзское. В разные периоды он именовался по-разному - Сугдея, Сидагиос. Наши летописи называли его Сурожем. "Слово", кстати, тоже. - Какое слово? - не поняла Ника. - "Слово о полку Игореве". Ну что ж, идемте дальше. Они пошли дальше. За воротами, окинув взглядом пустой, поросший полынью и ковылем склон поднимающегося к югу холма, Ника спросила удивленно: - Здесь был город? Даже следов никаких не сохранилось... - Их просто не раскопали. Все это было застроено, и очень плотно. Как правило, средневековые города отличались плотной застройкой... относительно безопасное место внутри стен ценилось дорого. - Значит, эти стены и были границей города? Но он же совершенно крошечный! - По масштабам пятнадцатого века? Как сказать. Здесь площадь - около тридцати гектаров; Орлеан занимал лишь немногим больше, что-то около сорока. Кстати, при Жанне д'Арк в нем было пятнадцать тысяч жителей, сегодня это население средней кубанской станицы. Ну, что вам еще показать? Впереди на гребне находится непосредственно крепость - вон те башни, видите? Это и есть Консульский замок, цитадель, то, что в русских городах называли детинцем или кремлем. - Почему Консульский? - спросила Ника, из-под ладони пытаясь разглядеть против солнца очертания массивных квадратных башен. - Он служил резиденцией консулу Солдайи, наместнику. Кстати, все башни наружной оборонительной стены названы именами консулов, при которых они строились или подвергались реконструкции. Башня Бальди, башня Джудиче, башня Джованни Марионе... я уже их всех не помню, где какая. Можно уточнить: в каждую вделана плита с соответствующей надписью. - По-итальянски? - Разумеется, нет. В средневековой Европе официальным языком была латынь. - Как интересно... Я почему спросила - как-то странно слышать все эти имена здесь, у нас. Правда? Как будто переносишься в Италию... А можно посмотреть ближе, где жили все эти консулы? - Можно. Правда, там сейчас мало интересного - пустые стены. А по ту сторону ничего нет, просто обрыв к морю. С юга Солдайя была совершенно неприступной... Есть легенда, что последним защитникам крепости - когда ее взяли турки - удалось спуститься вниз и бежать на корабле. Сомнительно, впрочем. Турки, несомненно, должны были блокировать подступы с моря... Он говорил очень сухо, словно давал пояснения непонятливой студентке, и Ника чувствовала себя все хуже и хуже. Ему совершенно неинтересно таскаться с нею по этой крепости, что-то объяснять, что-то рассказывать... Мамаю он достаточно ясно дал понять, что предпочел бы остаться ремонтировать машину и потом пойти в крепость втроем, но бородатый псих ничего не понял. А с этими своими шуточками он вообще теряет всякое чувство меры... Они поднялись на гребень холма; с южной стороны он обрывался вниз почти отвесной скалой, далеко внизу лежало огромное, синее, затуманенное к горизонту море. Здесь, на солнечной стороне стены, сухо и горячо пахло полынью, нагретым камнем. Командор продолжал давать объяснения тем же бесстрастным и деловитым тоном, словно экскурсовод. Эта башня называется Георгиевская, в нижнем этаже, вероятно, помещалась замковая капелла, и в таком случае эта фреска - вон, в нише, присмотритесь, она еще различима - была чем-то вроде запрестольного образа; а на этой плите вверху еще в прошлом веке можно было увидеть барельеф с изображением Георгия Победоносца. Ника послушно карабкалась по шатким камням, пыталась разобрать что-то в едва различимых остатках фресковых росписей, заглядывала в проломы, откуда тянуло тленом и холодом, и слушала объяснения. Здесь был склад оружия; а вот это помещение служило, вероятно, для хранения запасов воды на случай осады. "Я понимаю, - говорила она. - Я понимаю". Но понимала она очень мало. В частности, ей было совершенно непонятно, как могли люди жить в этих тесных каменных конурах. - Это все как-то ужасно мрачно, - сказала она наконец. - Давайте просто посидим и посмотрим на море. Хорошо, правда? По-моему, на море можно смотреть часами, - вот кажется, что ничего нет, пусто, и все равно - смотришь, смотришь... - Если уж смотреть, то сверху, - сказал Игнатьев. - Вы не очень устали? Тогда слазаем в Дозорную башню, это самая высокая точка крепости. Подниматься пришлось по самому гребню скалы, нащупывая ногой вырубленные в камне ступени. А наверху действительно оказалось хорошо, - у Ники закружилась голова, когда она остановилась у подножия полуразрушенной башни и, держась за чудом выросшие здесь на камне кусты, окинула взглядом бескрайне раскинувшиеся на север и на запад горные гряды: серые скалы, густозеленые леса по склонам, бурые складки выжженных солнцем травянистых холмов; а потом они зашли за угол обвалившейся стены и снова увидели море, обрывистые скалы Нового Света и синеющий далеко на востоке мыс Меганом. С юга сильно и ровно дул свежий ветер, пахнущий эвксинскими просторами. - Не зря я вас сюда притащил? - спросил Игнатьев. - Теперь можно сесть и отдохнуть по-настоящему. Вы устали? - Нет, не очень... - Не жалеете, что поехали? - спросил он, отвернувшись от ветра, чтобы закурить. - Нет, что вы... У нее вдруг ужасно заколотилось сердце: вот сейчас они посидят, отдохнут, и он предложит возвращаться. И возможность поговорить с ним, выяснить наконец, за что он на нее сердится, - возможность, о которой она впервые подумала, когда Мамай сказал, что остается чинить машину, - эта единственная возможность будет упущена. - Дмитрий Павлович, - сказала она, вся сжавшись, точно ей предстояло сейчас прыгнуть отсюда в эту синюю бездну под ногами. - Дмитрий Павлович, я совсем не жалею, что поехала и что мы с вами оказались вот так... совсем одни. Я давно хотела поговорить с вами... - Пожалуйста, - сказал он вежливо, но таким тоном, что у Ники пропало всякое желание объясняться. Однако замолчать теперь было бы глупо. - Я понимаю, вы можете и не ответить мне... и я вообще не имею права спрашивать об этом, но... просто вы так стали ко мне относиться последнее время, что... - Она запнулась и беспомощно пожала плечами. - Ну, вы понимаете, можно подумать, что я сделала что-нибудь некрасивое или вела себя не так, как нужно. Просто, наверное, лучше было бы, если бы вы сказали мне... в чем дело... иначе это... выглядит... Она выговорила все это замирающим голосом, который становился все тише и тише, и Игнатьев так и не узнал, как это выглядит. Впрочем, он и сам прекрасно понимал, что выглядит это плохо и Ника была вправе поставить вопрос так, как она его поставила. Но что он мог ей ответить? - Не понимаю, с чего вы это взяли, - проникаясь отвращением к себе, сказал он фальшивым тоном. - В конце концов, вы не так долго находитесь в отряде, чтобы мое отношение к вам могло перемениться... Что за чушь - тотчас же промелькнуло у него в голове, нельзя же отвечать таким образом, лучше вообще молчать, если не хватает смелости сказать правду. А почему, собственно, он должен бояться сказать эту правду ей в глаза - вот сейчас, когда они вдвоем и ни одна живая душа не слышит их разговора? Она ведь не ребенок, она все поймет. Смешно в самом деле - в шестнадцать лет выходят замуж, а он не решается сказать такую простую вещь... - Однако оно переменилось, Дмитрий Павлович, - сказала она упрямо, - я ведь вижу, и две недели - это не так мало... Вы понимаете, если я тут ни при чем - ну вдруг у вас просто свои неприятности или настроение плохое и вам не хочется ни с кем общаться, - то это, конечно, меня не касается; но я все время думаю, что виновата в чем-то, что именно по моей вине вы стали относиться ко мне гораздо хуже, чем раньше, - я понимаю, это назойливость, но... - Я не стал относиться к вам хуже, - перебил он ее, не отрывая прищуренных глаз от туманного морского горизонта. - Вовсе нет. Вы ничего не понимаете... Ника. Я стал относиться к вам иначе, это верно. Но не хуже. Просто - совершенно по-другому. Вы понимаете меня? - Нет, - робко ответила Ника. - Я полюбил вас. Так понятнее? - Ой, ну что вы, - прошептала она совсем уже перепуганно. - Это вам, наверное, показалось, что вы! - К сожалению, не показалось. Такие вещи не кажутся. - Дмитрий Павлович, но ведь это же... нелепо! - Прекрасно знаю, что нелепо. Именно поэтому я старался быть от вас подальше и сам никогда не начал бы этого разговора, - хмуро сказал Игнатьев. - Если бы не вы! Вы начали добиваться ответа - что да почему. Ну вот, теперь знаете. Я надеялся, это пройдет незамеченным. В конце концов, через две недели вам уезжать... - Но это было бы ужасно, - сказала Ника, делая большие глаза, - если бы я уехала, ничего не узнав! - Теперь знаете, - повторил Игнатьев. - Раз уж так получилось... Ну, идемте вниз. - Нет, что вы, - быстро сказала Ника, - я не хочу вниз! Дмитрий Павлович, вы совсем не так меня поняли... Я сказала "нелепо" вовсе не в том смысле, что это нелепо вообще! Я сказала "нелепо", потому что о себе подумала, - вы понимаете? О себе, а не о вас! Если вы действительно, ну... полюбили меня, - выговорила она с запинкой и покраснела, - то именно это и нелепо - почему меня? Ну, вы понимаете, в смысле - за что? - Не знаю, не задумывался над этим, - сказал он. - Да и не все ли равно, за что вас любят? Что за любопытство, в самом деле! - Нет, но ведь все-таки интересно, - произнесла Ника задумчиво. - Я спрашиваю просто потому, что не могу осознать... то, что вы мне сказали. И вообще... я никогда не читала, чтобы в любви объяснялись так сердито. - Уж как умею, - сказал Игнатьев. - Поймите, Ника... Будь вы старше, все было бы проще. А так это нелепо, вы правы. Теперь, когда вы получили ответ на свой вопрос, будем считать, что никаких объяснений между нами не происходило и все остается по-прежнему... - Как это - не происходило? - вопрос прозвучал почти обиженно. - Вы сказали, что любите меня! А теперь? - И теперь тоже, - сказал он терпеливо. - Но внешне наши отношения... Ну, словом, в этом смысле для нас ничего не изменилось. - Почему? - Хотя бы потому, что со стороны это выглядит нелепо, - объяснил он. - Но это еще черт с ним. Главное то, что наше объяснение было односторонним. Ни на что другое я, впрочем, не рассчитывал, - добавил он быстро. - Я понимаю... Дмитрий Павлович! Мне ужасно жалко, что я... ну, не могу ответить на вашу любовь... - Я знаю, Ника, - мягко сказал он. - Да, но мне так хотелось бы! - Чего? - Ответить на вашу любовь! Он посмотрел на нее - впервые с того момента, как начался этот разговор. И постарался улыбнуться. - Ничего, - сказал он бодрым голосом. - У вас еще все впереди. Не всегда же вам будут объясняться в столь нелепых обстоятельствах... - Почему нелепых? - Ника, но вы же сами сказали! - Да ведь не в этом смысле, честное слово, совсем не в этом! - Неважно, в каком. Я много старше вас, понимаете? - Ну и что? - Ника смотрела на него задумчиво. Странно: за эти несколько минут с нею что-то случилось. Какое-то волшебное превращение, как в сказке. Только что она была ничем не примечательной девчонкой, а сейчас - она сама не заметила, как это произошло, - ей вдруг прибавилось и возраста, и ума... Много старше? Действительно, не так давно он был много старше. Но сейчас? Ника уже не была в этом уверена. Точнее, возраст переставал играть роль. При чем тут возраст? Только что она была девчонкой, десятиклассницей, а он - Взрослым. Но потом прозвучало заклинание - самое древнее и самое могучее, насколько можно судить хотя бы по литературе, - и все преобразилось. Она уже не была девчонкой - она была Любимой. Она вошла в бессмертный Орден Любимых - на равных правах с Джульеттой, Лаурой и Беатриче. При чем тут теперь ее возраст? Джульетта - та и вовсе была пигалица, какая-то ничтожная семиклассница, по сегодняшним понятиям... - Я, во всяком случае, не чувствую себя много моложе вас, - объявила она Игнатьеву и добавила с оттенком снисходительности в голосе: - Я думаю, теперь вы можете говорить мне "ты". Он глянул на нее ошалело и встал с камня, на котором сидел. - Идемте-ка вниз, Ника, - решительно сказал он. - Не пойду, я же сказала! Что мы там будем делать? Все равно в Коктебель нам раньше пяти ехать нет смысла - Мамай договорился с мальчиками на пять. Вы будете называть меня на "ты"? - Не знаю, - сказал он. - А кто же знает? - резонно спросила Ника. - Мне, например, было бы очень приятно говорить вам "ты", но я этого не могу. - Не можете? - Нет, я еще не освоилась с новым положением. Но ведь у вас, наверное, было время привыкнуть к тому, что вы меня любите? - Было, - согласился он. - Конечно, я с радостью звал бы вас на "ты", если бы не боялся, что это вас обидит. - Но ведь я вам разрешила, - сказала она с большим достоинством. Игнатьев постоял в нерешительности, потом подошел и сел на край обвалившейся каменной кладки рядом с Никой. - Послушай, - сказал он. - Договоримся: наедине мы будем говорить друг другу "ты". - И я тоже? - спросила она испуганно. - Да, если это тебе приятно. Ты ведь сказала, что тебе это было бы приятно, но ты боишься. А чего бояться? - Ты, - сказала Ника. Повернув голову и глядя ему в глаза, она повторила несколько раз, негромко и торжественно, как заклинание: - Ты, ты, ты! - Ну? - улыбнулся он. - Это так страшно? - Нет... - Она медленно покачала головой и отвела от щеки волосы. - Это очень приятно, и мне сразу стало легче и проще... с тобой. У меня такое ощущение... будто я сразу выросла, что ли... я не знаю, как это объяснить... - Я понимаю тебя. Думаю, что понимаю. - Продолжая улыбаться, он взял ее руку в свои и осторожно поднес к губам. - Я тебя люблю, Ника, и буду любить независимо от того, как все сложится. Что сложиться может по-разному - я на этот счет не обманываюсь. Но знаешь, Ника, просто любить - даже на расстоянии - это уже большое счастье... Ника, не отнимая руки, смотрела на него как загипнотизированная. - Мне все кажется, что я сейчас проснусь, - медленно проговорила она. - Потому что это не может быть на самом деле, так... вдруг! Я всегда думала, что это приходит постепенно... и ты видишь и чувствуешь, как оно приближается. А я еще сегодня утром была уверена, что ты терпеть меня не можешь... - Мне было очень трудно, Ника. - А теперь? - Теперь легче. - Легче или совсем-совсем легко? - Нет, еще не "совсем-совсем", - улыбнулся Игнатьев. Ника подумала и кивнула. - Да, я понимаю. Но если бы я сказала: "Я тоже тебя люблю" - то тогда тебе было бы совсем хорошо, да? - Не будем об этом говорить. - Игнатьев засмеялся немного принужденно. - Мне и так хорошо, поверь. - Я верю, но я хотела бы, чтобы тебе было еще лучше... Между прочим, определить, любишь уже или не любишь - это очень трудно. - Вовсе нет. Если трудно определить, то это значит, что не любишь. Когда полюбишь, сомнений не остается. - Правда? Тогда просто. Я немедленно напишу тебе, как только у меня не останется сомнений. Я хочу сказать - в том случае, если они еще будут к моменту моего отъезда... Ой, что это? Они прислушались. Ветер стих, и снизу отчетливо слышался суматошный гомон голосов. - Вот и кончилось наше уединение, - сказал Игнатьев. - Погоди-ка, я посмотрю. - Это экскурсия, - сказала Ника упавшим голосом - Нечего и смотреть, нужно просто уходить... Они выбрались на северную сторону утеса - внизу действительно изготавливалась к штурму Дозорной башни какая-то лихая банда с рюкзаками и гитарами. Но даже это зрелище не могло сейчас омрачить для Ники ее нового блистающего мира; легко опираясь на руку Игнатьева, она сходила по вырубленным в скале ступеням, как сходят с Олимпа. Не успели они спуститься, как в ворота с ревом ворвался авангард второй экскурсии. Ника и Игнатьев переглянулись и рассмеялись. - Ничего, - сказал он, - здесь все-таки тридцать гектаров! И в самом деле, места хватило для всех. Туристы облепили Консульский замок, полезли к Дозорной башне, а Игнатьев с Никой бродили внизу вдоль полуразрушенных стен, слушали стрекотание кузнечиков в сухой траве, переходили от башни к башне, разглядывая вмурованные в грубую кладку белокаменные резные плиты с гербами генуэзских патрициев. Иногда Игнатьев переводил вслух какую-нибудь лучше других сохранившуюся надпись: "В лето господа нашего тысяча четыреста девятое, в первый день августа, завершена постройка сия повелением благородного и могущественного мужа Лукини де Флиско Лавани, графа и достопочтенного консула и коменданта Солдайи, и Бартоломео Иллионе, капитана..." Ника вдруг сделалась молчаливой. Первое, охватившее ее там наверху, неповторимое и сказочное ощущение происшедшей с нею метаморфозы теперь прошло, уступив место пугающему чувству тоже совершенно новой для нее, неясной еще ответственности - за что и перед кем, она еще не знала, но понимала уже, что теперь изменилось все и что посвящение в сестры Ордена обязывает ее к чему-то. Но к чему? Просто у меня сегодня кончилось детство, думала она. Сегодня я стала взрослой. Я вошла в мир взрослых, и взрослый объяснился мне в любви. Кстати, как его называть? Когда говоришь "ты", смешно обращаться по имени-отчеству; но не могу же я называть его по имени, словно он мой ровесник, словно мы учимся в одном классе. Но это, конечно, не главное. Можно пока никак не называть, не обращаться, потом это устроится. В конце концов, сказать впервые "ты" было тоже очень трудно и страшно. Дело не в этом. Самое главное - что теперь должна делать я? Ведь глупо, наверное, выслушать объяснение в любви и ничего не сказать в ответ. Вдруг он ждет какого-то ответа? - Я, наверное, очень глупая, - сказала она, набравшись храбрости. - Наверное, это вопрос ума или такта, но я действительно не знаю, должна ли я была ответить что-нибудь определенное, когда ты сказал, что... ну, что любишь меня. Ты ждал от меня ответа? - Нет, - сказал он. - Ты ведь помнишь, я вообще не хотел говорить, это ты заставила меня сказать. - Ты жалеешь? - спросила она быстро. - Нет, разумеется. - Но ответа от меня ты не ждал? - Нет, но я боялся, что тебе станет смешно. - Ну что ты, как ты мог подумать, - сказала она с нежным упреком. - Мне стало страшно, это правда. И еще - я не поверила в первый момент. Но чтобы смешно? Что ты! - Я просто боялся, - сказал он. - Я и сейчас боюсь, Ника. - Боишься? - Она изумленно подняла брови. - Чего? Игнатьев не ответил. Он сидел на камне в тени, а она стояла перед ним, обмахиваясь пушистой метелочкой ковыля, - обычная, всегдашняя, такая, какою он видел ее каждый день на раскопках, в защитных шортах и клетчатой рубашке, в запылившихся сандалиях и с налепленной на колене не очень чистой полоской лейкопластыря. Юная, невообразимо юная. Он посмотрел на эти ее исцарапанные загорелые коленки со следами подживающих ссадин, и у него сжалось сердце. Странный вопрос - чего он боится: боится ее потерять, вот чего. Но ведь не скажешь же ей этого! Он с трудом заставил себя улыбнуться и даже изобразил что-то вроде подмигивания. - Нет-нет, - сказал он. - Это я так, не обращай внимания. Понимаешь, я думал о другом. - О другом! - воскликнула она с обидой. - Почему же ты думал о другом, когда мы говорим о таких важных вещах? - Это не совсем другое, - сказал он. - Вернее, другое, но имеющее отношение к тому, о чем мы говорим. - А-а, - сказала она и села на землю, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками. - Который час? - спросила она, помолчав. - Уже половина второго. Тебе надоело здесь? - Что ты! Наоборот, я подумала, что уже, может быть, поздно, а мы еще ни о чем не поговорили. Мы ведь не сможем поговорить в лагере? - Почему же, - улыбнулся он. - Смотря о чем! - Да я понимаю! Но ведь об этом мы говорить не сможем, правда? А мы смогли бы уехать из лагеря вдвоем в следующее воскресенье? Это не будет выглядеть подозрительно? - Я думаю, что нет, но тогда нам придется идти пешком до шоссе. Впрочем, можно заранее узнать, не будет ли попутной машины в колхозе. - Я предпочла бы пешком. Ты любишь ходить пешком? - Да. Но это довольно далеко, ты помнишь? - Неважно! Жаль, что ты не умеешь водить машину, могли бы опять приехать сюда... Но тем лучше, мы просто погуляем - вдвоем, как хорошо, правда? Ой, мне так много нужно о тебе узнать... - Что именно? - Ну все, все решительно! Ты ведь знаешь обо мне гораздо больше, чем я о тебе, да, в общем-то, обо мне и нечего знать... Между прочим, я должна рассказать тебе свое прошлое, правда ведь? - Ну, видишь ли, - сказал он, с трудом сдерживая улыбку, - это необязательно, но я, конечно, был бы рад узнать все, чем ты захочешь со мной поделиться... - В настоящем у меня ты, - сказала Ника. - А в прошлом я... ну, понимаешь, у меня был роман с одним мальчиком. Я с ним даже целовалась. Она подумала, нужно ли рассказать и про нос, но решила не рассказывать. Нос - это было несолидно; мало ли какие глупости делаешь в детстве! Его, например, она бы за нос не укусила. - Ну вот, теперь ты знаешь обо мне более или менее все, - добавила она. - Никаких тайн между нами быть не должно. - Да-а-а, - протянул Игнатьев. - Я вижу, у тебя и в самом деле бурное прошлое. Ну, а что же этот мальчик? - О, он такой дурак, - надменно сказала Ника. - Это была моя ошибка. Впрочем, по-настоящему он мне даже не нравился. Ну, просто хороший товарищ. Веселый такой! Мне нравился другой мальчик, Андрей, он как раз наоборот - ужасно умный. Я его так старалась соблазнить, изо всех сил, а он не обращал на меня никакого внимания. Вернее, обращал, но только для того, чтобы потащить в кино или музей. Он помешан на искусстве, будущий художник. А можно спросить у тебя одну вещь? - Конечно. - Скажи, в твоей жизни тоже были другие женщины? - Да, были, - Игнатьев помолчал. - Два года назад мне даже показалось, что я влюбился... Ника ждала продолжения, глядя на него круглыми от любопытства глазами. Поняв наконец, что дальше он рассказывать не собирается, она поинтересовалась небрежным тоном: - Эта женщина была красива? - Да... Ника ощутила острый укол ревности. - И чем это кончилось? - спросила она так же небрежно. - Ровно ничем, - Игнатьев усмехнулся. - Все оказалось ерундой! Мы встречались несколько дней, потом она порвала со мной. Она была права, и я не жалел о нашем разрыве. - Она была плохая, эта женщина? - Да как тебе сказать, - о