щелкивало, за приоткрытым иллюминатором палубные динамики во всю глотку орали о том, что пароходы провожают совсем не так, как поезда, Елена Львовна в третий или четвертый раз повторяла Нике инструкции - не питаться по закусочным, быть по возможности разумной в тратах, в кино только на дневные сеансы, и прежде всего слушаться Дину Николаевну. Ника терпеливо кивала: смешно, в самом деле, - можно подумать, что она только и ждет отъезда родителей, чтобы предаться разгулу. Прекрасно прожила бы и сама, без надзора этой нуднейшей Дины Николаевны Тоже, обзавелась дуэньей! Отец посмотрел на часы и вышел, сказав, что покурит снаружи. - Здесь и в самом деле душно, - немедленно сказала Елена Львовна, - может быть, и нам выйти? Ника упрямо мотнула головой, глядя мимо матери на чаек, ныряющих к темно-синей, как перед грозой, воде. Это было уже не в первый раз: после того страшного случая - страшного не только своей необъяснимостью - она уже несколько раз чувствовала вдруг, что мать избегает оставаться с нею наедине. Сейчас она заставила себя отвести взгляд от иллюминатора и посмотреть матери в глаза - та тотчас же стала рыться в дорожной сумке, жалуясь на то, что в спешке все уложено не так, как нужно. "Случилось что-то непоправимое", - впервые с ужасающей отчетливостью подумала Ника. Ни страха, ни недоверия никогда не было у них в семье, Ника просто не представляла себе, как можно жить, боясь чего-то или что-то скрывая; но сейчас она видела, что от нее что-то скрывают, прячут, словно она стала вдруг чужой и враждебной собственным родителям. Ей вспомнился кошмар, который преследовал ее уже несколько лет, время от времени повторяясь почти без изменений; сон этот был ужасен, хотя в нем не происходило ровно ничего страшного, казалось бы. В нем вообще ничего не происходило. Она просто просыпалась глубокой ночью - видела во сне, что просыпается, - в какой-то незнакомой комнате, слабо освещенной отблеском уличного фонаря или светом, пробивающимся сквозь щель неплотно прикрытой двери. Часов она не видела, но знала почему-то, что это самое глухое время ночи, задолго до рассвета; в комнате никого не было, хотя она знала, что рядом - за стеной, а иногда почему-то этажом ниже - находятся ее родные; во сне это не всегда были родители, но просто какие-то родные ей люди. Они спали, а она не спала, и весь ужас заключался именно в этом безысходном ночном одиночестве. Она не спала потому, что у нее было какое-то горе или ей грозила неотвратимая опасность - во сне это никогда не уточнялось, - и она была оставлена всеми, брошена наедине со своей смертной тоской, а все спали, никому не было до нее дела, и она не могла - или не смела, или не должна была - разбудить их и пожаловаться на то, как ей невыносимо одной в этом спящем безмолвном доме. И это было всегда так страшно, так немыслимо страшно, что после такого сна она просыпалась - уже на самом деле - иногда от собственного крика, с лихорадочно колотящимся сердцем и мокрым от слез лицом... Да, до сих пор она всегда просыпалась. А сейчас, в этой уютной, ярко освещенной солнцем, лакированной каюте, Нику вдруг на секунду охватило отвратительное и ужасное ощущение того же кошмара, переживаемого на этот раз наяву. - Мама, - сказала она громко, почти выкрикнула, и вскочила с диванчика. - Послушай, мама, я давно хочу спросить... - Да-да, - сказала Елена Львовна. - Я тебя слушаю! Ты не видела папиного несессера? Странно, я ведь совершенно уверена, что клала его в эту сумку... - Она посмотрела на ручные часики и вдруг заторопилась: - О, да тебе уже сейчас уходить... будь добра, выгляни в коридор и позови папу, он должен быть где-то там... Ника молча посмотрела на нее и рванула дверь. - Папа! - крикнула она. - Я ухожу! Последнее ощущение контакта с родителями было каким-то неодушевленным, скорее обонятельно-осязательным: шероховатый кримплен маминого костюма, ее духи, колючий, грубой вязки, отцовский свитер и сложная смесь табака, бритвенного крема, коньяка и лосьона. Все это осталось там, на палубе, и белый многоэтажный теплоход отходил от причала, весь ослепительно освещенный негреющим осенним солнцем, и чайки, тоскливо крича, падали к темно-синей, даже на вид студеной воде Химкинского водохранилища. А потом Ника стояла на шоссе у входа в метро и смотрела на машины, которые мчались в Ленинград. В сущности, так просто - перейти на ту сторону, стать на обочине, поднять руку... Режущий ветер дул вдоль Ленинградского шоссе. Ника сегодня впервые оделась почти по-зимнему - сапожки, брюки, теплая, на овчинке, куртка, - но все равно ей казалось, что она замерзает, леденящий холод прохватывал ее до самого сердца. Родители уплывали все дальше и дальше, "вода качается и плещет, - кричали в ее ушах нечеловеческие голоса уже давно не слышных динамиков, - и разделяет нас вода", - тяжелая, словно маслянистая от холода вода густо-синего цвета, какой можно видеть на реках Средней России только в такие вот ясные дни поздней осени, - и этой воды становилось все больше и больше, непреодолимое расстояние увеличивалось с каждым оборотом винтов теплохода, который сейчас, наверное, уже подходил к воротам канала; а она стояла здесь на жгучем ветру, высушивающем на ее щеках ледяные слезы, - одна, совершенно одна, как в своем страшном сне. В метро ей стало легче - было тепло, вокруг толпились люди, и, хотя она стояла лицом к дверному стеклу, чувствовать их рядом было приятно. За стеклом, грохоча, струилась серая вогнутая поверхность бетона, текли черные жгуты кабелей, внезапно распахивались светлые просторы станций - Войковская, Сокол, Аэропорт, Динамо, - за спиной у нее толкались, кто-то расспрашивал, как проехать в Фили, кого-то ругали за то, что он заставил чемоданами проход, - и снова поезд проваливался в гремящую темноту туннеля. На Белорусской Ника вышла, сама не зная зачем, перешла на кольцевую линию и доехала до Комсомольской. Там она долго ходила по переходам, разглядывала старинные керамические панно на стенах, где древние люди - строители первых очередей метро, как однажды объяснил ей отец, - трудились ломами и лопатами и катили странного вида тележки. Древние были одни в громоздких негнущихся одеждах, другие - налегке, в майках, девушки в красных косынках, могучие, в буграх мускулов, но веселые и явно жизнерадостные. Ника позавидовала им - жизнь у них была простой и счастливой... - Приветик! Ника оглянулась - перед нею стояла Ренка, накрашенная больше обычного. - Вот где я тебя поймала! Ты чего это не в школе сегодня? - Я провожала своих. Вообще, мама собиралась позвонить, если только не забыла: А что, спрашивали про меня? - Не знаю, при мне никто не спрашивал, ой, слушай, где ты достала такую дубленку? - Ренка ахнула и сделала большие глаза. - Папа привез из Будапешта. Что ты тут делаешь? - А сейчас Игорь должен подойти... ой, слушай, пошли с нами, правда, пошли, повеселимся, а? - Куда? - Такой Вадик, я с ним познакомилась у Женьки Карцева. У него сегодня свободная хата. Между прочим, твои ведь надолго укатили? - Да, но если ты рассчитываешь на квартиру, то напрасно, - сказала Ника. - Мне уже подыскали дуэнью. - Кого, кого? - подозрительно спросила Ренка. - Надзирательницу, кого! - Кислое дело, - Ренка с сожалением покачала головой. - Ну хоть сейчас-то ты свободна? Поехали вместе, правда! - Можно, - безразлично согласилась Ника. Она сейчас была готова поехать куда угодно, лишь бы не возвращаться домой, в пустоту и одиночество. - А кто там будет? - Ну, из наших - Игорь, Женька вроде не может, а вообще там соберется целая компания. - Не знаю только, я в таком виде... - Ну и что? Это ж не дипломатический прием, верно? Там такие битники припрутся, увидишь... А, вот и он. И-и-го-о-орь! - завопила Ренка так пронзительно, что на нее оглянулись сразу несколько человек. - Игорь, мы зде-е-есь!! - Салют, бабки, - сказал, подходя, Игорь. - Как дела, прогульщица? Знаешь, лучшее качество в тебе - это полное отсутствие трудового энтузиазма. Именно за это я тебя и люблю. - Я провожала родителей в Химках. - Правильно, старуха, родителей следует провожать как можно чаще и надолго. Дублон у тебя потрясный. Насколько я понимаю, ты с нами? Тогда пошли. "Как хорошо быть ге-нералом, - запел он, - как хорошо быть ге-нералом! Лучше работы! Я вам, синьора! Не назову!" На стоянке такси Игорь с ходу устроил скандал и свалку, стал божиться, что занимал за теми, которые только что уехали, и уверять граждан в крайней важности и спешности своих дел. - И вообще с детьми пускают без очереди! А у меня их вон двое! - орал он, забыв всякий стыд, и показывал на хохочущую Ренату и Нику, которая стояла в хвосте, старательно глядя в другую сторону. - Неужто вам не жаль таких крошек, граждане! Угомонился он только после того, как кто-то мрачно посоветовал позвать дружинников, а Ника, потеряв терпение, крикнула, что немедленно уйдет, если он не прекратит балаган. И оказалось, что хлопотать было не из-за чего, машины подкатывали одна за другой, - не прошло и десяти минут, как Игорь усадил девушек в новенькую голубую "Волгу" и сам важно развалился рядом с водителем. - Шеф, вам знакома Большая Черкизовская? - спросил он, закуривая. - Не откажите в любезности доставить нас в тот район. К кинотеатру "Севастополь", если уж быть точным до конца. - Платить-то найдется чем? - поинтересовался таксист. - Я вас по проходным дворам ловить не собираюсь. - Шеф, - укоризненно сказал Игорь. - Такие разговоры при дамах. В хорошем обществе не принято говорить о деньгах! - Болтаешь много, - сказал таксист неодобрительно. - А между прочим, молоко на губах еще не обсохло. Игорь переждал, пока проезжали оживленный перекресток, потом заявил: - А может, это у меня такая профессия - болтать. Может, я, шеф, идеологический диверсант. Таксист вдруг озлился: - Я вот сейчас всех вас повыкидаю с машины к чертовой матери! Тоже, Аркадий Райкин нашелся! Игорь обиженно замолчал. - Не везет сегодня, - заметил он с меланхоличным видом, когда они вышли у "Севастополя". - Граждане все попадаются какие-то жутко сознательные... и, главное, без малейшего чувства юмора. - Юмор у тебя безобразный, в этом все и дело, - сказала Ника. - Как у тау-китян... Квартира, куда они пришли, встретила их музыкой. В большой, увешанной старыми картинами комнате магнитофон гнусаво и неразборчиво выпевал что-то томное, непонятно на каком языке. Две пары медленно танцевали, одна из танцующих была босиком, с длинными прямыми - под Анук Эме - волосами, опоясанная золоченой цепью с большими, в ладонь, круглыми звеньями; еще одна пара сидела в маленьком атласном креслице, она у него на коленях, а на тахте трое бородачей смотрели какой-то альбом, сблизив одинаковые лохматые головы. Задвинутый в угол стол был сервирован а-ля фуршет, причем довольно скромно и без большого количества выпивки - это успокоило Нику, в последний момент она вдруг испугалась, что попадет на какую-нибудь пьяную оргию. А тут все было, в общем, вполне прилично. Большинство из присутствующих - Ника насчитала человек десять-двенадцать, свободно разгуливавших по квартире, - имело, как ей объяснил один из бородачей, то или иное отношение к искусству. ВГИК, ГИТИС, какие-то студии - Ника их все равно не знала. Она нехотя станцевала один чарльстон, потом бородач принес ей немного бренди на донышке пузатой рюмки, микроскопический бутербродик с килькой, кусочек сыра и маслину - все на крошечных пластмассовых вилочках, красной, желтой и зеленой. Пить Ника не стала, а кильку, сыр и маслину съела в том порядке, в каком это было предложено. Она вдруг почувствовала, что очень голодна. Появилось новое лицо - блондинка, тоже с длинными, прямыми, расчесанными на пробор волосами. "Все стали носить длинные волосы, - обеспокоенно подумала Ника, - впрочем, у меня не пробор, а челка, это все-таки не совсем то..." Вновь пришедшая имела вид высокомерный и вызывающий; судя по шумным изъявлениям восторга, которыми был встречен ее приход, она явно играла в этом кружке некую звездную роль. Через несколько минут хозяин квартиры Вадик, не понравившийся Нике мальчишка с нагловатым взглядом, зачем-то подвел блондинку к ней знакомиться. Оказалось, что ту зовут Эрика, это тоже было очень противно. Чтобы что-то сказать, Ника вежливо похвалила серебряную, под старину, бляху, которая на тяжелой цепи висела у Эрики где-то пониже груди. - Подлинник, - небрежно сказала Эрика, - из раскопок. Греческая работа. Ника подняла брови. - Подлинник, из раскопок? - спросила она. - Странно. Это не греческая работа, судя по стилю... - Ах, да? - высокомерно протянула Эрика. - Спасибо за поправку, но знаете, я все-таки искусствовед... если уж на то пошло! - Тогда вы сами должны видеть, - Ника пожала плечами. - Это звериный стиль, типичный для скифских украшений. Я уж не говорю о том, что это никакой не подлинник. Вы когда-нибудь видели вещь, вынутую из раскопа? Эрика смерила ее презрительным взглядом: - Что вы вообще в этом понимаете? - Я этим летом копала в Крыму, - небрежно сказала Ника и взяла еще один бутербродик. - Одно из греческих поселений Боспора. Вместе с Игнатьевым. - С кем? - ошеломленно спросила Эрика. - С Игнатьевым, учеником Гайдукевича... Эрика тут же выпала в осадок, а Ника, с сожалением дожевывая мини-бутерброд, двинулась вдоль стены, окидывая взглядом картины. Они были неинтересны - средняя жанровая живопись конца прошлого века; на видном месте висели два Клевера, обычные зимние закаты того типа, что можно найти в любом комиссионном. Ей вдруг стало невыносимо скучно. Что, собственно, она здесь делает, в этой чужой квартире, среди незнакомых и ненужных ей людей? Вокруг опять танцевали. Ника поискала взглядом Ренку и, сделав прощальный жест, ускользнула в прихожую, оделась и вышла. Едва она вернулась домой, позвонил Игорь. - Ну, старуха, ты просто блеск! - заорал он. - У тебя что, предчувствие было? - О чем ты? - удивленно спросила Ника. - Какое предчувствие? - Там ведь потом такое началось! Понимаешь, этот подонок Вадик стал клеиться к Ренке, та - в рев, пришлось мне вмешаться. Ох, я ж ему и врезал! - ликующе кричал Игорь. - Старуха, это надо было видеть! - Вы что, действительно подрались? - Подрались - это не то слово! Он пролетел по воздуху три метра, когда я его двинул хуком! Фантомас разбушевался! - Вы все дураки, - сказала Ника сердито. - Какого черта вам пришло в голову туда тащиться? Еще и меня, ослицу, уговорили... А ведь мама как в воду глядела, подумала она, вешая трубку. В первый день самостоятельной жизни - такая дурацкая история, надо же. А если бы она не ушла вовремя? "Буду теперь сидеть дома, - решила Ника, - хватит с меня подобных развлечений..." Сидеть дома - наедине со своими мыслями, своими догадками оказалось не так легко. Если бы только она могла с кем-то поделиться, посоветоваться! Но об этом нечего было и думать, о своей страшной проблеме она не могла даже написать в Ленинград. Тут ей не мог помочь никто. Ежевечернее присутствие Дины Николаевны, маминой дальней родственницы, согласившейся пожить у них эти три недели, в общем-то немного помогало Нике в том смысле, что хотя бы по вечерам ей некогда было думать. У старой дуэньи было три любимых занятия: рассказывать случаи из своей комсомольской юности, слушать чтение выдающихся произведений русской классики и рассуждать о том, чем и почему нынешний комсомол не похож на довоенный. Поэтому каждый вечер Ника либо слушала, пока не засыпала тут же за столом, либо читала вслух "Записки охотника", отрывки из "Накануне" и рассказы Горького, пока не начинал заплетаться язык А днем была школа, уроки, неизбежное хождение по магазинам. Зато в те часы, когда Ника оставалась одна, ничем не занятая, ею всякий раз снова овладевали прежние мысли и прежний страх, неопределенный и от этого, может быть, еще более мучительный. Впрочем, теперь он с каждым разом все более и более облекался в форму одной догадки, вернее одного предположения - дикого, немыслимого, совершенно чудовищного, - которое, однако, незаметно все глубже и глубже укоренялось в ее сознании по мере того, как одно за другим отпадали все другие возможные объяснения. ГЛАВА 9 В этот день сдвоенный урок литературы был последним. Татьяна Викторовна, ставшая в этом году их классным руководителем, проверила присутствие по классному журналу и сказала: - Борташевич, Лукин, Ратманова, зайдите после звонка в учительскую, мне нужно с вами поговорить. Трое названных переглянулись. Ренка обморочно закатила глаза и потрогала висящий на груди амулет. - Татьяна Викторовна, мне после уроков на тренировку, - голосом пай-мальчика сказал Игорь. - Меня из секции выгонят, Татьяна Викторовна... - Не волнуйтесь, я вам дам записку для тренера, - непреклонно сказала преподавательница. - Итак, сегодня у нас сочинение. Тема: "Ранний Маяковский и причины его разрыва с футуристами"... Ника встретила вызов в учительскую совершенно спокойно. Она догадалась, что это связано с их приключением в прошлую субботу, но ей было все равно. Творческие метания молодого Маяковского волновали ее сейчас еще меньше. Как и все, она развернула тетрадь на чистой странице, аккуратно проставила в верхнем правом углу дату - 10 октября 1969 - и начала быстро писать: "Здравствуй, здравствуй, здравствуй! Не сердись, я была очень занята последнее время, и телефон у нас не работает уже несколько дней, что-то с кабелем, его все время чинят и чинят..." - Я ничего не сделала, - сказала она учительнице, когда за пять минут до звонка все сдавали готовые сочинения. Татьяна Викторовна подняла брови: - Но хоть что-нибудь? Я видела, вы писали. - Это было письмо, - холодно объяснила Ника, глядя ей в глаза. - На уроке, вместо сочинения? - Совершенно верно - на уроке, вместо сочинения. Татьяна Викторовна не сразу нашлась что сказать, так ошеломила ее грубость всегда безупречно вежливой Ратмановой. - Очень жаль, придется поставить вам двойку. И не забудьте зайти в учительскую... Раскатился звонок, Ника не спеша собрала книги. Проклятый портфель, подумала она с привычным равнодушным отчаянием, это все из-за него. В коридоре к ней подскочила трепещущая Ренка. - Ты с ума сошла, почему ты не написала сочинения? Она теперь еще больше на тебя злится! Ой, я не могу, не могу, ну что мы будем говорить, а? - То, что было! - отрезала Ника - Или у тебя есть лучшая версия? У двери учительской их ждал пригорюнившийся Игорь. - Ну что, бабки, пошли на расправу, - сказал он и жалостно шмыгнул носом. - Давайте я уж первый... Он исчез за дверью и - не прошло и минуты - появился снова, в сопровождении Татьяны Викторовны. - Идемте в Ленинскую комнату, - сказала она, - там никого нет сейчас... В Ленинской комнате она без предисловий спросила их, где они были в субботу после школы и что там произошло. - Мы были в гостях, - невинным голосом сообщила Ренка, - у одного мальчика. - У кого именно? Ренка беспомощно оглянулась на Игоря. - У такого Вадика, Татьяна Викторовна, - уточнил тот. - Он живет на Большой Черкизовской, возле "Севастополя"... - Честное слово, можно подумать, что я разговариваю с воспитанниками детского сада! "Были в гостях у Вадика" - великолепно. Кто этот Вадик? Как его фамилия? Чем он занимается? Игорь и Ренка опять недоуменно переглянулись. - Великолепно! - повторила Татьяна Викторовна. - Значит, вы отправились в гости к человеку, про которого ровно ничего не знаете. И что там произошло? Вы, Ратманова, если не ошибаюсь, тоже там были. Может быть, вы мне расскажете? - Я не хочу себя выгораживать, Татьяна Викторовна, - негромко сказала Ника, - но я ушла рано, и при мне там ничего не происходило. - Вы там много выпили? - Мы вообще не пили, никто! - поспешила заявить Ренка. - Нет, ну я, как мужчина, выпил там... ну, с полстакана... - Помолчите, Лукин, - обрезала Татьяна Викторовна. - Мы еще поговорим о вашем... мужском поведении! Она снова обернулась к Ренке. - Так объясните мне наконец членораздельно, что произошло после ухода Ратмановой. Ренка умоляюще посмотрела на нее, вздохнула, но так ничего и не сказала. - Дело в том, что этот крет стал к ней клеиться, - объяснил Игорь. - Я спрашиваю не вас! И воздержитесь от идиотского жаргона хотя бы в разговоре с преподавателем... который уже пять лет безуспешно пытается научить вас изъясняться на человеческом языке. Так что же, Борташевич, насколько я понимаю, этот Вадик к вам приставал? - Да, - сказала Ренка после долгой паузы. - И это вас возмутило. Я понимаю. Вы ожидали, что он будет вести себя более корректно. А почему, собственно, вы этого ожидали? У вас было право ожидать к себе уважительного отношения? Ренка молчала, закусив губу. - Не хотите говорить? - сказала Татьяна Викторовна, так и не дождавшись ответа. - Хорошо, в таком случае я вам скажу! У вас, Борташевич, этого права не было. У вас, Ратманова, тоже. Как вы думаете, какими глазами молодые люди определенного сорта должны смотреть на девушек, которые являются в незнакомую квартиру, чтобы повеселиться? Ренка жалостно захлопала накрашенными ресницами: - Татьяна Викторовна, я думала... - К сожалению, Борташевич, этого вы никогда не умели. Так вот, Лукин! Вы только что провозгласили себя мужчиной, но тогда уж запомните одну вещь: когда мужчина идет куда-нибудь с девушкой, он отвечает за нее головой. Скажите, вам хоть понаслышке знакомо чувство мужской ответственности? - Ну... знакомо. - Ничего подобного, вы и понятия о нем не имеете. Стыдитесь, Лукин! Вы приводите свою одноклассницу черт знает куда и даже не умеете оградить ее от оскорблений! - Я ему знаете как дал! - обиженно возразил Игорь. - Знаю! Его мамаша заявила, что у него выбито два зуба. За это я готова простить половину вашей вины, но половина все равно остается, и самая важная. Вам, Лукин, просто повезло, понимаете? Если бы этот мерзавец оказался сильнее, он бы вас избил и выкинул вон. И вы ровно ничем не смогли бы помочь своей спутнице, что бы с нею потом ни произошло. Вам не приходила в голову такая возможность? Убирайтесь, Лукин, видеть вас не хочу. Тоже, мужчина! Игорь с неестественной быстротой исчез за дверью. Татьяна Викторовна прошлась по комнате, машинально поправила висевший косо щит с наклеенными фотографиями космонавтов и села за стол. - Меня иногда охватывает отчаяние, - сказала она усталым голосом, не глядя на стоящих рядом преступниц. - Просто отчаяние. Месяц за месяцем, год за годом, на протяжении всей вашей школьной жизни вам пытаются вдолбить в голову какие-то самые элементарные понятия о девичьей чести, о девичьей гордости, о девичьем достоинстве... Об этом вам говорят родители, педагоги, об этом вы читаете... И вот! - Она постучала по столу согнутыми пальцами. - Как горох об стенку! Доживет такой оболтус в юбке до шестнадцати лет, уже воображает себя взрослой и умной, и вдруг откалывает такое, что просто диву даешься! Я тут ругала Лукина, но это уж так, из воспитательных соображений... Он-то виноват меньше вас обеих, уже потому хотя бы, что мальчишка. Вы старше его, понимаете вы это или нет? Она посмотрела на Нику, потом на Ренату. - Борташевич, кто из ваших родителей сейчас в Москве? - Мама прилетает в воскресенье, - жалким голосом пролепетала та. - Вчера пришла телеграмма... - Вот и прекрасно. Скажите своей маме, что в понедельник я ее хочу видеть. - Татьяна Викторовна! - Пусть зайдет к концу рабочего дня, я буду в школе часов до шести. - Татьяна Викторовна, ну миленькая, - умоляюще затараторила Ренка, - ну не надо, ну зачем ее сразу так огорчать, она ведь полгода была в экспедиции... - Вот этого я тоже не могу понять, зачем вам понадобилось встретить ее таким подарком. Можете идти. А вы останьтесь, Ратманова. Выждав, пока закроется дверь, Татьяна Викторовна встала, подошла к Нике и взяла ее за плечо. - Ну? - спросила она. - Что с тобой происходит? Ника быстро взглянула ей в глаза и снова отвела взгляд. - Ничего, - ответила она негромко после паузы. - Неправда, я ведь вижу. Ника, пойми - в юности мы иногда склонны преувеличивать масштабы своих бед, но в то же время самонадеянно думаем, что можем справиться в одиночку, не прибегая к помощи старших. Это один из парадоксов психологии шестнадцатилетних, и парадокс довольно опасный... Давай-ка сядем и поговорим как следует, я наконец хочу разобраться. Я вижу, с тобой последнее время неладно. Меня очень обеспокоила субботняя история. Когда директор сказал мне, что к нему поступила жалоба на двоих наших десятиклассников, я отнеслась к этому довольно спокойно... такие жалобы, к сожалению, не редкость. Но когда я узнала, что и ты "развлекалась" там вместе с ними... Она сделала паузу и взглянула на Нику искоса. Та сидела по обыкновению очень прямо, сложив руки на коленях, и смотрела перед собой безучастным взглядом. - Игорь меня не удивляет, - помолчав, продолжала Татьяна Викторовна. - Мальчишка, шалопай, что с него взять. Рената, к сожалению, тоже... Тут можно лишь удивляться, как она до сих пор не попала в какую-нибудь историю похуже. А вот ты, Ника, ты меня... испугала! Что же это такое, думаю, - если такая девочка, если даже она смогла оказаться в подобной компании, то чего ждать от других? Но потом я поняла, что тебя за эту дикую выходку нельзя судить так строго, как следовало бы - по первому впечатлению. Наверное, то, что я говорю это тебе, не очень педагогично... но мне сейчас хочется совершенно откровенно представить тебе ход своих мыслей - в надежде, не скрою, на ответную откровенность! Так вот, я уверена, что в нормальном состоянии ты не пошла бы на эту идиотскую вечеринку в незнакомый дом. Ведь не пошла бы, правда? С тобой что-то происходит, Ника, я это заметила уже давно; и меня, признаться, удивило, что твоя мама уехала в отпуск именно сейчас. Впрочем, тут есть и моя вина, мне следовало с ней поговорить... Она встала и отошла к окну. За окном была осень - мокрый асфальт внизу, голые деревья в палисадничке за пустым кортом, мокрые крыши старого купеческого Замоскворечья и - дальше, правее - острая звонница, купола и филигранные кресты Вознесения в Кадашах. В воротах школьного двора, очевидно поджидая Нику, топталась все та же разношерстная компания - Андрей, Катюша Саблина со своим Питом; Игорь в какой-то радужной куртке и Рената, азартно размахивающая руками. Нет, с сыновьями все-таки проще... - Когда твои возвращаются? - спросила Татьяна Викторовна, глядя в окно. Ответа не последовало, она подняла брови и оглянулась. Ника сидела на том же месте, но теперь извернувшись боком, положив руки на спинку стула и уткнувшись в них лицом, вся сотрясаясь от судорожных и беззвучных рыданий. Татьяна Викторовна постояла секунду, потом подошла к двери, заперла ее и, вздохнув, села рядом с Никой. - Ну? - спросила она, помолчав, и осторожно провела ладонью по ее спине. - Так что же все-таки случилось? Сердечные какие-нибудь неурядицы? Ника отрицательно мотнула головой. - Что-нибудь дома? Ника заплакала сильнее, теперь уже навзрыд. А потом вдруг начала говорить - сбивчиво, торопливо, несвязно, захлебываясь слезами и сморкаясь. Татьяна Викторовна терпеливо слушала, не перебивая и не переспрашивая. - Я все-таки не совсем поняла, - сказала она осторожно, когда Ника умолкла - У твоей мамы и раньше бывали такие приступы? - Да нет же! - с отчаянием выкрикнула Ника, отбрасывая прилипшую к мокрой от слез щеке прядь волос. - Никогда, вы понимаете, никогда ничего подобного! - Да, но... ты же понимаешь, Ника... всякая болезнь когда-то проявляется в первый раз, не правда ли? Особенно сердце - это, как правило, всегда внезапно. - Но почему именно тогда? Почему именно при том разговоре? Почему мама с тех пор всегда избегает ос... оставаться со мной на... нае... Так и не сумев договорить, Ника опять прижалась щекой к своим стиснутым на спинке стула пальцам и заплакала еще громче. Татьяна Викторовна пошла в учительскую, достала из аптечки валерьянку, накапала в стакан двадцать капель, потом подумала и добавила еще полпипетки, без счета. - Что, до валерьяночки дошло дело? - жизнерадостно закричала вошедшая в учительскую следом за ней молоденькая преподавательница химии. - Правильно! Это они, паразиты, могут. У меня сегодня в химкабинете такую содому подняли - ну, думаю, сейчас все! - Леночка, не стоит называть учеников паразитами, - сказала Татьяна Викторовна, закрывая аптечку. - Если они это услышат, вам придется еще труднее. Кстати, поднимают обычно содом, окончание мужского рода. Содома - это итальянский художник, современник Рафаэля... - А, ну точно! - закричала Леночка еще жизнерадостней. - Который Сикстинку нарисовал? Точно! Когда Татьяна Викторовна вернулась в Ленинскую комнату, Ника уже не плакала. Она послушно выпила валерьянку, утерла глаза скомканным платочком. - Ника, - сказала Татьяна Викторовна, помолчав. - А что, собственно, так пугает тебя во всей этой истории? Ты... думаешь, что родители скрывают от тебя что-то? - Да. - Ну... допустим. Ника, у взрослых людей могут быть какие-то свои... тайные воспоминания, подчас очень тяжелые, которыми они предпочитают не делиться с детьми. Не забывай, ты еще очень-очень молода, для матери ты еще ребенок самый настоящий... родители ведь не всегда улавливают эту очень неопределенную возрастную грань, за которой их сын или дочь вдруг перестают быть детьми. Может быть, твоя мама просто считает, что еще рано посвящать тебя в какие-то свои дела... - Она боится, - сказала Ника каким-то угасшим голосом. - Это совсем другое дело. - Если боится, то - согласна - другое. Но, видишь ли... - Татьяна Викторовна... - Да? - Я должна сказать это вам. Сначала я думала, что не смогу сказать этого никому и никогда. Но сейчас я просто боюсь сойти с ума, если... не скажу. Потому что я думаю об этом все время и... в общем... Она помолчала, глядя в тусклое от непогоды окно, потом снова заговорила тем же невыразительным и неестественно спокойным голосом: - Вы помните, я когда была у вас в прошлом году... еще мы с Андреем ходили в музей, а вечером собирались в театр... я вам тогда рассказывала о своей семье и сказала, что... у меня был братик. Его звали Славиком. Он умер... совсем маленьким, в эвакуации. Он и родился там. Мама со Светкой долго жили на Урале, почти всю войну, они вернулись уже только после войны. Так вот, мне всегда говорили, что Славик умер там в сорок третьем году. А я думаю, что вот этот человек - о котором рассказал водолаз - это и есть мой брат. Что он совсем не умер тогда. И что это мама сдала его тогда в детдом. Тут уж Татьяна Викторовна испугалась по-настоящему. - Ника, опомнись, - сказала она негромко. - Опомнись, что ты выдумываешь... - Я не выдумываю... И пожалуйста, не надо со мной так. Я уже три недели хочу опомниться и не могу - не могу, понимаете, не могу! Я вообще не могу так больше! Я просто пойду и найду того человека, который рассказывал Грибову, и спрошу - как звали его приятеля там, на Урале. Этого... Ратманова! И я вам сразу хочу сказать, Татьяна Викторовна: если окажется, что это действительно мой брат, то я покончу с собой. Татьяна Викторовна долго молчала. - Ника, послушай, - сказала она наконец. - Я начала говорить с тобой как со взрослой девушкой. Будем продолжать разговор на этом же уровне, хорошо? Так вот, я знаю, что бывают положения, когда мысль о самоубийстве как о единственно возможном выходе может прийти в голову даже психически здоровому человеку. Но для этого, видишь ли, нужны... очень серьезные мотивы. По-настоящему серьезные. Скажи, почему эта мысль пришла в голову тебе? - Вот потому! - Ника, это не ответ. - Потому что для чего тогда жить, если нельзя никому верить и если вообще может быть такое... - Что именно - "такое"? - Вот такое. Ложь, жестокость... Понимаете? - Нет, не понимаю. Ты что же, не знала до сих пор - хотя бы из книг, - что в жизни есть и ложь, и жестокость, и еще более страшные вещи? Или все дело в том, что до сих пор они не касались тебя лично? - Вас, Татьяна Викторовна, они тоже не коснулись, иначе вы не говорили бы об этом так... так спокойно! Ах, подумаешь, в жизни есть и еще более страшные вещи! Это у вас теоретические рассуждения. Вообще, в принципе! - О, нет, - Татьяна Викторовна покачала головой. - Я, Ника, принадлежу к поколению, чье знакомство со страшной стороной жизни никак не назовешь теоретическим. Я в твоем возрасте попала в оккупацию - одна, без старших - и последний год войны провела в Германии, в концлагерях. Так что, поверь, кое-что и меня "коснулось". И я вот что хочу тебе сказать: отчаяться в жизни оттого только, что в мире есть зло, - глупо. Просто глупо, понимаешь? Зло всегда было, есть и будет, и от этого никуда не деться. А отчаяться и опустить руки при встрече с частным, конкретным проявлением зла - это трусость, Ника. И... предательство, если хочешь... потому что в трусости всегда есть элемент предательства. При встрече со злом человек просто не имеет права прятаться... даже в собственную смерть. Понимаешь? - Это все опять... рассуждения. И вообще, при чем тут концлагери - это же совсем другое! Мы с мамой были такими друзьями, я так ей верила... - Ника, послушай, - терпеливо сказала Татьяна Викторовна. - Прежде всего, я уверена, - я совершенно уверена! - что все не так плохо и что многое тут следует отнести за счет твоих расстроенных нервов. Но предположим - ты права, в вашей семье действительно произошла когда-то эта трагедия и твоей маме пришлось отдать ребенка. Почему она это сделала? Ты ведь не знаешь обстоятельств, а они могли быть какими угодно... особенно в то время! Постарайся их выяснить - это первый совет, который я могу тебе дать. Поговори с мамой, Ника. Возьми и поговори с ней прямо и открыто - ты ведь уже действительно взрослая. А к этому человеку, который тебе рассказал, ходить пока не нужно. Не предпринимай ничего до приезда родителей - наберись терпения, в конце концов это еще каких-нибудь две недели. И чем выяснять что-то окольными путями, спроси просто у мамы. Поверь, Ника, так будет лучше. Одно дело - узнать голый факт, а другое - увидеть его, так сказать, в контексте, со всеми сопутствовавшими ему обстоятельствами. Понимаешь? - Да, - ответила Ника безучастно. - Мне можно идти, Татьяна Викторовна? - Ступай, конечно, уже поздно. Поезжай домой и постарайся поменьше думать обо всем этом до маминого приезда. Да, одну минутку! С этим сочинением. Можешь написать его дома и сдать завтра, договорились? Ты же понимаешь, как это опасно - двойка в завершающем году! Весной будешь жалеть, что не исправила ее вовремя... Господи, весной, думает Ника, спускаясь по лестнице. Нет у нее других забот - думать о том, что будет весной. Все-таки они удивительный народ, взрослые. "Постарайся поменьше думать до маминого приезда", какое мудрое цэу. Господи, хоть бы умереть в самом деле... На улице мелкий ледяной дождь, четыре часа, по кривым переулкам Замоскворечья начинают расползаться хмурые октябрьские сумерки. Ника идет не разбирая дороги, сворачивает за угол - кажется, это Климентовский. У церкви ее догоняют торопливые шаги. - Извини, я за тобой шел от школы, - говорит Андрей. - У тебя было такое лицо, когда ты вышла... - Нет, ничего, - отзывается она, не глядя на него. - Ника... у тебя какие-нибудь неприятности? Дело в том, что... мама спрашивала меня на прошлой неделе, не знаю ли я, что с тобой... - Ох, слушай, не начинай еще и ты! - обрывает она, едва сдерживаясь. - Я ничего не начинаю. Просто хотел спросить, не могу ли чем-нибудь тебе помочь... - Нет! Ты мне ничем не можешь помочь, и не провожай меня, и вообще оставьте вы меня все в покое! Оставьте - меня - в покое!! Какая-то прохожая в плаще с капюшоном оглядывается на Нику, та ускоряет шаги, почти бежит. У станции метро она поворачивает обратно. Впрочем, бежать незачем, ее никто не преследует. Туман в переулках еще плотнее, тускло тлеют первые фонари, наступил час пик, и троллейбусы на Полянке едва ползут, осевшие до самого асфальта и разбухшие от пассажиров, которые гроздьями торчат из незакрывающихся дверей. У Ники от голода и усталости подгибаются ноги, она входит в полуподвальную закусочную - низкую, душную, пропитанную запахами мокрых плащей и скверной еды, - берет два стакана кофе с какими-то пирожками и ест стоя у шаткого мраморного столика. Нужно что-то решать, но голова совершенно не работает, совершенно, и думается все время о всякой ерунде, лезут глупые вопросы - например, произойдет ли короткое замыкание, если троллейбус осядет еще больше и коснется земли своим железным кузовом; или откуда взялась десятка, которую она обнаружила в кошельке, когда платила за кофе. Впрочем, с десяткой все ясно - это на покупки, Дина Николаевна поручала что-то купить, даже записывала на бумажке. А вот как с троллейбусом? В Марьину Рощу идет тринадцатый, от "Детского мира". Нет, все-таки, наверное, не замкнет, у него ведь сверху два контакта; да, но у трамвая один, и не замыкает, значит с двумя должен замкнуть? Непонятно как-то. И что она скажет, когда приедет? Как она объяснит, зачем ей сведения о том Ратманове? Ника мучительно пытается припомнить весь разговор с Грибовым. Беда в том, что начало ей не запомнилось; история заинтересовала ее не сразу, и очень может быть, что она пропустила мимо ушей что-то очень важное, что было сказано вначале. Этот мальчик начал разыскивать родных, получив паспорт. Примерно десять лет назад, в пятьдесят девятом или шестидесятом. Сама она еще не ходила в школу, Светка училась в университете - постой... Что он сказал, Грибов? Родителей мальчик нашел, но при этом вскрылась история его "сиротства", и он отказался вернуться. Да-да, это было именно так. Но если в семье случилось такое, то Светка не могла не знать - не услышать чего-то, не догадаться... Нет, Светка знала, думает Ника, холодея. От этой новой мысли голова тоже становится холодной и ясной, начинает работать с пугающей отчетливостью Память, словно электронный компьютер, безошибочно отбирающий нужную информацию из огромного потока ненужной, начинает услужливо выдавать ей факт за фактом, вернее это даже не факты, а только какие-то их обломки; но она-то знает, как безошибочно можно восстановить амфору из черепков, целое - из фрагментов, истину - из намеков... У них в семье всегда старательно избегали разговоров о войне, особенно об эвакуации, - просто потому, что это тяжелая тема? Да, но с войной у всех связаны тяжелые воспоминания, почти у всех погиб кто-то из близких, и однако все вспоминают! У бабы Кати погибли на фронте муж, оба брата и трое сыновей, однако она о них говорит, постоянно вспоминает, и это естественно... А почему у них не сохранилось ни одной вещички Славика - ни чепчика, ни распашонки? Даша из "Хождения по мукам" чуть не сошла с ума, когда умер ее ребенок, но хранила чепчик, да и все что-то хранят как память... И то, как мама однажды прикрикнула на нее, когда она начала приставать с расспросами об умершем братике; и то, как однажды папа, подвыпив с гостями, шутливо жаловался на то, что у него "одни девки", и те его странные слова за столом в день приезда Светки, когда он вспомнил, как гонял по Германии на машине, не думая об опасности, - "те