нам пришлось в такой неудачный момент... жена мне сказала, что вы в курсе нашей... семейной проблемы. - Да, - коротко сказал Игнатьев. - Это жаль. - Дети, дети, - покряхтел Иван Афанасьевич. - Вроде ведь и живешь только для них, а они вот тебе... возьмет вдруг пигалица да такого даст дрозда, что только за голову схватишься. Игнатьев, согревая в руке рюмку и взбалтывая коньяк круговыми движениями, подумал, что в данном случае дрозда дали скорее родители, а по отцу никак не скажешь, что его тянет хвататься за голову. - Ну, видите ли, - сказал он, - к поступку Ники это, мне кажется, не совсем подходит. Она ведь не из озорства уехала. - Да я понимаю, понимаю, - поспешно согласился Ратманов. - Но возраст есть возраст, никуда от этого не деться. Будь она постарше, поумнее... Из кухни с подносом в руках вернулась Елена Львовна, и он не окончил фразу, заговорив после короткой паузы о чем-то другом. Супруги явно не хотели говорить с ним на эту тему в присутствии друг друга, и, когда за столом находились все трое, разговор шел о вещах посторонних. Это создавало для Игнатьева какую-то особую, напряженную и фальшивую обстановку, и он уже ругал себя за то, что принял приглашение Елены Львовны. Впрочем, познакомиться так или иначе было необходимо. К счастью, он с самого начала предупредил хозяев, что должен будет уйти не позже половины десятого - чтобы успеть к автобусу "Аэрофлота". Когда подошло время, Ратманов сказал, что выйдет вместе с ним - проветриться перед сном. - Боюсь, такси сейчас не поймать, - сказал он, когда они вышли из дома. - А сам я теперь за руль после рюмки не сажусь - недавно чуть не попал в плохую историю, еле вывернулся... - Ну что вы, - сказал Игнатьев. - Зачем же вам беспокоиться, я отлично доберусь. Тут ведь должно быть метро? - Это идея, - одобрил Ратманов. - Станция "Университет" тут недалеко, Кировско-Фрунзенская линия - прямо в центр, без всяких пересадок. Прогуляемся, в самом деле, время у вас еще есть... Кстати, и побеседуем без помех, а то вечер просидели, а поговорить не поговорили... - Да, - сказал Игнатьев, - я иначе представлял себе нашу встречу. Сегодня у меня сложилось впечатление, что вы и Елена Львовна просто избегали говорить со мной о Нике, хотя естественно было говорить именно о ней... раз уж так все случилось. - Вы должны понять, Дмитрий Палыч. Просто понять! Нам с женой трудно говорить об этом в присутствии друг друга... Тут и подход у каждого свой, и какие-то взаимные обиды, что ли... каждый считает другого более виновным в том, что случилось, все этим и объясняется. Жена только сказала мне, что говорила уже с вами на эту тему... ну, а при мне продолжать разговора не захотела. А я тоже не хотел при ней. Вот так, Дмитрий Палыч, получается иной раз между супругами... дело житейское, что уж тут. Вы-то этого не знаете... не были еще женаты? - Нет. - Так-так... А вообще подумываете? В принципе? - В принципе я был бы счастлив, если бы Ника когда-нибудь согласилась стать моей женой. Они только что свернули за угол, укрывшись от ветра; здесь было тихо, безлюдный Ломоносовский проспект пустынно раскинулся перед ними, и последние слова Игнатьева прозвучали в этой тишине так громко и вызывающе, что он испугался, словно услышал их со стороны и только теперь оценил весь их кощунственный смысл. - Именно когда-нибудь, - буркнул он торопливо. - Прошу понять меня правильно. Я прекрасно знаю, что десятиклассницы замуж не выходят. - Выходят, еще как выходят, - заверил Ратманов. - Десятиклассницей ей, кстати, не так уж долго осталось и быть. Вы извините за прямоту, Дмитрий Палыч, я ведь по-отцовски. Просто, понимаете, когда Ника вернулась этим летом из Крыма и призналась матери, что встретила там кого-то... мы с женой значения сперва не придали. Ну, встретила и встретила, мало ли что девчонке в голову взбредет... Тем более она так вас аттестовала - крупный ученый, кандидат наук, - почему-то нам с женой представлялся товарищ более солидный, ха-ха-ха, вы понимаете, солидный именно по возрасту, не в каком-нибудь другом смысле. И мы, естественно, допустить и мысли не могли, что может возникнуть что-то серьезное между таким солидным товарищем и нашей, понимаете ли, пигалицей. А потом, смотрим, переписка продолжается, да еще телефонные разговоры пошли - нет, думаю, тут дело серьезнее... В общем, я все это к тому, Дмитрий Палыч, что особенно приятно мне было сегодня с вами познакомиться. Конечно, я понимаю, с одного раза человека вроде бы и не узнать, но есть люди, понимаете ли, антипатичные, а есть... располагающие. И на людей, я должен сказать, у меня глаз наметан, - все-таки руководящая работа вырабатывает одно ценнейшее качество, понимаете ли, а именно - умение оценивать человека чуть ли не с первого взгляда. Какая-то, понимаете ли, интуиция особенная появляется на этот счет! И я вот сегодня как отец испытываю просто... как бы это выразиться поточнее... ну, просто этакое душевное успокоение! Игнатьев пробормотал что-то в том смысле, что ему-то это весьма лестно; на самом деле ему было не столько лестно, сколько неловко, потому что и сейчас, как и тогда за столом, его не покидало ощущение какой-то фальши. Ощущение это было вполне определенным, хотя и не основывалось ни на чем конкретном. Так, штришки какие-то. Может быть, конечно, тут он был несправедлив; дело в том, что Никины родители ему определенно не понравились. Ни отец, ни мать - впрочем, та, по крайней мере, вызывала если не симпатию, то хотя бы жалость. - ...И я вам скажу попросту, честно и открыто, как привык, - продолжал Ратманов. - Дело, как говорится, ваше с Никой личное, но если оно у вас сладится к тому времени - заранее даю "добро". Вы, понятно, человек еще молодой, про дочку мою и говорить нечего, так что - в принципе - у каждого из вас есть еще впереди время искать свой, понимаете ли, идеал... да только ведь, Дмитрий Палыч, от добра, как говорится, добра не ищут. Раз уж так получилось, что встретились, понравились друг другу... - Видите ли, - сказал Игнатьев решительно, - мы ни разу не говорили об этом с Никой так... конкретно. Боюсь, этот разговор несколько лишен смысла сейчас, в ее отсутствие. И в данной ситуации. - Понимаю, понимаю! Мы ведь и не собираемся ничего решать, можно просто... парафировать для себя какие-то пункты принципиального соглашения. А что касается ситуации, Дмитрий Палыч, то она, на мой взгляд, не только не исключает возможность такого разговора, а напротив, делает его как раз очень своевременным... Тон Ратманова почти неуловимо изменился: теперь, когда он произносил эти слова, из него почти исчезли нотки добродушно-отеческой, чуть хмельной умиленности и на смену им появился оттенок деловитый и весьма трезвый, почувствовалась какая-то внезапная и целеустремленная настойчивость. - Я слушаю вас, - сдержанно сказал Игнатьев. - Поясню свою мысль. Ситуация сложилась необычная, скандальная, если хотите, но для меня она еще и трагическая, Дмитрий Палыч, потому что я - отец. Вы меня понимаете? Дочь ушла из семьи, ушла решительно, хлопнув, так сказать, дверью и решив больше не возвращаться. Естественно, что тут, помимо обиды и... ну, и других прочих эмоций, возникает чувство тревоги - ну, а как она будет дальше? Дочь-то - что она будет делать? Вернуть ее силой - нельзя по закону, да и смысла нет, что бы это была за жизнь, посудите сами. А оставить одну, предоставить, так сказать, воле судьбы... согласитесь, не всякий отец на это пойдет! В таком случае естественно, мне кажется, обрадоваться тому, что у дочери нашелся друг, близкий человек, который сможет... ну, попросту позаботиться о ней! Тоже верно, подумал Игнатьев. Все-таки он просто несправедлив к старику, конкретно ничего плохого в нем нет... пожалуй. - Я вас понимаю, Иван Афанасьевич, - сказал он уже теплее. - А я и не сомневался, что вы меня поймете. Я ведь не то что хочу вас... поймать, что ли, заставить жениться с ходу. Просто нам с женой легче будет, если мы будем знать, что Нике есть к кому притулиться... Как у вас со временем? Игнатьев посмотрел на часы. - У меня еще сорок минут до отхода автобуса, иначе придется ловить такси в Шереметьево... - А, так вы успеете. Вон оно - метро, а ехать отсюда до Охотного ровно двадцать минут. Словом, я вам вот что скажу. Ради Никиного блага и нашего родительского покоя - не оставляйте ее в этом чертовом Новоуральске. Как хотите и куда хотите, но заберите ее оттуда. Прежде всего, постарайтесь убедить вернуться сюда; никто ей слова не скажет, будем считать, что ничего не случилось, и точка. Ну - нервный срыв, кризис, с кем не бывает! Сам на работе иной раз так, понимаете ли, психанешь - потом своим же подчиненным стыдно в глаза смотреть. Словом, пускай возвращается, как говорят, к пенатам. А не захочет - мой вам совет, Дмитрий Палыч, не тяните и давайте договаривайтесь с Никой касательно совместных планов на будущее. Провентилируйте хорошенько этот вопрос, тут, если разобраться, нет ничего сложного. Кончит школу, получит аттестат, и с богом. Школу она ведь, кстати, и в Ленинграде смогла бы кончить... если уж в Москву наотрез не захочет. Только чтобы там не вздумала остаться, слышите? - Я постараюсь убедить Нику вернуться в Москву, - сказал Игнатьев. - Но если она захочет пожить некоторое время у брата... - Не соглашайтесь ни в коем случае, употребите все свое влияние, уговоры, силу, все что угодно. Я ничего дурного не скажу про Ярослава, но у него своя семья, и Нике там тереться нечего. А жить самой - это сумасшествие, ей же семнадцати еще нет, как она там устроится? Поэтому я и говорю - любыми средствами, вплоть до умыкания... - Даже так, - сдержанно посмеялся Игнатьев и, перекинув дорожную сумку в левую руку, протянул правую. - Ну, мне пора, Иван Афанасьевич. - Да-да, до свидания, счастливого пути и - ни пуха вам ни пера! А насчет умыкания я серьезно: если не останется других способов - можете увозить ее в Ленинград, заранее имеете мое "добро". Ни пуха ни пера! - К черту, - от души ответил Игнатьев. - К черту! ГЛАВА 4 Самолет приземлился перед рассветом. Двигаться дальше в такую рань не имело смысла; Игнатьев прошел в зал ожидания, наполненный храпом транзитных пассажиров, отыскал свободное кресло и проспал до утра, успев даже увидеть очередной автомобильный сон. На этот раз приснился фиолетовый "конвертибль". Без четверти десять он был уже в Новоуральске. Таксист ему попался общительный и разговорчивый, за час пути из Свердловска он расспросил Игнатьева о его работе, рассказал о своих планах жениться и закончить без отрыва какой-нибудь вечерний институт или техникум. Подкатив к единственной в Новоуральске гостинице "Дружба", таксист уже протянул руку, чтобы выключить счетчик, и вдруг спросил: - У вас забронировано тут? - Да нет, - сказал Игнатьев, - я так, наугад. На худой конец поговорю с кем-нибудь из горничных, авось дадут адрес... - Минутку, - перебил таксист. - Наугад и спрашивать нечего, я вам точно говорю. Можно, конечно, у частника снять койку, так ведь это еще к кому попадешь. Вы как, десяткой лишней располагаете? - Располагаю. А что, есть возможность? - Давайте ее сюда, а сами обождите в машине. Если только Клавка сегодня дежурит... На его счастье, Клавка дежурила. Минут через пятнадцать таксист вышел из подъезда, сел за руль, выключил счетчик и отдал Игнатьеву бланк регистрационного листка и ключ с деревянной биркой. - Ясно? - спросил он, подмигнув. - Значит, так: вы сейчас прямиком на третий этаж, спокойненько, будто уже неделю там проживаете. А после в номере листок этот заполните и - без верхней одежды - вниз, к администратору. Скажете, срок, мол, истек, плачу за следующие сутки... Проходя деловым шагом через гостиничный холл, Игнатьев чувствовал себя положительно прохиндеем и очень боялся встретиться взглядом с кем-нибудь из страстотерпцев, толпившихся у окошечка дежурного администратора и уныло сидевших в раскоряченных модерновых креслицах под пестрыми плакатами "Интуриста". На третьем этаже он так же деловито, помахивая ключом, прошел мимо коридорной, нашел и отпер свой номер - маленький, жарко натопленный, пахнущий свежей масляной краской и мастикой для натирания полов. Он разделся, посидел у письменного столика, глядя в окно и барабаня пальцами по телефонной трубке, потом поднял ее. - Виноват, - сказал он, когда отозвалась телефонистка. - Девушка, мне нужна справка, может быть вы поможете. Где здесь улица Новаторов? Это далеко от гостиницы? - Ой нет, что вы, - певуче отозвалась та. - Вы с номера звоните? У вас куда окошко - на площадь или во двор? - На площадь. Я вот сейчас на нее смотрю. - Ну, так улица Новаторов перед вами и есть! Там вон дом с колоннами напротив, - видите, где реклама Госстраха на крыше? - а влево улица уходит, дома в пять этажей, крупнопанельные - видите? Это и будет Новаторов... Он осторожно опустил трубку и взялся за подбородок. Цель оказалась слишком близко, к этому он был как-то... не подготовлен. Вдруг так, сразу - через площадь и влево. Да, совершенно верно - стандартные пятиэтажные дома, точно такие, как где-нибудь на Новоизмайловском проспекте. Или на Охте. Совсем близко. Тут и с мыслями не успеешь собраться... Правда, он тотчас же с облегчением вспомнил, что есть еще неотложные дела - пойти заплатить за номер, потом побриться. Или, пожалуй, наоборот. Он вытащил из сумки футляр со "Спутником", завел пружину, критически оглядывая себя в зеркало. Вид, конечно, еще тот - как по заказу. А что удивительного? Третью ночь приходится спать урывками, и все снятся эти проклятые машины. Ника небось не приснится. А машины - просто проклятье какое-то, еще и эта фиолетовая пакость сегодня, приходилось ее куда-то прятать, словом - бред. Вот нет у нас в Союзе психоаналитиков... пришел бы, полежал бы на кушетке с закрытыми глазами, рассказал бы все как на духу - может, и докопались бы, откуда это берется. В самом деле - почему ни разу не приснилась Ника? Да, а родитель-то у нее... Что угодно, говорит, вплоть до умыкания. Полный карт-бланш. Но откуда у таких родителей такая дочь? Загадки наследственности. Умыкайте, говорит, доучиваться может в Питере. Ай да папа. Внизу, у дежурного администратора, все сошло благополучно. Дождавшись, пока у окошка кончит ругаться получивший отказ, Игнатьев небрежно назвал номер комнаты и сказал, что хочет уплатить еще за трое суток. - Семь рублей пятьдесят копеек, - громко сказала дежурная, переслаивая копирками квитанционную книжку, и спросила вполголоса: - Листок заполнили? Паспорт с вами? - Все в порядке, - сказал Игнатьев. - Отдайте дежурной по этажу вместе с этой квитанцией... Через десять минут, выйдя из гостиницы и не успев еще пересечь площадь, он увидел Нику. Он узнал ее не сразу, и вообще не узнал бы, вероятно, если бы она не оглянулась. Он шел через разбитый посреди площади чахлый молодой скверик, а перед ним молодая женщина вела за ручку ребенка лет четырех. Женщина была в коричневой дубленой курточке с поднятым капюшоном, в коротких сапожках и узких черных брюках, и он обратил на нее внимание только потому, что походка ее и вся манера держаться показались вдруг ему странно знакомыми. В сущности, только присутствие ребенка создавало своеобразный психологический барьер, помешавший Игнатьеву сразу узнать эту походку. Они были шагах в двадцати перед ним, когда ребенок закапризничал, стал упираться и, выдернув ручонку, остался стоять посреди дорожки. Мать прошла немного вперед, потом оглянулась и, собравшись было позвать своего взбунтовавшегося отпрыска, увидела почти поравнявшегося с ним Игнатьева. Тот, увидев ее, остолбенел и тоже остановился. Впрочем, он тут же опомнился и понял, что все это не игра воображения и что в самой встрече нет ничего сверхъестественного, если эта самая улица совсем рядом. Правда, младенец оставался загадкой, но сейчас ему было не до младенцев. Не отрывая глаз от испуганного; с приоткрытым ртом лица Ники, он поднял руку и с какой-то безобразной игривостью помахал перчаткой. - Алло, - сказал он ненатуральным голосом. - Ты совсем как жена Лота... неужели я так уж страшен? Он подошел к ней вплотную и взял за руки. - Ну, здравствуй, - сказал он тихо и добавил еще тише: - Любимая! - Здравствуй, - едва шевельнув губами, шепнула Ника. - Как ты... здесь очутился? - Очень просто, сел в самолет и прилетел. - Зачем ты это сделал? - Вот так вопрос! А что я должен был делать? Она помолчала, закусив губу. - Если бы я хотела, чтоб ты был здесь, я написала бы тебе об этом... - Иными словами, ты хочешь, чтобы меня здесь не было? Ника ничего не ответила. Забытый в стороне ребенок вдруг оглушительно заревел и, когда Ника кинулась к нему, объявил, что хочет пипи. - Господи, - растерянно сказала Ника, - если бы я знала, как это делается... я сегодня первый раз вышла с ним погулять, обычно он в садике... - Это твой племянник? - Племянник... Но что мне теперь с ним делать? - А ты его посади, - подумав, сказал Игнатьев. - Их как-то держат на руках, я видел... - Да, но На нем столько накутано... Ты думаешь, он не простудится? - Вряд ли. Это минутное дело. Давай-ка попробуем его раскутать прежде всего. Они присели около племянника на корточки и начали, мешая друг другу, возиться с его одежками. - Действительно, ничего не понять, - озабоченно сказал Игнатьев. - Это его соседка одевала, она всегда так кутает... - Тетя Ника, а мне узе не нузно, - важно объявил вдруг племянник. - Я узе в станы наделал. - Ну, Петька! - огорченно ахнула Ника, удостоверившись в том, что так оно и есть. - Ну поросенок же ты, как теперь будешь гулять с мокрыми штанами? Теперь пойдем в садик, ничего не поделаешь, пусть там тебя переодевают... Дима, я тогда отведу его сейчас, ты меня подожди. - Это далеко? - Нет, ты жди здесь, это близко, я скоро вернусь... Ника взяла оскандалившегося Петьку за руку и ушла не оглядываясь. Игнатьев посмотрел на часы, прошелся по всем дорожкам скверика, потом обошел площадь вокруг, рассеянно поглядывая на витрины. Ника появилась через двадцать пять минут, сдержанная и какая-то отчужденная. - Ты давно завтракала? - спросил Игнатьев. - Давно, но есть я не хочу. - Тогда мы пообедаем часа в два, если не возражаешь. А сейчас, я думаю, нам нужно просто сесть и поговорить. - Хорошо, - безучастно согласилась Ника. - Где, здесь? - Нет, здесь ты простудишься, пойдем ко мне в гостиницу. - Ты думаешь, это прилично? Ах, впрочем, не все ли равно. Хорошо, идем к тебе. Ты остановился в "Дружбе"? Тебе повезло, я тоже хотела снять здесь номер, но мне сказали, что мест нет и не будет... - Сейчас ты у брата? - Да... они очень милые, но я их стесняю - одна комнатка, это не очень-то удобно... - Слушай, а ведь здесь совсем зима. - Сейчас еще ничего, - сказала Ника. - Когда я приехала, было холоднее... Войдя в холл, где за эти полчаса стало еще более людно, Ника приостановилась и робко глянула на Игнатьева. - Вдруг меня не пустят? - шепнула она. - Я слышала, в гостиницы посторонних не пускают... - Только после определенного часа. - Игнатьев улыбнулся. - Ты видела "Твой современник"? - Нет, мне кто-то из ребят говорил, что скучища. - Вздор, отличный фильм... - А что? - Да нет, просто вспомнилось... там забавный разговор на эту тему. Ну, смелей... Войдя в номер, Ника нерешительно огляделась. - С тобой здесь еще кто-нибудь? - Нет, к счастью. Просто это двухместный номер, считается "люкс"... хотя без ванной почему-то. Ну, раздевайся, снимай свои меха, здесь жарко. Ты знаешь, я ведь не узнал тебя, хотя шел за тобой в двадцати шагах. Пока ты не оглянулась. - Просто ты никогда не видел меня в этом... - Ну да, в Крыму ты была одета несколько легче, - улыбнулся он. - Загар сошел? - Почти. В Москве, когда мы вернулись, мне ужасно не хотелось купаться, боялась стереть загар... Ох, ты сегодня такой нарядный - я ведь тебя тоже никогда не видела иначе как в джинсах и ковбойке... А вот у тебя загар не сошел... - Он у меня хронический, - сказал Игнатьев, крепко потерев щеку. - Даже бритва не берет. Ну что, мы так и будем стоять? Ника нерешительно, бочком, присела к письменному столу. Игнатьев сел на кровать напротив. - Так вот, Ника, - сказал он, уперев локти в колени, соединив концами растопыренные пальцы и внимательно их разглядывая. - Я знаю почти все... во всяком случае, все самое существенное... поэтому ты можешь мне ничего не объяснять и ничего не рассказывать. Вчера я провел вечер с твоими родителями... - Они уже вернулись? - тихо спросила Ника. - Да, на прошлой неделе. Их вызвала твоя учительница, которой ты послала письмо перед отъездом. С нею я тоже виделся. Словом, я вполне в курсе дела. А сюда я приехал для того, чтобы предложить тебе вместе решить - как быть дальше. Если тебе это не нужно, если ты хочешь действовать без советов и подсказок - скажи, я не обижусь. Мне просто кажется, что посоветоваться и подумать вместе никогда не мешает. Конечное решение так или иначе остается ведь за тобой, я не собираюсь тебе ничего навязывать... - Я знаю... - Ника, послушай. - Да? - Ты считаешь, что тебе необходимо оставаться именно здесь, рядом с братом? Ника беспомощно пожала плечами, глядя в окно. - Не знаю, Дима... Я так думала, но... это получается как-то не совсем реально, что ли. Я не знала, что у него жена, ребенок... И он вообще не совсем такой, как я воображала. Он... гораздо сильнее, понимаешь? Я думала, он нуждается в помощи... какой-то такой поддержке, поэтому я и приехала сюда. Но с самого начала так получилось, что они с Галочкой обхаживают меня как больную, утешают, нянчатся со мной как с маленькой... глупо как-то ужасно. - Глупого-то тут ничего нет... пока. Ну, а дальше? Ника нервным движением отвела от щеки прядь волос и ничего не ответила. Помолчав, она сказала сдавленным голосом: - Дима, я должна сразу сказать тебе две вещи, очень серьезные. Во-первых, к родителям я не вернусь. Если ты приехал меня уговаривать, то зря. Я не вернусь, понимаешь? - Понимаю, Ника. Уговаривать тебя я не стану. А во-вторых? - Во-вторых, я тебе не верю. - Прости, не понял, - озадаченно сказал Игнатьев. - Чему ты не веришь? Что я не собираюсь тебя уговаривать? - Нет. Не этому. А вообще. Я теперь не верю тебе вообще. Ни в чем. Понимаешь? - Хоть убей, нет. Разве я тебя в чем-то обманул? - Еще нет. - Хорошенькое дело - еще нет! Ты соображаешь, что говоришь? - Прекрасно соображаю. - Нет, не соображаешь! - Нет, соображаю! - Ну хорошо, хорошо! - Игнатьев вскочил и пробежался по диагонали, пнув по пути завернувшийся угол ковра. - Допустим, это я ничего не соображаю. Допустим! В таком случае будь добра объяснить мне толково и членораздельно - почему ты считаешь меня потенциальным обманщиком. Я жду! - Дима, не сердись, - сказала Ника с упреком. - Я вовсе не сержусь, что ты. Я тронут и доволен. Я счастлив! Я ведь только за этим сюда и летел... - Дима, ну успокойся, ну ведь ты же меня понял совершенно не так! - Прекрасно, объясни в таком случае, как я должен был тебя понять. - Ну, я сказала... в обобщенном смысле. - Что это значит? - Я тебе не могу верить не потому, что ты - это ты, а вообще. Я теперь не верю никому. Даже себе и то не верю. Понимаешь... я сегодня все утро думала: почему я все это сделала? Действительно ли потому, что иначе не могла, или просто чтобы покрасоваться перед собою... - И к какому же выводу ты пришла? - А ни к какому. Вот мне кажется, что я это сделала ну совсем-совсем искренне - но как проверишь? Все равно ведь за этим может сидеть малюсенькое такое желание покрасоваться... понимаешь? Когда я ехала сюда, Дима, мне ужасно плохо было, ты себе представить не можешь, как плохо... еще и после разговора с тобой, - я была уверена, что ты мне никогда этого не простишь, ну и вообще... И вот я ночью вышла в тамбур - постоять просто немного, у меня голова ужасно болела, в вагоне было нечем дышать. И знаешь, меня такое отчаяние охватило вдруг, - представь себе, пустой прокуренный тамбур, освещение какое-то тусклое, холод ужасный, и эти колеса под полом грохочут, будто погоня... А главное - что ночь и никого-никого вокруг... Ты понимаешь, Дима, рассказать этого нельзя, когда рассказываешь - просто смешно получается со стороны, но меня тогда ужасное охватило отчаяние, и я тогда подумала - ну, может, просто ухватилась за эту мысль, чтобы немного легче стало... Только ты не будешь смеяться, обещаешь? - Обещаю, Ника. - Ну вот, я просто подумала, что именно этим путем, может быть, ехали когда-то жены декабристов, им ведь тоже было все страшно и непривычно, но просто они иначе не могли и поэтому выбрали себе такую судьбу. Я, конечно, не то чтобы сравнила себя с ними, не такая уж я дура, поверь, - но просто мне подумалось, что я ведь тоже выбрала это добровольно - иначе было бы бесчестье... И тогда мне стало немного легче. Ну, это меня утешило как-то в тот момент. А потом вспоминать было очень стыдно, потому что я ведь понимаю, что одной этой мыслью все перечеркнула... - Ты не права, - решительно перебил он. - Ты просто перегибаешь палку. Понимаешь, Ника, самолюбование - штука скверная, это понятно. Но если человек берет на себя какую-то тяжелую обязанность и выполняет ее во имя долга, то мне кажется, что в особенно трудную минуту он вправе подбодрить себя именно этим - мыслью о том, что он выполняет свой долг. Если ты поступила так, как тебе велела совесть, то нет ничего дурного в том, чтобы немного утешить себя этим сознанием... оно ведь и в самом деле утешительно. Но мы уклонились от главного. Ты сказала, что никому больше не веришь... - Просто не могу верить, - подтвердила Ника. - Ну, а брату? А его жене? Ты говоришь, они с тобой нянчатся. Ты что же, подозреваешь их в корыстных замыслах? - Как тебе не совестно! - Почему же? Вполне логичное предположение. Если никому не верить... - Нельзя понимать все так буквально! - А как же я должен это понимать? - А так, - объявила Ника, раздувая ноздри, - что никакой любви на свете нет! Это все выдумки! Я именно это имела в виду! Теперь тебе понятно? - Не кричи, услышат в соседнем номере, - поморщившись, сказал Игнатьев и сел на прежнее место. - Ты, Ника, прости меня, повторяешь старую и бородатую пошлость... и почему-то всегда она преподносится как откровение. Это что ж, вы в своем десятом "А" пришли к выводу, что любви нет? Ника вскочила, побледнев, и отшвырнула волосы от щеки. - Вы... вы... еще с вашей иронией - я вас ненавижу! Мне... противно на вас смотреть! - Представьте, мне тоже, - любезно сказал Игнатьев. - Никогда не любил ведьм, даже таких молоденьких. Куда это вы? - Не ваше дело!! - Э, нет, - Игнатьев быстро встал и перехватил за руку Нику, которая кинулась за своей дубленкой. - Я сейчас никуда вас отсюда не пущу... иначе на улице вас раздавит первый же грузовик и вы погибнете во цвете лет, и, главное, нераскаявшейся грешницей. Гнев считался одним из семи смертных грехов... - Пус-с-стите меня, слышите... - Спокойно! - Держа за руки, Игнатьев заставил Нику пятиться, пока она не натолкнулась на край кровати и с размаху села, потеряв равновесие. Он отпустил ее, она упала боком и расплакалась, уткнув лицо в одеяло. - Вот и прекрасно, - сказал Игнатьев, возвращаясь на место. - Теперь скоро все пройдет. Ника плакала минут пять, потом затихла, но лежала не шевелясь, в той же позе. Игнатьев встал, поглядел на нее задумчиво, надел пальто и достал из кармана ключ. - Ника, послушай, - сказал он. - Я выйду пройтись, а ты побудь тут еще, успокойся. Когда будешь уходить, не забудь отдать ключ. А потом позвонишь мне, когда захочешь, запиши только номер комнаты. Если до завтрашнего вечера звонка не будет, я улетаю обратно. Ну, пока! Он вышел, снова пересек площадь, свернул на улицу Новаторов, прошел по ней до самого конца. Дальше была река, над стылой черной водой стоял туман, колонна исполинских самосвалов медленно шла через мост, сотрясая набережную. Игнатьев постоял, посмотрел и, почувствовав, что зябнет, побрел обратно. - Вешать таких родителей, - сказал он вслух негромко и убежденно. С родителями все было ясно. А с Никой? Теперь он и вовсе понятия никакого не имел, что делать. Оставить ее здесь нельзя, вернуть к родным пенатам - тоже. Действительно, что ли, остается Питер? Когда он вернулся в гостиницу, ключа у дежурной не оказалось. Он подошел к двери номера, осторожно стукнул, вошел. - Ты еще здесь? - Да, но... ты же сказал, что в два мы пойдем обедать, - робко отозвалась Ника. - Я сидела и ждала, сейчас уже третий... - Я совсем забыл, - сказал Игнатьев, снимая пальто. - Идем, это внизу, здесь же. - Ресторан? - Вечером, по-видимому, да. Днем просто столовая. А что? - Нет, просто... я так одета, - Ника развела руками. - Ты думаешь, туда можно в брюках и свитере? - Я не думаю, чтобы в Новоуральске было принято переодеваться к обеду, - Игнатьев улыбнулся. - Пошли, авось пустят... Они спустились на первый этаж. В зале, по-современному отделанном диким камнем, народу оказалось совсем мало. Официанток, впрочем, тоже не было видно. Наконец появилась одна, приняла заказ и так же не спеша удалилась. - А здесь довольно мило, - сказала Ника, разглядывая полуабстрактное, алюминиевой чеканки декоративное панно над эстрадой. - Тебе нравится камень в интерьере? - Я, признаться, в архитектуре не знаток. По-моему, немного нарочито. А вообще нет, ничего. Модерново, во всяком случае. Все-таки, прогресс свое берет - заметила, у меня в номере висят два эстампа? Я ведь помню времена, когда в гостиницах нельзя было увидеть ничего, кроме мишек и богатырей... А тебя что, интересует архитектура? - Да нет, не особенно. Просто я нахваталась от Андрея - ты его не знаешь, это один мальчик из нашего класса. Хотя я о нем тебе рассказывала! - Это которого ты безуспешно соблазняла? Я, по-моему, его видел. - Андрея? - изумленно спросила Ника. - Где ты мог его видеть? - В школе, где же еще. Я ведь тогда в понедельник первым делом пошел в школу - надеялся узнать что-то от твоей преподавательницы литературы... - Ты говорил с Татьяной Викторовной? - Да, но она мне ничего толком не объяснила. Сказала только, что ты уехала по семейным делам. В общем, мы стояли в коридоре, а тут началась перемена, и я его увидел - думаю, это был твой Андрей. Я еще обратил внимание, что он похож на мать. - Она вас не познакомила? - Нет. - Да, это было бы, наверное, бестактно, - сказала Ника, подумав. - Дело в том, что он после моего возвращения - в августе - стал вдруг как-то совершенно по-другому ко мне относиться... Ну, в общем, мы поменялись ролями, понимаешь? Нет, он ничем прямо не проявил, но я почувствовала сразу. Это ведь сразу чувствуешь. И если Татьяна Викторовна тоже заметила - конечно, она не стала бы вас знакомить... - Вон оно что, - сказал Игнатьев. - То-то он так на меня посмотрел. - Ты думаешь, догадался? - Скорее всего. - Да, бедный Андрей, - Ника вздохнула. - А впрочем, вряд ли это у него всерьез. - Как знать. Я его видел только мельком, но он не производит впечатления легкомысленного парня. - Нет, конечно. Просто я хочу сказать, что для него ничего, кроме искусства, вообще не существует. По-моему, он просто фанатик или одержимый - вроде Ван-Гога или Микеланджело. - Ну, если так... Отец у него тоже художник? - Нет, почему? Самый обыкновенный инженер. Только он, кажется, не то родился где-то за границей, не то долго там жил. С мамой Андрея - ну, вот с этой нашей Татьяной Викторовной - он познакомился во время войны, они в Германии были вместе в лагере. - Ты смотри, - сказал Игнатьев, - прямо сюжет для романа... Принесли первое, Ника с аппетитом принялась за еду. Быстро опорожнив тарелку, она глянула на Игнатьева и покраснела. - Это очень неприлично - так торопиться? - Не знаю, - улыбнулся он. - Я, когда голоден, ем еще быстрее. - Нет, вообще-то это не полагается, просто я привыкла сейчас: брат с женой вечно спешат куда-то, утром опаздывают, потом Славе нужно в техникум, - словом, едим наперегонки. Мама говорила всегда, что это неприлично... - Ничего страшного, - быстро сказал Игнатьев. - В каком техникуме учится твой брат? - В химико-технологическом, - не сразу ответила Ника, словно оторвавшись от посторонних мыслей. - Вон, напротив, здание с колоннами. - Так он, значит, химик? - Кто, Слава? Да, он работает на химкомбинате. Дима... ты можешь ответить мне на один вопрос - только честно? - Надеюсь, что могу, - сказал Игнатьев. Ника, на миг встретившись с ним взглядом, опустила глаза. - Тебе мои родители понравились? - спросила она негромко. - Нет, - помолчав, ответил Игнатьев. - Прости, отвечаю честно, как ты и просила. - Да, спасибо... я поняла. И это... все, что ты можешь о них сказать? И о маме... тоже? Просто не понравились - и все? - Нет, конечно. На тот вопрос, который ты мне задала, нужно было ответить коротко - да или нет. А добавить к этому можно многое. - Например? - с трудом выговорила она. Игнатьев помолчал. - Может быть... не стоит об этом здесь? - спросил он немного погодя. - Почему же... здесь нам никто не мешает, говори. - Ну, хорошо. Понимаешь, Ника. Они очень разные... и мне, в общем, их как-то жаль. Теперь - обоих. Раньше мне было жаль только Елену Львовну, потому что... ну, ты понимаешь. Ей ведь это действительно... непереносимо тяжело. Ну, а... Иван Афанасьевич произвел на меня впечатление совсем другое. Пожалуй, что я заметил в нем прежде всего - это страх. Ты понимаешь? Он панически боится, чтобы вся эта история... с твоим отъездом, я имею в виду... чтобы она не получила огласки... Ника усмехнулась, судорожно кроша кусочки хлеба. - Чтобы не дошло до партийной организации, - сказала она тем же напряженным, сдавленным голосом. - Вот чего он... боится. Знаешь что, принеси немного вина, только сухого. - Ника, ну зачем это? - Успокойся, я не собираюсь напиваться, мне только нужно выпить несколько глотков, иначе... - Я тебе говорил, не нужно было начинать здесь этого разговора... - Ну хорошо, ты говорил, ты опять прав. Так что теперь? Игнатьев молча встал, вышел в соседний зал, где был буфет, и вернулся с откупоренной бутылкой "Гурджаани". Едва он наполнил Никин фужер, она схватила его и, не отрываясь, выпила до дна. - Я не буду больше, - сказала она виноватым тоном, - остальное ты пей сам, мне просто хотелось немного успокоиться и вообще выпить за твой приезд. Так ты сказал, что отца тебе тоже жалко. Почему? Ты знаешь, что это он потребовал от мамы отдать Славу в детдом? - Нет, Ника, этого я не знал. - Ну вот, теперь знаешь. Между прочим, не думай, что я маму как-то... оправдываю. Потребовал он, но сделала-то это все-таки она. Так как же мне теперь жить - зная такое о родителях? Ну как, скажи? - Так или иначе, но жить все равно нужно, вот что самое главное. - Правильно, - усмехнулась Ника. - "Так или иначе". Вот и Слава с женой тоже... все утешают. Да как вы все можете! - воскликнула она вдруг, подавшись к Игнатьеву через стол. - Как вам не стыдно! Вы просто привыкли все, понимаешь, привыкли мириться с чем угодно - с любой ложью, с любой подлостью самой страшной! Я и про себя говорю, я тоже не обращала внимания, - у нас все ребята в школе к этому так и относятся: прочитают что-нибудь - "а, трепотня", только посмеиваются; показуха эта с успеваемостью - "три пишем, два в уме", - тоже все знают, посмеиваются; а когда в младших классах макулатуру или металлолом собирают? Один класс соберет, сдаст, потом из этой же кучи снова тянут взвешивать, - зато школа выходит на первое место в районе, - и все смеются... Погоди, не перебивай, я знаю, что ты хочешь сказать, - я ведь говорю тебе: я тоже смеялась, я ничуть не лучше других, но просто должны же когда-то у человека открыться глаза, Дима! Ты вот обиделся, когда я сказала тебе, что не верю больше никому, - но как я могу верить, ну скажи? Вот ты говоришь - любовь; а у нас в классе у половины родители или развелись, или разводятся, или вообще как-то так... Ну, ты знаешь, девочки любят посплетничать друг о друге. Я до сих пор думала, что вот какая у меня хорошая семья, - а что оказалось? Так кому я теперь могу верить, ну скажи? - Ника, послушай. Я тебя совершенно не призываю мириться с мерзостями. Но реагировать на них можно по-разному, ты же понимаешь. Можно просто сидеть и скулить - "ах, до чего все вокруг мерзко", - это, кстати, легче. Но ведь оттого, что ты, я и все, у кого "открылись глаза", будут сидеть и скулить, лучше-то вокруг не станет - ты согласна? А может быть, все-таки лучше не скулить, а что-то делать? - Например? - То, что в твоих силах. Ты вот говорила о неблагополучных семьях; действительно, таких много. Но ты делаешь из этого вывод, что настоящей любви вообще нет, а мне думается другое: просто люди не дают себе труда любить по-настоящему. - Странно ты рассуждаешь, - фыркнула Ника. - Как будто любовь - это труд. - Во всяком случае, это большая ответственность. Ладно, Ника, довольно пока об этом. Ты вот что скажи - мне бы очень хотелось познакомиться с твоим братом и его женой. Учитывая их стесненные условия, навалиться к ним в гости будет, пожалуй, не совсем удобно. А что, если мы пригласим их сюда, вечером? - Принять в ресторане? Не знаю, - Ника неуверенно пожала плечами. - Так вообще делается? - Почему же нет? - Знаешь, я боюсь, это их смутит... - Есть и другой вариант: устроить застолье в моем номере. Я просто закажу ужин, и нам принесут прямо туда, - вчетвером, я думаю, поместимся? Пожалуй, так будет даже лучше. По-домашнему, верно? А то я ресторанную эту обстановку не очень люблю, особенно шум. Как ты насчет такого варианта? - Я им передам. Не знаю только, может, они испугаются... - Испугаются? Чего? - Знакомства с тобой, понимаешь... Я им тут рассказывала о тебе немного - ну, что ты такой ученый, и вообще... - А я и есть "ученый и вообще", - сказал Игнатьев. - Но только убей, не пойму, почему из-за этого нужно меня бояться. - Ну, может, они решили, что ты вроде академика. - Ты их успокой на этот счет. Ага, вон и второе нам несут! Так, значит, Ника, договорись с ними - на сегодня или на завтра, как им будет удобнее. Устроим этакий семейный совет, нужно же в конце концов решать, что делать... Вопреки Никиным сомнениям, перспектива знакомства с "академиком" Ратмановых-младших нисколько не испугала. Галина только решительно воспротивилась тому, чтобы идти ужинать в гостиницу. - Придумали тоже, - объявила она. - Все ж таки мы люди семейные - у себя, Что ли, принять не можем? Послезавтра суббота нерабочая, вот и пускай приходит твой Дмитрий Палыч. А мы тогда с тобой съездим с утра на рынок, пельменей наготовим - хоть разок поедите наших сибирских, настоящих... Так и сделали. В субботу до самого вечера, помогая Гале по хозяйству, Ника очень тревожилась - как все выйдет и понравятся ли друг другу Игнатьев и ее новообретенные родственники. Он пришел точно в назначенный час, нагруженный свертками и бутылками. Галя чинно поздоровалась, поблагодарила за торт и, оставив мужчин в комнате (Петька был уложен спать у соседей), вышла на кухню, где Ника спешно доделывала ви