негрет. - Упьются ведь мужики-то, - сказала она озабоченно. - Славка вчера две "столичные" взял, в угловом "Гастрономе" к праздникам выбросили, а теперь и твой еще чего-то приволок. Он вообще как насчет этого? - Я никогда не видела, чтобы он пил водку, - ответила Ника, заливаясь краской от этого неожиданно приятного "твой". - Правда, в экспедиции никто не пил, иногда только вина немного... - А то смотри, это ведь нет хуже - с пьющим связаться... Ну, пить-то они все пьют, теперь такого, верно, и не сыщешь, чтобы вообще непьющий. Важно, чтобы меру свою знал. - По-моему, если мужчина никогда не пьет ни капли, это даже как-то противно, - сказала Ника. - Галочка, попробуй - мне кажется, я уже пересолила. - Не, ничего, в самый раз. Только ты зря с этим возишься, я тебе говорила - не станут они есть, сейчас как на пельмени навалятся - какие тут винегреты! - А мы его подадим как закуску, а пельмени потом. Кто же начинает с горячего? - Ну, гляди, - согласилась Галя. - У нас-то иначе делается. Они немного задержались с последними приготовлениями, и, когда все наконец уселись за стол, оказалось, что Слава с Игнатьевым уже перешли на "ты", даже не успев, выпить по первой рюмке. Нику это приятно удивило: в экспедиции, насколько помнится, он всем говорил только "вы", даже Вите Мамаю. Из-за этой своей манеры он долго казался ей суховатым, слишком "застегнутым на все пуговицы". - Ну, что ж, - сказал Игнатьев, когда рюмки были наполнены, - за здоровье хозяйки? - Погоди, - возразил Слава, - первую положено за встречу выпить, за знакомство - чтобы, как говорится, не в последний раз... Выпили за встречу и за знакомство, потом за хозяйку. Ника пила портвейн - сухого вина в Новоуральске не оказалось, не было даже в ресторане, - и от двух рюмок у нее уже немного закружилась голова. Когда Слава предложил тост за нее - "давай теперь за тебя, сестренка, чтобы у тебя, как говорится, все поскорее пришло в норму", - она поблагодарила его кивком и рассеянной улыбкой и прямо, никого не стесняясь, посмотрела на сидящего напротив Игнатьева. - В каком смысле - в норму? - спросила она и со страхом почувствовала, что уже непозволительно опьянела и может сейчас заявить или сделать что угодно. - Во всех, сестренка, это уж ты понимай как хочешь, - сказал Слава, а Игнатьев улыбнулся ей ободряюще. - Ничего, все будет хорошо, - сказал он. Ника вдруг разозлилась. Все ее считают маленькой, принимают за дурочку какую-то, которую можно утешить сюсюканьем. Просто противно! - Еще бы, - сказала она громко. - И жить хорошо, и жизнь хороша. Великолепный жизнеутверждающий оптимизм. - Ну зачем ты так, - упрекнул Игнатьев. Слава, который сидел рядом с нею, легонько похлопал ее по плечу. - Ничего, сестренка, - сказал он. - Все образуется. Между прочим, мы тут говорили о тебе с Митей... покуда вы с Галей на кухне хозяйничали. Я, в общем, тоже так считаю, что нужно тебе ехать в Москву. Поживи здесь до праздников, а после - чего ж тянуть-то... Ника усмехнулась. - Значит, вы считаете, - спросила она, стараясь выговаривать слова очень отчетливо, - что мне нужно вернуться к родителям? - Вы погодите, - вмешалась Галя. - Верочка, идем-ка, пельмени поможешь мне принести... - Ты знаешь, ты лучше не пей больше, - сказала она вполголоса, когда они с Никой вышли в коридор. - Гадость такая этот "три семерки", я его терпеть не выношу, и голова после болит... А насчет того, что Славка сказал, так он прав, знаешь... Ты только не подумай, что мы это из-за того, что у нас жилплощадь маленькая, нам-то что - и в общежитии приходилось... На кухне, подождав, пока ушла соседка, Ника сказала: - Галочка, я прекрасно знаю, что вы не из корыстных соображений советуете мне возвращаться. Этого ты мне можешь не объяснять. Я другого не понимаю - ты вот сама, ты могла бы вернуться, если бы узнала такое о своей матери? - А чего? - Галя пожала плечами. - Вернулась бы, ясно. Ну, может, не сразу... А ты сразу и не возвращайся - в Москву приедешь, поживи где у подруги, или комнату можно снять на месяц-другой. А за месяц все, глядишь, и перемелется. Мать это все ж таки мать, чего бы ты про нее ни узнала... - Вот с этим я не могу согласиться, - возразила Ника упрямо. - Есть вещи, которые забыть невозможно! - Славка же забыл? А ему-то было больнее. - Жить с нами, однако, он не захотел. Или ты считаешь, что он должен был приехать и жить как ни в чем не бывало? - Нет, тогда он не мог, ясно. Это я сейчас говорю - "забыл", а тогда-то иначе было! Я когда узнала все это дело - мы со Славкой познакомились, он уже с армии пришел, - я тоже ох и злая была на Елену Львовну! Поверишь, в "Комсомолку" даже хотела написать, чтобы все узнали, какие бывают матери... ну, спасибо, девчата с общежития отсоветовали. Чего, говорят, ее теперь добивать... она уже тем наказанная, что сын с ней и повидаться не захотел. Тоже верно, а скажешь, нет? Главное дело, Верочка, не нам ее судить, понимаешь... - "Не судите, да не судимы"?.. Я и не собираюсь никого судить. Но того, как мама поступила тогда со Славой, забыть нельзя. В Москву я, вероятно, вернусь, это другое дело. А этих рассуждений - "не нам судить" - этого я никогда не понимала! - Ты молоденькая еще, - примирительно сказала Галя. - Поймешь после... ГЛАВА 5 На другой день, в воскресенье, она провожала Игнатьева в Свердловском аэропорту. Погода была скверная, пуржило, московский рейс задерживался почти на два часа; Ника сперва обрадовалась возможности побыть вместе лишнее время, но потом ей стало так тяжело, что она уже хотела, чтобы Игнатьев поскорее улетел, не мучил ее больше своим присутствием. Хотя и понимала, что будет тосковать, вспоминать каждую из этих минут, как только он улетит... - Тебе обязательно быть на работе завтра? - спросила она, не глядя на него, машинально помешивая остывший кофе. - Успеешь? - Думаю, что да. Мне бы добраться до Москвы часам к восьми - побываю у твоих и сразу на вокзал... - Дима, - сказала она, помолчав. - Ты скажи... там... чтобы не было никаких разговоров. Понимаешь? Я ничего не хочу выяснять, и вообще... Если они начнут на эту тему, я просто не вынесу... Она подумала, что неизвестно еще, вынесет ли жизнь дома и без всяких разговоров, она не совсем представляла себе, как это теперь будет - не касаться этой темы, делать вид, что ничего не случилось... Она знала, что это будет мучительно, но другого выхода не было. Вот разве что... разве что он предложил бы ей ехать с ним в Ленинград? Если бы он догадался... А он сидел напротив, курил, смотрел сквозь стеклянную стену на затянутое белесой мглой летное поле, на ползающие по нему снегоуборочные машины и думал о том же, что и Ника. Он думал, что жить дома ей будет невыносимо, но другого выхода нет - разве что... Нет, этот выход казался невозможным. Хотя именно такой вариант подсказал ему сам Ратманов и хотя Ника, возможно, согласилась бы, предложи он ей. Согласилась бы, потому что сейчас это было бы действительно выходом. Но вправе ли он... ...Если бы он догадался, думала Ника, это было бы так просто, пока хотя бы - ну, как это называется - фиктивный брак? Пока они не присмотрятся друг к другу (если еще не присмотрелись), не узнают друг друга по-настоящему... Ведь ей много не надо, - он говорил, у него большая комната, очень большая, можно было бы отделить занавесом какой-то уголок, поставить раскладушку... ...Вправе ли он воспользоваться тем, что она в таком состоянии, растеряна, не знает, что делать?.. Это было бы нечестно, такие вещи так не делаются, да и откуда он знает, какие у нее сейчас чувства - и есть ли они? В конце концов, если бы она этого хотела... действительно хотела... Игнатьев раздавил в пепельнице сигарету, искоса глянул на Нику - та сидела отрешенно, с погасшим лицом, ей сейчас не до него, это совершенно ясно, безумием было бы сейчас заводить разговоры о будущем, какое там будущее. Объявили посадку на московский рейс. Ника посмотрела на Игнатьева отчаянным взглядом, губы ее дрожали, точно она хотела и не могла что-то выговорить. - Ну вот, - сказал он бодро. - Пора, на шее паруса сидит уж ветер... как говаривал старина Шекспир Если моя каравелла не грохнется где-нибудь над Уралом... - Как ты можешь! - почти выкрикнула она, бледнея. - Да ну, не принимай всерьез. И держи себя в руках. Твоим я все скажу. Ты когда думаешь?.. - После праздников. - Хорошо. Сразу после праздников жду твоего звонка. А пока пиши, хорошо? Попрощаемся здесь, Никион... Она видела, как он вместе с другими пассажирами вышел на летное поле, как обернулся, помахал рукой. Наугад, наверное, не видя ее. Она тоже помахала, прижимаясь носом к холодному стеклу. Темная цепочка людей на снегу растянулась, удаляясь по направлению к едва различимому вдали самолету, потом отдельные фигуры тоже стали неразличимы, начали расплываться, туманиться. Если бы только он догадался! Как он мог - в такую минуту! - ничего не понять, не сообразить, не догадаться... Охваченная смертным отчаянием, ослепнув от слез, Ника повернулась и пошла к выходу. Она вернулась в Москву, как и обещала, сразу после Ноябрьских праздников, тем же владивостокским поездом. Лететь самолетом не захотела - спешить было некуда, ничего веселого не ждало ее дома. На Ярославском вокзале ее встретил Андрей, она дала ему телеграмму с дороги - хотелось узнать, как восприняли в школе ее побег и были ли какие-нибудь разговоры. Оказалось, разговоров не было, Татьяна Викторовна сказала в классе, что она поехала навестить заболевшую тетку, - поудивлялись немного и успокоились. Больше всех удивлялась Ренка - офонареть надо, говорила она, какому нормальному человеку придет в голову навещать заболевших теток, впрочем Ратманова всегда была с приветом... - Но ты знаешь, почему я уезжала? - спросила Ника, когда они вышли из метро на станции "Университет". - Я же сказал - навестить тетку. - Разве... Татьяна Викторовна ничего тебе не говорила? - Ты считаешь, мать могла это сделать? - Прости, я не хотела сказать ничего обидного, - почему она должна была скрывать это от тебя? Мы ведь достаточно близкие друзья. Я сама не сказала тебе тогда, потому что мне было не до того... - Я вовсе не в претензии. - Но сейчас ты должен знать. - Может быть, не стоит? Я догадываюсь, что у тебя что-то случилось... в семье. Расскажешь потом, когда пройдет. - Пройдет? Что пройдет? Это пройти не может. Понимаешь, дело вот в чем... Она сама не знала, что заставило ее рассказать обо всем Андрею - сейчас, немедленно, здесь, на этом широком, многолюдном, слякотном от мокрого снега Ломоносовском проспекте. Ей нужно было выговориться, и она говорила, говорила. Андрей молча шел рядом, не задавая вопросов, время от времени перекидывая из одной руки в другую ее чемодан. - Что ты обо всем этом думаешь? - спросила она, закончив свой рассказ, долгий и сбивчивый. - Впрочем, извини, вопрос, наверное, глупый. - Да, я предпочел бы не говорить... что я об этом думаю, - отозвался Андрей не сразу. - Ты ведь и сама знаешь, что можно об этом думать. А брат - он хорошо тебя встретил? - Да, очень. - Он у вас так ни разу и не был? - Нет, ни разу. - Тебе трудно будет... дома, я хочу сказать. - Трудно, конечно. Ты считаешь, я не должна была возвращаться? - Не знаю. Я бы, наверное, не смог. А тебе не лучше было бы уехать в Ленинград? - Лучше, вероятно, - помолчав, тихо отозвалась Ника. Она больше всего боялась, чтобы Андрей не задал сейчас следующего вопроса, и он его не задал, точно обо всем догадался, все понял. До самого Ленинского проспекта они молчали. Молча свернули за угол, прошли под высокой аркой, двор показался Нике непривычно огромным. В подъезде Андрей помедлил, потом вошел следом за ней, вызвал лифт, опустил на пол чемодан. - В общем, ты посмотри, как и что, - сказал он, протягивая руку. - Если будет очень тяжело - придумаем что-нибудь. Может быть... ну, ладно. Мы на эту тему поговорим. Счастливо! Дома ее встретили без "разговоров" - Игнатьев сумел, видимо, объяснить ситуацию. И ни о чем не расспрашивали, словно она вернулась от подруги, живущей в соседнем доме. Не спросила ни о чем и Ника. Она была благодарна родителям за эту игру, но игра есть игра - отношения в семье Ратмановых приобрели теперь неестественный, искусственный характер, стали вымученными и лживыми, словно в плохой пьесе. Встречаясь за столом, родители и Ника вели какие-то пустые, натянутые разговоры - о погоде, о школьных или служебных делах, о никому не интересных общих знакомых. А чаще молчали, занятые каждый своими мыслями. Молчать было легче теперь, когда каждое сказанное вслух слово окрашивалось ложью умолчания. Они начали постепенно избегать друг друга, стараясь бывать дома вместе как можно меньше. Елена Львовна уходила куда-нибудь почти каждый вечер, Иван Афанасьевич возвращался с работы поздно, и большую часть времени Ника оставалась в квартире одна. Ей уходить было некуда, разве что в кино или в театр; бывать в обществе одноклассников она поначалу избегала, боясь расспросов, и ограничивалась неизбежным общением в школе, убегая сразу после уроков. Ренка пыталась выведать у нее правду, ничего не выведала и страшно обиделась, заявив, что раз так, раз она, Ника, не доверяет своей лучшей подруге, то между ними все кончено. "Ты очень ошибаешься, если думаешь, что я этого не переживу", - равнодушно ответила Ника. Ей теперь иногда казалось, что после случившегося она и в самом деле может пережить все что угодно. Хватает же у нее сил продолжать эту игру с родителями, ходить в школу, делать уроки, писать Игнатьеву и читать его письма... Эта переписка, единственная ее радость, тоже становилась все более мучительной. Потому что в письмах тоже приходилось умалчивать о главном, писать какие-то совсем не те слова. Она сообщала, что у нее все благополучно, отношения с родителями - конечно, довольно натянутые - пришли в норму, в общем все налаживается; а ей хотелось написать совсем другое: я не могу больше, я не знаю, надолго ли меня хватит, забери меня отсюда, возьми меня к себе, я больше не могу... Но она могла. Человек многое может, когда поймет, что другого выхода нет, что ему ничего не остается как терпеть. И она терпела, начиная постепенно черпать какие-то силы в своем собственном терпении. Она только боялась говорить с Игнатьевым по телефону, - позвонила однажды, а потом написала, что звонить пока нельзя, не объясняя причин. Она боялась, что не выдержит, снова услышав его голос, что потеряет так трудно доставшийся ей самоконтроль, что у нее вырвется то, чего она не смогла сказать ему там, в Свердловске, в аэропорту, когда он ничего не понял и ни о чем не догадался. Писать было безопаснее - всегда можно перечитать написанное, подумать, исправить... А время шло. В начале декабря зима добралась наконец и до Москвы, выпал обильный снег, дни стояли мглистые, безветренные, с легким морозцем. Такая погода всегда действовала на Нику успокаивающе. Иногда, прямо после школы, она садилась на сто сорок четвертый автобус и ехала до конца - почти до самой кольцевой дороги, бродила там по тихим заснеженным перелескам. Потом возвращалась домой и садилась за уроки. В этом году она не могла позволить себе роскошь учиться кое-как: без сплошных пятерок в аттестате нечего было и думать выдержать убийственный конкурс на истфак Ленинградского университета. А это было теперь главной ее мечтой и единственно приемлемым для нее выходом из тупика. Что она будет делать, если не попадет осенью в университет, Ника совершенно не представляла. Она не очень отчетливо представляла себе и другое: как сложатся дальше ее отношения с Игнатьевым. Тогда, в октябре, был момент, когда она потеряла веру даже в свои собственные чувства, не говоря уже о чувствах другого человека. Но это прошло, - Игнатьев оказался прав, когда говорил, что это пройдет, как болезнь; она снова верила ему, верила В прочность и силу своей любви. Однако в ней уже не было прежней окрыленной радости, не было того света, что на всю жизнь озарил для нее пребывание в Крыму, особенно последние две недели ее короткого киммерийского лета... Ника сама не понимала, что с нею происходит. Хорошо, если это просто депрессия, вызванная тяжелой обстановкой дома. А если нет? Вдруг у нее в душе что-то надломилось и она теперь вообще не сможет любить? Она несколько раз собиралась написать об этом Игнатьеву, но на бумаге все это выглядело как-то иначе, вероятно нужно быть писательницей, чтобы уметь точно выразить состояние души, - во всяком случае, Никиных способностей на это не хватало. Впрочем, не то что выразить в письме - даже самой разобраться в этом состоянии было ей не под силу, она лишь отмечала какие-то внешние симптомы, подчас не улавливая между ними никакой связи. Если бы они могли встретиться, поговорить обо всем, попробовать разобраться вместе... Она уже готова была попросить его приехать на воскресенье, но потом ей пришла в голову лучшая мысль: она сама съездит в Ленинград, как только начнутся зимние каникулы. Тетя Зина давно звала ее, она сможет провести там хоть целую неделю, так будет лучше, а до Нового года потерпит, осталось уже недолго... Прошло еще несколько дней. Хорошо обдумав свой план, Ника довела его до сведения родителей. Она не спрашивала разрешения, просто поставила их в известность: она хочет встретить Новый год с Игнатьевым. Как и следовало ожидать, никаких возражений не последовало; ей показалось даже, что они восприняли это с каким-то облегчением. Вероятно, подумала она, им с нею тоже не очень теперь легко. - Разумеется, девочка, поезжай, - сказала Елена Львовна. - Я сама хотела тебе это предложить. Поезжай, остановишься у Зинаиды, она будет рада. - Она-то будет, - засмеялся Иван Афанасьевич, - а насчет Ники не уверен. Старуха, между нами говоря, довольно занудливая. Чего тебе с ней связываться? Я завтра же позвоню, тебе забронируют номер в "Европейской". - Не говори глупостей, Иван, - возразила Елена Львовна. - Никаких гостиниц, этого еще не хватало. Ника поспешила согласиться. - Конечно, - сказала она примирительно. - Как это я явлюсь в гостиницу? Да и перед тетей Зиной было бы просто неудобно. Тетушка эта, двоюродная сестра Елены Львовны, была старая ленинградка, - поселиться у нее значило обречь себя на многочасовые прогулки по городу, посещения музеев; но днем, подумала Ника, Дима все равно на работе, нужно будет только выговорить себе свободные вечера. Никаких театров, во всяком случае. Игнатьеву Ника решила о своем приезде заранее не сообщать. Пришлось бегать по магазинам в поисках подарка. Она совершенно не знала, что полагается дарить ученым. Книги, очевидно; но какие именно? Никины сомнения рассеялись, когда в четвертом или пятом по счету букинистическом магазине ей попался небольшой томик, плотно переплетенный в коричневую потертую кожу, - "Ядро Российской Истории, сочиненное ближним стольником и бывшим в Швеции резидентом, князь Андреем Яковлевичем Хилковым, в пользу Российского Юношества, и для всех о Российской Истории краткое понятие иметь желающих". Томик был напечатан в 1799 году в Москве, "в Университетской типографии, у Ридигера и Клаудия", и его стоило купить уже ради одного этого, - не так часто держишь в руках книгу, которой сто семьдесят лет от роду; но Ника потому и обратила на нее внимание, что Дима однажды рассказывал ей про этого Хилкова - дипломата, посланного Петром в Стокгольм накануне Северной войны, посаженного шведами в крепость сразу после начала военных действий и написавшего там, в плену, свою "Историю". Ника купила "Ядро" и тут же увидела еще одну книгу, достойную, как ей показалось, быть подаренной археологу, - "Квинта Курция историю о Александре Великом, царе Македонском", переведенную с латыни Степаном Крашенинниковым, "Академии Наук Профессором", и изданную "пятым тиснением" в Санкт-Петербурге, десятью годами позже книги Хилкова. Квинт Курций, тоже в отличном состоянии, оказался в двух томах; с таким подарком, решила Ника, ехать уже можно. Каждый вечер, отрывая листок календаря, она пересчитывала остающиеся - их делалось все меньше и меньше, неужели она и в самом деле скоро окажется в Ленинграде, увидит Диму, неужели у нее наконец найдется с кем поговорить обо всем, ничего не тая, ни о чем не умалчивая... О том, что родители останутся на праздник одни, ей подумалось лишь однажды, - она пожалела их, но отвлеченно, как жалеют чужих. Человек, сознательно причинивший зло другому, теряет право на сострадание, как бы плохо ему потом ни пришлось. Славе, во всяком случае, было хуже, когда он проводил в детдоме свои сиротские праздники... В субботу двадцать седьмого декабря Ника была так поглощена мыслями о Ленинграде, что схватила сразу две тройки - по химии и по биологии. Последняя не очень ее огорчила, на большее она и не рассчитывала - настолько загадочным процессом представлялся ей биосинтез белка; но все касающееся фенола она честно выучила - и немедленно забыла, как это выяснилось у доски, куда безжалостная Ленка-Енка вызвала ее на расправу. Расстроилась Ника ужасно: так хорошо заканчивала четверть, подтянула хвосты даже по математике, и вот, пожалуйста! В самый последний день такой сюрприз, и главное, от кого? От Ленки-Енки, которую вообще никто не принимает всерьез. - А ты, знаешь, наплюй, - утешала ее потом Рената, - это ведь все судьба, куда от нее денешься. Я теперь такой стала фаталисткой! Если тебе написано на роду получить высшее образование, то уж ты его получишь, как ни вертись. Даже через не хочу! Я вот, например, чувствую, что медицинского института мне просто не избежать, хотя нужен он мне, как ты сама понимаешь что. Когда я чувствую - ну вот чувствую, понимаешь, - что мое призвание быть манекенщицей... Рената вся как-то изогнулась при этих словах, гордо повернула голову и поглядела на свое отражение в дверном стекле. - Воображаю удовольствие, - вздохнула она, - лечить всяких инвалидов! - Ну так и не лечи, - сказала Ника - Кто тебя заставляет подавать в медицинский? - Мама, кто же еще! Прочла Юрия Германа и чокнулась. Благородное, говорит, призвание. - Но ведь призвания-то у тебя как раз и нет? Вот так и скажи. - "Скажи", "скажи", - передразнила Рената. - Будто я не говорила! Она теперь к моему мнению не прислушивается. Ты, говорит, совершенно от рук отбилась, теперь я начну тебя воспитывать... Это все после той истории - ну, помнишь, мы у Вадика были? - Ренка оглянулась, нет ли рядом мальчишек, и зашептала таинственно: - Я ведь тебе не рассказывала, она меня тогда ремнем отлупила... - Ну, это уж вообще! - ахнула Ника, делая большие глаза. - Не то чтобы очень больно, конечно, я ведь не давалась, так что по-настоящему попало раза два-три, но просто обидно. Представляешь? Как будто я маленькая. И главное, она ведь только накануне вернулась с Камчатки, я, говорит, тобой горжусь, ты так похорошела, напоминаешь Марину Влади в ранних фильмах, - в общем, прямо не нарадуется. А в понедельник приходит из школы - помнишь, Татьяна ее вызывала? - и сразу за ремень. Терпение мое кончилось, говорит, я тебя сейчас выпорю. Представляешь? И действительно выпорола. - Кошмар, - сочувственно сказала Ника. - Я бы умерла. - Родители, - вздохнула Рената. - Интересно, где они были раньше, когда я "от рук отбивалась"? Один плавает, другая вечно в экспедициях... А теперь мне, видите ли, нельзя даже выбрать себе профессию по вкусу! Подавай, говорит, в медицинский и попробуй мне только завалить вступительные, - как это тебе нравится, а? На шестом уроке - черчении - с передней парты сунули записку: "ПРОЧТИ И ПЕРЕДАЙ ДАЛЬШЕ!!! У Карцева свободная хата, предлагается массовое культмероприятие, всем желающим собраться в сквере сразу после уроков". - Пойдем? - шепнула Ника, передавая листок Ренке. Та прочитала, вздохнула. - Вообще-то, понимаешь, мама велела сразу домой, - громко зашептала она, - но ведь завтра уже каникулы, верно? А, ладно, совру что-нибудь... - Борташевич, не мешайте соседке, - сказал преподаватель, постучав по столу карандашом. - А я ничего, Георгий Степанович, - смиренно отозвалась Ренка. - Я только спросила, какой там радиус закругления - ну, вот, где переход к фланцу, - а то мне не видно отсюда... - Восемьдесят шесть миллиметров, - сказал чертежник, взглянув на доску. Ренка, воспользовавшись этим, быстро передала записку на заднюю парту. Идти к Женьке Карцеву согласилась почти половина класса. Собравшись у Всех Скорбящих, они помитинговали, обсудили программу, сложились наличным капиталом; Женька с Игорем сбегали в "Гастроном" и притащили в авоськах двадцать бутылок лимонада. Бутылки роздали всем мальчишкам: "Чтобы из каждого кармана торчало по горлышку, - объявил Игорь, - показуха так показуха!" - а освободившиеся авоськи наполнили по пути пирожками, забрав у уличной продавщицы сразу половину ее товара. В однокомнатную квартиру Карцевых орава ворвалась с абордажными воплями, в передней на полу выросла гора пальто и портфелей, Женька сразу запустил на полную катушку самодельный маг, который выглядел как куча металлолома, но орал не хуже "Орбиты". Несколько пар тут же кинулись танцевать, однако веселье довольно скоро угасло. Рассевшись кто где мог, послушали записи Тома Джонса и Рафаэля, потом магнитофон вообще выключили. Почему-то вдруг надоел. - Не вижу энтузиазма, братья и сестры, - сказал Игорь. - Чего это мы сегодня как на собственных поминках? Вопрос был праздный - Игорь прекрасно знал, что происходит с "братьями и сестрами". Это же самое происходило и с ним и вообще, пожалуй, со всеми десятиклассниками начиная примерно с Ноябрьских праздников, когда они вдруг впервые осознали, что окончилась четверть их последнего учебного года и теперь с каждым днем невозвратно уходит что-то, чему уже никогда больше не повториться. В восьмом, девятом классах они мечтали о независимой послешкольной жизни; теперь же, когда считанные месяцы отделяли их от осуществления давней мечты, ими овладела вдруг какая-то странная робость. И, как это часто бывает с воспоминаниями о прошлом, школьное прошлое все ярче окрашивалось в светлые, чистые и радостные тона. Какими пустячными казались им теперь все былые "горести" - ранние вставания темными зимними утрами, невыученные уроки, двойки в дневниках и домашние сцены по этому поводу... Все это было, верно. Были и слезы, и обиды на учителей и жестокосердие родителей, заставлявших учить уроки, когда так хотелось поиграть во дворе или дочитать интересную книжку; но все это было не главным. Главным, как они теперь начинали понимать, было совсем другое: залитый солнцем класс и неповторимый запах заново отлакированных парт первого сентября, чистые - страшно тронуть! - страницы учебника, утренники и экскурсии, радость от посещения цирка, предвкушение каникул, музыка и кружащиеся вокруг фонарей снежинки над исчерченным коньками льдом, сборы в театр на первый "взрослый" - вечерний - спектакль, первая настоящая дружба и первая влюбленность - все то, что называлось детством и чего не будет больше никогда в жизни... В классе прекратились ссоры. Раньше, бывало, ссорились - мальчишки реже, девочки чаще - то по серьезному поводу, то вовсе из-за пустяка; теперь все стали относиться друг к другу с какой-то особой предупредительностью. Раньше они дружили отдельными маленькими группками, теперь их все чаще тянуло собраться вместе - предчувствие близкой разлуки объединяло завтрашних абитуриентов чувством запоздалого раскаяния. Изменилось их отношение не только друг к другу, но и к преподавателям. Успеваемость стала гораздо выше, и не только потому, что каждому нужно было набрать побольше пятерок к аттестату; просто многие теперь поняли, что плохо выученный урок - это оскорбление для учителя, который все эти годы отдавал тебе свои знания и свое здоровье, не получая взамен ни привязанности, ни благодарности... Сознавать все это было грустно, и грусть накладывала свой отпечаток на их встречи, где все чаще преобладали теперь минорные настроения. Так было и в этот раз. Танцы прекратились, все сидели, тихо переговариваясь, а то и просто молчали. Собравшиеся в углу девочки негромко запели "В семнадцатый раз зацветает апрель", но песня тоже не получилась, не пошла дальше первого куплета, хотя Витька Звягинцев с Игорем немедленно подхватили припев. Без особого вокального блеска, зато очень убежденно проголосили они о том, что влюбляться девочкам пора в мальчишек нашего двора, пора, пора, - но даже этот заманчивый призыв не нашел отклика. Веселья решительно не получалось. Хорошо еще, пирожки оказались вкусными - с рисом и грибами, оголодавшая компания быстро расправилась с ними, запивая лимонадом из бутылок. - Мы допустили тактическую ошибку, - сказал Игорь. - Нужно было на эти деньги купить пару литров "гамзы" - глядишь, и настроение поднялось бы хоть на градус. А то сидят все как ипохондрики. Давайте хоть сбацаем что-нибудь этакое, а? Пошли, Катрин! - Не хочется, - отказалась Катя Саблина. - Танцуй соло, мы полюбуемся. - Чего мне танцевать соло, когда вокруг такой цветник, - галантно возразил Игорь. - А ты как, Натали? Не составишь компанию? Наташа Григоренко, высокая, полная, не по летам развитая девушка, лениво покачала головой. Тогда Игорь уцепился за Ренату и решительно потащил ее с подоконника. - Уж ты-то, старая боевая лошадь, мне не откажешь! Идем, идем, нечего! - Слушай, да отклейся ты! - крикнула та, отбиваясь. - Уйди, а то разревусь! В голосе ее действительно послышались слезы. Игорь, удивленный, отступил: - Старуха, ты чего это? - Не знаю! - Ренка шмыгнула носом. - Просто настроение такое, понимаешь? Женя, поставь ту пленку, где "Лайла"... Карцев порылся в бобинах и снова включил магнитофон, прикрутив регулятор громкости. - Мне тоже как-то ужасно грустно сегодня, - сказала Ника, не оборачиваясь к сидящему рядом Андрею. - Ерунда, - сказал тот. - Просто мы все расчувствовались как дураки. - И ты тоже? - Я? Ничего подобного. Откуда ты взяла? - Ты же сказал "мы"... "Лайла, Лайла, Ла-а-айла", - пропела она вполголоса, вторя Джонсу. Рука Андрея, словно невзначай, легла на ее руку - Ника замерла, чувствуя, как приливает к щекам кровь, потом шевельнула пальцами, пытаясь их высвободить. - Не нужно, - шепнула она едва слышно. Андрей резким движением убрал руку и, встав, вышел из комнаты. Ника вздохнула, - не нужно было вообще сюда идти, куда разумнее было бы вернуться прямо из школы домой и написать письмо Славе, за которое она не может взяться уже несколько дней. Впрочем, она знала, что потом стала бы жалеть, если бы не пошла вместе с другими. Не так уж много их осталось, таких сборищ. Странное дело: ей были теперь симпатичны все ее одноклассники, даже те, с которыми она никогда не дружила; и в то же время она испытывала в их компании странную отчужденность, чувствуя себя намного старше, умнее других. Даже не просто старше, не просто умнее - она иногда казалась самой себе старой и мудрой, как змея. А другие - кроме, конечно, Андрея - были в ее глазах такими еще детьми... Том Джонс умолк, какой-то южноамериканский ансамбль - бандонеон и гитары - исполнял теперь надрывное, резко синкопированное аргентинское танго. - Ну, уж эту-то классику мы с тобой станцуем, - сказал подошедший к Нике Витька Звягинцев, - разрешите, синьорина? Ника покорно встала, положила руку ему на плечо, но тут же, словно спохватившись, пробормотала какое-то извинение и выбежала в коридор. Дверь в ванную была открыта настежь, Андрей умывался, согнувшись над раковиной; не зная, зачем она это делает, в безотчетном повиновении какому-то странному, мгновенному порыву, Ника подошла и остановилась на пороге. - Послушай, - робко сказала она. - Андрей... Он выпрямился, крутнул кран и рывком дернул с вешалки полотенце. - Андрей, я ведь не хотела тебя обидеть, честное слово, не хотела... - Я и не думал обижаться, - сказал он, не глядя на нее. - Нет, ты обиделся, я вижу. Мне ужасно жалко, но... Андрюша, ну так нельзя, ты понимаешь... - Я не такой уж болван, чтобы не понимать простых вещей! - Он швырнул полотенце и обернулся к Нике, губы его дрожали, но голос звучал почти спокойно, холодно и иронически: - Я на тебя не обижен, повторяю еще раз. А теперь уходи отсюда! Наверное, так и нужно было сделать, но Ника, машинально притворив за собою дверь, шагнула к Андрею, который продолжал стоять возле раковины, и несмело коснулась его локтя. - Андрюша, я очень-очень виновата перед тобой... - Уходи, - повторил он сквозь зубы. - Ни в чем ты передо мной не виновата, только, пожалуйста, уйди! Выкрикнув последние слова, он схватил Нику за плечи, словно собираясь вышвырнуть вон, но вместо этого рванул к себе и так стиснул в объятиях, что она только слабо ахнула. Он прижался щекой к ее затылку, колючая шерсть его свитера царапала ей лицо, и где-то совсем близко она слышала неистовое биение его сердца. Ошеломленная и испуганная, Ника замерла, но потом начала отчаянно вырываться - в этот момент в коридоре простучали шаги, дверь распахнулась и голос кого-то из мальчишек воскликнул дурашливо: "О! Пардон, пардон..." Андрей отпустил Нику, и она шарахнулась от него, ударившись спиной о дверь. - Извини, - глухо сказал Андрей. - Ничего, - пролепетала Ника, задыхаясь, нашаривая за собой дверную ручку. - Погоди, - Андрей отстранил ее от двери и легонько подтолкнул к зеркалу, достал из кармана джинсов гребенку. - Возьми, причешись, не выходи так... Не бойся, я ухожу! Когда Ника вернулась наконец в комнату, там все хохотали. В первый момент она даже подумала, что свидетель сцены в ванной уже успел все растрепать, но оказалось, что здесь просто рассказывают анекдоты. Рената, визжа от восторга и складываясь пополам, едва не валилась с подоконника. Ника обвела комнату потерянным взглядом - Андрея не было, выглянула в коридор - его портфель и куртка исчезли. "Все у меня получается как-то по-дурацки, что бы ни сделала", - подумала она с острым чувством стыда и раскаяния. ГЛАВА 6 "...Результаты изучения погребального обряда и состава инвентаря некрополя позволяют с уверенностью говорить о ярко выраженном греческом характере описываемого поселения. Отметим прежде всего восточную и северо-восточную ориентировку костяков (как известно, для меотских могильников III-II вв. до н.э. характерна исключительно южная ориентировка, для сарматских - южная или западная), а также..." Печатал Игнатьев не спеша, двумя пальцами. Достучав страницу, удовлетворенно потянулся, закурил. Потом вынул лист из каретки, заправил новый и аккуратно уровнял края. "...Наличие в составе инвентаря, - продолжал он печатать, - большого количества привозной греческой керамики: туалетных сосудов, светильников и т.п., что свидетельствует об обширных экономических связях с метрополией. Кроме того, в..." Тут телефон на соседнем столе залился таким оглушительным звонком, что Игнатьев подскочил. - А, чтоб ты сдох, - сказал он. - Слушаю вас! Алло! - Пожалуйста, попросите Дмитрия Павловича, - негромко прозвучал в трубке голос - нежный, мягкого тембра и с такой доверительной интонацией, словно сообщал тайный пароль. Игнатьев обмер. - Ника? - спросил он, не веря своим ушам. - Никион, это я! Откуда ты звонишь? - Ой, Дима, здравствуй, я тебя не узнала, ты так сердито закричал. У тебя совещание какое-нибудь? А я в Ленинграде. - Как - в Ленинграде? Почему ты в Ленинграде? Ника! Ты что, опять сбежала? - Не-ет, что ты! Я просто приехала к тебе в гости, - нежно сказала Ника. - То есть не то чтобы к тебе, я остановилась у тети Зины, но я приехала, чтобы встретить с тобой Новый год. Когда ты кончаешь работу, Дима? - Господи, какая теперь работа! Когда ты приехала? - Сегодня утром, "стрелой". Просто я не хотела звонить сразу. Вообще-то, я хотела позвонить вечером, но не утерпела. - Где ты сейчас? - На Невском, где угловой вход в Гостиный двор. По-моему, тут рядом Садовая - по Садовой ходят трамваи? А напротив... - Ясно, ясно, - перебил он ее и посмотрел на часы. - Значит так, Ника, слушай внимательно! Сейчас ты выйдешь на Садовую - не переходя Невского! - и сядешь на трамвай, номера второй или третий, запомнишь? Ехать нужно до Марсова поля, это близко... - Я знаю Марсово поле, - сказала Ника, - тетя Зина живет рядом, на улице Пестеля. - А, ну прекрасно! Тогда ты видела, что там рядом есть памятник Суворову, перед Кировским мостом, - так вот, выйдешь к памятнику, повернешь по набережной влево - перед мостом - и иди прямо, пока не увидишь дом с часами. Поняла? Там над парадным такой навес, и есть часы, они висят на кронштейне перпендикулярно фасаду, так что ты увидишь издалека. Это и есть наш институт, я тебя буду ждать у входа. - От моста по набережной влево, - повторила Ника. - А если я увижу другие часы? - Других здесь нет, наши единственные. Никион! Я ужасно рад, что ты приехала. Ты надолго? - На все каникулы! И погода сегодня какая чудесная, а еще говорят, что в Ленинграде мало солнца... Если бы ты знал, как я по тебе соскучилась! - А вот я так нисколько. Ты скоро? - Я скоро, - сказала Ника и добавила шепотом: - Целую! Игнатьев положил трубку и остался сидеть с отсутствующим видом. Через минуту, потрясая пачкой фотографий, в комнату ворвался Мамай. - Слушай, так больше нельзя! - заорал он. - Я отказываюсь работать, если не будут приняты меры! Эти приматы из лаборатории окончательно потеряли совесть! Ты посмотри, как они тут напортачили: когда я им специально говорил печатать только на глянцевой бумаге повышенной контрастности... - Спокойно, Витя, - сказал Игнатьев и протянул руку. - Покажи. Отпечатки выглядели действительно неважно. Бегло просмотрев их, Игнатьев пожал плечами. - Что ж, пусть перепечатают на нужной бумаге. - Так ведь не хотят, мизерабли! - Ничего, я позвоню, захотят. - Игнатьев собрал фотографии в пачку и вернул Мамаю. - А сейчас я исчезаю. - Куда? - По личным делам, Витя. По сугубо личным Вероника приехала, только что звонила сюда. - Да ну, - Мамай ухмыльнулся и поскреб в бороде. - Прыткий, однако, Лягушонок. Так-таки взяла и приехала? - Так-таки и приехала. Если будут меня спрашивать - придумай что-нибудь. Скажи, что я в БАНе. - Скажу, не волнуйся. Лягушонка от моего имели поцеловать не хочешь? - От твоего - нет. - Ну, тогда от своего. И не забудь позвонить в лабораторию, накрутить хвоста этим микроцефалам... Когда Игнатьев спустился в подъезд, Ники еще не было. Он перешел на другую сторону набережной, закурил. Его охватило смятение - вдруг Ника захочет сегодня же побывать у него дома, а комната в страшном виде! Он застонал потихоньку и даже зажмурился, а потом снова открыл глаза и на противоположном тротуаре увидел Нику, уже почти поравнявшуюся с телефонной будкой. Он наискосок перебежал набережную, едва увернувшись от завизжавшей тормозами "Волги", - водитель распахнул дверцу и крикнул ему вслед срывающимся голосом: "Ты что, озверел, дура лопоухая, под колеса кидаться!!" Игнатьев, обернувшись, успокаивающе помахал рукой и подбежал к Нике - та стояла с белым лицом, приоткрыв рот и прижав ладони к груд