Юрий Григорьевич Слепухин. Перекресток Роман --------------------------------------------------------------------- Книга: Ю.Слепухин. "Перекресток. Частный случай" Издательство "Лениздат", Ленинград, 1988 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 апреля 2002 года --------------------------------------------------------------------- В известном романе "Перекресток" описываются события, происходящие в канун Великой Отечественной войны. Памяти моего отца - Григория Пантелеймоновича Слепухина (Кочеткова) Пролог Уже пятый час без остановки, подхлестываемые стремительными взмахами шатунов, бешено крутились высокие - в полтора человеческих роста - колеса мощного коломенского паровоза. Открытые семафоры проносились мимо; путь был свободен - он летел под колеса километр за километром, холодно и безучастно отсвечивая синеватым блеском металла. Над полотном железной дороги, над желтыми от суглинка полями и поросшими бурьяном оврагами висел густой осенний туман. Южный экспресс вышел из Москвы на рассвете. Позади остались редкие группы провожающих на перроне, лачуги и новостройки предместий, дымные корпуса, трубы, штабеля угля, мокрые дощатые платформы пригородных станций, дачки с резными мезонинами и стальные мачты высоковольтных линий. Экспресс торопился; его длинное членистое тело, составленное из десяти темно-синих пульманов, содрогалось от нетерпения и мускулисто выгибалось на поворотах пути, чтобы - снова распрямившись стрелой - дальше и дальше со всего размаха вонзаться в туман, оставляя за собой быстро глохнущий грохот и разорванные клочья дыма, медленно оседающие на полотно. Шел тридцать шестой год, и была осень - холодное октябрьское утро тысяча девятьсот тридцать шестого года. В длинном лакированном коридоре было тихо. Ритмично покачивались занавески, ровно блестел ряд начищенных дверных ручек; не нарушая тишины, делая ее лишь более ощутимой, из одного купе доносились негромкие голоса да под ковровым настилом пола глухо и безостановочно рокотали колеса. Военный с двумя шпалами на черных петлицах, вышедший в коридор покурить, стоял у окна, пошатываясь в такт работе рессор и время от времени точным жестом поднося к губам папиросу. За толстым стеклом, затуманенным осевшей влагой, с утомительным однообразием взлетали и медленно опадали телеграфные провода, мелькали столбы, косо перечеркнутые поперечинами с аккуратными рядками зеленых стеклянных изоляторов. Подальше - на самой границе тумана, белесой стеной подступившего к полотну, - реже и медленнее пробегали потемневшие от непогоды шалашики, составленные из решетчатых щитов снегозадержания. Когда-то они с братом каждый год в конце лета тоже строили себе шалаш - оперативную базу для глубоких рейдов по окрестным садам. Помешанный на индейцах, Виктор называл это вигвамом. Странно, что даже сейчас - почти тридцать лет спустя - он отлично помнит еще запах "вигвама": сенокосный аромат вянущей травы, наваленной на каркас из жердей, и прохладный - награбленной антоновки... Да, почти тридцать лет. А теперь от брата осталось только это непонятное существо, сидящее там, в купе, да обведенная черным заметка: "Народный комиссариат тяжелого машиностроения с прискорбием извещает о кончине Виктора Семеновича Николаева, главного инженера Востсибмашстроя, погибшего при исполнении служебных обязанностей 29 сентября 1936 года". В последний раз они виделись четыре - или три? - нет, четыре года назад. Виктор заехал к нему на одну ночь, возвращаясь из очередной поездки в Америку, и привез подарки - хитро устроенную американскую трубку с прозрачным мундштуком и бутылку хорошего французского коньяка. Трубка была потеряна очень скоро, на осенних тактических занятиях, а коньяк они тогда выпили вдвоем, пока Виктор рассказывал свои впечатления об американских заводах. Утром, уже на вокзале, он спросил Виктора о наследнице. "Растет, - ответил тот, - не по дням, а по часам. Приедешь в Москву раз в год, и смотришь - Татьяна это или не Татьяна. Нянька жалуется - озорница, говорит, такая, что просто беда. А в общем, жаль девочку. Матери нет, отец превратился в отвлеченное понятие..." Затянувшись в последний раз, майор взялся за ручку окна. Рама плавно и тяжело скользнула вниз, в покойное тепло коридора ворвался вместе с ураганным грохотом колес холодный ветер, насыщенный сыростью и сернистым запахом паровозного дыма. Жаль, что Анна Сысоевна не смогла поехать вместе со своей воспитанницей. Конечно, в ее возрасте это уже сложно. А теперь он, сорокалетний холостяк, давно получивший от подчиненных лестное прозвище "костяной ноги", должен - что? Бегать по городу и искать няню? Или самому браться за воспитание племянницы? Экое ведь нелепое положение, будь оно неладно. С парнишкой было бы уж куда проще, что и говорить. И то трудно! Но девочка... - Ну ладно, нечего разводить панику, - вслух пробормотал майор, закрывая окно. - Не отдавать же родную племянницу в детдом! Щелчком сбив пушинку с рукава кителя, майор отодвинул дверь купе. Племянница - худенькое круглолицее существо в пионерском галстуке - сидела с поджатыми ногами в уголку дивана. Майор с сожалением заметил, что купленные в Москве журналы так и лежат на столике нетронутой стопкой. Их было много: не зная в точности, что обычно читают в тринадцать лет, он взял на всякий случай все, что было в вокзальном киоске, - "Огонек", "Костер", "Мурзилку", "Крокодил" и "Пионер". Очевидно, нужно было взять что-то другое, экая история... - Ну вот, Татьяна, - неопределенно сказал он, усевшись на диванчик напротив, - можно сказать, путешествуем? В сотый раз, но с тем же чувством недоумения, что и впервые, смотрел он на племянницу - собственно говоря, теперь уже дочку. С одной стороны (насколько он понимал), все было как полагается - круглые, совершенно невероятных размеров глаза, нос пуговкой, еще лоснящийся от утреннего умывания, косички с черными бантами. Банты эти, как и снежная белизна блузочки и отлично отутюженная плиссированная юбка с перекрещенными сзади бретелями, хранили еще прощальную заботу Анны Сысоевны, обряжавшей вчера свою воспитанницу в дальний путь. Что ж - девочка как девочка. Но, с другой стороны, разве это не загадка - посложнее всех тех, с которыми ему приходилось до сих пор иметь дело? Перед его отъездом из Энска директор той школы, куда он ходил договариваться насчет Татьяны, посочувствовал его положению и отчасти успокоил его, сказав, что на девочку будет обращено в школе особое внимание; что же касается воспитания внешкольного, директор посоветовал ему почитать некоего Макаренко - или Макарченко? - по его словам, это был большой специалист по таким делам. В Москве майору удалось после долгих поисков купить "Книгу для родителей"; заглавие его немного ободрило, и на эту книгу он возлагал сейчас единственные свои надежды. Задав племяннице нелепый вопрос, он тотчас же устыдился, вспомнив слышанное от кого-то мнение, что дети отлично разбираются - когда с ними говорят всерьез и когда просто так, чтобы что-то сказать. И действительно, племянница в ответ промолчала - как ему показалось, укоризненно. - Когда мы приедем, дядя Саша? - в свою очередь спросила она через минуту, сильно картавя и произнося два последних слова совсем слитно, так что получилось "п'иедем" и "Дядясаша". - Ну, не так уж скоро, Татьяна! - оживился майор. - Не раньше полуночи, я думаю. Это если без опоздания, поезда сейчас ходят черт знает как. Что, брат, надоело? - Я немножко устала, Дядясаша, - пожаловалась девочка, - все сидишь и сидишь... и потом жалко, что туман - ничего не видно... - Да, туман - это несколько э-э-э... непредвиденное обстоятельство, - отозвался майор, мучительно думая, о чем бы еще поговорить. Нужно было тщательно избегать упоминания об Анне Сысоевне. Прощаясь с ней на вокзале, Татьяна рыдала истерически, и понадобилось очень много неумелых усилий с его стороны, чтобы кое-как успокоить племянницу, убедив ее в том, что расстается она с няней всего на несколько месяцев, а летом уедет к ней в Звенигород на все каникулы, до осени. Нельзя было говорить и о Викторе, хотя - как это ни печально - смерть отца Татьяна восприняла едва ли не легче, чем разлуку с няней. Впрочем, можно ли винить за это девочку, если отец появлялся дома раз в год, а то и реже? Анна Сысоевна рассказывала ему об этих посещениях. Виктор обычно прилетал в Москву на какую-нибудь неделю, из которой семь дней проводил в трестах и главках, а домой забегал лишь для того, чтобы взглянуть на спящую дочку, оставить возле ее кроватки кучу конфет и игрушек и самому соснуть несколько часов в своем пропахшем пылью и старыми бумагами кабинете, среди развешанных по стенам фотографий строящихся цехов. А впрочем, может быть, все это оказалось сейчас и к лучшему - для Татьяны. По крайней мере, она не слишком травмирована случившимся... Майор перевел дыхание, почти физически ощутив вдруг тяжесть газетной вырезки, спрятанной в бумажнике в нагрудном кармане. Эх, Витя, Витя, так и не удалось им за все эти годы выкроить хотя бы неделю совпадающих отпусков, чтобы поехать порыбачить в родных местах под Воронежем... Да, как-то очень по-разному сложились их судьбы, с самого начала. Насколько буднично и просто шло все у него самого - один курс Политехнического, потом школа прапорщиков, Февраль, Октябрь, гражданская война, академия и служба по сей день, - настолько яркой казалась ему всегда жизнь Виктора. Тот успел окончить институт в семнадцатом и сразу же после демобилизации в двадцать втором начал работать по специальности. Через год женился - очень счастливо, по любви, - и вообще, казалось, не было ничего, в чем бы ему не везло в те годы. Майор - он тогда еще им не был и готовился в академию - часто бывал у брата в реквизированном особняке на Неглинной, где тот занимал половину роскошного зала с фанерной перегородкой и расковырянным на топливо паркетом. Ни раньше, ни после того ему ни разу не приходилось больше видеть таких счастливых людей, какими были тогда Наташа и Виктор... Потом Наташа умерла от воспаления легких, простудившись во время лыжной прогулки в Сокольниках; Виктор к тому времени стал уже довольно известным специалистом и работал с Бардиным на Магнитострое. Возможно, именно работа помогла ему перенести удар. Потом его имя стало все чаще мелькать в газетах. Фотографии инженера Николаева в окружении очень высокопоставленных лиц, ордена, командировки в Америку. В свои сорок два года он был назначен главным инженером строительства Восточно-Сибирского завода тяжелого машиностроения. И наконец срочный вызов в Москву и эта нелепая авария над тайгой... - Дядясаша... а почему люди умирают? - задумчиво глядя в окно, спросила вдруг племянница, и майора почти испугало такое необыкновенное совпадение их мыслей. - Ну, как то есть почему... - смешался он. - От разных причин, Татьяна... - Нет, я не про то, Дядясаша, - терпеливо, как говорят с маленьким, возразила Таня, - а вообще, почему это нужно, чтобы умирали? Майор озадаченно пожал плечами. - Это, Татьяна... ну как бы тебе сказать... это уж такой закон существования... Племянница долго молчала. Потом она отвернулась от окна, и майор увидел, что на ее ресницах блестят слезинки. - Ну вот, - огорченно сказал он, - а мы договорились не плакать... что ж это ты, Татьяна? Нехорошо, нехорошо... а ну-ка, повернись ко мне... Достав платок, майор осторожно и неумело отер ей слезы. - Нехорошо быть плаксой, - сказал он назидательно, - это, брат, просто ни на что не похоже - плакать в тринадцать лет. Ты бы вот лучше подумала о том, как будешь учиться, какие у тебя будут новые подруги и тому подобное... сегодня у нас что - среда? Ну что ж, завтра ты будешь отдыхать, хорошо выспишься, а в пятницу можно будет сходить в школу - познакомлю тебя с директором, он тебе скажет, в каком классе будешь заниматься... Племянница кивнула и вытерла кулачком глаза. - А в какой школе я буду учиться, Дядясаша? - спросила она вздрагивающим еще голоском. - В отличной школе, Татьяна, - весело ответил майор, принимая более непринужденную позу. - Такая, понимаешь ли, сорок шестая средняя школа, совсем недалеко от дома. Красивое новое здание, и директор произвел на меня хорошее впечатление... Кстати - у вас там какой был язык, из иностранных? - У нас немецкий, Дядясаша... это в двести десятой был французский, а нас хотели перевести на английский, а потом так и оставили с немецким... - Ну прекрасно, там тоже немецкий, видишь, как удачно. У тебя как с этим делом? - Годовая была "хор", Дядясаша, потому что я списала контрольную и мне снизили в четверти... - Вот так после этого и списывай, - сочувственно сказал майор. - Ну, ничего. А с украинским, я думаю, ты тоже справишься... - С каким украинским, Дядясаша? - озабоченно спросила племянница. Майор смутился, словно он сам был виноват в том, что девочке придется учить лишний язык. - Энск ведь находится на Украине, Татьяна, ну и... там приходится изучать украинский язык... - Ой, - испуганно пискнула племянница. - А это трудно? - Нет, что ты. Это же почти как русский. Так, маленькая есть разница, а в общем похоже... Войдите! Дверь откатилась, в купе заглянул бритоголовый толстяк в галифе и темно-синей гимнастерке. - Товарищу майору с племянницей! - возгласил он сипловатым, чуть придушенным голосом. - Не побеспокоил? - Приветствую вас, Петр Прокофьич. - Майор встал и жестом пригласил толстяка садиться. - Прошу! Они были немного знакомы по Энску - встречались иногда на городских партконференциях; а сегодня ночью в Москве Петр Прокофьич появился у вагона как раз в тот момент, когда Таня прощалась с Анной Сысоевной, и сочувственно осведомился у майора о причине слез молодой гражданочки. Оказалось, что он возвращается из командировки и даже едет в этом же третьем вагоне. Обменявшись рукопожатием с майором, толстяк повернулся к Тане и с неожиданным проворством подмигнул заплывшим глазком. - Как самочувствие, девушка? Таня очень удивилась про себя странному обращению, но не подала виду. - Хорошо, спасибо, - вежливо ответила она. - А как ваше? - Ну, мое всегда - на большой! А вы, значит, уже вошли в норму? Вот это правильно, это по-пионерски! Подмигнув еще раз, толстяк достал из кармана завернутого в серебряную бумажку зайца. - Премия за высокие показатели, - пояснил он, ставя зайца на столик. - Ой какой симпати-и-ичный... - восхищенно протянула Таня. - Его просто жалко есть, правда! Спасибо... - Кушайте на здоровье, девушка, только зубки берегите. Александр Семеныч, я, собственно, по вашу душу... - Петр Прокофьич заговорщицки понизил голос до сиплого шепота. - В моем купе, понимаете ли, составилась пулечка, и для полного кворума не хватает только вас. Как вы насчет того, чтобы провернуть это дело? Этак, знаете ли, без волокиты, большевистскими темпами, а? Приглашение пришлось кстати, - честно говоря, майор уже не знал, о чем еще можно поговорить с Татьяной. Карты так карты, за неимением лучшего. - Это можно, отчего же не провернуть. Татьяна, ты не возражаешь, если я тебя оставлю на часок в одиночестве? Наш разговор мы продолжим позже. Ты не боишься одна? - Что ты, Дядясаша! - Ну, отлично. Вот этой кнопкой вызовешь проводника, если тебе что-нибудь понадобится... Несмотря на большевистские темпы, пулька в купе Петра Прокофьича продолжалась и после обеда, до самого вечера. За ужином в вагоне-ресторане Таня сидела совсем сонная, поминутно роняя вилку. Когда какой-то военный в высоком звании прошел мимо них, небрежно ответив на майорское приветствие, она почувствовала обиду за своего Дядюсашу и оживилась. - Он главнее тебя, да? - спросила она, проводив обидчика укоризненным взглядом. - Кто именно? - не понял майор. - Ну, вот этот, что прошел... - А, ну разумеется. Ты же видела, он носит в петлицах ромб, а я - две шпалы, следовательно, он старший по званию. Погоди-ка, у тебя с мясом ничего не получается, дай я тебе порежу на кусочки... - Нож очень тупой, Дядясаша. А мне нельзя пива? - Нет, девочки пива не пьют. Взять тебе ситро? - Угу. А мальчишкам пиво можно? - Несколько постарше... Девушка, будьте добры бутылочку ситро... - Нету ситра, - равнодушно бросила официантка. Майор обескураженно посмотрел на племянницу. - Плохо дело, Татьяна. Очень хочется пить? - Нет, Дядясаша. Мне очень спать хочется. Дядясаша, а почему тебе не дали ромба? - Такой уж, брат, у меня характер. - Плохой? - Видно, плохой. - Значит, ты пошел в меня, - подумав, сказала Таня. - Анна-Сойна говорит, что у меня характер шкодливый, правда. Майор поперхнулся пивом, плечи его задрожали от смеха. Таня вздохнула и озабоченно сморщила нос. - Дядясаша, я тебе еще не сказала... мне годовую по поведению чуть не снизили на "посредственно". Это потому, что мы с мальчишками стреляли на уроке такими бумажками, знаешь, такими сложенными, вот так. - Таня выставила рогаткой два пальца левой руки и правой натянула воображаемую резинку. - И я попала в учителя... - Это, брат, плохо. - Конечно, - опять вздохнула Таня. Провожая племянницу обратно в купе, майор вел ее, обняв за плечи, - она уже совсем засыпала. Впрочем, в тускло освещенном тамбуре Таню отрезвили грохот и ледяной сквозняк из неплотно сомкнутых гармошек перехода. Прежде чем ступить на покрытые вафельной насечкой, с лязгом ворочающиеся под ногами железные плиты, она с беспокойством глянула на дядьку, снизу вверх, и прижалась к его руке. - Смелее, Татьяна, - подбодрил майор, - держись за меня и не бойся... да ты, брат, трусиха, оказывается, изрядная... Доверчивое движение девочки его растрогало. "Старый ты пень, - обругал он себя, вспомнив свои утренние сомнения, - костяная нога и есть, ничего другого про тебя не скажешь..." - Хочешь спать? - спросил он, открывая дверь купе. - Впрочем, скоро мы приезжаем, пожалуй, уже нет смысла... - Нет, у меня уже весь сон прошел, - бодрым голоском ответила племянница и зевнула. - Я лучше немножко посмотрю журналы... - Ну отлично. Я пойду покурю пока. Он выкурил Две папиросы, прошелся по коридору, поигрывая сцепленными за спиной пальцами. Потом выглянувший из купе Петр Прокофьич снова затащил его к себе, затеяв долгий разговор о событиях в Испании. Когда майор вернулся к племяннице, та уже мирно спала, свернувшись калачиком. Возле ее носа, на открытой странице журнала, лежал шоколадный заяц с откушенным хвостом. Огибая аэродром, поезд описывал широкую дугу, и в залитом дождем окне плыла, ширясь, мерцающая россыпь огней Энска. Майор снял чемоданы с багажной полки, собрал журналы, аккуратно завернул в серебряную бумажку бесхвостого зайца. Покончив со сборами, он долго стоял над племянницей, глядя на ее порозовевшую от сна щеку, освещенную теплым светом лампочки. - Татьяна, - позвал он негромко, тронув ее за плечо. - Татьяна, вставай-ка, брат, подъезжаем... С трудом приведя Таню в состояние относительного бодрствования, он подал ей пальтишко, неумелыми движениями помог завязать шарф и оделся сам, рассовав журналы по карманам плаща. Замедляя ход, экспресс ворвался в лабиринт подъездных путей энского вокзала. Вагон мотало на громыхающих стрелках, за окном - уже неторопливо - пробегали красные и зеленые огни, ряды вагонов, водокачка, проплыла темная туша отдыхающего на запасном пути паровоза, возле которого делал что-то человек с дымно-красным факелом. - Ну, вот мы и дома, - бодро сказал майор, когда мимо окна замелькали лица встречающих на ярко освещенном перроне. Несмотря на поздний час, на привокзальной площади было еще людно. Шел дождь. В мокром асфальте отражались высокие молочные фонари и красные фонарики пробегающих машин. Коренастый боец в черном бушлате танкиста откозырял майору, пожал ему руку и, подмигнув Тане, забрал у носильщика чемоданы. - Сюда, товарищ майор, пришлось в сторонке стать - хотел ближе, так не дали... здесь постовой сегодня такой вредный, нет спасения, я его давно знаю - еще до призыва, я в Заготзерне на полуторке работал - так он одной крови сколько мне спортил, это просто неимоверно сказать... - Милиция знает, кому кровь портить, - проворчал майор, - ты, брат, лихач известный. Они подошли к защитного цвета газику с поднятым брезентовым верхом. Боец поставил чемоданы и открыл заднюю дверцу. - На попа их, Нефедов, вот так... ну, Татьяна, полезай-ка. Не мешают? Захлопнув за племянницей дверцу, майор подергал ее и, подбирая полы плаща, полез на переднее сиденье, - машина скрипнула и накренилась. - Газуй теперь, Нефедов, - сказал он, устраиваясь поудобнее и закуривая. Таня прижалась носом к холодному целлулоиду, по которому снаружи сбегали извилистые дождевые струйки. Витрины были уже погашены, и улицы казались темными. На одном из перекрестков впереди вспыхнул красный глаз светофора - газик остановился, нетерпеливо пофыркивая и содрогаясь. Дядясаша, закинув локоть за спинку сиденья, очень тихо разговаривал с водителем, на ветровом стекле маятником мотался рычажок "дворника", с каждым взмахом оставляя за собой широкий прозрачный полукруг, сразу же опять покрывавшийся сверкающим водяным бисером. Сонно шуршал дождь по брезентовой крыше. Вздохнув, Таня поплотнее вжалась в угол сиденья и закрыла глаза. Когда ее разбудили, машина стояла уже в другом мосте. Таня вылезла, протирая кулачками глаза и зевая. Улица была широкой, налево поскрипывали от ветра голые черные деревья, направо высился большой кирпичный дом, немного похожий на ее, московский. Косая сетка мелкого осеннего дождя летела перед молочными шарами фонарей. - Ну, Татьяна, - сказал майор, - на этот раз мы уже окончательно дома. Идем-ка, брат... Следом за несшим чемоданы водителем они поднялись на четвертый этаж и остановились на площадке. Майор отпер дверь, протянул руку в темноту и щелкнул выключателем. - А ну-ка, Татьяна... вот и наше жилище. Нравится? Таня обвела глазами огромную комнату с тремя высокими, закругленными вверху окнами. Черный кожаный диван, канцелярский шкаф с книгами, письменный стол и пара кресел неуютно стояли вдоль стен, почти не занимая места. С лепного потолка свисала на длинном голом шнуре очень яркая лампочка, прикрытая прогоревшим с краю бумажным фунтиком. - Ну, так как же? - повторил майор, внося в комнату чемоданы. - Ничего, Дядясаша, - ответила Таня вежливо и не совсем искренне. - Окна совсем как во Дворце пионеров... - Верно, - улыбнулся майор, - как во дворце. Я эту комнату так и называю - "тронный зал". - А ты один здесь живешь? - В принципе да. А что? Таня пожала плечиками. - Слишком пусто, и мебели совсем нет... - А, это мы все устроим... я вот завтра с утра позвоню в КЭЧ, пусть-ка они нам что-нибудь сообразят насчет обстановки. Это уж я оставляю на твое усмотрение, теперь ты хозяйка. Ты пока раздевайся, а я взгляну, не спит ли наша мать-командирша. Таня сняла пальто и галошки и принялась рассматривать развешанные по стенам карты и непонятные таблицы, потом забралась с ногами на диван и зябко поежилась. В большой неуютной комнате было холодно, пахло старыми газетами и застоявшимся табачным дымом, по стеклам ничем не занавешенных окон барабанил дождь. Откуда-то издалека доносилась негромкая печальная музыка. Диван был холодный, как большая черная лягушка; Тане вдруг очень захотелось плакать. В эту минуту за дверьми послышались шаги и голос Дядисаши, и он вошел в комнату, пропустив перед собой толстую старуху. - Прошу, это вот и есть моя знаменитая московская племянница. Татьяна, познакомься с Зинаидой Васильевной, сейчас мы пойдем к ней что-нибудь перекусить, а то у меня здесь ничего нет... - Так это вот и есть Татьяна! - басом закричала старуха. - Да взрослая-то ты какая, батюшки мои, вовсе уж девка! К нам, значит, на жительство? И верно, Татьяна, уж мы тут с тобою заживем на славу - я и сама все дочку хотела, так нет же - как на грех, один сын, другой сын, тьфу ты пропасть! Старуха была толстой, доброй и веселой - напоминала даже Анну-Сойну. Таня почувствовала к ней доверие. - А дядька-то твой, слышь, учудил! - продолжала та. - Найдите мне, говорит, нянюшку для племянницы! Да ты сдурел на старости лет, Семеныч, ей-право сдурел. Девке скоро замуж собираться, а он - нянюшку! Господь с тобой, Семеныч, и выдумал же! Коли что надо - я присмотрю, за это не бойся. Даром ты, что ли, моих сынов в армии воспитывал, а? Не бойся за девку, Семеныч, воспитаем и ее. Вот домработницу хорошую я тебе найду, приходящую, это нужно. Раз дите в доме завелось - нужно, спорить не стану. Сама-то небось хозяйновать не умеешь? Ну и верно, тебе это покамест и ни к чему, научишься еще, как время придет, намаешься. Ну, пошли, что ль. Чего поздно-то так, опять небось поезд опоздал? А я и спать не ложилась - что там, думаю, у Семеныча за племянница такая... глазком хотя поглядеть. Спать нынче у меня будешь, слышь, Татьяна? Дядька-то твой разве чего приготовит, да и что с него взять, с бобыля...  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  1 То, что Сережка Дежнев остался досиживать второй год в девятом классе, было вызвано просто глупейшим стечением обстоятельств. И ведь до чего обидно - раньше, в седьмом, в восьмом, он вообще не учился, хулиганил, молоденькую преподавательницу литературы довел однажды до слез - и ничего, переползал-таки из класса в класс, с грехом пополам натягивая в годовой ведомости переходной минимум. Правда, в пятом он тоже сидел два года, но это было давно; позже ему как-то все сходило с рук. А теперь не сошло - именно теперь, когда учеба, бывшая до сих пор скучной повинностью, стала вдруг главным в жизни! И если вспомнить сейчас, как это получилось, - так просто плюнуть хочется, до чего глупо... Все началось с экскурсии на завод оптических приборов, устроенной преподавателем физики Архимедом в самом начале первой четверти. Иногда бывает, что какая-то мелочь вдруг меняет всю жизнь, направляет ее по другому пути. И так случается не только в романах. Отстав от экскурсии и остановившись перед одним заинтересовавшим его станком, Сережка Дежнев не знал, что в этот момент его собственная судьба определилась на много лет вперед. Собственно, это был не один станок, а целая их цепочка - слитых друг с другом, установленных на одном длинном фундаменте и, как он сразу догадался, работающих без участия человека. Человек за ними только присматривал: самый обычный рабочий, никакой не инженер или лаборант, похаживал вдоль линии станков в обычной замасленной спецовке и в сплюснутой блином кепке, поглядывая и прислушиваясь. Дойдя до замершего в восторге Сережки, он покосился на него и ничего не сказал. "Сейчас прогонит", - подумал тот, но не тронулся с места. Рабочий прошел дальше, вытирая руки тряпкой. Через несколько минут он вернулся, совершив свой обход. - Ну как, малец, - спросил он у Сережки, - нравится? Ты что, со школой здесь? Сережка не обиделся даже на "мальца" и только кивнул, отвечая сразу на оба вопроса. - А как оно работает? - отважился он спросить в свою очередь сипловатым от волнения голосом. - Как работает? Это, парень, так просто и не расскажешь, как оно работает... само работает, вот в чем гвоздь. Глянь сюда... Он достал из кармана спецовки и протянул Сережке небольшую - она свободно уместилась в углублении его ладони - сложных очертаний деталь, сработанную из новенькой ярко-золотой бронзы. - А ну-ка, глянь, - повторил рабочий, - сколько тут операций? Ну так, на глазок? Сережка повертел в руках теплую весомую вещицу и смущенно пожал плечами, признавая свое невежество. - И чему вас в тех школах учат, - проворчал рабочий себе в усы. - Ты гляди: здесь расточка с резьбой - так? Эти вот плоскостя отфрезованы, это тоже операция; теперь тут вот шлифовка - видишь? - этот паз выбран, а отверстия, глянь, под каким углом... короче - тут, парень, четырнадцать операций, в этой одной детали, и все автоматика делает. Ты прикинь, сколько тут рук надобно было, когда это вручную гнали... Сережка хотел было спросить, советский ли это станок, но тут сам увидел отлитые на станине латинские буквы. Ему стало обидно. - Это что же, не наше? - спросил он. - Покамест не наше... - Рабочий прислушался к разнотонному гудению механизмов и кивнул Сережке. - Ну, мне недосуг, ступай. А это возьми, - прибавил он, увидев вдруг, с какой нежностью Сережкины пальцы гладят фрезерованную грань детали. - Бери на память, ладно уж, все одно это брак... Сережка поблагодарил и удивился. - А он что же, - он кивнул на станочную линию, - тоже запарывает? - Тут не то, заготовка была такая. Глянь вон со споду - раковина там, литье подкачало. Ну, счастливо... Сережка постоял бы здесь еще, любуясь шеренгой чудесных машин, но услышал свою фамилию, - экскурсия уходила из цеха, его хватились. Сжимая подарок в кармане пальто, он побрел к выходу, оглядываясь и спотыкаясь. Бродя вместе с другими по производственным участкам, он уже не слушал объяснений руководителя, а только смотрел по сторонам - нет ли где еще одной "цепочки" автоматов. Но их не было; установленная в шестом цехе была, очевидно, единственной на заводе. Или, может быть, были еще в тех цехах, куда экскурсия не заходила. Сережке опять стало обидно - почему так мало таких машин на новом заводе. "Покамест не наши", - вспомнил он слова рабочего. Подумать только, сколько приходится переплачивать буржуям за такие станки... До каких же пор это "покамест"? Старший его брат, Николай, работал на мотороремонтном, токарем. Сережка вспомнил вдруг, как часто Коля приходил домой серый от усталости, как он жаловался на изношенный станок, запарывающий деталь за деталью. А тут! Ходи только да посматривай... Его пальцы скользнули в карман и ощутили теплую, шелковистую на ощупь поверхность шлифованной бронзы, коснулись острой и точной грани, почувствовали шероховатость оставленных фрезой мельчайших рисок. Елки-палки, и это все делает сама машина! Если ее научили делать эти операции - почему же нельзя научить и другим? Чем эта вот деталь отличается от других? Ну, факт - одни попроще, другие посложнее... так ведь и автоматику эту самую тоже можно сделать еще хитрее. А потом автоматизировать сборку, и... Покончив с осмотром завода, экскурсия - два параллельных класса, почти восемьдесят человек - с гомоном толпилась на автобусной остановке. Девчонки требовали, чтобы их пропустили в первую очередь - мальчишки, мол, могут ехать следующим автобусом, ничего им не сделается. Сережка не принимал в споре никакого участия. Отойдя в сторонку, он щурился на угрюмые бетонные коробки цехов. Ведь это еще новый завод... а посмотреть на мотороремонтный, так с тоски подохнешь... Сережка вспомнил Колин цех, куда он часто заглядывал. Тусклая стеклянная крыша, неровный, в выбоинах, пол, дымный воздух, исчерканный хлопающими ремнями трансмиссий. То ли дело - работа у этого, что обслуживает автоматы! Он еще в замасленной спецовке ходит - видно уж по привычке, просто привык, - а вообще-то так можно работать хоть при галстучке... Досадливо оглянувшись на галдящих одноклассников, он вдруг махнул рукой и пошел прочь. Было не по-сентябрьски холодно, но скоро ему стало жарко - то ли от быстрой ходьбы, то ли от волнения. Какие заводы можно создать, используя эти машины! Он стащил с головы истрепанную кепчонку, подставив голову холодному ветру. Заводы-автоматы! Целые заводы-автоматы, где не будет ни грязи, ни копоти, ни тяжелого труда, от которого потом дрожат от усталости руки и кусок не лезет в горло. Заводы-автоматы - прозрачные стеклянные дворцы, где мимо знающих свое дело машин будут ходить люди в чистом, поглядывать на приборы да нажимать кнопки. Разве не стоит жить для того, чтобы увидеть когда-нибудь такой завод, спроектированный тобой самим! А для чего он жил до сих пор? Над этим вопросом Сережка Дежнев никогда не задумывался, так же как не задумывались и его сверстники - ребята двадцать первого года рождения. Жизнь была слишком интересной для того, чтобы ломать голову над ее смыслом. Легкой она не была. Сережке исполнилось двенадцать, когда отменили хлебные карточки и он получил возможность, простояв несколько часов в очереди, совершенно свободно купить буханку вязкого ржаного хлеба с восхитительным кислым запахом. Ему было уже шестнадцать, и он еще ни разу не вздел выставленной в витрине пары ботинок или галош; а такие вещи, как ручные часы, велосипед или даже авторучка, оставались недоступной мечтой для него и для большинства его сверстников. Оно не было легким, детство поколения, зачатого в самый трудный год гражданской войны, - и в то же время оно было таким ярким и таким насыщенным, каким не было до них детство ни одного поколения на Земле. Они сидели за партами в первых "группах", когда их старшие братья рыли котлованы под фундаменты первых заводов, забивали первые сваи на местах будущих плотин, в пику Чемберлену собирали деньги на воздушный флот, перепахивали "фордзонами" древние межи и снаряжали экспедиции в Арктику. И все это - колхозы и плотины, заводы и эскадрильи - все это росло вместе со сверстниками Сережки Дежнева, росло наперегонки с ними. Страна, взрытая и перекопанная из конца в конец, казалась в те годы исполинской строительной площадкой, на которой задумано было построить за несколько лет то, на что другим странам понадобились столетия; столько работы было кругом, такой непочатый край возможностей выбирать любое занятие и любую профессию, что до поры до времени об этом можно было не заботиться. Сережке до сих сор просто не попадалось на глаза ни одно дело, которое сразу и определенно выделилось бы своей интересностью из тысячи других, о которых он ежедневно читал и слышал. Поэтому никаких твердых планов на этот счет у него не было, а были просто мальчишеские увлечения, менявшиеся каждое полугодие. В пятом классе Сережка играл с приятелями в спасение челюскинцев и был твердо уверен, что быть полярником - единственное достойное мужчины занятие. Несколько месяцев спустя стратостат "Осоавиахим-1" поднялся на неслыханную высоту в двадцать два километра, и Сережка решил, что исследовать стратосферу куда интереснее и опаснее, чем сидеть где-то на льдине. Чтобы отучить себя от высотобоязни, он стал тренироваться в прыжках с крыши и сломал ногу. Увлечение высотами на этом и кончилось: пока он лежал в гипсе, его приятель Юлька Голынец принес интересную книжку - "По следам морских катастроф", - и после ее прочтения Сережка твердо решил поступить в ЭПРОН*. ______________ * Экспедиция подводных работ особого назначения. Всю зиму он мастерил скафандр-колокол, предполагая испытать его летом на Архиерейских прудах, остался из-за этого на второй год и уже в качестве второгодника познакомился с Валькой Стрелиным - большим знатоком всего, имеющего отношение к морю. Валька убедил его, что с не выдержавшим испытаний скафандром возиться больше не стоит, а гораздо интереснее строить настоящую подводную лодку - из четырех бочек, которые можно было достать каким-то известным одному Вальке способом. Проект лодки был разработан, но летом, когда можно было приступить к ее постройке, Чкалов совершил перелет Москва - остров Удд, и Сережка заболел самолетоманией. Как человека невменяемого, его нельзя даже было осудить за измену Вальке Стрелину и его лодке из бочкотары. Понял это и сам Валька, через месяц помирившийся со своим непостоянным приятелем. А после этого, вот уже два года, Сережка не испытывал больше никаких новых увлечений. От последнего остался коряво сделанный макет самолета АНТ-25 с красными крыльями, висевший на веревочке над его койкой, и ничего более серьезного. Он завел дружбу с пацанами из Замостной слободки, гонял с ними в футбол, дрался, освоил технику безбилетного хождения в кино и на стадион и жил как птица небесная. Дома было трудно, Коля зарабатывал не много (отец бросил семью еще в тридцатом, когда родилась Зинка), мать выбивалась из сил; жизнь на улице была куда веселее... Завод оптических приборов был расположен на самой окраине, от него до центра автобус шел почти полчаса. Сережка отмахал весь этот путь пешком, сам не заметив как. У ограды парка он вдруг почувствовал, что устал. Чтобы не идти целый квартал до ворот, он привычно вскарабкался на решетку и спрыгнул в ворох сухих, терпко пахнущих листьев каштана. Место было глухое, скрытое от взглядов. Он с наслаждением растянулся на листьях, вытащил из кармана подаренную деталь и снова принялся разглядывать ее с замиранием сердца. "Покажу Коле, - подумал он, - интересно - догадается он, что это сделано машиной?.. Елки-палки, вот ведь здорово!.." Да, теперь он чувствовал, что на этот раз нашел что-то серьезное. Вот настоящее дело, настоящее мужское занятие: стать инженером-электриком и создавать машины, могущие делать за человека всю трудную работу. Овладеть наукой, которая способна превратить машину в разумное существо! Кто знает - не он ли, Сергей Данилович Дежнев, станет создателем первого в мире завода-автомата... Отсюда все и пошло. Скоро он вышел на первое место в классе по физике и математике. Архимед сразу понял, что с ним происходит, и стал постепенно спрашивать все строже и строже, что было первым признаком его веры в силы ученика. Математик же, личность бесцветная и не умеющая установить с классом хотя бы видимость какого-то взаимопонимания, посматривал на отпетого Дежнева с боязливым недоверием, подозревая его в обладании неизвестной системой шпаргалок. Однако придраться было не к чему. Не так блестяще, но в общем вполне благополучно обстояли его дела с еще двумя предметами - химией и черчением. Остальные он попросту презирал. В самом деле - на кой шут инженеру названия каких-то заливов и проливов, или деепричастия прошедшего времени, или как размножаются жабы, или какой женский образ в классической русской литературе больше всего приближается к типу новой советской девушки. Да начхать ему на все это - на Татьян, на жаб, на деепричастия и на проливы; его интересуют в мире только две вещи - физика и математика. Правда, много хлопот доставлял немецкий. К языкам он просто не чувствовал способностей, а жаль - уж что-что, а иностранные языки инженеру очень нужны. Поэтому он подзубривал немецкий на других уроках, заложив тетрадку с выписанными словами в развернутый для виду учебник истории или географии. Немногие избранные предметы целиком заполняли все его время как в школе, так и дома. Замостные пацаны получили отставку; первое время они еще приходили к нему под окно, вызывая на всякие соблазнительные похождения, пока Сережка не пообещал накостылять каждому по шее, если они не отошьются раз и навсегда. В остающиеся от уроков часы он много и торопливо читал: популярно-техническую литературу, биографии знаменитых изобретателей в серии "Жизнь замечательных людей", журналы "Знание - сила", "Наука и жизнь", "Техника - молодежи". Только здоровое мужское чтение - никакой дряни, никаких там переживаний или поцелуйчиков... Это был д