а один, то на другой объект. Заводские лагери мало чем отличались от концентрационных, жизнь в резервных была несколько свободнее. "Миктен-II" был резервным лагерем. Людей оттуда посылали работать то туда, то сюда, иногда большими командами, иногда по два-три человека. Поскольку конвоирование таких мелких групп до места работы и обратно было практически неосуществимо (конвоиров не напасешься), большинство миктенцев ходило на работу и с работы без надзора. Вечером, по дороге в лагерь, это давало возможность подработать на стороне: отвезти тяжелую кладь на ручной тележке, ссыпать в подвал уголь, вымыть тротуар перед домом. Жительницы Дрездена охотно пользовались услугами случайных помощников - редко в какой семье оставался трудоспособный мужчина, а расплачивались обычно хлебом или талонами на хлеб. Так что и с питанием в резервных лагерях было получше. Охранялся "Миктен-II" стариками-полицейскими, вероятно польстившимися на эту работу ради приработка к пенсии или, скорее всего, в расчете на дополнительный паек от лагерной кухни. Обряженные в ярко-зеленую допотопную униформу времен Саксонского королевства, ветераны ревностно несли службу, усугубляя обычную немецкую пунктуальность мелочной стариковской въедливостью и тщетными потугами доказать, что и они еще на что-то годны. Сегодня, как нарочно, на проходной дежурил один из самых въедливых. Иные впускали посетителей беспрепятственно, требуя пропуск лишь на выходе, этот же остановил Людмилу грозным "хальт!" и стал проявлять служебное рвение. Сперва он оглядел ее с головы до ног на предмет обнаружения чего-либо противоречащего правилам, но ничего такого не обнаружил - правила Людмила и сама знала не хуже его. Идя в лагерь, она всегда одевалась так, как положено быть одетой "восточной работнице": обувь хоть и старая, но хорошо вычищенная, казенные бумажные чулки, казенное же синюшно-серое бесформенное платье с пришитым на груди квадратом опознавательного знака "OST" и головная косынка того же арестантского цвета. Все это обмундирование фрау Штольниц получила для своей прислуги еще прошлой весной, хотела употребить на тряпки, но Людмила вовремя сообразила, что делать этого нельзя: ведь только в таком виде могла она общаться с соотечественницами. Не обнаружив нарушений, вредный старичок сердито потребовал пропуск и вздел на нос никелированные очки с треснувшим стеклышком. Документ явно произвел впечатление - на то он и был рассчитан, не зря Штольниц пользовался для этих оказий найденным в письменном столе старым служебным блокнотом, где вверху каждого листка были пропечатаны все его былые должности и звания - "советник магистрата, руководитель кафедры истории искусств Академии художеств, doctor honoris causa Болонского университета". То, что досточтимый доктор давно уже вылетел и с кафедры, и из магистрата, было известно в Дрездене сравнительно узкому кругу лиц; простые шупо*, во всяком случае, наверняка об этом не знали. Не знал и ветеран - вдумчиво прочитав все напечатанное и написанное на листке бумаги отличного довоенного качества, он покивал с уважительной миной и вернул его Людмиле. ______________ * Полицейские; сокр. от "Schutzpolizei" (нем.) - охранная полиция. - Как звать твою родственницу? - Демченко, - назвала она первую пришедшую на ум фамилию. - Это в седьмой комнате, господин обервахмейстер. - Ну хорошо, ступай, - разрешил тот, польщенный неожиданным повышением в чинах. - Но не задерживайся здесь! Ты живешь на Остра-аллее? - Так точно, недалеко от Цвингера. - О да, Цвингер! - вредный старичок поднял палец с многозначительным видом. - Теперь ты понимаешь свое счастье? Из диких степей Востока тебя привезли в этот прекрасный культурный город совершенно бесплатно, мало того - тебя поселили рядом с чудом, на которое до войны люди приезжали посмотреть из многих стран Европы, а также Америки, затрачивая на такую поездку большие деньги! Но я хочу сказать вот что: отсюда до Остра-аллее не так далеко, однако ты должна выйти заранее, дабы не опоздать. Здесь написано, что твой господин отпустил тебя до девяти часов, это означает, что без пяти девять ты уже должна быть дома! Тебя строго накажут, если ты будешь обнаружена на улице позже указанного срока. - Я вернусь вовремя, господин обервахмейстер, - заверила Людмила. В старом кирпичном здании, реквизированном под лагерь, раньше размещалась, вероятно, какая-то небольшая фабричка - со складскими помещениями внизу и производственными на втором этаже, где с потолка, подпертого железными колоннами, еще свисали кронштейны трансмиссионных валов. Между колоннами устроили перегородки из прессованного картона, поделив зал на отдельные комнаты, или, на лагерном жаргоне, "штубы" - несколько мужских, несколько женских, две семейные. В седьмой штубе жило трое девушек из Людмилиного эшелона. Когда она вошла, лагерницы только что кончили ужинать - возле двери стояло пустое ведро из-под баланды, и дежурная штубовая складывала в него коричневые эмалированные миски, чтобы нести мыть вниз, на кухню. - Глянь, кто пришел, девчата! - крикнула рыжая Наталка. - Люська собственной персоной - явилась не запылилась. Чего это тебя давно не было? - Не отпускали, - ответила Людмила. - Здравствуйте, девочки. Ну, как вы тут? - А ничего! Живем - хлеб жуем. Когда дадут. Опоздала ты вот, а то повечеряла бы с нами - забыла небось, какая она на вкус, лагерная гемюза? - Ну да, забыла, - вмешалась Аня Левчук. - Ты думаешь, в прислугах нашу сестру варениками кормят со сметаной? Я вон прошлый год у немки всю зиму проишачила, спасибо. Лучше уж в лагере гемюза да триста грамм хлеба, чем ихние объедки. - Не, у Люськи хозяева вроде ничего, - возразила Наталка. - А! Все они "ничего", пока вожжа под хвост не попадет. Моя, бывало, тоже поначалу все - "Анни, Анни"... А жадная, гад, ну не поверите - за корку готова удавиться. Слышь, Люсь, а твой профессор - он по какой части? - Профессор кислых щей, - подсказал кто-то. - Историк, - поправила Людмила. - А что? - Да нет, ничего. Я думала, может врач. - Ты что-нибудь хотела спросить? А у вас здесь разве нет врача? - Не, это я так. Врач! Какой тут врач? Медпункт, считается, есть - приходит там раз в месяц один полудурок, у него аспирину не допросишься... Ну, пошли к нам, посидим. "К нам" означало дальний угол комнаты, где три двухъярусные койки, занавешенные бумажной мешковиной, образовали что-то вроде отдельного купе. Там жили Людмилины землячки и еще одна девушка из Умани, которая тоже ехала с ними в одном эшелоне. Они были старожилами седьмой штубы - остальные ее обитательницы, всего человек двадцать, постоянно менялись. Поэтому вести за общим столом слишком откровенные разговоры (о лондонских передачах, например) Людмила обычно избегала. Мало ли кто может оказаться! Быть осторожной приходилось, впрочем, даже с землячками - не потому, что Людмила считала их способными донести, а просто на всякий случай. Пересказывая содержание английских сводок, она никогда не говорила, что узнала об этом от профессора: могут ведь и не подумав кому-то сболтнуть - вот, мол, какой у Люськи хозяин, Англию слушает... Из этих же соображений она умолчала о своем и профессора участии в побеге Зойки Мирошниченко. В лагере про побег знали - в апреле приходили какие-то в штатском и все допытывались, не видал ли кто Зойку. Когда девчата рассказали об этом Людмиле, она разыграла удивление и испуг: надо же такому случиться, куда, в самом деле, могла эта Зойка подеваться... Сейчас она рассказала о нашем наступлении на Орел и Белгород, но новость никого не поразила: оказалось, что об этом уже все знают, хотя лишь в самых общих чертах. - Ну вот, а я-то думала вас порадовать! Нарочно из-за этого и прибежала. - Не, мы еще третьего дня слыхали, на работе один поляк сказал. - Где вы сейчас работаете? - А нас теперь каждый день в Фридрихштадт гоняют, на сортировочную. "Рангир-банхоф" называется. Там и военнопленные работают - наши с поляками. - И наши есть? - Есть. Мы им тут хлеба насобирали, табаку... Охрана у них, конечно, построже, чем у поляков, но девчата уже сориентировались - одна начнет часовому зубы заговаривать, а другие кидают через проволоку. Работаем вроде рядом, а у пленных свой участок, колючкой отгорожен. - Откуда же вы берете табак? - удивилась Людмила. - Да ну какой табак, отходы - так, вроде пыли. Девчата со второй штубы на сигаретной фабрике работают, они и выносят потихоньку. Слышь, Люсь, - Аня понизила голос. - Я почему спросила насчет твоего профессора, не врач ли. Ты ведь вроде говорила, что он ничего, не вредный? - Нет, он хороший человек. - Ну да, я почему и вспомнила - может, думаю, врач, так можно было бы спросить... - О чем спросить? - Может, лекарств каких достал бы, для пленных хлопцев. - Ну, откуда же... У них есть домашняя аптечка, обычная - йод, пластырь, всякие капли - от сердца, от желудка... А какие именно лекарства нужны? - Да они напишут! Они только узнать просили - есть ли, мол, такая возможность. Они думали, может у нас в медпункте врач свой, из советских, в некоторых лагерях и точно свои врачи. А у нас видишь как с этим. Марийка вон на той неделе руку ошпарила на кухне, так этот паразит даже мази никакой не дал. "Никс шлим", говорит, - и так, мол, заживет. Людмила задумалась. У Штольницев есть знакомый врач, иногда приходит к профессору играть в шахматы; профессор говорил, что он лечит всю нацистскую верхушку Дрездена, берет огромные гонорары, а на эти деньги помогает семьям политзаключенных. Насчет гонораров можно было поверить - Людмила раза два заходила к доктору Фетшеру на Христианштрассе за какими-то рецептами для фрау Ильзе и не могла не обратить внимание на великолепное оборудование кабинета; но действительно ли он помогает антифашистам, или просто профессору захотелось представить ей своего приятеля в более выгодном свете? Хотя, казалось бы, чего ради... - Аня, - сказала она, - вы когда снова увидите этих хлопцев? - Да как получится. Может, и завтра, а может, нет, там ведь куда погонят. Получится опять так, что будем работать рядом, значит и подойти можно будет. А чего? - Аня, ты вот что сделай. Пусть они напишут список - самое необходимое, и сколько чего надо, понимаешь? Если среди них есть врач - ну или хотя бы фельдшер, - пусть названия медикаментов напишет по-латыни, как на рецептах, понимаешь? Иначе можно перепутать, я ведь не все лекарства знаю, как они называются по-немецки... - Ты все-таки через немцев хочешь попробовать? - Через кого же еще, других возможностей у меня нет. Вы на работу каким путем ходите? - А вот на штрассу выйдем и прямиком топаем до самой Эльбы. Ну а на той стороне как трамвайные пути перейдем, так после вниз, под мост. После там сразу товарная станция и будет, по леву руку. - И с работы возвращаетесь тем же путем? Тогда вот что, Аня, - завтра я не смогу, мне утром надо вернуться к хозяйке, а дня через три постараюсь вырваться. Я вас буду ждать на перекрестке - ты какие трамвайные пути имеешь в виду, на Хамбургерштрассе? - Да там других нема. Вот так трамвай, а нас поперек ведут - улица вроде Флигельвек называется, увидишь - вниз так идет, под горку, и под железнодорожный мост. Там еще на углу два дома, приметные такие - трехэтажные, с красного кирпича, а балконы деревянные, балочки такие вырезные... - Хорошо, найду. По-моему, я знаю это место. Значит, встретимся там, и ты мне тогда передашь список, если уже успеете достать. Сегодня суббота? Да, давай в среду - это будет двадцать восьмого... Из лагеря Людмила ушла в половине девятого и домой вернулась вовремя; профессор, услышав ее, выглянул из кабинета и объявил, что новости становятся все более интересными, поэтому ни в какой Шандау он завтра не едет - пусть она возвращается одна и скажет, что ему пришлось остаться здесь до понедельника. - Посмотрим, как фрау Ильзе к этому отнесется, - зловеще сказала Людмила. - А это уж как ей будет угодно, - отозвался профессор, впадая в лихость. - Впрочем, ты можешь сказать, что меня вызвали на консультацию или еще куда-нибудь. - Господин профессор! Вы толкаете меня на ложь? - Вздор, какая там ложь. Немного хитрости, дочь моя, в данном случае вполне оправданной. - Тогда договоримся: я навру фрау Ильзе насчет вас, а вы в среду скажете, чтобы я вечером съездила в Дрезден и что-нибудь вам привезла. - Тебе в среду вечером надо быть здесь? - Да, или в четверг. Но лучше в среду. - Бога ради! Скажу, что забыл нужную книгу, и поезжай на здоровье. У тебя поклонник в этом лагере? - Что вы, какие поклонники, я там вообще ни с кем не знакома в мужском секторе. Господин профессор, вы не знаете - доктор Фетшер сейчас в Дрездене? - Надо полагать, если не забрали на фронт. Впрочем, Райнера не заберут, об этом уже наверняка позаботились высокопоставленные пациенты. А что тебе от него надо? - Посоветоваться, у меня что-то... вроде фурункула. - Фурункул! - воскликнул Штольниц. - Это скверная штука, Людхен, очень скверная! Я помню, как меня донимали фурункулы в шестнадцатом году, в окопах... кажется, это так и называлось - "окопный фурункулез". Ты непременно покажись Райнеру, непременно. Я позвоню сегодня же, и утром можешь к нему сходить. - Нет, утром я не пойду, я обещала фрау Ильзе вернуться утренним поездом, там много дела. А вот в среду или в четверг, если вы сможете договориться... - Разумеется, я с ним договорюсь. Да, так вот - относительно Восточного фронта! Сейчас передавали статью одного английского корреспондента, который там побывал, под Курском. Фантастика, дочь моя, такого я даже не мог себе представить! То есть мы там так оскандалились с этим пресловутым летним наступлением, такой получился конфуз - просто неслыханно. Генерал-фельдмаршал Клюге на своем северном участке вообще ничего не смог сделать - целую неделю штурмовал русские позиции, положил не менее шести дивизий, но так и не сдвинулся с места. С юга на Курск наступали войска Манштейна - им удалось сперва потеснить русских километров на сорок, но потом выдохлись и они. К двенадцатому - а сражение, заметь, началось пятого - всего неделя прошла! - к двенадцатому июля мы уже совершенно обессилели. И тогда ударили русские, одновременно на юг и на север, причем сразу перешли от обороны к наступлению - а это, дочь моя, совсем не просто сделать, о нет! Я сам когда-то воевал и хорошо себе представляю, что это значит - поднять в наступление войска, которые до этого целую неделю отбивали атаку за атакой... Знакомы тебе те места? - Какие места? - Между Орлом и Белгородом, неужели трудно сообразить! - Между Орлом и Белгородом... - Людмила задумалась. - Я однажды там проезжала, поездом из Москвы... Да, конечно, после Орла был Харьков. - Какой там рельеф, не помнишь? - Степь, но довольно холмистая. И еще... такие большие овраги. А лесов, кажется, нет... Она, замолчала, припоминая, потом вдруг опустила голову и закрыла лицо ладонями. Профессор посмотрел на нее удивленно. - Людхен, ты что... - он не договорил, встал и, пройдясь по комнате, остановился рядом и осторожно положил руку ей на голову. - Ну, ну, не надо, - сказал он ворчливо. - Прости меня, старого осла. Успокойся, дочь моя, поплачь и успокойся. Теперь уже недолго... дотерпим как-нибудь... Утром он проводил Людмилу на пригородный поезд и на вокзале услышал в сводке последних известий короткое сообщение из Рима: дуче Муссолини ушел в отставку по состоянию здоровья. Профессор пустился домой чуть ли не бегом и до обеда не отходил от приемника. Вести были самые противоречивые - Стокгольм сообщал об аресте диктатора, более осторожное швейцарское радио высказывало предположение, что он вынужден был подать в отставку из-за разногласий с Виктором-Эммануилом, Рим вообще не передавал ничего, кроме бельканто. - Распелись, - заметил профессор, подмигнув бюсту Минервы на книжном шкафу. Следовало бы, конечно, поработать, раз уж остался в городе, но Штольниц почувствовал вдруг полнейшее безразличие к проблеме влияния итальянских школ на Луку Кранаха Старшего. Интересно другое: если Италия заключит сепаратный мир, догадаются ли союзники высадить десант на северном побережье Адриатики? Оттуда ведь до австрийской Каринтии рукой подать! Но тогда уже и в Лигурии, чтобы встречным маневром отсечь Пьемонт и Ломбардию... Снова засунув рукопись в ящик письменного стола, профессор достал большой атлас и раскрыл на карте Аппенинского полуострова. Да, разумеется, лучшего варианта и быть не может - одновременно удары по двум направлениям: здесь на Южную Австрию, а там через Савойю на Верхний Рейн. Оккупационные войска во Франции вряд ли смогут оказать серьезное сопротивление, юг Австрии не укреплен - из района Удине можно ударить прямо на Клагенфурт... Профессор уже прорвал фронт и вышел на оперативный простор, когда в прихожей звякнул колокольчик. Пришлось идти открывать. На лестничной площадке было темновато - она обычно освещалась сквозь большой разноцветный витраж, но год назад какой-то ретивый дурак из "Люфтшутцбунда" приказал испакостить его синей краской; профессор увидел только, что перед дверью стоит офицер с большим портфелем и в надетой набекрень фуражке - но не Эгон. Сын был коренастее, шире в плечах. - Хайль'тлер! - рявкнул незнакомец, вскидывая правую руку. - Да, да, - уныло согласился профессор, - хайль. Чему, простите, обязан... - Профессор доктор Карл Иоахим фон Штольниц? - спросил офицер суровым голосом. - Год рождения восемьдесят третий, служили в Саксонском карабинерном, за Марну имеете "э-ка-один"*? ______________ * "EK-I" (сокр. нем.) - Железный крест I класса. - Вы совершенно правы, - подтвердил профессор уже с опаской; по нынешним временам, информированность посетителя ничего хорошего не предвещала. - Господин фон Штольниц, у меня для вас прекрасная новость. Поздравляю! Приказом имперского уполномоченного по тотальной мобилизации вы подлежите немедленному призыву в действующую армию. Прыгать с парашютом приходилось? - Но позвольте! - возопил профессор, не сразу обретя дар речи. - Тут явное недоразумение, меня давно... - Никакого недоразумения! Фюреру нужны солдаты! На фронте полно калек! А вы вон каким молодцом, дядя Иоахим! Офицер рассмеялся и сгреб профессора за плечи, вталкивая в прихожую. - Эрих! - тот наконец узнал гостя. - Ах, негодяй, чуть меня до инфаркта не довел. Откуда ты взялся? Как я тебе рад, мой мальчик, только шутки у тебя... Ну, с приездом! Сколько же это мы не виделись - два года? - Скоро три, я заезжал к вам из Франции... - Дорнбергер повесил на вешалку пояс с кобурой, расстегнул китель. - Тетушка не обидится, если сниму? Убийственно жарко. - Раздевайся, здесь никого нет - они в Шандау, это вот я только вырвался на денек. Почему ты не написал? - мог и не застать. - Да так... потом объясню. Письмо из лазарета вы получили? - Разумеется, и сразу ответили. - Да? Значит, пропало... - Он вошел в кабинет следом за профессором, улыбнулся, увидев раскрытый атлас. - Новости вы, я вижу, уже слышали. - Новости просто великолепные, Эрих, через каких-нибудь две недели союзные войска могут быть у южных границ Австрии... - Вы все такой же оптимист, дядя Иоахим. - Да, но если Италия выйдет из войны... - То мы ее тут же оккупируем, всю от Альто-Адидже до Калабрии, и сделаем это очень быстро. Чтобы захватить "свободную зону" Франции, нам не понадобилось и суток. Так что ждать союзные войска у наших границ пока преждевременно. Что с Эгоном? - Он, к сожалению, в Сицилии. Была надежда, что его тоже взяли в плен в Тунисе, но... - Профессор помолчал, побарабанил пальцами. - Кстати, я с ним больше не переписываюсь. Ильзе пишет. А мне ему сказать нечего. Мне нечего сказать своему сыну, понимаешь! Непостижимо - почему, за какие мои грехи у нас в семье вырос человек с интеллектом унтер-офицера сверхсрочной службы? Я не могу этого понять, Эрих, ведь ему было уже четырнадцать лет, когда эти питекантропы пришли к власти, - и он сразу принял все, принял безоговорочно, он уже в старших классах гимназии стал убежденным наци. Он ведь и в армию пошел нарочно, чтобы поломать "гнилую семейную традицию", как он это называл. Да-да, окончил гимназию и пошел в юнкерское училище! Ландскнехт - после четырех поколений гуманитариев... Я ведь тебе тогда о многом не рассказывал, было стыдно. Этой весной он... приезжал в отпуск. На двенадцать дней. Страшно признаться, но я испытал почти облегчение, когда он уехал... - Не исключено, что здесь все гораздо сложнее, - после паузы сказал Эрих. - Думаю, он и сам уже все понял, только не хочет признать, что был не прав. Самолюбие мешает, или бывает своего рода самозащита, когда в чем-то боишься признаться даже самому себе. Как тетушка Ильзе себя чувствует? - Неплохо для своего возраста. Теперь ей полегче: у нас живет одна девушка из "восточных работниц", с Украины. Дорнбергер поднял брови. - Говоря откровенно, дядя Иоахим, роль рабовладельца вам не очень-то к лицу. - Не неси вздора. Для нас она - член семьи, хотя и помогает Ильзе по хозяйству... Ты со мной пообедаешь? - Спасибо, не откажусь. - Вот и прекрасно, я как раз собирался. Кстати, мы так и не поняли из письма - каким образом тебе удалось оттуда выбраться? - О, это настоящий детектив. Дело в том, что меня снова пытались запихнуть в науку, от чего я не без труда отбрыкался. Благо к строевой службе я уже, как видите, не годен. - Да, ты ведь хромаешь, я заметил. - И еще как! Особенно перед врачами. С этим роскошным увечьем, дядя Иоахим, мне до конца войны обеспечено уютное теплое местечко штабной крысы. - И при каком же ты теперь штабе, если не секрет? - О! Я теперь в верхах. При главном командовании сухопутных войск - ни больше ни меньше. Штаб армии резерва, если уж разглашать военные тайны до конца. - М-да... Не знаю, не знаю. Честно говоря, мне не совсем понятно, что такого ужасного может быть в работе физика. Чтобы предпочесть армию? - он пожал плечами. - Все-таки наука... - Благодарите господа бога, что он сохранил у вас столь идиллические представления о науке. Имя Фрица Габера вам не знакомо? Был такой ученый муж, химик, в тринадцатом году открыл способ получения азота из воздуха, а затем вооружил нас газами... Сперва хлором, а позже и другими, куда более изысканными составами. Я иногда думаю, сколько убитых из общего числа потерянных Германией в ту войну можно записать на личный счет господина доктора Габера. Мой отец, в частности, мог бы жить и сегодня - если бы не искусственная селитра, позволившая кайзеру начать войну... Вот так-то. А теперь я, с вашего позволения, проследую в ванную. За столом засиделись долго - пока не прикончили привезенную гостем бутылку "йоханнисбергера". Профессор все расспрашивал о настроениях в берлинских штабных сферах, но Эрих на эту тему не распространялся. Не поддержал он и разговора о положении на фронтах, сказав лишь, что положение скверное всюду, а на Востоке особенно. - Ты здесь по службе или специально заехал навестить? - спросил Штольниц. - Командировка в штаб округа, завтра еду обратно. - Переночуешь, разумеется, у нас? - Ну зачем же. Я превосходно устроился в "Ганза-Отеле", рядом с вокзалом. Есть, видите ли, одно обстоятельство... Я даже колебался, стоит ли вообще сюда заходить. Дело в том, что... ну, среди моих новых сослуживцев много людей, настроенных довольно критически. В армии же, вы сами понимаете, это не поощряется. Поэтому меня не удивит, если в один прекрасный день выяснится, что я и сам числюсь в неблагонадежных... Все-таки постоянное общение - кто там будет разбираться, случайно я оказался в компании этих господ или пришел к ним как единомышленник... - Что за вздор, помилуй, - удивленно сказал профессор. - Ты хочешь сказать, что это может затронуть и меня? - А почему бы и нет. - Но с какой стати? Предположим, ты действительно оказался в чем-то замешан, но при чем здесь я? Если бы ты завязал знакомство со мной, уже будучи... гм... "неблагонадежным", как ты это называешь... это могло бы дать повод к подозрениям, согласен. Но я-то ведь тебя знаю с детства! - Все так, но лишняя осторожность... Не знаю, впрочем, может быть, вы и правы; во всяком случае, счел долгом предупредить. - А, вздор, - профессор посмотрел на часы. - Ты не хочешь послушать Лондон? - Не имею ни малейшего желания. Мало мне наших радиопроституток - еще слушать заморских. Что нового они скажут? - Да хотя бы - что в действительности произошло в Риме. - По-моему, и так совершенно ясно, что там произошло. Детали несущественны, а что касается общей обстановки, то мы о ней осведомлены довольно точно. - Ну, у меня ведь нет доступа к вашим источникам информации. Да и потом, надо же время от времени отдохнуть душой... - Это что, уж не британское ли радио ниспосылает отдохновение вашей душе? - Да, после всей этой лжи услышать наконец что-то правдивое... - Правдивость, положим, относительная. Они говорят правду, когда это им выгодно, а в других случаях врут не хуже нашего Колченогого... разве что не так грубо. Прошлым летом, когда Роммель пер на Александрию, лондонские обозреватели тоже не очень-то правдиво освещали обстановку в Ливии. - Ну, во время войны, согласись, не всякую информацию можно делать всеобщим достоянием. - Вот и Геббельс так считает. В чем же тогда разница между этими и теми? Да нет, дядя Иоахим, для меня все-таки враг есть враг. - Извини, я и впрямь перестаю тебя понимать, - сказал Штольниц. - Чего доброго, ты скоро заговоришь, как мой Эгон. Неужели армия так влияет? - Нет, я не заговорю, как Эгон, - Дорнбергер покачал головой. - Эгон, вы сказали, одобряет режим; я его не одобряю. Но армия, если угодно, действительно повлияла на меня в одном смысле: я видел, как рядом со мной умирали мои товарищи - не нацисты, нет, а обычные немцы, как мы с вами, - и я теперь не могу, например, назвать "великолепными новостями" известие о нашем очередном поражении... - Погоди, погоди, - прервал Штольниц. - Это, милый мой, становится серьезнее, чем я думал. Давай уж выясним вопрос до конца! Прежде всего, хочу тебе напомнить, что "великолепной" я назвал новость о падении Муссолини - то есть о поражении не военном, а политическом. Когда разразилась сталинградская катастрофа - я, поверь, не злорадствовал; да, я считал и продолжаю считать, что в конечном счете это к лучшему, ибо приближает конец нацизма, но радости не испытывал. Потому что я, представь себе, тоже немец, и тоже был солдатом. Но, Эрих, будем рассуждать логично: чего, собственно, ты желаешь сегодня для Германии - победы или поражения? Сам я решительно желаю поражения, потому что победа Германии в этой войне означала бы поистине "закат Европы" - да такой окончательный и беспросветный, что не мог бы присниться никакому Шпенглеру! Наш фюрер - это тебе не "старый добрый кайзер", который в случае своей победы ограничился бы колониями да контрибуциями... - Разницу между Гитлером и Вильгельмом я и сам вижу, и полностью разделяю ваше представление о том, чем была бы для Европы победа Гитлера. Но вот представления о том, чем будет для Германии победа наших противников, у вас нет. Поэтому вы так легко и объявляете себя решительным сторонником поражения. А поражение между тем вообще покончит с Германией как с единым самостоятельным государством: нас просто разорвут на куски. Этого, как вы понимаете, я своей стране желать не могу. - Но позволь! Что же для тебя в конечном счете важнее - тысячелетнее наследие всей нашей - общеевропейской! - христианской культуры или... или эта насквозь прогнившая германская государственность, которая уже семьдесят лет - со времен Бисмарка - делает все возможное, чтобы мы, немцы, были пугалом и посмешищем для всего мира? Что мы дали человечеству за это время - мы, подданные "второй" и "третьей империй"? Весь наш вклад в мировую культуру был сделан раньше, а потом? Крупповские пушки? Лучшая в мире химия? Иприт, аматол, а между делом - невыцветающие красители? Ты болван, Эрих, если можешь беспокоиться о судьбах нашего "единого самостоятельного государства" - сегодня, когда мы докатились до самого чудовищного духовного обнищания, до какого не докатывалась ни одна нация! Ты, может быть, этого и не замечаешь, для тебя искусство всегда было terra incognita, - но поинтересуйся хотя бы! В немцах погашен дух творчества, мы разучились писать книги, сочинять музыку, даже строить дома - да, да, и строить! Выйдешь отсюда - не поленись, зайди в Цвингер, это отсюда пять минут - вон, посмотри, Коронные ворота видны из того окна. Зайди во двор и постой посередке, между фонтанами, постой и не спеша, внимательно оглядись вокруг - увидишь, что мы умели создавать двести лет назад, а ведь Пеппельман даже не был звездой первой величины, никто никогда и не считал его этаким немецким Бернини, - просто талантливый архитектор с хорошим вкусом, его ученики и последователи были ничуть не хуже - Кнеффель, скажем, или Шварце, который достроил колокольню Хофкирхе, - так вот, говорю я, посмотри повнимательнее, черт тебя побери, и сравни его работу с нынешним мегалитическим убожеством, что громоздят все эти тросты, крейсы и шпееры! Я тебе сейчас покажу мартовский номер "Баукунст" - он у меня в кабинете, я нарочно сохранил! - сейчас увидишь, они не постеснялись опубликовать проекты этих монструозных - не знаю даже, как назвать, - пирамид, братских могил высотою в полтораста метров, мавзолеев - словом, усыпальниц "павших героев" - это нечто... невообразимое, Эрих, дурно становится от одной мысли, что все это и впрямь могло быть сооружено... - Нет, это немыслимо, - сказал Дорнбергер, вскакивая из-за стола. - Да что мы, проклятье, на разных языках, что ли, разговариваем?! Что мне до архитектуры, если перед нами стоит вопрос - быть или не быть Германии! Вы меня спросили, чего я желаю - победы или поражения; так вот: я одинаково боюсь как того, так и другого, потому что наша победа была бы торжеством нацизма, а поражение станет нашей национальной гибелью... - Очень логично! В высшей степени! У тебя есть третий вариант? - Да, есть: покончить с нацизмом раньше, чем это сделают армии противника! Вам хорошо рассуждать о желательности поражения, сидя здесь и любуясь видом на Цвингер, а я был в России, и я теперь знаю одно - да смилуется над нами бог, когда русские окажутся на немецкой земле. Они, господин профессор, сначала сровняют с землей все эти ваши шедевры архитектуры, а потом начнут истреблять нас, как собак, и будут правы! Я под Сталинградом видел вымерший лагерь русских военнопленных, - только один, на Украине их сотни! - мерзлые трупы были сложены, как дрова, в поленницы выше человеческого роста! Вы думаете, это нам простят? Да они просто не имеют права простить такое, если есть на свете справедливость! Нас уже после той войны считали варварами и гуннами - за применение газов, за репрессии против гражданского населения в Бельгии, я уж не знаю за что еще; кажется, сожгли какую-то библиотеку и разрушили какой-то собор. А кем нас считают теперь? Если ваши хваленые англичане уже рассчитываются с нами за Ковентри своими террористическими налетами, за один раз убивая больше детей и женщин, чем погибло от наших бомб во всей Англии, - попытайтесь представить себе, какова будет окончательная расплата! Выкрикнув последние слова, он быстро отошел к окну и остановился спиной к комнате, держа руки в карманах бриджей. Профессор сидел опустив голову, катал по скатерти хлебный шарик. - О, у меня нет иллюзий на этот счет, - сказал он наконец, - платить придется не только нам, но и нашим внукам. Ты сам признал, что это справедливо. И дело даже не в возмездии... Я как-то никогда не мог ассоциировать идею возмездия с идеей справедливости, хотя формально они ассоциируются. Предпочитаю говорить о справедливости и искуплении - вот эти два понятия действительно близки. По-настоящему близки! А без искупления нам уже не обойтись. Если отдельному человеку сплошь и рядом приходится искупать свою вину... иной раз даже невольную... то можно ли допустить возможность того, что неискупленной окажется такая страшная - и отнюдь не "невольная"! - вина целой нации... - Не знаю, - отозвался Эрих. - Вас заносит в метафизику - всеобщая вина, искупление... А я просто физик, безо всяких "мета", и этим все сказано. Пусть в глазах остального мира виноваты мы, все немцы без исключения, но среди нас есть ведь главные виновники, - мы-то знаем их поименно! - и вот с ними народ должен рассчитаться сам, не перекладывая этой задачи ни на русских, ни на англичан. А теперь поставим точку на этом разговоре и будем считать, что он носил чисто теоретический характер... - Эрих вернулся к столу, разлил остатки вина. - Прозит! Жаль, что не могу навестить тетушку Ильзе, но вы передайте ей поклон и скажите, что в следующий раз непременно увидимся. - Благодарю. Приезжай, она будет рада, а заодно познакомишься с Люси. - С кем познакомлюсь? - Ну, я же тебе говорил - наша домашняя помощница. - А-а. - Ее мать, кстати, твоя коллега. - Скажите на милость. Мировое поголовье физиков, я вижу, растет в угрожающей прогрессии. И что же, фрау доктор теперь тоже в Германии? Прачкой, прислугой? - Нет, они расстались в самом начале войны. Мать эвакуировалась по срочному приказу, самолетом, а семьи должны были ехать поездом, но не успели. Я не знаю подробностей - Люси не любит говорить на эту тему. - Мать эвакуировалась самолетом? - переспросил Эрих, забыв опустить на стол пустой бокал. - Любопытно... Девушка, говорите, с Украины - а точнее? Не из Харькова? - Харьков... Нет, она называла другой город... гм, забыл. И даже показывала на карте - Харьков восточнее Днепра, если не ошибаюсь, а этот здесь, по эту сторону. А в чем дело? - Нет, ничего! - не сразу, словно спохватившись, отозвался Эрих. - Просто она должна была заниматься чем-то чертовски важным, если ее эвакуировали по воздуху. Да еще, говорите, в самом начале войны? Любопытно. Я охотно познакомлюсь с вашей помощницей - в следующий приезд. - Тебе много приходится ездить? - Да, почти все время... ГЛАВА 6 Профессор вернулся в Бад-Шандау лишь во вторник, а на следующее утро объявил, что должен опять ехать в город: забыл нужную для работы книгу. Супруги препирались до самого обеда, пока наконец фрау Ильзе не сказала, что если так уж необходим этот Буркхардт, то пусть его привезет Люси. - Пусть привезет, - согласился профессор и украдкой подмигнул Людмиле. - Поезжай тогда сегодня же, пятичасовым. И если второго тома на месте не окажется, то ты тогда позвонишь господину Хрдличке - его телефон найдешь в старой книжке - и спросишь, не у него ли он. Помнится, я ему однажды одалживал, именно второй том. В таком случае ты сходишь к нему. Это на Бюргервизе, по соседству с тем домом, где живет фрейлейн Палукка - ты однажды относила ей записочку, помнишь? - Да, я помню, где это. Но, господин профессор, если мне придется звонить, а потом еще идти за книгой туда, я могу не успеть на утренний поезд. - Неважно! Приедешь, когда сможешь, но без Буркхардта не возвращайся, - строго сказал профессор. - Ах, как это все некстати, - опять принялась за свое фрау Ильзе, - каким ты стал рассеянным, Ахим, у меня завтра, как нарочно, столько дел, а девочке теперь приходится уезжать на целые сутки... - Пожалуйста! Ты предпочитаешь, чтобы ехал я? - Нет, нет, мы ведь уже решили... - Будем надеяться, что второй том на месте, - примирительно сказала Людмила, - во всяком случае, я постараюсь вернуться как можно раньше. Пригородный поезд опоздал почти на полчаса, и Людмила едва успела вовремя добраться до перекрестка Флюгельвег и Хамбургерштрассе, где должна была встретить рабочую команду из "Миктена". Увидев приближающуюся со стороны товарной станции нестройную колонну, во главе которой ковылял, занося ногу, знакомый инвалид в ярко-зеленом полицейском мундире, она подошла к краю тротуара, высматривая в рядах Аню Левчук. Та тоже увидела Людмилу, помахала рукой и выбралась из шеренги. Случайно оглянувшийся в этот момент полицейский крикнул ей что-то, жестом приказывая вернуться в строй. - Да ладно тебе, разорался! - бросила через плечо Аня. - Черт старый, только и смотрит, к кому причепиться... Ком гляйхь, айн момент! Здорово, Люсь, вот хорошо, что пришла, - она сунула Людмиле в руку плотно сложенный бумажный квадратик, - я уж с понедельника таскаю с собой, боялась - потеряется. В общем, хлопцы тут записали все, чего им надо, а ты уж сама посмотришь, как там. Всего-то, наверное, не достать, ну тогда хоть часть. А после как - в лагерь придешь? - У меня нет пропуска, - сказала Людмила, только сейчас вспомнив об этом упущении. - Если я что-нибудь достану уже сегодня, утром подойду сюда. Когда вы здесь проходите? - Около семи, наверное. Побудка у нас в полшестого, пока кафе попьем, то-другое, ну и идти тут с полчаса... Ну да, точно - на станции там часы висят, так мы по тем часам ровно в семь начинаем вкалывать. Ладно, жди тогда завтра тут, я с краю буду идти. Ну, пока! Аня побежала догонять своих, громыхая деревянными подошвами. Подошел трамвай в сторону центра; Людмила поднялась на площадку, пытаясь сообразить - куда идет этот девятнадцатый маршрут. Потом вспомнила: в Штризен, ну конечно, через Фюрстенплац... Сойдя у Главного почтамта - следующая остановка была Альтмаркт, туда нельзя (уже скоро полгода, как ей приснился тот сон, а все равно нельзя), - она из первого же автомата позвонила доктору Фетшеру. Тот сам взял трубку - сестра-секретарша, которая обычно отвечала на звонки, вероятно уже ушла. Фетшер сказал, что в курсе дела, Ахим ему говорил, и может принять ее в любой день - хоть сегодня, если она может. - Спасибо, господин доктор, - обрадованно ответила Людмила, - через полчаса я буду у вас... Заходить на Остра-аллее уже не было смысла, она достала из кармана бумажный квадратик и развернула его под синей лампочкой, слабо освещавшей телефонную кабину. Список, нацарапанный неочиненным карандашом на обрывке желтой упаковочной бумаги, был невелик - всего семь наименований. По-латыни, как она и просила. Людмила подумала вдруг, что никогда еще не было для нее ничего более важного, чем вот это: сумеет она или не сумеет достать немного лекарств для пленных. Впервые за всю жизнь - а ведь в январе ей уже исполнилось двадцать! - получила она наконец возможность сделать что-то настоящее, оказаться кому-то нужной, умеющей принести пользу. И то лишь благодаря случайности: не приди она тогда в лагерь, не случись рядом Ани Левчук... - А! - воскликнул доктор Фетшер, приветствуя ее с экспансивностью южанина. - Молодая дама с фурункулом! Какое несчастье! Но ничего, главное - не терять надежды на благополучный исход. Между нами говоря, от фурункулов еще никто не умирал. Весьма неприятная штука, согласен, - особенно если мешает сидеть! - но излечимая... - Господин доктор, - попыталась объяснить Людмила. - Не спорь, не спорь. Мы с этим справимся в два счета! Скорее всего, тут дело в нехватке витаминов - да-да, летом, как ни странно, но я говорю о нехватке более глубокой, более постоянной - война, что ты хочешь! - Да н