в жизни с ним не встречалась! - Но как же тогда... - А, ты об этом. Ну, это дошло до меня через других... по цепочке. - Однако в заговоре вы участвовали? - В заговоре Герделера? Ты с ума сошла, никто из нас не имел к этому никакого отношения. Были кое-какие предварительные контакты, с группой Штауффенберга, но это скорее так... взаимное прощупывание. Сам Штауффенберг, насколько я понимаю, стремился к сотрудничеству с нами... или, во всяком случае, приветствовал бы его. Но остальные там были решительно против, да это и понятно - они делали ставку на англо-американцев. - Простите, фрау Крумхоф, я не очень понимаю. Вы говорите - "сотрудничество с нами", - с кем? - С гражданским подпольем, подчиняющимся оперативному руководству КПГ. - КПГ, - растерянно повторила Людмила. - Так что же, выходит, Эрих был коммунистом? - Если ты про Дорнбергера, то нет, коммунистом он не был. Но он, очевидно, принадлежал к тем, кого это слово не пугало. Во всяком случае, с просьбой относительно тебя он обратился именно к нам. Я думаю, это факт достаточно показательный... особенно если учесть ваши отношения. Ну что, тебе получше? - Да, спасибо, уже ничего - у меня просто голова закружилась. Но как вы меня напугали своими расспросами... - Извини, получилось и в самом деле не очень ловко, - по лицу фрау Крумхоф промелькнула несмелая улыбка; Людмила подумала, что улыбаться этой женщине случается не часто. - Собственно, я давно должна была тебя вызвать, но задержались с проверкой. Так вот в чем дело... Доктор, как я сказала, просил наших берлинских товарищей тебе помочь. Он рассказал твою историю и просил позаботиться о тебе до конца войны, чтобы ты смогла благополучно вернуться на родину. Ему обещали, что все возможное будет сделано, и мы можем это сделать. В Мариендорфе ты в безопасности, а война долго не продлится. Мы можем помочь тебе выжить, если ты хочешь только этого. Но я подумала, что у тебя - советской девушки, комсомолки... ты ведь комсомолка? - Естественно. - Ну да, - кивнула фрау Крумхоф. Встав из-за стола, она прошлась по тесному кабинетику, прикрепила кнопкой отогнувшийся угол плаката "Зимней помощи" с изображением солдата в заснеженном окопе и, придвинув стул, села рядом с Людмилой. - Так вот, комсомолка Люси Земцоф. Возможно, у тебя есть желание не только пережить эту войну, но и самой сделать что-то для того, чтобы она кончилась скорее. Возможно, ты хочешь внести и свой вклад в то, за что боремся все мы... и за что погиб человек, которого ты любила. В Дрездене, согласись, ты не испытывала особых тягот, не говорю уж об опасности, и жилось тебе, если сравнить с положением других твоих соотечественниц, довольно благополучно... - Но, фрау Крумхоф, - горячо заговорила Людмила, перебив инспектрису, - я сама все время - не надо меня уговаривать и стыдить, я уже давно мечтаю только об этом - и не только после гибели Эриха, нет, еще и раньше - в Дрездене, вы правы, я ведь все время сама ощущала, просто вот чувствовала, насколько это было - аморально, если хотите! - совсем ничего не делать, жить как в мирное время... - Ну, кое-что сделала и ты, не увлекайся самобичеванием. Переправить лекарства в шталаг - на это, милая моя, тоже не всякая решится. - Откуда вы знаете про лекарства? - изумилась Людмила. - Не задавай глупых вопросов. Ты думаешь, я начала бы этот разговор, если бы не знала про тебя все решительно? Словом, вот что. Мне поручено выяснить, можем ли мы рассчитывать на тебя в том случае, если возникнет необходимость. Ты поняла? - Да, разумеется, я... Фрау Крумхоф предостерегающим жестом подняла ладонь. - С ответом спешить не надо. Ты вернешься к себе в Мариендорф и хорошенько все обдумаешь. Возможно, такой необходимости вообще не возникнет. Но может случиться и так, что мы о тебе вспомним, тогда ты получишь телеграмму с каким-нибудь не вызывающим подозрений текстом, где будут указаны адрес и дата. Если к тому времени - через месяц, или два, или три, - если ты твердо решишь, что хочешь нам помогать, явишься по указанному адресу в указанный день, и тебе скажут, что делать. Если тебя не будет, мы поймем, что ты решила иначе. - Я уже сейчас могу сказать, что приеду по первому вызову! - То, что ты можешь сказать сейчас, меня не интересует. Меня интересует, что ты скажешь через месяц, когда поостынешь. Нам нужно решение спокойное, трезвое, тщательно обдуманное и взвешенное с учетом возможностей и обстоятельств. Кстати, по поводу этого твоего головокружения... Ты, насколько я понимаю, была с Дорнбергером близка, - уж не ждешь ли ты ребенка? Людмила, прикусив губу, отрицательно мотнула головой. - Хорошо хоть на это хватило ума... Да, вот еще что: телеграмма будет подписана "Агнессой" - это мое имя. Других знакомых Агнесс у тебя нет? - а то может получиться путаница. Итак, в принципе мы договорились? - Да, фрау Агнесса. - Очень хорошо. Вопросы ко мне есть? - Да, я хотела бы спросить... Те люди, у которых я жила в Дрездене, - ну, вы знаете, вероятно, профессор Штольниц и его супруга. Может быть, вам о них что-нибудь известно? Они мне, естественно, писать не могут, а профессор - он ведь тоже участвовал, я думаю, во всяком случае он был в курсе, помог мне бежать сразу же после двадцатого, когда начались аресты... - Да, я знаю, - прервала ее фрау Агнесса. Она вернулась к своему столу, села, начала перебирать бумаги. - Боюсь, ничего утешительного сообщить не могу, - продолжала она, не глядя на Людмилу. - Профессор Штольниц казнен две недели назад по приговору "народного трибунала" там же, в Дрездене. Я не хотела тебе говорить, Люси Земцоф... Но, пожалуй, надо, чтобы ты знала и об этом. ГЛАВА 5 Надзиратель откинул стальную заслонку глазка, заглянул - обитатель камеры No 25 сидел как положено, лицом к двери, держа руки на коленях. Когда в тишине послышалось громкое металлическое клацанье вставляемого в замок ключа, он поднялся с табуретки и близоруко прищурился, поддерживая брюки скованными руками. - Шлабрендорф, на выход! - рявкнул надзиратель, распахнув дверь. Заключенный вышел из камеры и привычно остановился, пока замок снова запирали двумя ключами. Зачем надо запирать пустую камеру, он не понимал и часто задавал себе этот вопрос, раз даже не утерпел и спросил надзирателя, но ответа не удостоился. Процедура запирания окончилась, последовала команда идти, он пошел. Соседнюю камеру - No 24 - занимает Дитрих Бонхефер, крупнейший протестантский богослов Германии. Камеру 23-ю - его превосходительство адмирал Канарис. 22-ю - ближайший помощник адмирала, генерал-майор Ганс Остер. 21-ю - доктор Карл Герделер. 20-ю - Ульрих фон Хассель, бывший посол в Риме. Какой, однако, у нас тут подобрался beau-monde,* меланхолично подумал Шлабрендорф и поддернул сползающие брюки. ______________ * Высший свет (фр.). Странно, что их всех не изолировали, опять мелькнуло у него в голове. Этому он тоже не переставал удивляться. Формально заключение считается одиночным - каждый сидит в отдельной камере, но дважды в сутки, утром и вечером, всех водят в общую умывальную комнату. Во время умывания с них не спускают глаз, общение между собой строго запрещено и наказуемо, но полностью ему воспрепятствовать конвоиры, естественно, не могут. Десять-двенадцать человек моются одновременно в тесном помещении, где с шумом льется вода и урчат трубы, - в общем-то, всегда есть возможность оказаться рядом с кем нужно и украдкой шепнуть или услышать словечко-другое. Не менее удобное место встреч - бомбоубежище, куда во время налетов загоняют всех заключенных. Какой-то остряк (из него, видно, еще не успели выбить чувство юмора) назвал тюремный бункер "Клубом господ". Посильную помощь оказывают также тюремные уборщики из уголовных. Есть среди них и осведомители, но те, как правило, известны поименно; обычно же кальфакторы за небольшую мзду, а то и просто из чувства тюремной солидарности охотно сообщают внешние новости, информируют о появлении новых "жильцов", передают устные сообщения из камеры в камеру... В сопровождении конвоира Шлабрендорф долго шел по коридору, потом был поворот, лестница наверх, опять коридор - уже не такой тихий и потеплее: ближе к поверхности. Холод и могильная тишина на нижних ярусах внутренней тюрьмы Главного управления имперской безопасности особенно убийственно действовали на свежего человека: попадая туда, арестованный чувствовал себя уже навсегда отрезанным от мира живых, заживо погребенным. "Оставь надежду, всяк сюда входящий..." Еще одна лестница - здесь совсем тепло, это уже их царство. Конечно, когда побываешь на допросах с применением второй или третьей степени, возникает как бы обратный рефлекс: тишина и холод там внизу воспринимаются как желанный покой, как отдых, лишь бы дали поспать, набраться сил для следующего раза. И наоборот - комфортная обстановка верхних этажей вызывает страх. Впрочем, последние две недели его оставили в покое - не били, не растягивали на "прокрустовом ложе", даже на пальцы не надевали тисков. Наверное, испугались после того сердечного приступа - не ожидали, да и он сам не ожидал: в тридцать семь лет о сердце еще не думают. Но в данном случае это оказалось весьма кстати. Перед знакомой дверью конвоир велел стать лицом к стене. Шлабрендорф стал, привычно нашел правильное положение тела. Главное - равномерно распределить тяжесть на обе ступни. Ни в коем случае не переминаться с ноги на ногу, это обманчивое облегчение, устаешь гораздо скорее. А сколько придется стоять, никогда не знаешь, - то ли пять минут, то ли двадцать, то ли четыре часа. Однажды он выстоял около четырех с половиной - это был рекорд; но прождать у двери следователя час-полтора - вещь обычная. Это входит в программу, как предварительная обработка - разрушение воли к сопротивлению. Когда впервые вызывают на допрос, заключенный весь внутренне напрягается, он готов к худшему и настроен на борьбу. Начни его допрашивать в таком состоянии - ничего не скажет, скорее даст себя забить. А нужно, чтобы этот заряд внутренней энергии потихоньку испарился, растаял. Вызванный думает, что его тут же схватят, начнут выкручивать руки, - чепуха, никому он не нужен, пусть-ка постоит, подождет - полчасика, часик, еще столько же. Когда тебя бьют по лицу, возникает яростная ответная реакция, организм внутренне мобилизуется, а когда просто болят ноги - тут никакой мобилизации не происходит, организм медленно изматывается, силы уходят еще до начала схватки. Той же цели отвечает и излюбленная следовательская практика ночных допросов, так называемых конвейерных - предварительно подготовив подследственного ожиданием у двери, его допрашивают в течение часа, потом отводят обратно в камеру, дают уснуть и тут же опять будят на допрос - и весь цикл повторяется три-четыре раза за ночь. Следователи, естественно, сменяют друг друга. А днем в камере спать нельзя, запрещено даже прилечь, можно только сидеть или ходить - семь шагов по диагонали... - Входи! - послышалось у него за спиной, одновременно со звуком отворенной двери. Шлабрендорф вошел в кабинет с чувством застигнутости врасплох - ждать почти не пришлось, само по себе это хорошо, но может означать и нечто худшее. Окинув комнату быстрым взглядом, он несколько успокоился: лишних людей не было, за столом сидел его следователь, комиссар Хабеккер. И, конечно, Герти в своем углу, у столика с пишущей машинкой. При пытках, как правило, присутствует больше народу - вахмистр, криминаль-ассистент, иногда врач. Не исключено, конечно, что они появятся позже. - Садитесь, Шлабрендорф, - сказал Хабеккер почти добродушным тоном, указывая на прикрепленный к полу стул, в полутора метрах перед столом. Шлабрендорф сел, положил руки на колени и украдкой покосился в угол. Может быть, это не Герти? Без очков он видел плохо, в принципе это могла быть и другая секретарша, в таком же серо-черном мундирчике СД. Нет, все-таки это она, змееныш, ее поза - сидит нога на ногу, покачивает начищенным сапожком... Хабеккер долго рылся в бумагах, листал какую-то папку, потом закурил. От запаха табака Шлабрендорф почувствовал головокружение. - Ну, так как, - спросил наконец следователь, - расположены мы сегодня говорить правду? - Я всегда расположен говорить правду, - с готовностью подтвердил Шлабрендорф и почтительно добавил: - господин криминаль-комиссар. - Да, да, еще бы. Всегда расположены говорить правду, но почему-то врете на каждом слове, как... - Как грязная скотина, - ангельским голоском подсказала Герти из своего угла. - В сущности, да. Увы, Шлабрендорф, это действительно так: вы врете, как грязная скотина. Фрейлейн права. Грубовато сказано, конечно... Вы ведь знаете нынешнюю молодежь, нас с вами воспитывали иначе. Но по сути верно. Сколько это времени я уже с вами бьюсь? Сентябрь, октябрь, ноябрь - да, почти три месяца. И за эти три месяца вы ничем не помогли следствию, вы его только запутываете, только и знаете что отрицать: там не были, того не видели, с тем не встречались... Вы сами юрист, Шлабрендорф, и должны знать, что столь упорное противодействие органам правосудия ни к чему хорошему не приводит. Если вы рассчитываете облегчить этим свое положение, то могу заверить - ошибаетесь. Вы лишь отягощаете его, Шлабрендорф. Вы уже не раз вынуждали нас прибегнуть к методам допроса, которые я в принципе не одобряю... - И совершенно напрасно, - послышалось из угла. - Помолчите, Герти. Я действительно этого не хотел, Шлабрендорф, но вы сами своим упорством... Кстати, как ваши руки? - Уже ничего, господин криминаль-комиссар. - Покажите. Шлабрендорф встал и, приблизившись к столу, показал руки. Следователь покачал головой, подошла и Герти, овеяв Шлабрендорфа запахом французских духов. Он попытался вспомнить - "Ланвэн"? - Шрамов, я думаю, не будет, - сказал Хабеккер. - Вы еще легко отделались... пока. - Пару патефонных иголок под ногти, - деловито посоветовала Герти, - и он подписал бы что угодно. Шлабрендорф покосился на нее - с виду этакая миловидная белокурая гретхен, пожалуй не старше двадцати. Чего только не увидишь в этом паноптикуме! А ведь он давно считал, что его ничем уже не удивить. - Герти, займитесь своим делом, - строго сказал следователь. - Найдите протокол последнего допроса Лендорфа. И вы тоже сядьте... Шлабрендорф вернулся на место. - Вот и эти наручники, - продолжал Хабеккер, - к чему они вам, скажите на милость, насколько приятнее было бы иметь руки свободными хотя бы на ночь, не правда ли? Поймите, все зависит от вас. Вы, конечно, уже совершили ошибку - огромную ошибку, чуть было не сказал: непоправимую. Вы, человек такого происхождения, связались черт знает с кем... Шлабрендорф невольно усмехнулся - можно подумать, Штауффенберг или Эвальд фон Клейст были из батраков... - То есть, конечно, главные предатели тоже принадлежали к так называемому "хорошему обществу", - поправился Хабеккер, заметив и правильно истолковав его усмешку. - Дело не в этом. Так или иначе, ошибку вы сделали, но я не считаю ее непоправимой. Напротив, я хотел бы дать вам возможность ее исправить. Почему вы отказываетесь мне помочь? - Господин криминаль-комиссар, - сказал Шлабрендорф, - свои действия я не считаю ошибкой: я действовал в соответствии со своими убеждениями, которые во многом расходятся с идеями и практикой национал-социализма. Как юрист, я понимаю и признаю, что совершил государственное преступление, сознательно нарушая ныне действующие законы германского государства. За эта я готов понести наказание в полной мере. Но не вынуждайте меня клеветать на других людей, доискивайтесь до их вины сами, если они действительно в чем-то виновны. А если я невольно оговорю кого-либо из своих знакомых под пыткой, то это будет вынужденный оговор, не имеющий юридической силы. - Никто не требует от вас кого-либо оговаривать! Речь идет лишь об установлении истины. Есть факты, которые следствию неясны, и поэтому мне хотелось бы уточнить некоторые обстоятельства. - Какие именно? - Ну, в частности, меня интересует ваша встреча с графом Лендорфом, имевшая место в середине июня сего года. Этого факта вы не отрицаете? - Нет, не отрицаю. - Где состоялась встреча? - В имении Штейнорт, в Восточной Пруссии. - В Восточной Пруссии, - задумчиво повторил Хабеккер. - Не так уж и близко от тогдашней дислокации штаба "Центр", где вы служили. Так, так... А почему, собственно, вам вдруг пришло в голову ехать в гости к Лендорфу? - Собственно, не мне. К Лендорфу поехал мой непосредственный начальник, генерал-майор фон Тресков. Я сопровождал его в качестве адъютанта. - Так это что же, была служебная командировка? - Н-нет, не думаю. Это был частный визит, насколько я понимаю. Дело в том, что Тресков с Лендорфом давно знали друг друга, были в дружеских отношениях... - А вы? Вы были с ними в дружеских отношениях? - С генерал-майором - да. Насколько, конечно, позволительно говорить о "дружбе" между генералом и лейтенантом. Хеннинг фон Тресков был к тому же значительно старше. - А с графом Лендорфом? - Обычное светское знакомство, господин криминаль-комиссар. - Не очень близкое? - Пожалуй, нет. - Так, так... Все-таки мне не совсем понятна одна деталь: генерал-майор, начальник оперативного отдела штаба группы армий, в разгар боевых действий вдруг отлучается с места службы и едет с "частным визитом", как вы сами это определили. Причем едет довольно далеко - из Белоруссии в Восточную Пруссию ни много ни мало. А ведь обстановка на участке "Центр" была, помнится, весьма и весьма серьезной. А, Шлабрендорф? - Тогда еще нет, господин криминаль-комиссар. Русское наступление началось в пятницу двадцать третьего, если не ошибаюсь, а тогда наблюдались лишь некоторые тревожные признаки... - Например? - Массированные удары с воздуха по нашим аэродромам в Минске, Барановичах, Белостоке, а также заметная активизация партизанских банд на железных дорогах. Главное, конечно, эти бомбежки. Когда аэродром в Барановичах снова разбомбили через два дня после первого налета, Тресков сказал мне, что русские будут наступать, и очень скоро. - И все же поехал в гости? - Мне трудно обсуждать действия начальства, господин криминаль-комиссар, но думаю, что в тот день обстановка позволяла генералу отлучиться. Послужной список Хеннинга фон Трескова свидетельствует, что он никогда не манкировал своими служебными обязанностями. - Не несите чепуху, Шлабрендорф. Послужной список! Могу вам назвать офицера, чей послужной список можно выставить в Потсдамском музее, настолько он безупречен, - это полковник Штауффенберг. Впрочем, ближе к делу; итак, вы вместе с Тресковом приехали в этот самый, как его... Штейнорт. Граф был дома? - Так точно. - Он вас ждал, или ваш приезд был для него неожиданностью? - Не берусь утверждать, - осторожно ответил Шлабрендорф. - Так или иначе, он был дома... - И ждал гостей. Кстати, был там еще кто-нибудь? - Я никого не видел, кроме домашних Генриха. - Генриха, вы сказали? - Я имею в виду графа фон Лендорфа, господин криминаль-комиссар. - Я понял, кого вы имеете в виду! Не странно ли, что вы называете по имени человека, с которым у вас, как вы утверждаете, светское и не очень близкое знакомство? - В нашем кругу это принято. - Ах, вот оно что. Ну, ладно! При разговоре Лендорфа с Тресковом вы присутствовали? - Да, разговор шел при мне. - И о чем же они беседовали? Шлабрендорф не спешил отвечать. С Генрихом они виделись на прошлой неделе в умывальной, и тот успел шепнуть, что факт совещания в Штейнорте отрицать бессмысленно, но о чем шла речь - гестапо не знает. Жаль, что не было возможности хорошо согласовать версии. - Вы слышали вопрос?! - заорал Хабеккер. Это тоже входило в его метод: разговаривать с допрашиваемым спокойно, а потом вдруг срываться на крик. Шлабрендорф это уже знал, и особого воздействия вопли на него не производили. Чтобы не разочаровывать следователя, однако, он всякий раз разыгрывал испуг. - Д-да, прошу прощения, господин криминаль-комиссар, - заговорил он торопливо, - я просто пытался вспомнить как можно более добросовестно. Все-таки, вы понимаете, обычный застольный разговор, имевший место полгода назад, - тем более, потом такие события! - естественно, не все удержалось в памяти... - Послушайте, Шлабрендорф, не разыгрывайте идиота! Генерал-майор Тресков не отлучился бы из штаба накануне русского наступления - о котором он сам вас предупреждал! - ради "обычного застольного разговора"! Зачем он ездил к Лендорфу? - Если у генерал-майора и была какая-то скрытая цель поездки, мне об этом ничего не известно. - Они уединялись без вас? - Ни разу, господин криминаль-комиссар. - Значит, весь разговор - с начала до конца - шел в вашем присутствии? Подумайте хорошо, Шлабрендорф, прежде чем ответить на этот вопрос! - Естественно, господин криминаль-комиссар, кто же отвечает не подумав. Я присутствовал при всем разговоре генерал-майора с графом Лендорфом. - Скажите на милость! Вы только послушайте, Герти, какая вдруг чопорная официальность; только что он называл его Генрихом, а теперь уже "граф Лендорф"! - Крутится, как червяк на крючке, - прокомментировала секретарша. - А дерьмовый граф раскололся со второго раза. - Помолчите, до этого мы еще не дошли. Итак, Шлабрендорф! Вы, вероятно, кажетесь самому себе этаким героем, но зрелище являете самое жалкое. Нет ничего глупее, чем упорствовать в попытках выгородить соучастника, который вас уже давно продал. Да, да, Шлабрендорф, продал со всеми потрохами - и вас, и вашего Трескова! Итак, о чем они говорили? ...Действительно - о чем? Знать бы, что на этот вопрос ответил Лендорф, - впрочем, все равно не поверят, даже если бы ответы более или менее совпали. Да он и сам не рассчитывал, что ему поверят, важно было одно - не делать признаний, которые можно зафиксировать в протоколе... - Насколько помнится, говорили обо всем понемногу. О хозяйстве - граф жаловался на трудности с рабочей силой... Они с генерал-майором вспоминали каких-то общих знакомых, еще довоенных, имена мне не запомнились, потому что ни одно из них не было мне известно. Ну, и о военном положении, естественно... - Точнее! - Больше всего говорили о высадке англо-американцев - что она, в общем, оказалась успешной, но Эйзенхауэр слишком медлит, топчется на месте. Тресков сказал, что еще неясно, можно ли это считать оперативным успехом, или он пока не превышает тактического уровня. Говорили также о разгроме финнов севернее Ленинграда и о том, что Финляндия, вероятно, в скором времени вынуждена будет выйти из войны... - Понятно. Радовались, так сказать, нашим временным неудачам. Фюрера критиковали? - Господин криминаль-комиссар, я мог бы сказать "нет", но ведь вы все равно не поверили бы. Методы верховного военного руководства сейчас и в самом деле вызывают у многих... недоумение. - Конкретнее, Шлабрендорф, конкретнее. - Я, например, слышал, что утром шестого июня фюрер запретил перебросить в район высадки две танковые дивизии резерва главного командования, потому что астрологи отсоветовали. - Астрологи? - Ну да, вы же знаете - фюрер с ними консультируется. Так вот, они якобы сказали, что высадка в Нормандии носит отвлекающий характер, а главные силы вторжения будут десантированы в районе Кале или Дюнкерка, чтобы через Бельгию выйти к Аахену кратчайшим путем. Поэтому дивизии РГК пошли на север; потом, правда, их вернули, но было уже поздно. - Я не понимаю! - завизжала Герти. - Господин Хабеккер, почему вы позволяете этому предателю изрыгать в вашем присутствии такую гнусную клевету? Ему надо проколоть язык! - Ти-ше! - следователь хлопнул по столу ладонью. - Не устраивайте мне тут истерик! Шлабрендорф, это и в самом деле типичные пораженческие слухи. От кого вы их слышали? - Вот уж не помню! Возможно, в какой-то компании - в столовой, в казино, где угодно, тогда ведь это было главной темой разговоров... - Хорошо, вернемся к вашей поездке в Штейнорт. Значит, если я правильно вас понял, разговор за столом носил общий характер и касался главным образом текущих событий. Планы переворота при этом обсуждались? - Нет, господин криминаль-комиссар. - Так уж и нет? Судите сами, Шлабрендорф: вы своего участия в заговоре не отрицаете. Лендорф - тоже. Тресков изобличен совершенно неопровержимо, хотя и in articulo mortis.* Итак, трое заговорщиков собрались вместе, беседуют о том о сем, но почему-то не касаются главной темы. Вы ведь, если не ошибаюсь, сказали, что посторонних при этом не было? Следовательно, умолчание из осторожности отпадает. Ну? Правдоподобно ли, что вы вдруг "забыли" о своих гнусных планах? ______________ * Посмертно (лат.). - Мы действительно их не обсуждали тогда. - Ложь! Шлабрендорф, вы опять намеренно запутываете следствие! Мне доподлинно известно, что Тресков для того и встречался с подполковником Лендорфом, чтобы проинструктировать его, дать конкретное задание на день переворота! По сигналу "Валькирия" Лендорф должен был явиться к командующему Первым военным округом в Кенигсберге и убедить того присоединиться к путчистам. Откуда мне это известно? Да из показаний самого Лендорфа, безмозглый вы идиот! Герти, я просил найти протокол, где он? Герти подошла к столу и положила перед Хабеккером лист бумаги. Тот пробежал его, бормоча себе под нос и водя пальцем по машинописным строчкам, и сунул Шлабрендорфу. - Подойдите сюда! Читайте сами - вот здесь, где отчеркнуто синим карандашом! И взгляните ниже. Вы узнаете подпись Генриха фон Лендорфа? Шлабрендорф, взяв протокол обеими руками, поднес его к самому носу, с трудом разобрал отчеркнутый текст, потом стал разглядывать подпись. Подпись была подделана, и даже не очень искусно. - Простите, господин криминаль-комиссар, - сказал он с сожалением, - без очков мне трудно утверждать, но подпись выглядит странно - подполковник Лендорф, вероятно, был немного... не в себе, когда это подписывал. Могу я просить об очной ставке? - Можете, можете, - с угрозой сказал Хабеккер. - Вы у меня допроситесь, наглец вы этакий, я вот распоряжусь надеть на вас еще и ножные кандалы... Герти выразительно вздохнула, явно поражаясь долготерпению начальства. На столе зазвонил телефон, Хабеккер снял трубку, послушал. - Ладно, - буркнул он недовольно и стал выбираться из-за стола. - Я скоро вернусь. Вы пока подумайте, Шлабрендорф, взвесьте, как говорится, все "про" и "контра"... Шлабрендорф едва удержался, чтобы не попросить - нельзя ли подумать в коридоре: лучше бы простоять три часа носом к стенке, чем провести пятнадцать минут наедине с этой маленькой дрянью. Некоторый опыт у него уже был. - Вы действительно наглец, - сказала Герти, как только дверь закрылась за Хабеккером. - Что меня удивляет, так это противоестественное сочетание наглости и ничтожества. Вы ведь ничтожество, милый мой Фабиан, гнусная мразь, дерьмо... Закурив, она прошлась по комнате походкой манекенщицы, держа сигарету на отлете в левой руке, а правую заложив за пояс мундира. Шлабрендорф настороженно следил за нею взглядом, избегая, однако, поворачивать голову. Особенно неуютно он себя чувствовал, когда она оказывалась у него за спиной. А духи все-таки "Ланвэн", их не спутаешь. Появившись снова в поле его зрения, Герти подошла к столу и взяла лист с протоколом допроса Лендорфа. - Подпись, значит, выглядит странно, - усмехнулась она. - Посмотрим, как будет сегодня выглядеть ваша... если у вас останется чем держать перо... "В нашем кругу это принято", - передразнила она жеманным тоном. - Что это за "ваш круг", а? - Я имел в виду себя, графа Лендорфа... - Аристократия, голубая кровь? - Ну, не такой уж я аристократ... Просто люди определенной среды, воспитания... - Ах, воспитания, - Герти понимающе покивала, подходя ближе. - Воспитание у вас наследственно-аристократическое, еще бы, еще бы! Ведь ваш опа, если не ошибаюсь, был лейб-медиком этой старой английской шлюхи Виктории, ставил ей клистиры и все такое? - Прадед, с вашего позволения, - поправил Шлабрендорф. - Барон Штокмар был моим прадедом. - Тем более. А скажите, разве воспитанному человеку полагается сидеть, когда перед ним стоит дама? - Она вдруг изо всех сил лягнула его по щиколотке. - Встать, выродок!! Он встал, морщась от боли. И ведь всякий раз найдет самое чувствительное место... - Мразь, - продолжала Герти, отойдя к столу. - Рядом с вами противно находиться, вы, наверное, никогда не моетесь... - Дважды в день, - возразил он. - Но холодной водой, и мыла, конечно, не дают. - Удивительно! Явный недосмотр хозяйственного отдела, ведь мыла у нас сколько угодно - из одних ваших соплеменников сколько вываривают. Признайтесь, Фаби, вы ведь немножко иудей? - Нет, насколько мне известно. - Да вы гляньте в зеркало! При всем "аристократизме" вашей физиономии, дорогой фон Шлабрендорф, - она сделала на "фон" издевательское ударение, - в ней явно проглядывает нечто дегенеративно-семитическое. Скорее всего, ваша мутти побаловалась с каким-нибудь крючконосым. А? Она - даром что внучка барона, как его там, - любила, наверное, этим заниматься, и ей было все равно - где и с кем, верно? Тем более что крючконосые, говорят, как любовники - что-то колоссальное! - Фрейлейн, - сказал Шлабрендорф, - могу я быть с вами откровенным? Вы вызываете во мне сложное чувство. С одной стороны, вы существо страшное и отвратительное, и в то же время мне вас жаль - когда я подумаю, что ждет таких, как вы. Вам ведь не так уж долго осталось носить этот элегантный мундирчик, а что потом? Вы будете весь остаток жизни дрожать от страха, что кто-нибудь опознает вас на улице... Она подошла к нему и плюнула в лицо. - Ты к тому времени давно сгниешь, вонючий предатель! Шлабрендорф поднял к лицу скованные руки и обшлагом стер со щеки плевок. - Надеюсь, что нет, фрейлейн, - ответил он любезно. За несколько дней до рождества к нему на свидание впервые пришел его защитник, доктор Боден. - Коллега, не стану вас обманывать, - сказал он, - мое присутствие в суде - чистая формальность, все дела "двадцать дробь семь" сейчас решаются заранее, с одним и тем же приговором. Говорю об этом прямо, вы человек мужественный - иначе вас бы тут не было. Совершенно неважно, сможет ли суд инкриминировать вам соучастие в действиях Трескова; достаточно, что вы о них знали. Вы знакомы с историей капеллана Верле? Он проходил свидетелем по делу барона Леонрода - того судили еще в августе, вместе с генерал-лейтенантом Тиле и другими мюнхенцами. Выяснилось, что Леонрод пришел однажды к Верле и поинтересовался, как относится церковь к тираноубийству - в принципе. Фрейслер спросил у свидетеля, был ли вопрос задан на исповеди, а когда капеллан ответил, что нет, это была просто беседа, его обвинили в сокрытии преступного замысла. Он, дескать, обязан был донести, поскольку тайна исповеди его не связывала. На следующем процессе бедняга капеллан фигурировал уже как обвиняемый, и четырнадцатого сентября его приговорили к смерти вместе с группой графа Юкскюля. Это просто для вашего ознакомления, коллега. - Благодарю за откровенность. Когда назначено к слушанию мое дело? - Двадцать первого декабря, если не отложат. - Вот что, доктор Боден. Хотя исход предрешен заранее - тут вы правы, у меня нет на этот счет никаких иллюзий, - давайте все же попытаемся использовать единственный шанс. Хочу вас предупредить, что на суде я намерен отказаться от всех показаний, сделанных во время следствия. - Простите, а мотивировка? - Самая простая: показания сделаны под пыткой, следовательно юридической силы не имеют. - Вы хотите сказать, что вас пытали? - Да, несколько раз, и это докажет любая экспертиза. Если угодно, у меня здесь все записано - даты, вид применявшейся пытки, кто присутствовал... Доктор Боден оглянулся на надзирателя, безучастно сидевшего в другом конце комнаты для свиданий. - Просуньте листок под сетку... Ну что ж, коллега, я даже не знаю, что сказать Попытаться, конечно, можно, я, правда, не уверен, что это не ухудшит вашего положения... Скажите, к другим подследственным тоже применяли пытки? - Насколько мне известно, да. Не знаю, ко всем ли, но про некоторых могу сказать совершенно точно. Мы моемся вместе, я сам видел у них следы побоев и шрамы, которые оставляет "печная труба". - Печная труба? - переспросил Боден. - Ну, это я так называю - такая штука вроде печной трубы, ее надевают на ногу, а там внутри шипы, при завинчивании они врезаются в тело. - Невероятно, коллега. Но... почему никто не заявлял об этом на суде? - Вероятно, они тоже не были уверены, что это не ухудшит их положения. Это ведь, вы сами понимаете, крайняя мера. Тут или - или. - И вы все-таки думаете... - Это единственный мой шанс, да и что мне терять? Боден согласился, что терять и в самом деле нечего. Шанс был действительно единственным и последним, если это вообще можно было назвать шансом. Две недели назад Шлабрендорфа подняли, как обычно, среди ночи, но, вместо того чтобы отвести к следователю, вывели во внутренний дворик, где ждала закрытая машина. Ехали около часа - по асфальтированному шоссе, потом по грунтовой дороге, потом под колесами захрустело - гравий или шлак. Машина стала, ему велели выходить, он вылез и увидел стену барака, а дальше - за обширным пустым плацем - ярко освещенную продольным лучом прожектора ограду из колючей проволоки на бетонных, загнутых внутрь столбах. Он мысленно прикинул - единственным известным ему местом, расположенным так близко от Берлина, был Заксенхаузен. Его привели в длинное низкое помещение, похожее на тир; торцевая стена была обшита досками, в полу перед ней тянулось углубление вроде широкого желоба, наполненного опилками. - Не догадываетесь, зачем вас сюда привезли? - с издевательским смешком спросил сопровождавший гестаповец. - Но только перед этим придется исполнить еще одну формальность. Сюда, прошу вас... Через боковую дверцу они прошли в другое помещение, одну стену которого занимали вмурованные в кирпичную кладку широкие чугунные дверцы - их было несколько, и за одной из них, неплотно прикрытой, гудело и клокотало пламя, бросая на бетонный пол белые пляшущие блики. Под потолком тускло светила единственная лампочка в проволочной сетке, и Шлабрендорф не сразу разглядел длинный темный предмет на полу. Запах он почувствовал раньше. Ему велели подойти ближе - это оказался большой темный гроб, измазанный глинистой землей, с разбитой и оторванной крышкой. Здесь запах был совершенно непереносим, ему стало дурно. Сквозь расщепленные, расколотые ударами кирки дубовые доски был виден полуразложившийся труп в мундире с золотым шитьем на алых петлицах; Шлабрендорфа спросили, опознает ли он останки бывшего генерал-майора Хеннинга фон Трескова, он ответил утвердительно - да, опознает. - Еще бы вы не узнали своего соучастника, - сказал гестаповец. - Мерзавец надеялся ускользнуть от расплаты, инсценировав честную солдатскую смерть в бою, но мы не позволим, чтобы гнусная плоть предателя оскверняла немецкую землю. В печку эту падаль! Откуда-то из темноты появились четверо в круглых шапочках и полосатых куртках, один раскрыл чугунные дверцы топки и длинным крюком вытянул из бушующего белого пламени раскаленную тележку-лоток - она мягко шла по вделанным в пол рельсам, которые сразу задымились. Гроб взвалили на тележку, повалил смрадный дым, но "мертвецкая команда" действовала проворно и со сноровкой - огненная тележка мгновенно исчезла со своей страшной поклажей, дверцы снова захлопнулись. Едва державшегося на ногах Шлабрендорфа вывели наружу, посадили в ту же машину и отвезли обратно. На следующий день Хабеккер объявил ему, что следствие закончено. - Против вас, милейший, - сказал он на прощанье, - столько уже улик, что хватит на десять смертных приговоров. С тех пор его положение значительно улучшилось - прекратились ночные вызовы на допрос, наручники с него сняли, разрешили свидания и передачи. Он наконец смог получить костюм, чистое белье - все эти месяцы ему пришлось носить давно превратившийся в грязную тряпку мундир, в котором он был арестован, с кителя только спороли знаки различия - в тот день, когда ему (вскоре после ареста) официально сообщили, что офицерским "судом чести" он изгнан из вермахта. Так было со всеми арестованными военными - эта юридическая хитрость позволяла отдавать офицеров под гражданский суд, которому они без этого были бы неподсудны. Двадцать первого, как и обещал Боден, утром его побрили, выдали очки и отвезли в хорошо знакомое здание судебной палаты города Берлина, где ему так часто приходилось бывать по делам еще в веймарские времена. "Народный трибунал Великогерманской империи" заседал в большом пленарном зале, судьи разместились за длинным столом: на среднем месте председатель Роланд Фрейслер, справа от него - генерал Рейнеке, слева - заместитель председателя суда, президент сената Гюнтер Небелунг. Генерал был в мундире, Фрейслер и Небелунг - в средневековых судейских шапочках и мантиях цвета бычьей крови, с имперским орлом на груди, остальные сидевшие за столом были в штатском. За спиною у Фрейслера, на фоне огромного красного полотнища со свастикой в белом круге, высился четырехгранный постамент, увенчанный бюстом Гитлера. В этот день вместе со Шлабрендорфом должны были рассматриваться дела еще четверых обвиняемых. До обеда успели вынести три смертных приговора. В зале раскатами гремел голос Фрейслера - его манера вести процесс шокировала даже заседателей. Умелый оратор, он не упускал ни малейшей возможности подметить и обыграть любую оговорку или неудачное выражение обвиняемого - то иронизировал, то обрушивался на него с площадной бранью. "Грязное животное, - кричал он, - вы хоть чувствуете себя сломленным тяжестью собственных преступлений?!" - "Видите ли, господин председатель..." - "Никаких "видите ли" - я вас спрашиваю, чувствуете ли вы себя сломленным, отвечайте прямо - да или нет!" - "Нет!" - "Еще бы! Сломиться может что-то твердое, а вы ведь просто жалкий слизняк!" - так зачастую проходил диалог между ним и обвиняемым. Безнадежно, подумал Шлабрендорф, попробуй тут упомянуть о пытках - он просто не даст договорить, любым способом заткнет рот... После обеда судебное заседание не возобновилось, и "недосуженных" отвезли обратно во внутреннюю тюрьму. Никакой новой даты не объявили, свидания с Боденом Шлабрендорф добился только через неделю; ничего не поделаешь, сказал тот, это вещь обычная, слушание может откладываться не один раз, и без объяснения причин. Скорее всего, трибунал просто перегружен, дела рассматриваются в том порядке, в каком они представляют интерес для Кальтенбруннера, Гиммлера или самого фюрера. Поди узнай, кто их заинтересует завтра! Заканчивался сорок четвертый год, ничего веселого не сулил и приближающийся сорок пятый. Было ясно, что он станет последним годом "третьей империи", но сколько еще жертв погребет она под своими обломками! Кто-то из кальфакторов принес новость о провале наступления в Арденнах, - значит, и эта последняя авантюра кончилась ничем. Шлабрендор