ф чувствовал, что силы его на исходе - голод и погребная сырость в едва отапливаемой камере подтачивали сопротивляемость; иногда ему казалось, что он постепенно теряет способность мыслить, впадает в какое-то отупение. Миновала половина января, на Восточном фронте началось новое грандиозное наступление советских армий - об этом тоже известили заключенных всезнающие кальфакторы. Двадцатого доктор Боден сообщил Шлабрендорфу, что слушание его дела назначено на третье февраля. Третьего, едва началось утреннее судебное заседание, взревели сирены. Сначала была объявлена обычная предупредительная тревога; Фрейслер распорядился позвонить в штаб ПВО Берлина, чтобы узнать обстановку, и оттуда ответили, что колоссальная - до полутора тысяч машин - армада американских "крепостей" только что прошла Рур и движется в направлении Ганновер - Магдебург. Через несколько минут сирены взвыли снова, возвещая уже непосредственную угрозу. Под зданием судебной палаты имелись обширные прочные подвалы, приспособленные под бомбоубежища; члены суда и публика спустились вниз, туда же - в отдельное помещение - отвели и подсудимых, надев наручники и ножные кандалы. Началась самая страшная за всю войну дневная бомбежка Берлина. В одиннадцать часов шесть минут тысячекилограммовая фугасная бомба разнесла в щебень левое крыло здания, пробив пять верхних этажей; перекрытия нижних обрушились внутрь, раздавив всех находившихся в этой части убежища. Среди погибших, как выяснилось позже, оказался и "кровавый судья" Роланд Фрейслер. А подсудимые в своем закоулке уцелели. Когда бомбежка кончилась, их вывели наверх и по улицам, заваленным догорающими обломками, отвезли обратно на Принц-Альбрехтштрассе. Здание гестапо тоже сильно пострадало, но подземные помещения выдержали, в камерах только не было теперь ни света, ни отопления. Когда сняли наручники, Шлабрендорф сунул озябшие руки в карманы пиджака и вдруг почувствовал под пальцами тоненькую туго скрученную бумажную трубочку - видимо, кто-то сунул ему в карман там, в убежище. Нащупав знакомую щель в табуретке, он спрятал туда записку. А что, если света не будет несколько дней? Свет, однако, дали в ту же ночь. Опасливо поглядывая на глазок в двери, Шлабрендорф развернул клочок тончайшей папиросной бумаги и с трудом разобрал бисерные буковки: "Не падайте духом, ваши друзья делают все возможное". ГЛАВА 6 Старик Фицке принес телеграмму утром, Людмила распечатала ее и прежде всего взглянула на подпись - так и есть. Наконец-то! Глубоко вздохнув, словно ей вдруг не хватило воздуха, она внимательно прочитала текст: "Роберт пробудет Мюнхене три дня проездом из лазарета зпт остановился Швабинг Конрадштрассе 10 тчк Агнесса". Людмила прикусила губу, глядя на заснеженную линию гор вдали, под бледно-голубым февральским небом. Что ж, вот и пришел наконец ее час... Фицке не торопился уезжать - топтался тут же, разглаживая усы, бормоча что-то о холоде и о том, что не худо бы сейчас выпить подогретого пива. Людмила сбегала за кошельком, сунула старику несколько алюминиевых монеток и спросила, ходят ли сегодня поезда на Мюнхен. Почтальон выразил сомнение (путь, кажется, еще не восстановили), но сказал, что если ей непременно надо ехать, то это можно устроить - туда едет кузнец и, пожалуй, сможет прихватить ее с собой. - Спросите у него, господин Фицке, - сказала Людмила, - мне очень нужно! Через полчаса красный велосипед снова подкатил к калитке и старик, заметно уже навеселе, крикнул, что пусть Трудль будет готова к двум часам - кузнец обещал заехать. Людмила быстро собралась, уложила в чемоданчик самое необходимое. Кое-что пришлось оставить, чтобы не возбуждать лишних подозрений, хотя она была почти уверена, что больше сюда не вернется. Нужно было еще отпроситься у хозяйки: беженки, живущие и работающие в крестьянских хозяйствах, по своему правовому положению были приравнены к наемным работницам и свободно располагать собой не могли. Фрау Каспар сначала и слушать не стала - что это она себе воображает, тут столько работы, а ей в Мюнхен понадобилось, но в конце концов сдалась и угрожающе объявила только, что вычтет у нее за все дни прогула. В половине третьего к воротам подкатил тарахтящий трехколесный грузовичок с пристроенной сбоку черной колонкой газогенератора. Кузнец, круглолицый сорокалетний инвалид в вылинявшем горно-егерском кепи с козырьком, выбрался из кабины и открыл дверцу справа, поправляя что-то на сиденье. - Полезай, Трудль, - сказал он, - тут я тебе одеяло подмостил, меньше будет трясти. А то подушки ни к черту. Ну да поедем потихоньку, торопиться некуда... - Я тоже не спешу, - согласилась Людмила. - Только вы сможете там подвезти меня по адресу? - Подвезем, - кивнул кузнец, забираясь на место и умащивая между педалей свой протез. - И адрес разыщем, если дом еще стоит. А то ведь может быть и так, что ами наведаются туда раньше нас, э? Ну-ну, не бойся, со мной не пропадешь, я везучий... Грузовичок долго чихал и сотрясался, прежде чем двинуться с места, потом благополучно выехал на мюнхенское шоссе и прибавил ходу. - По делам едешь или так? - спросил кузнец. - Получила телеграмму от знакомой, - сказала Людмила. - Пишет, что ее брат приехал в Мюнхен - может быть, узнаю что-нибудь о своих. Они были вместе. - Всех, что ли, растеряла? - Да, вот так получилось... - Отыщутся, - сказал кузнец и сунул за щеку коричневую плитку жевательного табака. - У меня вон у жены свояк тоже пропал еще в сорок втором в Африке, а месяц тому пришло письмо через Красный Крест - в плену сидит. А мы уж и похоронить успели. Может, и твои отыщутся. Если живы, конечно. Траур-то по ком носишь, по отцу? - Нет, по мужу, - не сразу ответила Людмила. - Вон что... Я почему подумал - колечка-то нет, вот и не скажешь, что замужем. Некоторое время ехали молча, потом кузнец спросил: - Муж твой... в России, верно, остался? - Нет, он погиб в Берлине. - Во-он что. Скажи на милость, выходит - кому где судьба... Он что же, служил там? Людмила молча кивнула. Кузнец пососал табак и сплюнул, высунув голову наружу. - А меня обкромсали на Восточном. Еще в сорок первом, под Москвой. Я же говорю - я везучий. Нога пропала к свиньям собачьим, это верно, но зато учти - в России я был всего четыре месяца. А другие? Представляешь, проторчать там всю кампанию - и чтоб тебя убило или покалечило под конец... Этого и врагу своему не пожелаешь. А мне повезло. Нога что? Танцевать я свое оттанцевал, а работать можно и так. Даже детишек делать. Младшая-то у меня в прошлом году родилась... Путь оказался долгим. Грузовичок несколько раз останавливался с заглохшим мотором, кузнец вылезал, ругаясь, возился под капотом или шуровал в топке, подкидывая туда чурок. Правая стенка кабины нагрелась от газогенератора, было душно, Людмила расстегнула пальто. Медлительность путешествия выводила ее из себя; кузнецу она сказала, что не спешит, сказала просто так, решив почему-то, что это более конспиративно - не проявлять нетерпения. Но нетерпение и тревога росли с каждым километром, приближавшим их к Мюнхену. Зачем ее вызвали? Какое задание она получит - настоящее, серьезное, или, может быть, просто хотят что-то узнать? Нет, вряд ли стали бы вызывать из-за пустяков... Ну что он, в самом деле, так тащится, лошадьми и то было бы скорее! Короткий февральский день быстро шел на убыль. К окраинам Мюнхена они подъехали уже в сумерках, движение здесь было более оживленным, стали попадаться велосипедисты с прицепами, военные грузовики, легковые машины с укрепленными на крыше газовыми баллонами; кузнец, опасаясь аварии (все ехали без огней), вел теперь свою колымагу и вовсе черепашьим шагом. Увидев наконец впереди первый трамвай, Людмила вздохнула с облегчением. - Знаете, я, пожалуй, здесь сойду, - сказала она торопливо, застегивая пальто. - Я совсем забыла - мне еще в один дом надо зайти, тут совсем близко... Кузнец свернул к тротуару, затормозил. Людмила расплатилась с ним талонами на табак и вылезла из душной кабины, кузнец достал из кузова ее чемоданчик. - Ну, счастливо, Трудль, - сказал он, не преминув по своему баварскому обыкновению шлепнуть ее пониже талии. - Эх и добрый же товар! Обратно вместе поедем или как? Я возвращаюсь завтра, так что скажи, куда заехать, если нужно. - Нет, спасибо, я еще не знаю, надолго ли здесь задержусь... На трамвайной остановке она расспросила, как проехать в Швабинг, на Конрадштрассе; добираться пришлось долго - это оказалось на другой стороне Изара, возле университета. Было уже около семи, когда она подошла к мрачному особняку, чернеющему в глубине заснеженного сада. На звонок открыла укутанная в шаль старушка. - Простите, - сказала Людмила, стараясь говорить спокойно, - мне нужен господин Роберт... - Какой еще господин Роберт? - Понимаете, я получила телеграмму - здесь указан этот адрес, - телеграмму от Агнессы... - А, - сказала старушка неприязненно. - Идемте, я провожу... Не сняв пальто, с чемоданчиком в руке, Людмила последовала за ней. В доме было так холодно, что изо рта шел пар. Они миновали несколько темных комнат, потом дверь открылась в освещенную. Здесь было немного теплее. Возле пристроенной к камину круглой железной печурки сидел в инвалидном кресле на колесах тощий старик в пальто и натянутой на уши вязаной лыжной шапочке с помпоном. Людмила опешила - она представляла себе своего подпольного руководителя совсем иначе. - Здравствуйте, товарищ Роберт, - сказала она. - Я никакой не Роберт! - раздраженно провизжал старик. - И никогда не имел чести состоять в "товарищах"! Меня зовут Лангмайер, Гуго Лангмайер! Телеграмма при вас? Людмила протянула ему телеграмму, ничего не понимая и начиная уже опасаться, нет ли тут ловушки; но если этот нервный господин Лангмайер мало соответствовал ее представлению о подпольщике, то и на гестаповца, пожалуй, он походил еще меньше. Старик прочитал телеграмму, скомкал и сунул в печку. - Садитесь, - разрешил он. - Садитесь и грейтесь. Пальто можете не снимать, все равно собачий холод. И если позволите, я бы хотел видеть ваши документы... Людмила раскрыла чемоданчик и протянула Лангмайеру конверт со своими бумагами. - Садитесь же, - повторил тот, изучая ее удостоверение личности. - Так, так... Гертруда Юргенс, стало быть. Марта! Марта! - закричал он пронзительным голосом. Появилась та же закутанная старушка. - Знакомьтесь, - сказал хозяин, - моя экономка, фрау Марта... - Очень рада, - сказала Людмила. Экономка что-то пробормотала, бросив на гостью неодобрительный взгляд. - Марта, молодой даме надо согреться. В доме есть спиртное? - Вы, видать, совсем уже спятили, - ответила фрау Марта. - Так. А бульонных кубиков не осталось? - Кубики есть. - Тогда не откажите приготовить чашку горячего бульона. Экономка поджала губы. - Там их всего пять штук, - заявила она непреклонно. - Спасибо, но я совершенно не голодна, - торопливо сказала Людмила, чувствуя, что краснеет. - И я даже не замерзла совсем, в машине было так тепло... - Вас не спрашивают! А вы делайте, что приказано, старая вы зловредная ведьма! Хотите, чтобы у меня опять подскочило давление? Экономка, ворча, удалилась. - Раньше таких жгли на кострах, ко всеобщему удовольствию, - заметил Лангмайер. - Совершенно книжный персонаж... из "Malleus Maleficarum"...* Так вот что, уважаемая! Хочу объяснить ситуацию: я в ваших делах никакого участия не принимаю, но жилище мое, увы, давно превратилось в дом свиданий. То и дело кто-то приезжает, день и ночь таскаются всякие темные личности... ваши "товарищи", надо думать, - добавил он с ехидством. - Вот и вы теперь. ______________ * "Молот ведьм" (лат.) - название средневекового трактата о колдуньях. - Я могу уйти, - Людмила пожала плечами. Куда ее, в самом деле, прислали? Старик явно помешан. - Сидите уж, раз явились. Сколько вам лет? - Двадцать один, как и по документам. - Да, да... Солидный возраст, солидный и, главное, вполне разумный. Но ничего, уважаемая, не огорчайтесь, некая Жанна была моложе. Это просто ассоциация, не примите за намек - только что упомянули о кострах... Ваш Роберт явится завтра. Зачем вы ему понадобились? - Я сама еще не знаю, господин Лангмайер. - Ничего, узнаете. Уж они для вас что-нибудь придумают! А на Марту не обращайте внимания, поворчит и перестанет. Только не забудьте, прошу вас, отдать ей завтра свои карточки - она будет выстригать по мере надобности. Неизвестно ведь, сколько вы здесь пробудете. - О, простите, я не сообразила, сейчас отдам... - Неважно, это не к спеху. Сейчас она принесет ваш бульон, выпейте и отправляйтесь спать. В комнате не топят, но Марта снабдит вас периной. - Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, господин Лангмайер, я не замерзну. Вы слушаете Лондон? - спросила она, увидев на каминной полке маленький приемник. - А что мне прикажете слушать - Берлин? - Нет, я только хотела спросить, какие новости. В Мариендорфе у меня не было возможности слушать радио, а газеты... - Что конкретно вас интересует? - Ну, например - где сейчас Восточный фронт. - Восточный, вы сказали? Восточный фронт, уважаемая, уже на Одере - под Бреслау и Франкфуртом, на севере он под Кенигсбергом, на юге - в Будапеште. Такова общая картина. Что еще? Рузвельт и Черчилль прибыли в Крым, на конференцию "большой тройки". Это, пожалуй, главная новость. Любопытно, до чего они там договорятся... Под Бреслау, кстати, Одер русские уже перешли - создали плацдарм на левом берегу. Да что Одер! Жуков и на Изаре будет раньше Эйзенхауэра, да смилуется над всеми нами господь бог... Утром, когда она проснулась, за окном шел мокрый снег, в комнате было очень холодно и пахло нежилой сыростью. Людмила повернула голову - на выцветших обоях висела дешевая репродукция Сикстинской Мадонны, ниже было прикреплено распятие с чашечкой для святой воды и заткнутой за него веточкой букса. Людмила не отрываясь смотрела на литографию и вспоминала посещение картинной галереи с профессором в мае или июне сорок второго года. Он долго рассказывал ей тогда про эту картину, она мало что поняла - было много незнакомых выражений, специальных терминов... Где-то за стеной бормотало радио, Людмила прислушалась: "...на Западном фронте подвижные соединения вермахта в течение ночи на восьмое февраля успешно отражали тяжелые атаки канадских войск, перешедших в наступление на Нижнем Рейне, в секторе Нимвеген - Клеве..." Нехотя выбравшись из-под перины, она умылась ледяной водой, которая едва сочилась из крана. Вошедшая без стука фрау Марта кислым тоном пожелала ей доброго утра и пригласила завтракать. Лангмайер сидел у печки в том же виде, в пальто и вязаной шапочке; можно было подумать, просидел так всю ночь. Рассеянно поздоровавшись, он протянул руку к стоящему на каминной доске приемнику и усилил звук. "...За саботаж оборонных мероприятий военно-полевым судом приговорены к смертной казни бургомистр Бреслау Шпильгаген, бургомистр Кенигсберга Флетер, полицай-президент Бромберга Залиш. Приговоры приведены в исполнение. В Бромберге за пораженческие настроения разжалованы и направлены в исправительный батальон бургомистр Эрнст, советник магистрата Кюн, крейслейтер НСДАП Ромм..." - Непоколебимый германский дух! - фыркнул Лангмайер, выключая приемник. - Садитесь к столу, Гертруда. Людмила села, фрау Марта поставила перед нею большую чашку того же "Магги" (запас кубиков, похоже, за ночь увеличился) и тарелку с двумя скупо намазанными маргарином ломтиками серого хлеба. Лангмайер, стащив с головы лыжную шапочку, сложил перед собою ладони, стал беззвучно шептать, опустив морщинистые черепашьи веки. Потом принялись за еду. Людмила с аппетитом выпила горячий бульон, не без сожаления вспомнив обильные завтраки в Мариендорфе. Лангмайер ел не спеша, тщательно пережевывая черствый хлеб. - Когда должен прийти Роберт? - спросила Людмила. - Обещал утром. Вам так не терпится? - Лангмайер ехидно улыбнулся. - Успеете, уважаемая. Туда не опаздывают... было бы, как говорится, желание. А вас, вижу, хорошо разагитировали. Что ж, метод не новый. И даже на первый взгляд эффективный - до определенного, как бы это сказать... Бормотал он себе под нос, не глядя на гостью; трудно было понять, рассуждает ли он сам с собой или ждет, чтобы разговор был поддержан. - Какой метод, простите? - переспросила Людмила на всякий случай. - Ну, вот этот, - Лангмайер сделал жест в ее сторону. - Использование инстинкта самопожертвования! Церковь когда-то широко применяла этот метод, но потом отказалась. И знаете, почему? Потому что церковь строит на века; а на таком фундаменте ничего по-настоящему прочного не воздвигнуть. Дело в том, что по сути это ведь даже не инстинкт. То, что мы называем инстинктом, есть неосознанная биологическая необходимость: лишите живое существо возможности следовать инстинкту, и оно погибнет. Или погибнет род, если говорить об инстинкте его продолжения. - Боюсь, я не очень понимаю, господин Лангмайер... - Естественно! Будь вы способны понять, вас тут не было бы. Но когда-нибудь поймете... может быть. Если вам повезет на этот раз! Когда-нибудь вы поймете, что стремление к самопожертвованию - состояние экстатическое, а экстаз выгорает быстро. Это своего рода взрыв психики, поэтому на него нельзя опираться, если хочешь мыслить перспективно. Нацисты попытались основать на этом всю систему отношений между государством и личностью... и когда-то это действовало. О, да, еще как действовало! На первых порах. А теперь? Вы же слышали передачу, - он пренебрежительно кивнул в сторону приемника. - И дело не в том, что они проиграли эту войну; предположим, они ее выиграли - ценой жизни целого поколения, которое пожертвовало собой, с готовностью пошло на смерть. Однако история-то на этом не остановится, значит возможна и следующая война, - а кто же, позвольте спросить, захочет снова жертвовать собой? Захочет ли еще одно поколение? Весьма сомнительно. А третье, уважаемая, - Лангмайер погрозил Людмиле пальцем, словно она несла ответственность за нарисованную им мрачную картину, - уж третье-то поколение - внуки тех, кто умирал за фюрера под Москвой и Сталинградом, - эти внуки наверняка пошлют все к черту. Все решительно пошлют, начиная с самого понятия "государство"... И наверное, будут правы. Потому что государство, которое использует гигантский аппарат пропаганды для того, чтобы в своих корыстных целях привить оболваненному народу психоз массового самопожертвования, - такое государство ничего иного не заслуживает... Покончив с завтраком, он отъехал обратно к камину, натянул на уши шапочку и закурил, бережно ввинтив в длинный резной мундштук половинку разломленной сигареты. Фрау Марта начала убирать посуду, Людмила вызвалась ей помочь, но та сказала, что обойдется без помощниц. Едва она успела, составив на поднос пустые чашки и тарелки, выйти из комнаты, как раздался прерывистый тройной звонок. - А вот и ваш долгожданный товарищ Роберт, - объявил Лангмайер и взялся за ободья своего кресла. - Не откажите в любезности, Гертруда, открыть вон ту дверь... Покорнейше вас благодарю, дорогая. Нет-нет, не надо, я сам! Хозяин дома выехал. Прикрыв за ним двери, Людмила стояла посреди комнаты, и сердце ее билось так же, как забилось вчера утром при виде подписи "Агнесса" на телеграмме. Наконец-то сейчас она все узнает... Довольно долго никого не было. Потом дверь без стука раскрылась - другая, не та, через которую уехал Лангмайер. Мужчина неопределенного возраста, с подколотым английской булавкой пустым левым рукавом, с порога улыбнулся Людмиле. - Здравствуй, Труде, - сказал он, идя к ней. - Как живешь? Привет тебе от Агнессы... - Здравствуйте, - прошептала она. - Это вы - Роберт? - Да, он самый. Гм, вот, оказывается, ты какая... Он подал ей руку с той же широкой приветливой улыбкой, но глаза его не улыбались - они смотрели оценивающе и настороженно, может быть даже недоверчиво. Людмила под этим взглядом почувствовала себя неловко. - Какая "такая"? - спросила она, стараясь держаться непринужденно. - Слишком молодая, пожалуй... Ну ладно, увидим. Телеграмма тебя не испугала? - Я четыре месяца ждала ее, товарищ Роберт... - И за это время для тебя ничего не изменилось? Может быть, ты ответила несколько необдуманно тогда, в разговоре с Агнессой? - Я тогда сказала фрау Крумхоф - у меня было время обдумать этот вопрос задолго до разговора с ней... - Так, так... - Роберт обернулся, услышав за дверью шаркающие шаги экономки. - Тетушка Марта! - Ну, чего тебе? - ворчливо спросила та, заглянув в комнату. - Горячего кофейку не найдется? Я, видишь ли, не успел позавтракать. - Кофе нету, а "Магги" могу дать. - Еще лучше! А бутерброды у меня с собой. Роберт подсел к столу, достал из кармана пакетик в вощеной бумаге. - Ты уже ела? - спросил он. - Да, спасибо, мы завтракали... - Я вот не успел - с утра на ногах. Ну, как тебе здесь? Людмила пожала плечами. - Господин Лангмайер странный немного, - сказала она, понизив голос. - Он ведь не коммунист? - Нет, что ты! Фанатичный католик, мы для него - временные союзники. Но человек очень неглупый... несмотря на вздорные поповские идейки. И, главное, честный. Был когда-то судьей, а после принятия "Нюрнбергских законов" сразу подал в отставку... Фрау Марта принесла большую чашку того же пахнущего сельдереем бульона - Людмиле начинало уже казаться, что в этом доме ничем, кроме "Магги", не питаются. Роберт развернул свой пакет и принялся за еду. - Так вот, Труде, какое получается дело, - сказал он. - Как ты насчет того, чтобы вернуться в Дрезден? Людмила решила, что ослышалась. - В Дрезден? - переспросила она. - К проф... к фрау Ильзе? - К кому? А-а... нет, нет. Чего ради? Нам нужен человек на "Заксенверке", на должность переводчика в лагере восточных рабочих. Там, видишь ли, существует организация, но связь ее с нашими товарищами может надежно идти только через переводчика. - Неужели там никто не знает языка? - Да нет, дело не в этом! Немцам запрещено общаться с восточными рабочими - ну, естественно, в цеху всегда можно украдкой перекинуться словом-другим, - но речь идет о прочной, постоянной связи. Понимаешь? Только переводчик может иметь постоянное общение и с русскими, и с немцами, поэтому мы всегда стараемся подсовывать на эту должность своих людей, но откуда их взять? Очень немногие из наших товарищей знают русский, а восточных рабочих на должность переводчиков, как правило, не берут. - Почему же не берут? Мне предлагали быть переводчицей. - Когда? - Еще дома, когда регистрировалась в трудовом управлении, а потом уже здесь, в Германии, в Дрездене. Как только туда привезли - в начале сорок второго года. - Да, тогда еще брали, позже появились какие-то новые инструкции на этот счет. И потом другое - из "восточных" мало кто владеет немецким в достаточной степени. Словом, послать туда некого, поэтому и вспомнили о тебе... С кадрами у нас беда, понимаешь. После двадцатого июля так все прочесали... - Коммунисты ведь, я слышала, не участвовали? - Что из того, - Роберт пожал плечами. - Там уж не разбирали - кто участвовал, кто не участвовал. Имя Тельмана тебе известно? - Странный вопрос, товарищ Роберт. - Ну, так вот - он-то уж никак не мог участвовать, поскольку сидел в Бухенвальде уже десять лет, однако и его казнили в августе - заодно, так сказать. - Как, разве Тельмана казнили? А я и не знала... - Людмила помолчала, потом спросила: - Товарищ Роберт, я все-таки не очень понимаю - компартия всегда была в Германии такой сильной, как же могло получиться, что немецкие рабочие поверили Гитлеру? - Положим, поверили ему далеко не все рабочие, - возразил Роберт, шумно прихлебывая бульон. - Но кое-кому он головы заморочил, тут ты права. Что далеко ходить - был у меня братишка, младший. Он с детства все авиацией увлекался, просто помешан был на этом деле, и самой его святой мечтой было научиться летать. А тогда, в начале тридцатых, это было не так-то просто сделать. Имелся у нас в городе клуб планерного спорта, да только спорт этот был тогда самым что ни на есть господским - все равно что держать верховую лошадь или ездить в Альпы, чтобы побаловаться слаломом. Бешеных денег это стоило, летать на планере; сама понимаешь, рабочему пареньку оставалось только снизу любоваться... Ну ладно, а потом - Гитлер уже был канцлером - прибегает раз Карл-Гейнц со своей работы, он учеником работал в механической мастерской, и кричит, что его записали в планерный кружок, и это ни пфеннига теперь не стоит, а все оплачивает государство... Соображаешь, какая механика? Словом, занимался он в этом клубе, потом освоил моторное пилотирование, пошел в летное училище, окончил одним из лучших. Присвоили ему офицерское звание: лейтенант люфтваффе. Попробовал бы кто при нем слово сказать против нацистов! Я-то, понятно, пробовал, и не раз, но куда там. Без фюрера, говорит, я так и проторчал бы всю жизнь у верстака, а он дал мне все, о чем только можно было мечтать... С начала войны до сорок второго года мы не виделись, а потом - меня уже демобилизовали в таком вот виде - приезжает он в отпуск, довольный такой, "железку" получил за Крит... Опять у нас с ним разговора не получилось. Теперь, говорит, только вот добьем русских, Англия тогда сама лапки кверху, а с Америкой мы договоримся. Летом сорок второго была у нас с ним эта встреча - его как раз на Восточный перебросили из Африки; и я ему сказал: посмотрим, говорю, как это вы русских будете разбивать, ты-то России еще не нюхал, а я побывал с Готом под Тулой. Да, и через полгода приходит вдруг матери такая бумага: бывший лейтенант Карл-Гейнц Фрелих расстрелян по приговору военно-полевого суда за трусость и пораженческую пропаганду. Ну, трусость - это они пусть другим рассказывают, братишка у меня был отчаянный из отчаянных. А насчет пропаганды дело другое. Конечно, сознательно вряд ли он ее вел; просто, думаю, дошло наконец и до него, что к чему, ну он и высказался где-нибудь... без околичностей. Я позже говорил с одним из его сослуживцев; так они, оказывается, летали в Сталинград - туда возили боеприпасы и продовольствие, а оттуда забирали раненых. Неудивительно, что у Карла в конце концов сорвало резьбу... видеть все это своими глазами - тут и самый осторожный не утерпит, а брат был вообще человек отчаянный, самого черта не боялся. - Да, - сказала Людмила, помолчав, - трагическая история. - Таких историй тысячи. Хотя многие, конечно, так и померли, ничего не поняв. А я к чему это вспомнил - ты вот спросила, почему, мол, немецкие рабочие поверили Гитлеру... Много тут было причин, Труде, с ходу не разберешься. Ну, ладно! Значит, с этим твоим делом: обсуждали мы твою кандидатуру долго, были довольно веские соображения и против, не скрою. Но все же решили попробовать - если ты, конечно, не передумала. - Я уже сказала - нет. Но вы уверены, что я справлюсь? - Мы на это очень рассчитываем. И верим тебе. - Спасибо, товарищ Роберт. Только я вот не знаю... Конечно, мне очень хотелось бы вернуться в Дрезден, но я ведь оттуда сбежала, и в трудовом управлении должна была остаться моя карточка... - Твое досье оттуда изъято, об этом позаботились прежде всего. Кроме того, теперь ты будешь там проходить по совершенно другому отделу - раньше ты была "восточная работница", теперь ты немка. Ничего общего! Ну, а если тебя смущает отсутствие опыта такой работы, то ведь каждый из нас когда-то пришел в подполье неопытным, верно? Решать самой тебе ничего не придется - тобой будут руководить люди, которые давно умеют это делать. От тебя потребуется одно: точно выполнять инструкции! Так, ладно... - Роберт посмотрел на часы. - Можно считать, мы договорились? - Да, конечно! - горячо заверила Людмила. - А когда мне... - Жди, ты все получишь, как только будет готово. А пока сиди тут, отдыхай, из дому не выходи, с Лангмайером на политические темы лучше не спорь. Это такой казуист, охмурит - сама не заметишь... Есть у тебя еще какие-нибудь вопросы, может быть - просьбы? - Одна, если можно. - Выкладывай, - разрешил Роберт, складывая аккуратно разглаженную вощеную бумажку из-под бутербродов. - Понимаете, это на всякий случай... Я вам напишу один адрес - русскими буквами, разборчиво, - и вы просто сообщите туда после войны, если... со мной что-нибудь случится. - Ну, девочка, ты совсем, видно, того, - Роберт, глядя на нее сожалеюще, посверлил пальцем свой висок. - Представь, что я вот сейчас выхожу отсюда, и меня берут на улице, а потом находят при мне адресок, разборчиво написанный русскими буквами. Соображаешь последствия? - В самом деле... Простите, я не подумала! - Вот это тебе прежде всего надо будет освоить: хорошенько думать, и думать вовремя. Иначе с тобой и впрямь "что-нибудь случится". И очень скоро! Ну, ладно, ладно, это уж я тебя пугаю, все будет в порядке, не волнуйся. Чей адрес хотела дать - родителей? - Да, мамин... - Все будет в порядке, - повторил Роберт. - Ну, а если что - война все-таки, мало ли как может обернуться, - мы сообщим... потом. Настоящее твое имя нам известно, откуда тебя привезли в рейх - тоже знаем, так что... Но ты об этом не думай! - он подмигнул ей ободряюще. - Выше голову, товарищ, в Дрездене тебя все время будут подстраховывать... Она прождала два дня, а на третий - одиннадцатого февраля - утром явился паренек в серой униформе флакхельфера.* ______________ * Flakhеlfеr (нем.) - допризывник, проходящий стажировку в частях ПВО. - От Роберта, - сказал он, хмурясь от старания выглядеть суровым, и вручил плотный конверт, - Здесь направление на работу, вы сдадите его в отдел кадров "Заксенверке", а также железнодорожные билеты и разрешение на въезд в протекторат. - Но зачем мне, простите, въезжать в протекторат? Роберт сказал, что я еду в Дрезден! - Так точно, через Вену и Прагу. Это дольше, но безопаснее - те линии бомбят реже. Ваш поезд - Штутгарт-Вена, сегодня в двадцать один тридцать, с вокзала на Орлеанплац. Знаете, как туда доехать? Отсюда любым трамваем до площади Одеон, а там пересядете - вам укажут, на какой, налево, через Хофгартен. В Дрездене остановитесь по адресу, который Роберт вам дал. Вы его запомнили? - Да, да, конечно. - Вам надо будет сойти с поезда в Штрелене, это последняя остановка перед... - Спасибо, я очень хорошо знаю Дрезден. Роберт просил что-нибудь передать? - Нет, только сказал, что желает успеха. И я тоже! Еще больше нахмурившись, флакхельфер почтительно пожал протянутую Людмилой руку, покраснел до корней волос и вышел. На вокзал Остбанхоф Людмила приехала заранее. Поезд из Штутгарта опаздывал, в залах ожидания было не протолкнуться, и она сидела на перроне на своем чемоданчике, совершенно окоченев от холода. - Алло, Трудхен, - раздался рядом простуженный голос. Вздрогнув от неожиданности, Людмила подняла голову - перед ней стоял ее аугсбургский знакомец "Джонни" Гейм. Вид у юного аристократа был плачевный - куцая не по росту коричневая шинель тодтовца, огромные ботинки и зеленая солдатская пилотка, для тепла отвернутая краями на уши. - Боже, на что ты похож! - воскликнула Людмила. Она встала и протянула Гейму руку, которую тот поцеловал, элегантно изогнувшись. - Все-таки, значит, ты выбрал это? - Как видите, - он вздохнул и показал нашитую на левом рукаве пониже локтя черную полоску с белыми готическими буквами: "Deutscher Volkssturm - Wehrmacht", отдал честь и попытался щелкнуть каблуками своих гигантских штиблет. - Фольксштурмист второго призыва Гейм - по приказанию!.. Вот так-то, моя дорогая. Как говорится, из двух зол... Здесь хоть есть некоторые шансы - нас все-таки отправляют на Западный. А вы куда перебазируетесь? И что вы вообще делаете в Мюнхене? - Я, вероятно, буду здесь жить... а сейчас еду к одной родственнице - в Вену. - Ах, Вена, - опять вздохнул Гейм. - Какой это был сказочный город до аншлюсса! Однако вы совершенно замерзли, пойдемте, я угощу вас так называемым эрзац-глинтвейном, разумеется безалкогольным. Он поднял ее чемоданчик и вкрадчивым движением взял Людмилу под руку. - Еще вчера я был счастливым обладателем целой бутылки коньяка, - сказал он. - Но перед посадкой в эшелон, во время проверки личного имущества, наш группенфюрер заглянул ко мне в рюкзак и, хотя бутылка была тщательно завернута, все же ее обнаружил. В таких случаях солдату остается только предложить начальству угощение. Словом, коньяка у меня больше нет, а группенфюрер теперь со мной на "ты". - Но, Джонни! Если ты пьешь коньяк с генералами, неужели тебе не могли по знакомству выдать хотя бы приличные сапоги? Потому что штиблеты у тебя совершенно как у Чарли Чаплина. - Дорогая, вы заблуждаетесь. Группенфюрер в фольксштурме - это отнюдь не то, что в войсках СС. У нас группенфюрером зовется командир группы численностью до девяти человек. - Ах вот что. Я думала, ты вращаешься в высших сферах. - Нет, с некоторых пор стараюсь их избегать. - Это и есть ваш поезд? - спросила она, увидев за немытыми окнами вагона несколько унылых физиономий. - Да, целый эшелон старичья. Торчим тут уже пять часов, всем на потеху... Знаете, Трудхен, единственное, что меня отчасти примиряет с баюварами, это чувство юмора. Берлинцы, конечно, тоже за словом в карман не лезут, но уж если выскажется мюнхенец... Сейчас я вам покажу, как аборигены отреагировали на появление нашего "народного" воинства... выразив заодно и свое отношение к разговорам насчет нового чудо-оружия, с помощью которого доктор Геббельс хочет ко дню рождения фюрера разом покончить с армиями противника как на Западе, так и на Востоке. Сейчас увидите - это, кажется, тот вагон... Дойдя до следующего вагона, он остановился и сделал приглашающий жест. Людмила не смогла удержаться от смеха: на зеленой стенке были ясно видны следы крупной и плохо стертой надписи мелом: "Statt neue Waffen - alte Affen".* ______________ * "Вместо нового оружия - старые обезьяны" (нем.). - Ну как? - спросил Гейм. - По-моему, это великолепно - суметь в пяти словах так исчерпывающе охарактеризовать наше положение. И при этом, заметьте, автор ничего не преувеличивает: большинство моих товарищей по оружию начинало свой боевой путь еще под Верденом, Видели бы вы этих мафусаилов! Пока я являюсь самой молодой обезьяной в эшелоне, но говорят, что на месте нас усилят пополнением из школьников. И может быть, даже школьниц, что было бы еще приятнее. Согласитесь, только фюреру могла прийти столь гениальная идея - сочетать юную отвагу с мудростью старцев... - Ты поосторожнее, - негромко сказала Людмила, - у баварцев есть чувство юмора, согласна, но среди шпиков может случайно оказаться и не баварец... Болтая, они дошли до киоска, где продавали согревающие напитки, и стали в длинную очередь. - Как поживает Гудрун? - спросила Людмила, вспомнив лагерную приятельницу Гейма. - Поживает - это не совсем то слово, я бы сказал, - ответил он. - Но вообще, надеюсь, с ней все в порядке. Она ведь даже не успела особенно нагрешить - по нынешним-то масштабам! - Не понимаю. Где она? - Кто может сказать это с уверенностью? - Гейм пожал плечами. - В раю, надо полагать. Она погибла в ноябре - ну да, ровно через две недели после вашего визита в лагерь. Вы же слышали, был террористический налет на Аугсбург - потом даже Геббельс приезжал. - Бедная девочка... Не зря, выходит, она так боялась. Что - весь лагерь разбомбили? - Нет, лагерь цел. Дело в том, что она в тот вечер была у меня на Катариненгассе, и мы пошли в бункер. А бункер получил прямое попадание. Ну, некоторым удалось выбраться наружу, в том числе и нам, и наверху ее убило у меня на глазах... Они едва успели выпить по стакану "глинтвейна", по вкусу похожего на горячий морс, как радио объявило о прибытии венского поезда, и в толпе ожидающих началось смятение. Гейм подхватил чемоданчик, и они тоже побежали. "Внимание, внимание, - хрипло каркал громкоговоритель под сводами вокзала, - скорый поезд Штутгарт - Вена прибывает на седьмую платформу, отъезжающим приготовить проездные документы..." Длинные коричневые пульманы уже катились вдоль перрона, плавно замедляя ход. У дверей сразу образовалась свалка. - Придется подождать, - сказал Гейм, - сейчас вас просто затопчут. Пока попрощаемся, Трудхен. - Всего доброго, Джонни, - сказала Людмила. - Желаю тебе всего самого доброго и постарайся дожить до конца войны... - Это, боюсь, будет не так просто, но я постараюсь, - заверил он. - Хотя бы ради того, чтобы уехать из этого сумасшедшего дома, этой проклятой взбесившейся Европы. К счастью, у меня есть родственники в Соединенных Штатах и даже, кажется, в Аргентине. Ну, идемте, я вам помогу забраться в Ноев ковчег... Очутившись наконец в тамбуре, Людмила помахала Гейму рукой, получила в ответ меланхоличный воздушный поцелуй, и бравый фольксштурмист медленно поплыл назад вместе с перроном. Прижав к груди чемоданчик, Людмила стала пробираться в коридор, со страхом думая о предстоящем путешествии. "Скорым" штутгартский поезд был лишь номинально - он то и дело останавливался, иногда подолгу простаивая на перегонах. Пассажиры, в большинстве военные, относились к этому философски, видно было, что они уже давно разучились спешить куда бы то ни было. Они ели, пили, удушливо воняли эрзац-сигаретами, рассказывали бородатые анекдоты про Геббельса. Людмила до полуночи простояла в коридоре, едва держась на ногах от духоты и усталости; потом какой-то подвыпивший артиллерист начал громко поносить своих камрадов, чьи свинячьи зады благополучно нежатся на мягком, тогда как за дверью купе торчит молодая женщина в трауре - явно вдова солдата. Камрады расчувствовались, освободили место и даже предложили угощение, от которого Людмила отказалась. Утром была пересадка в Вене. Поезд на Прагу уходил с другого вокзала через несколько часов, Людмила сдала чемоданчик на хранение и вышла пройтись. Было довольно тепло, но пасмурно, как и в Мюнхене; безоблачное небо она в последний раз видела, когда уезжала из Мариендорфа, а все последние дни земля была надежно укрыта низкой облачностью. К счастью, подумала Людмила, а то еще и под бомбежку можно было бы угодить. После мрачного полуразрушенного Мюнхена Вена выглядела почти мирным городом, развалин было мало, толпа казалась беззаботной, война напоминала о себе лишь плакатами. На стенах белели листы с черным распластанным орлом: рейхслейтер Борман призывал германских женщин и девушек вступать в фольксштурм, дабы оборонять священную землю фатерланда. С афишной тумбы, круглой и старомодной, вероятно помнящей "веселую Вену" престарелого короля-кесаря, смотрели героические - крупным планом - лица в киверах наполеоновских времен: рекламировался новый фильм УФА "Кольберг", недавно впервые показанный на Атлантическом фестивале в осажденной американцами Ла-Рошели. Тут же был расклеен приказ о мобилизации жителей Вены на строительство оборонительных рубежей: русские были в полутораста километрах отсюда, у Эстергома. Людмила рассчитывала приехать в Дрезден утром тринадцатого, но поезд, выш