смотрел на свою первую добычу. - Килограмма два будет, папа?.. Ему хочется, чтобы я подтвердил его определение, но я говорю: - Щука, кажется, достойна внимания, не шурагайка какая-нибудь. Можешь записать в своем дневнике, как ты ее поймал... Володя минуту думает, потом говорит: - Так ведь ты щуку вытащил... - Вытащить - дело малое, а поймал ты ее, - возражаю я. - Это самое главное. Потом ты научишься вытаскивать их... Ну-ка запускай блесну, только не торопись, чтобы она не садилась на дно и не собирала на крючки всякий мусор... Володя осмелел: когда рядом папа, с таким "зверем", как щука, бороться можно... Не успел он распустить и десяти метров шнура, как ударила вторая щука. Шнур натянулся и начал резать воду - щука уходила в сторону. Неизвестно было: какой маневр она хочет выкинуть, чтобы освободиться от крючков, но было ясно - она не намерена сдаваться. Щука обогнала лодку и устремилась вперед; Володя решил помериться с ней силой и тянул на себя. Неожиданно шнур ослаб. Володя растерялся и глянул на меня, как бы спрашивая: что же теперь делать?.. - Выбирай, сынок, скорее шнур, - подсказываю я. Не чувствуя никакой тяжести, Володя безнадежно вздохнул: - Кажется, сошла... - Ничего, тяни... Это она обогнала тебя... И как только шнур начал натягиваться, щука свечой выскочила из воды и быстро потрясла головой. Но крючки сидели крепко в челюстях, и освободиться от них ей не удалось, - А теперь подводи и клади ее в лодку... Смотри только, чтобы она не стукнула головой или хвостом о борт лодки - сорвется... На этот раз Володя сам управился с хищницей, а вытаскивать крючки из открытой пасти отказался: - Вон у нее какие зубы... - Да, палец ей в рот не клади... Увлекшись щуками, Володя перестал наблюдать окружающее. А посмотреть было что. Уень настолько извертелся, что солнце то встречало нас, то светило сбоку, то провожало, и за каждым новым поворотом нас ожидали новые картины: то зеленые шатры кустов затеняли воду и хотелось постоять под этим навесом, отдохнуть, то в просветы выглядывала узенькая гривка с разнотравьем, усыпанная пестрыми цветами, то открывался вид на высокие небольшие борки, уцелевшие с незапамятных времен от напора обской воды, заливавшей всю эту низменность. Весной борки похожи на плавучие острова, оторвавшиеся от Кашламского или Вьюнского бора. Уень делает еще два-три поворота и мы оказываемся у Могильного борка. Медностволые сосны и зеленокудрые березки словно с разбегу поднялись на высокий берег и замерли, глядясь в зеркало глубокого и спокойного плеса. Здесь, у прибрежного камыша-ситника, Володя поймал третью щуку и начал разбирать шнур, чтобы снова забросить блесну. - Мне кажется, нам следует подумать об ужине, - говорю я. - Солнце уже покатилось под горку, надо поставить палатку, набрать дров для костра... Да и с удочками посидеть хочется... Володя недоволен: - Чебаков таскать? Тоже - рыба!.. Щука-то лучше... - А может, вместо чебака линек попадет? Его на блесну не поймаешь... А уж рыба-то куда с добром!.. Место это мне хорошо было известно, я не раз устраивал здесь свой стан. Небольшая площадка, на которой я всегда ставил палатку, с трех сторон была окружена кустами, и они защищали меня от ветров, а напротив были Могильный борок и чудесный спокойный водоем. Собирая дрова, Володя обнаружил в кустах черную смородину. Это было кстати. Я еще дома обещал угостить его свежим вареньем. После жареной щучины, в приготовлении которой сын признал мои кулинарные способности, мы с наслаждением пили чай с вареньем, пили и похваливали. Жар начинал спадать, плыть никуда не хотелось. Я поставил палатку, и до заката солнца мы сидели возле лодки с удочками. Нашими насадками не интересовался никто, кроме чебаков. Володя вытаскивал их и, сняв с крючка, бросал в воду: - Иди, гуляй... Расти большой... После щук ему явно не нравилась эта мелочь, и он, передав мне удочку, ушел к палатке. С чебаками я поступал так же, как сын, но пару добрых окуней оставил на утреннюю уху. Вечером мы долго сидели у костра и слушали, как вокруг замирает жизнь: вот закатный ветерок шевельнул кроны сосен Могильного борка, они пошептались немного, словно пожелали друг другу спокойной ночи - и замолкли; перестала плескаться рыба, закрылись на ночь цветы белых лилий, от реки потянуло прохладой, на кустах, в траве появилась роса, исчезли надоедливые комары; одна за другой затихали в ближних кустах суетливые пичуги. На смену голосам дня стали появляться ночные: за Могильным борком, в черемушниках, защелкал соловей, тихим говорком ему стала подражать камышевка возле нашей лодки, на высокой сосне затурчал козодой, позади нас негромко крякала утка и посвистывали утята, а на ближнем болоте затянул невеселую бесконечную песню коростель. Над костром, как метелица, кружились ночные бабочки: они летели на свет, обжигали крылышки и падали в костер. Было уже поздно. - Пора, Володя, спать. Завтра рано разбужу. - А ты что будешь делать? - Погашу костер и приду к тебе... Он забирается в палатку, но уснуть сразу не может. - А почему, папа, коростель так дыркает? - спрашивает. - Должно быть, песня у него такая... Его еще дергачом зовут... - Вот так песня!.. Дыр-дыр, дыр-дыр, дыр-дыр... Как ему не надоест дыркать?.. - А ему, наверно, кажется, что он поет лучше соловья... У каждой птицы своя песня, у каждого зверя свой голос. Так уж от природы положено... Помолчал и снова спрашивает: - А почему борок называется Могильный? Я рассказал, что жил когда-то в этом борке неизвестный человек. Ни рыбаки, ни охотники не знали: кто он такой? Может, это был беглый каторжник, скрывавшийся от царских чиновников - в старое время такие часто встречались в наших лесах, а может, просто одинокий человек, не ужившийся в деревне. Тут у него было приволье - и рыба и птица, а хлебушком любой охотник и рыбак поделится. - Так он и помер в одиночестве. Какой-то добрый человек похоронил его. Я еще помню - большой черный крест, должно быть из лиственницы был сделан, а лиственница долго не гниет. Так борок с тех пор и стали называть Могильным... Спи, сынок, завтра, если захочешь, можешь сплавать на ту сторону... Володя замолкает. Целый день его внимание было напряжено - он хотел все видеть, все знать. Я привез его в благодатные места и радовался пробуждению у него добрых желаний. Пусть хлебнет полной чашей всяческих впечатлений - в жизни пригодится... Но... приснятся ему, вероятнее всего, щуки, потому что это были его первые встречи с подводными "тиграми". ...Рано утром меня разбудила зорянка. Сидит на сошке у нашего кострища, сама маленькая, серенькая, а на песню мастерица - словно струны незримые перебирает, и таково-то у нее ладно получается! А Володя спит и, кажется, совсем не дышит, словно тоже прислушивается к пению зорянки. На лице у него счастливая улыбка, и мне жаль спугнуть ее, - жаль потому, что знаю по себе, как сладостны бывали в детские годы эти утренние, часы сна. А надо будить. Надо! Пусть он увидит утро, раннее утро на пойме, на тихом Уене, пусть послушает пение птиц, пусть сам увидит, как раскрываются чашечки белых лилий, - пусть встретит солнце!.. - Сынок! - говорю я негромко. Пор а вставать... И вижу, как на лице Володи появляется плаксивая гримаса, вот-вот, кажется, скажет: "Ну, почему так рано?" Но гримаса исчезает, лицо светлеет, словно с него сползает тень, еще мгновенье, и Володя смотрит на меня удивленными большими глазами. - Ты уже встал? - вопрос, конечно, неуместный, он же видит, что сижу рядом с ним, но так бывает спросонья. - Зорянка, - говорю, - разбудила. Слышишь, как поет?.. Володя раздвигает вход в палатку. На одной из рогулек (сошек), которые я воткнул вчера в землю, чтобы повесить чайник над костром, сидела зорянка. Она совсем не замечала того, что шевелятся борты палатки, что мы переговариваемся и смотрим на нее,- сидела и пела. - Смелая какая... - говорит Володя и, подумав, определяет: - Будильник... Это он преувеличил. Голос у зорянки не такой уж громкий, чтобы разбудить уставшего человека: даже в тихое утро он не далеко слышен. А песня ее похожа на торопливый говорок, словно она рассказывает своим деткам, сидящим где-то поблизости, о том, что сегодня небо чисто и весь восток в пламени, что скоро появится солнце, уберет росу и легче будет лазить по веткам в поисках корма. А может быть, она болтает что-нибудь о нас, кто знает?.. Володя оделся, и мы вышли из палатки. При нашем приближении зорянка вспорхнула и переместилась на самую высокую ветку ближнего куста. - Ага! Испугалась!.. - Так она же не знает, что ты идешь с добрыми намерениями, а не с камнем в руке. От вашего брата все можно ожидать... Володя не смущается и не возражает - это к нему не относится... Второй день на Уень-реке мы начали с того, что снова взялись за удочки. Володе, как и вчера, везло на мелочь, он положил удочку и удалился к палатке. Я понял это так: чем заниматься чебаками, лучше посидеть за дневником, завтра этого уже не будет, а чебаков можно ловить в любом месте... Я видел, как он достал из палатки дневник и уселся на кочке рядом с кострищем. Какие открытия он заносил на чистые страницы, я не знал, но мне казалось, что Володя видит и слышит все проявления жизни в окружающем нас мире. Вот на вершинах сосен Могильного борка появились первые лучи солнца, потом они упали на кусты, на травы, и всюду засверкали игривым блеском капельки росы. Голос маленькой зорянки уже трудно было различить в огромном хоре ее певчих друзей: трещали где-то в кустах серые дрозды, звонкой флейтой выражала свою радость иволга, пикали и свистели щеглы, тонким и ровным пунктиром чичикали камышевки-кузнечики, перекликались чечевицы: "Ваньку видел?", взлетали и падали с песней лесные коньки, заливались варакушки, присваивая себе некоторые коленца соловьиной песни. А по камышам и прибрежным кустам, где я сидел, бесшумно перепархивали мухоловки и о чем-то тихонько разговаривали. Как сумеет Володя записать весь этот хорал, от которого звенел воздух, я не знал, но решил не мешать - пусть наблюдает, все равно мне придется после отвечать на его многочисленные вопросы. Я и сам заслушался и залюбовался этим звонким утром, красками проснувшейся природы. Заслушался, забыл об удочках и прозевал поклевку, а когда глянул на воду - одного поплавка не было на поверхности. Пока я возился с первым окунем, второй поплавок пошел ко дну. Прибежал Володя и, желая мне помочь, схватил удилище. И тут получилось так: окунь тянул в глубину, а Володя на себя; на сопротивление рыбы отвечал всей своей силой. Окунь показал полосатый бок, красные плавники - и ушел. Не выдержал крючок. Володя очень расстроился. Его первый окунь "показал хвост"... - Это тебе не щуку тянуть на шнуре, - сказал я, - надо было действовать осторожно, он никуда бы не ушел. А теперь можно сматывать удочки - твой окунь всю стайку за собой увел, это я часто наблюдал... Но ты не печалься: уха у нас обеспечена, а окуни еще побывают в твоих руках... Пока я готовил уху, Володя сидел за дневником. Мне каталось, что самым сильным и волнующим событием утра был упущенный окунь и, ясно, оно должно было найти место на страницах дневника. Но... нам обоим суждено было пережить в это утро еще более сильное... Впрочем, об этом надо рассказать по порядку... Уха удалась на славу, и Володя, даже ставши взрослым, часто вспоминал о ней. После завтрака мы свернули палатку, уложили все хозяйство в лодку и тихонько двинулись вверх по реке. Здесь Уень делает крутую луку. Правый берег постоянно находится под напором воды, и вся растительность: камыши, лилии, рдесты - переселилась под левый берег. Там им спокойнее. Мы плывем посредине, и я еще издали замечаю: от правого берега маленькая уточка чирушка ведет свое семейство к левому берегу. Там от всякого хищника можно укрыться, да и человек проплывет - не заметит. Володя только что собирался опустить блесну за борт лодки, посмотрел вперед и... замер. - Папа... уточки... - шепчет он, словно боится напугать маленьких, еще не оперившихся утят. Я задерживаю лодку. Пусть понаблюдает... - Видишь ли, на чистом месте на утят может напасть коршун. Они маленькие, не сообразят нырнуть - и какой-нибудь попадет в лапы хищнику. Вот мать и хочет укрыть их в камышах, а потом перевести на соседнее озеро. Здесь по обе стороны - озера... Стоим любуемся, как дружно плывет эта семейка - мамаша впереди, а шестеро утят, будто привязанные к ее хвосту, тянутся за ней. И вот когда чирушки уже были на середине реки, неожиданно и гулко громыхнул выстрел с левого берега. Володя вздрогнул: я рывком, что было силы, двинул лодку вперед. Опустив голову в воду, трепыхалась и кружилась на одном месте уточка, а рядом с ней, кверху лапки, лежали четыре темных пушистых комочка: пара утят осталась в живых. Они не понимали, что случилось, плавали вокруг матери и даже при нашем приближении не бросились наутек. На берегу, у высокого куста тальника, стоял белобрысый парень в широкой выцветшей рубашке, с непокрытой рыжей головой. Запомнился плоский нос и узкие щелки глаз. Ствол его берданки еще дымился. - Ты что же делаешь, поганец? - кричу я. - В кого стреляешь?.. - Мы появились из-за поворота, неожиданно, он был поражен и стоял не двигаясь. - Что же не добиваешь остальных и не лезешь за своей добычей? Взгреть бы тебя, браконьера, как следует, чтобы ты знал, когда стрелять можно... Дикий ты охотник!.. Он не смутился: - Я думал - порядочные, а эти и заряда не стоят... Повернулся и пошел в кусты. Володя был страшно взволнован. - Разбойник! Браконьер! Дикий охотник! - кричал он ему вслед. Он никогда не видел, не знал и не мог себе представить, чтобы взрослый охотник стрелял по птенцам. Чирушка-мать уже затихла, рядом лежали на воде четверо ее деток, а двое осиротевших плавали возле, надеясь, что мать вот-вот поднимет голову и поведет их в безопасное место. Они пикали, звали ее - ведь рядом были люди, а она учила их прятаться при приближении опасности. Но страшны были не только мы. Я заметил, как утята поворачивали головки и смотрели в небо: там, распластав крылья, плавно парил большой коршун. Острые глаза коршуна уже разглядели на воде жертву: он выжидал только, когда мы отплывем. Я незаметно двинул лодку вперед. - Папа, давай поймаем утят, а когда они вырастут, - выпустим, - просит Володя. - Я ухаживать буду за ними... - Нет, сынок, поймать их нам не удастся. Видишь, как они быстро плавают... Утята не подпустили нас, доплыли до камышей и скрылись. Я положил весло, и лодка тихо поплыла по течению. - А как же они? - Володя указал глазами на мертвых птиц. - Так и останутся?.. - Их санитары подберут... - Какие санитары? Я не спешил с ответом, повернул лодку под большой куст тальника, поставил ее носом против течения и взялся за удочки. Теперь Володе не нужно было вертеться, отсюда все видно, и пусть он сам понаблюдает за работой санитаров. Володя, казалось, забыл обо всем, не отрываясь смотрел на убитых чирушек и слушал, как пикали в камышах двое осиротевших. Я знал - санитары не замедлят явиться, и не успел еще размотать леску, услышал шум. Это коршун, сложив крылья, с быстротой камня падал на добычу. Володя тоже услышал шум, но не мог сразу определить, откуда он, - и увидел коршуна уже над водой, когда тот, вытянув вперед когтистые лапы, ловко подхватил с воды чирушку-мать и, тяжело махая крыльями, полетел к Могильному борку. Это заметила сорока и застрекотала во всю силушку, сзывая подруг. Прилетели не только сороки, но и вороны. Пестрым табунком они закружились над легкой добычей, не умея или не решаясь взять ее с воды. Наконец одна ворона подхватила утенка клювом и полетела к кустам; за ней кинулось все шумливое сборище, стараясь отнять у счастливицы ее добычу. Ворона долго увертывалась от нападавших и, наконец, уронила утенка в широкий куст тальника. Словно по команде, вороны и сороки расселись на верхних ветках, каркали, стрекотали и смотрели вниз: там, в густой траве, скрылась их легкая добыча. А пока они спорили, появились два болотных луня и подцепили по утенку. Сороки и вороны кинулись за ними, но у этих хищников не легко отобрать то, что им попало в лапы. Вернувшись в кусты, они подняли такой галдеж, что Володя спросил: - Папа, а почему они так кричат? Может быть, - утенок ожил и убегает от них? - Нет, Володя, утенок теперь не оживет. Пока они гонялись за лунями да спорили, видимо, нашелся еще один санитар - хорек или горностай, и уносит их добычу. Видишь, они перелетают все дальше и дальше от места, где уронили утенка... А тем временем явился еще один коршун и унес последнего чирочка. Сороки и вороны остались ни с чем. На широком плесе было чисто, и оно больше никого не привлекало. И Володя сказал: - Все!.. - Вот тебе и санитары... Так уж в природе заведено. Если бы умерших зверей и птиц никто не подбирал, - людям, да и всему живому трудно было бы дышать, могли бы появиться новые болезни. Таков закон жизни... Я смотал удочки и вывел лодку из-под куста. Мы плыли в обратный путь и некоторое время еще слышали жалобное пиканье. Утята звали мать. Потом голоса стихли. Я вел лодку возле самых камышей, желая переключить внимание сына на ловлю щук, а он смотрел вперед и, казалось, совсем забыл о рыбалке... Много видел Володя в эту первую свою поездку по реке Уень, но самое большое впечатление осталось у него от смерти чирушки и ее маленьких детей. Такое не скоро забывается. РАЗБОЙНИКИ Отшумела звонкая, весенняя песня; словно с хороводом прошла она по нашей земле, одела деревья в зелень листвы, степи покрыла травами, разбросала цветы: желтые, белые, розовые, лиловые. На озерах, болотах и поймах утихает утиный галдеж, в непролазных чащах камыша замолкают гуси, лебеди, журавли, только по опушкам леса все еще звенят мелодичные песни зорянок, лесных коньков, мухоловок и многих других мелких певуний. Охота окончена, сейчас все птицы садятся на яйца, и в жизни охотника наступает новая полоса: хорошо прочищенное ружье повешено на свое место - до осени, утиные чучела поставлены на полку в кладовую, запрятаны в ящик и заперты на замок баночки с порохом, мешочки с дробью, коробки с пистонами и пыжами. Но охотник всегда остается охотником. Это я знаю по себе. Как только окончится весенняя охотничья "страда", в комнате появляется другое оружие: длинные бамбуковые удилища, переметы, дорожки, жерлицы, коробки с блеснами и крючками. Все это рыболовецкое хозяйство подвергается серьезному осмотру: проверяются лески, наплавочки, грузила, чистятся блесны, затачиваются крючки... И неизвестно, как об этом узнает Кешка - сын моего соседа Петра Филимоныча, - остроглазый такой, конопатый парнишка. Влетает, можно сказать, без доклада и сразу: - Здравствуйте, Михаил Петрович! На рыбалку поедем? - Поедем, - говорю, - да не все... ты откуда узнал? Сорока, что ли, тебе на хвосте весть принесла? - Так по табелю теперь все рыбы икру выметали, самая рыбалка должна быть... - По какому, - спрашиваю, - табелю? - Да вы же сами в прошлом году рассказывали, какая рыба и когда икру мечет, ну, я все и записал в табель. Ах, сорванец! Все запомнил! Всякое слово на ниточку нижет... - Ну, хорошо, - говорю, - с нашим табелем как будто все в порядке, на рыбалку ехать можно, а вот как твой табель? В каком он положении? О нем ты, кажется, сейчас должен больше всего беспокоиться... Кешка замялся, потер кулаком лоб и говорит: - Зимой во вторую четверть маленько ошибся... Коньки подвели... - Не туда заехал?.. - спрашиваю. - По арифметике на тройку напоролся... - улыбается он, и веселые веснушки на щеках словно оживают и ползут к его лукавым глазам. - Вечером долго на катке катался, а домой пришел - спать лег... - Плохо твое дело, - говорю. - Без арифметики и в рыбацком деле нельзя. Там ведь тоже полный учет надо вести всему. Сколько, например, окунь откладывает икринок? Не знаешь? Ну вот. Какой же ты рыбак? Если бы мы с тобой посадили в пруд одного окуня-самку, она бы отложила весной 30 тысяч икринок, плотичка или чебак - до 100 тысяч, щука - до 200 тысяч, а карась - до 300 тысяч... Как же ты обойдешься тут без арифметики? А Кешка улыбается: - Вот бы порыбачить в таком пруду!.. - Сорванец, - говорю я ему, - вот кто ты! Я тебе про одно, а ты про другое. Не возьму тебя на рыбалку. Сам в субботу поеду, а тебя не возьму. Принесешь табель с хорошими отметками, тогда посмотрю... - Так ведь табель я принесу в конце года... Возьмите меня, я все уже исправил... Больше у меня нет троек ни по одному предмету... - А четверки? - Четверка одна запуталась - по диктанту... - виновато улыбается Кешка. - Ну и кончено! Нам с тобой, Иннокентий Петрович, и разговаривать не о чем... Когда начнутся летние каникулы, видно будет... - Михаил Петрович, ну возьмите... - умоляет Кеша. - Нет! - говорю я строго. - Я давно Михаил Петрович, а ты давно Кеша. Я возьму с собой того, кто умеет кататься на коньках и находит время готовить уроки, у кого не только троек, но и четверок нет... Что мне скажут твои родители? И проводил его домой... Неделя пролетела незаметно, а в субботу я не выдержал напора. Кеша пришел с матерью, я, признаться, человек мягкий и - сдался... - Ладно, - говорю Марии Николаевне. - Кешу я возьму с собой, только за его отметки не отвечаю... ...И вот мы плывем по широкой и многоводной Оби. Река спокойна, и наша лодка легко скользит вниз по течению. Кеша старательно налегает на весла. Он бы с удовольствием сидел сложа ручки и любовался богатой зеленью берегов, кустами зацветающего шиповника, жимолости, калины, но у нас мало времени, и я посадил его на весла. Нам нужно спуститься километров девять по Оби, проплыть по образовавшейся прорве в Кривое озеро, а из него, протокой - в Глухое. Нужно еще к ночи поймать несколько чебаков и окуньков, чтобы поставить наши жерлицы на хищников. На Глухом озере Кеша еще не бывал. Когда протокой мы попадаем в него, я говорю: - Вот, Кеша, какое оно, Глухое. Названо так потому, что раньше оно было закрытое. Озеро тихое, глубокое, рыбы в нем много. Сколько, ты думаешь, нынче здесь отродилось мальков? Кешка опускает весла, поворачивается и долго глядит вдаль, на крутые берега, поросшие тальником, серебристыми, еще низенькими тополями, кустами смородины и редкими одинокими березками. - Этого, Михаил Петрович, нельзя сосчитать... Если от каждого окуня из икринок появится по 30 тысяч мальков, от каждого чебака по 100 тысяч, от щуки по 200 тысяч, от карася по 300 тысяч... А сколько взрослых рыб - неизвестно... Нет, этого никому не сосчитать... - А тут еще налимы и лини живут, да и твои любимые ершишки из реки заходят... - Ни один человек этого сосчитать не может, будь он распрофессор... Цифр не хватит... - убежденно заявляет Кеша. - Это потому тебе так кажется, что ты многого не знаешь, Кеша, - говорю я. - Икринок-то рыба откладывает много, а мальков на свет появляется гораздо меньше... - Куда же они деваются? Я рассказываю ему, какое огромное количество икринок погибает еще до того, как из них появятся мальки. - Разгулявшиеся волны часто выбрасывают большие ленты и сгустки икры на берег, и она засыхает на траве, ее съедают утки и чайки, ее уничтожают сами же рыбы, такие, как щуки и окуни... да и появившимся малькам они пощады не дают... - Ох какие разбойники! - удивляется Кеша. - А какие они разбойники, я покажу тебе на примере, если мы попадем на жор... Бери весла, поплывем в тот конец, там вода чище и ночевать удобнее... По Оби и по Кривому озеру мы все время плыли с востока на запад, а в Глухом поворачиваем и плывем в обратном направлении. Вдали видны дымки заводских труб родного города, но ни один звук сюда не доносится. Здесь была бы полнейшая тишина, если бы не птичий гомон. В заботах о потомстве утихомирились утки, перестал токовать бекас, замолкла выпь, но маленькие певуньи наперебой заливаются во всех кустах, окружающих озеро Глухое, и в воздухе стоит несмолкаемый звон. - Птички-то как поют! - восхищается Кеша. - Сейчас у них еще такая пора, когда петь можно, появятся детки, появятся заботы, и петь меньше будут... - говорю я. Высокий уровень воды в Кривом озере сказывается и здесь: мутная вода проникла по протоке и заняла почти четверть Глухого. Дальше вода посветлела, и я с надеждой смотрю вперед, на игру рыбьей мелочи - это плавится вершковый чебачок в погоне за насекомыми. Озеро заканчивается расширением, похожим на однобокую большую ложку. Вода здесь совсем светлая, а чебанки, играющие перед закатом солнца, покрывают ее серебристым блеском. Мы причаливаем к берегу, быстро налаживаем все наши четыре удочки, насаживаем красных червяков, забрасываем и садимся рядом на берегу. Некоторое время клева совсем нет, и Кеша начинает беспокоиться. - Озеро красивое... - говорит он. - И глубокое, - добавляю я. - До восьми метров в некоторых местах глубина... И рыбы здесь видимо-невидимо... - А почему же не клюет? - Против такого своеволия рыбы у рыбака должен быть запас терпения. Если у тебя нет терпения - не берись за удочку... Возьми-ка топорик и заготовляй дрова. Ужинать-то мы все равно должны... Как ты думаешь? - Обязательно! - говорит Кеша и убегает в кусты. Место, на котором спокойно расположились наши четыре наплавочка, окружают поднимающиеся со дна, но еще не развернувшиеся широкие листья водяных лилий; берег крутой, обрывом, и над водой склонились кусты тальника. Лучшего места не придумаешь. Но почему же все-таки не клюет? Солнце прячется за тучку над виднеющейся зеленой рощей села Криводановки. Я гляжу на закат и вдруг замечаю, как правый наплавочек Кешиной удочки вздрогнул. Потом еще раз, еще и еще. Ясно, что клюет небольшой чебачок, я подсекаю, - и в воздухе сверкает моя первая "добыча". Прибежавший Кеша смеется: - Ну и чебачина!.. - Ничего, - говорю. - Давай сюда котелок с водой да выруби три длинных удилища. Мы таких красавцев на жерлицы будем садить... Щук да окуней в этом озере полно. Может, к утру возьмет какая... Кеша стремглав бросился в кусты. Пока он ходил, я еще поймал несколько чебачков, и вскоре три вилашки с намотанным шнуром повисли над водой на длинных удилищах. - Ловись, - говорю, - рыбка, большая и малая... А Кеша опять смеется: - Да уж меньше этой некуда... Из такой ухи не сваришь... - Еще какую уху сварим! Садись, - говорю, - рядом да не шуми. Чебачки народ пугливый... Быстро темнеет. Мы поймали еще несколько чебаков, и клев прекратился. - Ну, что ж, Кеша, раз уха не получилась, будем готовить чай, с надеждой, что завтра все-таки поедим ушицы из свежей рыбы... Я насадил на две удочки кусочки чебачьего мяса и забросил под самые лопухи. - Это, - говорю, - на счастье. Может, там бродят окуни, они не лишними будут в ухе... Давай заниматься костром... Ночь наступает тихая, трава покрывается росой, и появившиеся комарики вскоре исчезают. Все небо, словно осенью, усыпано звездами. Недалеко в кустах поют овсянки, мухоловки, трещат маленькие камышевки-сверчки да где-то на соседнем болоте неумолчно кричит коростель: дыр-дыр... дыр-дыр... дыр-дыр... Я собрал немного прошлогоднего сена, покрыл его палаткой, и, когда запылал костер, наш стан мне показался даже уютным: на причале стоит лодка, над пылающим костром висит почерневший чайник, а между кустов мы с Кешей хозяйничаем. Раскладывая по палатке домашнюю снедь, я говорю: - Хорошо, Кеша! - Хорошо!.. - отзывается он, подбрасывая в костер сухие палки. - Я сегодня совсем спать не буду... Птички-то как поют!.. Михаил Петрович, а кто это дыркает? Я говорю, что эту птицу зовут коростелем и дергачом. Кеша еще ничего не слыхал о коростеле, и я рассказываю ему все, что знаю. Он внимательно слушает и заключает: - Эта птица - ненормальная... Крылья имеет, а ходит пешком. Чудная птица! За чаем мы сидим долго, не торопясь закусываем и запиваем из кружек. А ночь, июньская короткая ночь, с ее прохладой, звездным небом и пением птиц летит и летит над нами, и не знаешь - много ли ее еще осталось? Усталость берет свое. После чая, склонившись на рюкзак, я мгновенно засыпаю. Сколько времени я проспал - не знаю, но вот кто-то трогает меня за плечо, и я слышу тихий голос: - Михаил Петрович, проснитесь!.. Михаил Петрович!.. Наконец до моего сознания доходит, что это Кеша. - Проснитесь, Михаил Петрович... Там что-то булькает... Удилишко до самой воды согнулось, и булькает... Я достаю фонарик, и мы идем к берегу. Крайнее удилище, на крючке которого я насадил кусочек рыбьего мяса, склонилось к самой воде. В луче света я на мгновенье увидел красненький наплавочек. Он, словно испугавшись, быстро скрылся под водой, удилище взбулькнуло. - Давно уже так, - говорит Кеша. - Я не спал и все слушал, только сразу ничего не мог понять... - А вот мы сейчас посмотрим, кто там озорует по ночам, добрым людям спать не дает... Я беру удилище и сразу чувствую резкие рывки в стороны. - Понятно, - говорю, - пожалуйте сюда, Окунь Окуневич, - и выбрасываю на берег крупного окуня. Кеша кинулся к нему и наколол палец. - Это тебе на пользу. Надо уметь окуней брать, с головы его бери, приглаживай ему плавники... - и показываю, как это надо делать. На одной из удочек оказалась крупная сорожка. Мы посадили ее вместе с окунем на кукан, обновили насадки и, подживив костер, улеглись рядом на палатке. Утро подошло незаметно, и тут было не до сна. Кеша беспрерывно вскакивал, смотрел удочки и, возвращаясь, говорил: - Нет, еще не клюет... - Подожди, вот сейчас мы подкормим чебаков кашкой. Заклюют... Я достаю небольшую и плотно завернутую банку с прикормом, развязываю и даю Кеше понюхать. - На такую кашу все чебаки к нам сбегутся... Но Кеша улыбается. В самом деле, запах от каши невероятный. Чего только я не намешал в это рыбье кушанье: тут и распаренный овес, и отруби, и крошки черного хлеба, и остатки пшенной каши, и картошка, и толченый льняной жмых, даже корочки голландского сыра я размельчил и бросил в это месиво, пока оно варилось на плите. Старые рыбаки уверяют, что такой прикорм - неотразим. Вечером я бросил две горсти, как затравку, в то место, где стояли наши удочки, но особых результатов не было видно. Прикорм надо бросать за день - за два. Я этого сделать не мог. Сейчас я решил снова подкормить чебаков. Меня больше интересовали окуни и щуки, но этих хищников можно взять только на животь да на кусочки чебачьего мяса. Значит, нужны чебаки. Совсем стало светло. Я рассеваю весь запас рыбьей каши и говорю Кеше: - Сейчас у нас дело пойдет... Кеша посмотрел на спокойные поплавки, ничего не сказал и пошел к жерлицам. Он сразу же вернулся оттуда, как мне показалось, бледный. - Что случилось? - Одной жерлицы совсем нет, а у другой весь шнур распущен... - словно боясь кого-то напугать, шепотом сообщил Кеша. - Бери сачок, - говорю я. - Кто-нибудь там сидит, если шнур распущен... На первую жерлицу щука, по-видимому, попала ночью и настолько умучилась, что без сопротивления пошла к берегу... и попала в сак. - Вот какие бывают зубатые... - говорю я, выбросив из сака на траву двухкилограммовую щуку. - Эту не пытайся брать в руки, останешься без пальца... Кеша прыгал от радости и все порывался погладить щуку. Второе жерличное удилище было далеко от берега. Это моя вина. Я его не воткнул в берег, а положил на куст. Щука, заглотнув живца, легко стянула удилище в воду. Пришлось садиться в лодку. Вторая щука оказалась несколько меньше, но с ней порядком пришлось повозиться, пока она не оказалась в наших руках. - Итак, Иннокентий Петрович, мы не плохо начинаем наш день... - говорю я, опуская щук в воду на кукане. - Может быть, из-за них и чебак не подходил к удочкам? Ведь эдакие зверюги стоят, разве он осмелится? - Зверюги... - повторяет Кеша. - Давай-ка попробуем на черный хлебец с постным маслицем да с анисовыми капельками. От такой закуски ни один чебак не откажется... А чебачки, как видишь, нам нужны, без них щук не поймаешь... И мы быстро начали заменять червяков на наших удочках катышками из черного пахучего хлеба. Показалось солнце, и весь мир будто проснулся от сна: громче запели птицы, почти на каждом кусту сидели маленькие певуньи и славили наступивший день; заиграли на поверхности воды рыбки, сверкая серебристой чешуей, а из бора, через озеро, летела пара ворон, и так-то азартно они кричали, что я невольно посмотрел на них, потом на небо. У рыбаков примета: если вороны с утра начинают дружно кричать, - жди дождика. На востоке узкой полоской лежит фиолетовая туча. Неужели будет дождь? А вороны уже летят над нами и надрываются: - Ка-ар!.. Ка-ар!.. Ка-ар!.. - Чему обрадовались?! - кричу я. - Вот будет дождик, и вы станете "мокрыми воронами"... Кеша смеется и провожает их нелестным словом: - Горластые!.. Нам-то дождик не помешает, кричите сколько угодно!.. Солнышко быстро скрылось в тучу, все вдруг потемнело, и тут начался такой клев, что мы с Кешей едва успевали выдергивать чебаков. Пришлось по одной удочке отложить в сторону. Серебристые рыбки, сверкнув в воздухе, быстро переселялись в нашу корзину, спущенную в воду. Я наживил жерлицы и снова сел рядом с Кешей. У меня появилась надежда, что домой мы вернемся не с пустыми руками. Но неожиданно клев оборвался. Если бы человек имел зрение, позволяющее ему видеть, что происходит в глубине водоема, он знал бы, что делать. Может быть, возле наших удочек затаились прожорливые щуки или подошел косяк окуней и угнал чебаков? Тогда можно было бы принять какое-то решение. Не могли же мы переловить их всех! Я часто меняю насадки, хлеб заменяю красными червяками, потом распаренным горохом, а результат один и тот же - спят поплавки! - Давай-ка, друг, займемся приготовлением ухи, - говорю я Кеше, - рыба у нас есть, а потом, может быть, дело поправится... Кеше не хочется: - Посидим еще маленько, Михаил Петрович... Сидим пять, десять минут, и вдруг я слышу: чмок! чмок! чмок! Совсем рядом, в каких-нибудь десяти шагах, узкая полоска молодого камыша у берега ходуном ходит! Ветра нет, а камыш вздрагивает, качается. Я бросаю удочку и бегу туда. Первое, что я вижу, это кишащую массу мальков у самого берега и полосатых красноперых окуней, бьющих этих беззащитных рыбок. Мне показалось, что окуни окружили их плотной стеной и не дают выхода. Множество мальков силой окуневого удара было выброшено на песчаный берег. - Котелок и две удочки! - подаю я негромкую команду Кеше. У юного рыбака, казалось, кепка полезла на затылок, когда он увидел, что делалось в воде. - Ух какие разбойники!.. шепчет он. - Что они только делают?! - Они учат нас, как и на какую насадку нужно рыбачить, - говорю я. - Быстро собирай мальков в котелок с водой, они оживут... Я наживляю на крючок малька и опускаю за полоску камыша. Удар последовал немедленно, и крупный окунь, описав в воздухе дугу, оказался у меня в руках. Бросаю его в травянистую ямку позади себя и снова наживляю малька. - Берись за удочку, Кеша, поддевай малька за спину и забрасывай. Шевелись! И началась у нас горячая работа! Окуни оцепили весь камыш и беспрерывно, с громким чмоканьем, бьют мальков: их табуны ходят возле наших ног, часто хищники выскакивают на берег за своей жертвой или поджидают, когда мальки скатятся в воду. Они не обращают внимания на то, что их друзья взлетают в воздух и навсегда исчезают на берегу. Это было настоящее организованное нападение, и Кеша правильно назвал окуней разбойниками. Они заставили нас забыть время, не видеть и не слышать окружающего, и если бы грянул гром, мы, вероятно, не обратили бы на него внимания. Кеша уже достаточно изранил пальцы о колючие плавники окуней и теперь дольше задерживался, снимая их с крючка. Он без особой охоты принимался пополнять запас мальков. Уж очень интересно было тянуть из воды красноперых красавцев. На всякого опущенного на крючке малька окуни кидались целой оравой, и казалось, они мгновенно разорвут его на часта. Добыча всегда доставалась более крупным. Но... как с чебаками, клев оборвался неожиданно. И было непонятно: окуни никуда не ушли, плавали в камышах и по чистой воде на поверхности, а насадку не брали. Уцелевшие мальки оживились и бросились в бегство, при этом ни один разбойник не кидался за ними. Может быть, сыты? Рядом со мной глинистая узкая коса от берега уходит вглубь, и я вижу, как из черной бездны сплошной лентой поднимаются новые отряды окуней, они пересекают косу и медленно плывут мимо наших насадок. Я выбираю самого крупного из них и перед носом опускаю насадку - малька. Красноперый красавец останавливается, некоторое время смотрит на предложенную закуску и спокойно уходит прочь. Кеша так же, как и я, старательно предлагает какому-нибудь крупному окуню свою насадку. - Получай, разбойник! Ну почему ты не хочешь брать? Малек живой, первый сорт... Ну, бери, разбойничище!.. - Нет, Кеша, надо сматывать удочки. Ничего не выйдет. Разбой окончен, надо ждать нового счастливого случая... - Да когда он будет, "счастливый случай", еще? - Это неизвестно, но ты запомни этот день... Тащи корзину, будем собирать добычу. Чебаков мы переложили в Кешину корзинку, а в мою всех окуней. Кеша, приподняв ее с земли, заявил: - Десять килограммов... - Ты, кажется, начинаешь учиться преувеличениям... Не стоит, от этого рыбы в корзине не прибавится... Давай-ка сварим уху, да и в путь. А то голодные мы с тобой и до города не дотянем... ...После сытного обеда мы собрали все наше рыболовецкое имущество и, не задерживаясь, более, направились к городу... ...Кеша сдержал свое слово и хорошо закончил учебный год. Теперь мы часто бывали с ним на Глухом озере, но такого окуневого разбоя больше не видели. Камыши в том месте, где мы ловили окуней, выросли большие-пребольшие; по утрам водяные лилии раскрывают свои белые чашечки с золотой сердцевиной. Мы сидим с удочками, любуемся красотой озера и ждем, счастливого случая. С рыбацким терпением ничто не сравнится. Может быть, и дождемся... РЫБОЛОВ Я сижу с удочкой на берегу реки Уень и занят не столько рыбалкой, сколько наблюдениями за соседом. Рядом со мной, на сухой ветке тальника, сидит другой "рыбак", он в зеленом камзоле с оранжевым нагрудником, хвост куцый, а голова непомерно большая, и толстый длинный нос. Он удачнее меня рыбачит, и я с некоторой завистью наблюдаю за ним. Вот он сидит спокойно, поглядывая то на меня, то на воду. Я не мешаю ему, и он нисколько не боится моих взмахов удилищем. Ему все это не нужно, чтобы поймать рыбку. Он мгновенно срывается с ветки и камнем падает в воду. Сначала я подумал: потонул мой сосед! Нет, он вскоре появился на своей ветке, и в его толстом клюве я вижу трепыхающегося серебристого чебачка. Без помощи лапок он быстро поворачивает рыбку к себе головой и заглатывает. Он давно уже рыбачит и глотает свою добычу, но каждого нового чебака все дольше и дольше задерживает в клюве и часто посматривает под корягу,