орю, благодарите да сапожника, а я тут не виновата... Поздно осенью я снова побывал в колхозе "Моряк". В полях уже все было убрано, нигде не шумели молотилки, не стучали веялки, только неустанные тракторы еще урчали на полосах, поднимая зябь. Колхозники-рыбаки переключились на осеннюю путину, и на улицах, как и летом, было мало людей, зато возле школы, во время перемен, закипала возня: ребята бегали, боролись, играли в лапту, гоняли футбольный мяч. Перед вечером я зашел в правление колхоза. Председателя не было. За большим письменным столом сидел уже немолодой очкастый бухгалтер, а против него - Ваня Поярков. Я сразу узнал его, хотя одет он был в новый серый пиджачок, и летние выцветшие вихры были острижены под машинку. Они о чем-то спорили, и я не сразу мог понять. - Это ж уравниловка... - горячился бухгалтер. - У нас так не ведется, чтобы всем поровну: сколько заработал, столько и получай. Отошли времена для лентяев... А Ваня стоял на своем: - Ну и пусть по-вашему уравниловка! Мы же не колхозная бригада... Сами разделим... А лентяев среди нас не было... - Да пойми ж ты, голова садовая, одинаковых людей не бывает. Ты добыл рыбы больше, чем твои товарищи, значит, и получить должен больше. За Сашкины сапоги ты носил рыбу сапожнику? - Ну, носил. За работу обещал, вот и носил... - Так Сашка Орехов мог сам это сделать. Вы ж его обули, чего же надо? - Может, и он носил, я не знаю... Пришел председатель. Поздоровавшись со мной и узнав, о чем спор, сказал бухгалтеру: - Перестань ты крутить ему голову со своими выкладками. На эти деньги мы не имеем никакого права, они заработали, они и разделят...- Он подошел к Ване. Тот встал и, не зная что делать, вертел фуражку в руках. - Так вот, значит, Иван Павлович, дела твоей бригады теперь в шляпе: от рыбозавода получена бумага, в которой говорится, что вы за лето сдали государству почти девяносто центнеров рыбы: язей, крупных щук и окуней, и за это вам причитаются большие деньги. Расчет уже давно составили, а выдавать боятся, как бы вы не потеряли свой заработок. А вы сделайте так: заведите каждый свою сберегательную книжку, они и переведут... Арифметику-то знаете? - Разделим... - улыбнулся Ваня. - Вот тебе бумага, завтра сходите к директору и договоритесь. Ваня взял бумагу, бережно свернул ее и спрятал в карман. Я поздравил Ваню с хорошими результатами рыбалки, спросил, как идут занятия в школе и все ли члены бригады успевают... - Пока ничего... - коротко ответил он. Я передал ему моток сатурна для лесок и крупные крючки, обещанные еще при первом знакомстве. - Надеюсь, эти крючки вам понравятся, - сказал я, развертывая бумажку. - А книги вы получите от Анны Федоровны... Ваня поблагодарил и заторопился: то ли спешил рассказать членам своей бригады, как решился вопрос с заработанными деньгами, то ли хотел показать мой подарок... - Хорошие рыбаки у вас растут, - сказал я. - Это будущая наша смена... - отозвался председатель, глядя через окно в потемневшую даль озера... В ТАЙГЕ "Глухой, неведомой тайгою..." Третьи сутки мы пробираемся тайгой, переходим мелкие, но бурные речки, отдыхаем, где застанет ночь, а с рассветом снова трогаемся в путь. Тропа не торная, иногда чуть приметная, особенно по береговым зарослям. Кто ее проложил? Может быть, дикие звери или такие же, как мы, редкие гости этих необжитых мест. Мой проводник - щупленький старичок из притаежной деревни, Аверьян Евстигнеевич, чем-то похожий на высохший гриб, в порыжевшей войлочной шляпе домашней катки, в коричневой выцветшей рубахе, едет впереди меня на шустром молодом Пеганке и, задирая кверху клочковатую седую бороденку, не первый раз говорит: - Благодать-то какая!.. Это он хочет подбодрить меня. Ему, вероятно, тоже наскучило ехать по долине, среди вековечных лиственниц, елей и пихт, ехать, как по ущелью, из которого совсем не видно горизонта. И, должно быть чувствуя мое нетерпение - скорее добраться к намеченному пункту, добавляет: - Вот поднимемся на перевал - и свет откроется... Там уж рукой подать до твоих лесорубов... Его Пеганка быстро перебирает ногами и весело несет на себе не только хозяина, но и весь наш "запас" в переметных сумах: хлеб, зажаренный кусок баранины, туесок с медом и прочую дорожную снедь. Конь, по-видимому, не часто бывает в таких переходах, зорко присматривается ко всему, прядает ушами и всхрапывает. А мой Вороной - в летах - спокоен и медлителен. "Этот не сбросит..." - говорил Аверьян Евстигнеевич, передавая мне коня. Кроме моего дорожного рюкзака и пустого котла, притороченных к седлу, - на нем никакого груза; и идет Вороной неторопливо, размеренным шагом, как на водопой. За плечами у нас ружья: мало ли что в дороге может случиться, говорил старик. Иногда долина раскрывается широко, и тогда мы попадаем в буйное веселое разнотравье. Лошади начинают сходить с тропы, хватать нежную зелень, и Аверьян Евстигнеевич говорит: - Ну что ж... Вам покормиться надо, да и нам не вредно перекусить... Мы делаем короткий привал и пьем чай. Только здесь замечаешь, что, кроме леса, обступившего нас, параллельно с долиной улеглись высокие горы, часто с оголенными вершинами, и хочется взобраться на какую-нибудь скалу и осмотреться. ...На четвертый день, к вечеру, мы, наконец, поднялись на перевал. Я попросил старика задержаться на минуту. - Можно и отдохнуть... Видимость-то какая отсюда! - восхищается старик. - Загляденье!.. Воздух здесь настолько чист и прозрачен, что далеко на востоке виднеются, словно белые облака, заснеженные отроги Саянского хребта. А на север и запад, куда только хватает глаз, разошлись зеленые лесные просторы, среди которых, как острова среди моря, выступают голые вершины неведомых мне гор Кузнецкого Алатау. Солнце уже клонилось к закату, и казалось, вот-вот потонет в этом неоглядном зеленом море. Могучими волнами улеглись косматые горы, а по долинам уже разливался синий вечерний сумрак. Деревья на перевале низкорослые, изуродованные бурями и зимними вьюгами, но сейчас здесь такая тишина, что звенит в ушах; холодно, хотя и не ощущается никакого движения воздуха. - Однако пора ехать, - говорит Аверьян Евстигнеевич, - на Пеганке шерсть задубела. Припотел, а тут холодок... И мы начинаем спускаться. Любуясь изумительной картиной вечереющей тайги, я потихоньку запеваю: Глухой, неведомой тайгою, Сибирской дальней стороной... Аверьян Евстигнеевич долго слушает, потом говорит: - Правильная песня, душевная... И до чего же силен человек! С Сахалину, подумать только, с Сахалину по таким вот дебрям да марям пробирался, ягодами да кореньями питался, все превозмогал. Вот она какая жизнь была! А за что? За свою правду переносил человек мученья... Он смолкает, плавно покачивается в седле и, может быть, вспоминает то далекое, горькое прошлое, о котором у народа сложено немало тоскливых сердечных песен, потом поворачивается ко мне и продолжает: - Теперь, друг мой, и тайга не та, и люди не те... Ты вот едешь к лесорубам. Эвон куда забрались люди! А почему? Государству своему богатства добывают. Стройка теперь у нас какая идет! Ого-го! Везде лес требуется... А вот отсюда, - он показывает рукою влево, - из Барнаула инженеры в эту тайгу железную дорогу прокладывают... Зашумит тогда тайга-матушка!.. Я знал об этом проекте, и напоминание старика заставило меня долго вглядываться в сумрачные долины. Хотелось увидеть широкую просеку и на ней вечерние костры строителей... Неожиданно мой Воронко заторопился, стал "наседать" на Пеганку. - Ты чего? - махнул на него рукой Аверьян Евстигнеевич. - Зимовье зачуял? Действительно, у подножья горы, на широкой открытой поляне стояла избушка с навесом. Когда мы подъехали к ней, рядом оказалась небольшая горная речка, и лошади сразу же потянулись к прозрачной воде. - Охолоньте маленько, - говорил им Аверьян Евстигнеевич, привязывая к столбам навеса и снимая переметные сумы. - Наглотаетесь холодной воды, потом с вами мучься... Покончив с делами, он повел меня в избушку. - Вот наше охотничье зимовье... В избушке было темновато, свет попадал только через одно окошко, но, несмотря на вечер, я хорошо различал предметы. Справа от двери стояла низкая печка, сложенная из серого камня и покрытая чугунной плитой; за печкой - большие нары из тесаных осиновых плашек, по стене, над нарами, связки пялец для правки и сушки звериных шкурок. Слева, у окна, стол и две длинные скамейки, сделанные топором. У матицы на гвоздях висели берестяной туесок и черный закопченный котел. Острые глаза старика сразу же заметили непорядок: - Вишь, негодник, ночевал и пяльцами печку растоплял... Мало ему в лесу сушняка!.. - А кто это? - Кто ж его знает. Ночь, видно, прихватила, вот он и давай жечь, что под руку попадет... - Он снял котелок с гвоздя, понюхал: - Уху варил, а котелок не помыл, негодник. Должно, и мордушки бросил на берегу, где рыбу ловил... Он вышел и направился к берегу говорливой речушки. Я видел из окна, как он осматривал, а затем устанавливал свои ловушки, действительно оказавшиеся на берегу. - Это не охотник был, - заявил Аверьян Евстигнеевич, возвращаясь в избушку. - У нас такой закон: уезжаем с охоты - оставляем котел, соль, ложку, спички. Мало ли что может с человеком случиться в дороге, а в избушке он все необходимое найдет. Даже сухари, если остались, подвешиваем на матицу, чтобы мыши не попортили... - Он снял туесок и, заглянув в него, показал мне: - Вот видите, спички, охальник, забрал. Ну, на что это похоже? А если бы нас непогодье застало, дождем промочило, - вот и кукуй всю ночь без огня... Старик негодовал, и если бы этот непрошенный гость оказался здесь, он прочитал бы ему хорошую лекцию о нормах поведения человека в тайге. Аверьян Евстигнеевич попоил лошадей, спутал их и тут же пустил пастись. На этот раз он не выстрелил из своей беранки для острастки медведя, как это делал на всем пути. Я думал, что он забыл, и взялся за свое ружье, но старик остановил меня: - Не к чему портить заряды. Тут человечьим духом пахнет, зверю это не по носу... Ужинали мы у костра и тут же устроили себе постель из мягких пахучих пихтовых лап. За ужином Аверьян Евстигнеевич рассказывал о своей колхозной бригаде охотников: как они промышляют всю зиму и только к весне возвращаются в поселок с хорошей добычей. - Я и сам много лет ходил в охотниках, да теперь остарел маленько... - Он смотрит на затухающие дневные краски на вершинах гор и продолжает: - Далековато живем, а кедровники тут богатые. А где кедровники, там и бельчонка и другой зверь держится. Промашки не бывает... Осенями шишку кедровую бьем, орех вьюками переправляем. Масло-то первеющее из ореха получается... Долго рассказывал Аверьян Евстигнеевич про колхозные дела, и под его негромкий говорок я незаметно уснул. Ночь была теплая, утро подкралось незаметно, и я проспал. Старик сварил уху из попавшихся в мордушку хариусов, нарезал хлеба и негромко окликнул меня: - Пора, друг, вставать, уха стынет... Я быстро вскочил, умылся кристально-чистой холодной водой из горной речушки и, когда вернулся, заметил, что рядом с котлом стояла дедушкина шляпа, полная зрелой дымчатой малины. - Когда вы это успели: и уху сварить, и малины набрать? И почему меня не разбудили?.. - Спал ты хорошо, пожалел... А малина тут рядом, пошел за лошадями и набрал к чаю. Лесная-то ягода куда вкусней садовой... - И, разбирая рыбу, продолжал: - Харюзиш-ко-то дивно набился в мордушки, оставил я его в воде. К вечеру вернусь, присолю, а дома старуха пироги состряпает... Рыбка-то знатная, кушайте... Солнце еще не показалось из-за горы, как мы тронулись в путь, и к полудню были у плотбища, на берегу бурной голубой Томи. Нас заметили, и вскоре бородатый плотовщик, умело управляясь одним длинным шестом, погнал к нам лодку. На плотбище Простившись с проводником и переправившись на правый берег реки, я попал в довольно затруднительное положение, а в первые минуты оно показалось мне даже безвыходным. Пробираясь девственной тайгой по еле приметным тропинкам к плотбищу, я надеялся достать здесь лодку и спуститься по Томи до города Кузнецка. Это была моя давнишняя мечта. Зимой, по вечерам, я долго просиживал над картой, чертил себе путь через тайгу, и, когда мой карандаш упирался в тонкую синюю линию реки, я облегченно вздыхал, словно уже совершил это заманчивое путешествие. Выскочив из лодки на берег со своим небольшим багажом, я сразу же очутился в кругу лесорубов и, поздоровавшись, спросил: - Смогу ли я у вас достать себе лодку? - Лодку? - переспросил близко стоявший бородатый старик в накинутой на плечи телогрейке защитного цвета. - Да, лодку? Люди переглянулись, и я понял, что они в затруднительном положении. - Мне нужно спуститься к городу. Я могу заплатить за лодку и, если нужно, оставлю ее там, где вы скажете... Почти в один голос лесорубы ответили: - Запасных лодок нет... - Вот так попал, - говорю я, - теперь ни взад, ни вперед... Ну что ж, принимайте пока в свою семью... Я не на шутку оробел, и было отчего: лошадей здесь я не достану, чтобы возвратиться назад, и вперед не могу двинуться без лодки: непроходимая тайга, бурные горные реки преграждали путь к городу. Ко мне подошел молодой черноглазый мужчина, чем-то похожий на цыгана. Это был бригадир лесорубов, как я потом узнал. - А вы не отчаивайтесь, - сказал он певучим голосом. - Нет такого положения, из которого нельзя было бы выйти. Идемте пока ко мне, чайку с дороги попьете, а там видно будет... - Мне стало легче от его слов, и я спокойно зашагал за ним. На берегу, в один ряд, стояли восемь домиков, на отшибе - большой барак и рядом с ним новый веселый дом с высоким резным крыльцом. В этом светлом доме, в семье бригадира Бориса Павловича, мне суждено было прожить немало дней. На рыбалке В городе трудовые люди встают по часам, по громогласным гудкам заводов, а здесь, в глухой тайге, на плотбище, все привыкли к журавлиной побудке. Об этом я узнал в первое же утро. - Вставайте, ребятки, - будила нас Петровна, мать Бориса Павловича, - журавли трубят... - Ну и пусть себе трубят... - отозвался сын, поворачиваясь на другой бок. - Сегодня воскресенье. У них все дни равны, а мы имеем право на отдых. - Ну, так и я к тому же говорю - воскресенье... Сходите порыбачьте, а я вам пирожок заверну... Борис Павлович с минуту молчит, потом, как пружина, подскакивает на кровати. - Убедила мамаша!.. Знает больную струнку... Как вы насчет рыбалки? - обращается он ко мне. - С превеликим удовольствием... Я тоже вскакиваю и начинаю одеваться. Путешествуя по тайге, я никогда не расстаюсь с рыболовными снастями. Здесь в каждой реке можно найти превосходную рыбу: хариуса, ленка, или ускуча, как его зовут в некоторых местах, и тайменя. Хариусов я ловил достаточно, но совсем мало ленков и тайменей. Чаще всего приходилось терять крючки и только издали видеть этих красавцев. Выйдя на крыльцо, я словно впервые вижу плотбище, сдвинувшиеся, покрытые лесом горы, долину реки и бурную голубую Томь. Солнышко еще где-то за мохнатыми горами, ничто не блестит, не ломит глаза, и овлажненная росой долина, кажется, подернулась тонкой пеленой паутины. - Крлу-у!.. - разносится звон журавлиной трубы. Это повторяется многократно и в долине реки Томи и в долине реки Балык-Су, впадающей недалеко от плотбища, и мне кажется, что это не эхо, а перекликаются живые птицы. Мы быстро собираем снасти, захватываем туесок с червяками, корзину и торопливо идем вниз по течению. Река бурная, и мы долго шагаем, пока не находим тихой заводи. - Вот тут и будем пробовать...- говорит Борис Павлович. Он садится на камень за маленьким кустом тальника, примятым весенней полой водой, и, настроив свою снасть, забрасывает ее в залив. Я устраиваюсь с ним рядом и почему-то для начала цепляю на крючок большого червяка. Из-за гор поднялось солнце, и все вдруг изменилось. Голубая река заиграла, засверкала живым переливающимся серебром, на траве, на каждом листочке дерева алмазами вспыхнули росинки, звонче запели птицы, и казалось, окружающая нас природа выражала, как умела, свою радость животворному солнцу. Борис Павлович выбросил на берег первого двухчетвертового серебристого хариуса. - Ловись, рыбка, большая и малая, - приговаривает он, и вскоре снова в воздухе сверкает серебристая узкая рыба. А вокруг моего червяка идет какая-то игра. Кто-то сильный быстро дергает и сейчас же уплывает. Я поднимаю удилище и вижу - червяк обкусан. - А вы прикройтесь, - говорит Борис Павлович. - Как - прикройтесь? - Срубите вон ту осинку, бросьте у берега и за нее садитесь. У нас рыба сторожкая, не любит, когда рыбак на виду сидит, - боится... Я выполняю все, как советует Борис Павлович, и вскоре подсекаю и вытаскиваю крупного хариуса. Пришли еще трое рабочих. Благообразный старик, встречавший меня вчера на берегу, проходя, говорит: - Клев на уду... Я отвечаю ему добрым пожеланием. Они быстро устраиваются, кто за валуном, кто за кустом, и затихают. Хорошо ловит Борис Павлович, но и я начинаю подтягиваться, - то на червяка, то на кузнечика выхватываю бойких, упругих, с синеватой спинкой, хариусов. Захотелось испытать "обманку". Был у меня в запасе один крючок с привязанными к нему двумя петушиными золотистыми перышками. Я быстро переснаряжаю снасть и легко забрасываю на быструю струю. Моя искусственная бабочка не успела еще расправить свои золотистые крылышки, как ее бросило течением в заводь, потом рядом взбурлила вода, и обманка исчезла. Волнуясь, я потянул удилище на себя и почувствовал "живой груз". - Что-то, кажется, крупное попало... - говорю я Борису Павловичу и потихоньку тяну к берегу. - Осторожно! Может быть, таймешка влопался, так с этим зверем надо умеючи, а то сокрушит всю снасть... Он оставляет свою удочку и почти ползком, чтобы не напугать рыбу, перебирается ко мне. Рыба то стремительно бросается вниз по течению, то, упираясь, тянет на глубину. - Не давайте ей спуску, - советует Борис Павлович. - Леска-то надежная? На свою шелковую плетеную леску я надеюсь и опасаюсь только одного - хорошо ли привязал крючок? Но в борьбе я забываю все и только стараюсь своевременно повернуть рыбу к берегу, когда она устремляется на быстрину. Наконец сопротивление уменьшается, рыба становится податливей, но мне кажется, что это самый опасный момент: она может собрать силы и ударить так, что у меня останется в руках только удилище. Предполагая всяческую хитрость со стороны рыбы, я продолжаю водить ее из стороны в сторону. - Подводи... - шепчет Борис Павлович. Он волнуется не меньше меня. После долгих усилий рыба показывается у берега. Борис Павлович молниеносно поддел ее стальным крючком и, когда она забилась у наших ног, облегченно выдохнул: - Ленок! Красавчик какой!.. Нас окружают рабочие. Наперебой одни хвалят добычу, другие мою снасть. Бородатый старик берет ленка на руку и говорит утвердительно: - Три кило... Начинается легонький спор: кто говорит - два кило, кто - три с половиной. Борис Павлович складывает десятка два хариусов в корзину, сверху кладет ленка и, прикрыв рыбу травой, говорит: - Все! На сегодня с нас хватит. Идемте, а то мамаша, поди, заждалась... Домой мы возвращались с видом победителей. - Молодцы, ребятушки, - говорит Петровна, принимая рыбу от сына. - Я вам такой пирожок сотворю - любо-дорого!.. Мишкины забавы Утром Борис Павлович ушел с рабочими в лес. Я подсчитал все свои продуктовые запасы и, приняв во внимание ежедневную добычу рыбы, пришел к заключению, что безбедно могу прожить десяток дней, не рассчитывая на кусок хлеба моих любезных хозяев. "Ну, а там видно будет..." - вспомнил я слова Бориса Павловича при нашей встрече. Конечно, не плохо было бы поразнообразить наш стол дичиной, но я не знал, куда пойти. Сидеть дома не хотелось, я вскинул ружье на плечо и отправился вниз по течению. Прошел место вчерашней рыбалки. Здесь горы отступили от реки, лес был вырублен, и на его месте появилась густая молодая поросль: сосенки, пихточки; ожили и буйно разрослись кусты акации, кое-где попадались малинники. На выгорах розовели большие поляны кипрея, ярко выделяясь на зеленом фоне кустарников. За этим зеленым полем, в полукилометре от реки, поднималась высокая отвесная скала. Стоять под ней было опасно. Скала вся была изборождена трещинами - это работа ветра и воды. Когда-нибудь да отвалятся же эти страшные камешки, весом, может, в несколько тонн... Я зашел со стороны, наткнулся на заросли малинника, сел на пенек и усердно принялся обирать зрелые ягоды. Случайно мой взгляд упал на обсосанную ветку малины. Стало ясно, что "хозяин" тайги здесь уже снял часть урожая. На всякий случай я вынул дробовые патроны и в оба ствола заложил по "жакану". Легкие белые облачка неслись на скалу, а мне казалось, что скала наклоняется и вот-вот грохнется всей своей массой вниз. Неожиданно на вершине скалы появился круторогий козел. Он прокричал призывно и замер, как изваяние. Замер и я. Уж очень красив он был на бледно-синем небе. Но вот козел быстро метнулся в сторону, а на его месте, через короткое время, показался сам Михайло Иванович. Медведь обнюхал камень, на котором только что стоял козел, и, присев на нем, стал смотреть вниз. Посидел-посидел, почесал левой лапой за ухом и отошел от края. Я осматривал все другие выступы скалы, не появится ли он там, но медведушка вернулся на старое место. На этот раз он шел на задних лапах, а в передних нес большой серый камень. Он положил камень на самый край скалы и стал тихонько подвигать его. Наконец камень сорвался и с нарастающим шумом полетел вниз. Раздался удар, подобный взрыву, и мелкие осколки брызнули в кусты малинника. В тот же момент все вокруг меня зашумело, и на одно мгновенье я увидел промелькнувшую пару козлов. Спускались ли козлы на водопой или отдыхали под скалой - неизвестно. Михайло Иванович нарушил их покой. За первым камнем медведь принес и сбросил второй. Мое ружье не могло причинить ему никакого вреда на этой высоте, подниматься же на крутизну и попасть под удар камня, сброшенного мишкой, мне не хотелось, и я вернулся на плотбище. Я знал много мишкиных забав, но такую видел впервые. Обладая отличным слухом, он любит заниматься своеобразной музыкой: заберется на разодранное грозой дерево и дергает когтем за щепу, а сам ухо наставит и слушает, как она дребезжит. Часами сидит на дереве, все дранощепины переберет и все слушает. И рыбак мишка неплохой. Найдет ямку, в которую весной рыба зашла, и давай воду мутить, все перебуровит. Бедной рыбке дышать нечем станет, высунет она голову из воды, а мишка - цоп ее - и на берег. Много наловит, травой прикроет, палками забросает, а когда она немного протухнет - кушает. В таком виде рыба ему кажется вкуснее. После рыбалки купаться начнет, грязь смывать и такой шум поднимет, словно тут не один мишка, а целая ватага ребят купается. За вечерним чаем я рассказал Борису Павловичу и Петровне о своих наблюдениях. - По весне их много тут бродит, - сказал Борис Павлович. - Выберутся из своих берлог - и к реке, на солнцепек. Тут раньше всего обтаивают снега. Выберут какую-нибудь сосну и давай расписываться на коре своими когтищами. Один так черканет - дескать, перезимовал ладно, а другой посмотрит, да еще глубже засадит когти. Такую подсочку сделают дереву - лучше не надо. А Петровна припомнила быль, очень похожую на веселые охотничьи рассказы. - Забавный зверь, нечего сказать, - проговорила она, и воспоминания оживили ее усталое лицо. - Бабка моя еще была жива - много этому годов назад, мне и не сосчитать. Жили мы тогда под Томском-городом, на Басандайке. Вздумала бабка помолиться сходить в монастырь. Собралась и пошла. А была она полная и, по болезни ног, ходила, как старая утка, враскачку. Так дедушка о ней говорил: "Вон наша утица плывет". На обратном пути решила бабка нас, внучат, побаловать гостинцем. Купила франзолю, - так раньше называли большие французские булки, - положила в корзину и идет себе. А дорога-то все лесом да лесом. Ни встречных, ни попутчиков. Идет себе бабка одна, погода жаркая, упарилась. Надо бы и отдохнуть в тени где-нибудь, а она думает - еще маленько пройду. Вдруг слышит, сзади кто-то топает, будто лошадь копытами бьет по пыльной дороге. "Ну и хорошо, - думает бабка, - догонят меня люди добрые, может, и подвезут". А топот все ближе да ближе. И вроде как бы под ее шаги подлаживается кто-то. Она топ, и сзади ее - топ. Не хотела бабка оглядываться, но интересно стало, повернулась. А он - сам Михайло Иванович шествует. Встал на дыбки, ногами по пыльной дороге топает и раскачивается, как бабка. Струхнула здорово бабка, с места сдвинуться не может, а он все топ да топ, вплотную подошел к ней. Размахнулась бабка корзиной, да как хватит Михайлу Ивановича по ряшке: "Вот, говорит, тебе, охальник!" Франзоля-то выскочила из корзины, а он цоп ее лапами - и напополам разорвал. Упали куски на землю, Михайло Иванович глядит, а они поднимаются, поднимаются. Хлеб-то пышный оказался, вот они, куски-то, и поднимаются. А Михайле Ивановичу это невдомек. Сел он возле кусков и давай забавляться: надавит на кусок, лапу уберет, а тот, как живой, шевелится; надавит на другой - то же самое... Видит бабка, медведь занялся делом, она и давай взадпятки отступать - потихоньку, потихоньку, да так и ушла... Мы долго смеялись над рассказом Петровны, и, зная характер медведя, право же, трудно было не поверить в подлинность события. Школа в лесу Люди на плотбище хорошие и живут дружной трудолюбивой семьей. У здешних лесорубов еще нет никакой механизации - лес валят пилой, очищают от сучьев топором и к берегу подтаскивают на лошадях. Все они мечтают о железнодорожной ветке, которая должна прорезать тайгу - Уж тогда мы заживем!.. Я часто выхожу с ними на порубку, помогаю очищать бревна, подтаскивать их - зарабатываю свой кусок хлеба и все жду: когда свяжут новые плоты и спустят на воду. Прошла неделя, а с плотами пока не торопятся. Потом оказалось, что новые плоты некому доверить вести по такой бурной реке, как Томь; а знатные плотовщики еще не вернулись и когда вернутся - неизвестно. Ни телеграфа, ни телефона здесь нет. Моя невольная остановка затягивается на неопределенное время. А неопределенность - самое мучительное состояние. Чтобы немного рассеяться, как-то перед обедом я взял ружье и пошел побродить берегом реки, поискать новые тихие заливы для рыбалки. Пробираясь вверх по Томи, я вдруг услышал за кустами непонятные мне звуки: - Кер-кер... кер-кер... А в ответ на это кто-то звонко свистел. Я остановился, послушал и потихоньку стал пробираться сквозь кусты. Заросли смородины, черемухи и жимолости были так густы, что трудно было идти. Я продвигался очень медленно, стараясь по возможности не шуметь. Всякая моя неосторожность сглаживалась шумом реки, и я шел без остановки. Наконец, кусты стали меньше, и я, укрывшись в них, увидел на берегу, на чистой полянке, следующую картину. Два старых журавля подпрыгивали кверху, делали два-три взмаха крыльями, садились и керкали, а небольшой журавленок подскакивал, махал еще не вполне оперившимися крыльями, шлепался о землю и пищал. Я долго стоял в укрытии и старался разгадать загадку. Что заставляет стариков учить своего Журку летать, когда у него еще не отросли маховые перья на крыльях, когда он еще не может держаться в воздухе? Ведь придет время, Журка оденется во весь журавлиный наряд, расправит крылья и свободно полетит вместе с ними в неизвестные ему страны. А сейчас он не может. Не может, и в этом не виноват. Но, по-видимому, была какая-то причина, которая заставляла стариков учить летать Журку? Этой причиной могла быть опасность. Но чего же им опасаться? Я посмотрел на пригорок слева, потом на долину реки, и мне вдруг все стало ясно. Впереди горный кряж подходил к реке, и крутая скала, словно допотопный зверь опустил свои лапы в бурные воды Томи. Здесь нельзя было пройти берегом. Ниже - плотбище, живут люди. Там тоже нельзя пройти, а на пригорке вчера рубили лес. Это обеспокоило родителей. Они хотели бы переселиться на другой берег, но их Журка не умел летать. Я вышел из кустов. Старые журавли поднялись в воздух, а Журка не мог этого сделать, кинулся к болотцу и спрятался в траве. Я не стал его искать и, обогнув болотце, пошел на пригорок, к порубкам. Я решил перевалить через небольшую гору и по ниспадающей долине возвратиться на плотбише. Подъем был не особенно трудный, к тому же я поднял рябчика и долго с ним занимался. Рябчик сел на отдельную сосну, я подошел к ней вплотную и стал вглядываться в вершину. Зная его привычку затаиваться, я внимательно и долго осматривал каждую ветку, каждый сучок. Наконец вижу: вытянулся рябчик на горбатом сучке и лежит, выдают только коричневые перышки да черный глазок. Я вскидываю ружье, рябчик мелькает между веток, и мой выстрел запаздывает. - Ну, что ж, один рябчик на троих - это ничто... - говорю я себе, чтобы смягчить неудачу. Спускаясь в долину и проходя по зарослям папоротника, я вдруг услышал повизгивание. Ну точь-в-точь так повизгивали молоденькие лисята в нашем зоологическом саду. Я часто там бывал, и этот звук мне крепко запомнился. За папоротниковым полем меня опять, как у реки, встретили кусты акации вперемежку с молодыми осинками. Пробираюсь сквозь кусты и вдруг вижу: на каменистой россыпи сидит пестрая лайка, а возле нее подпрыгивает маленький щенок, подпрыгивает и визжит, при этом он смотрит куда-то вверх, на одну точку. Лайка, должно быть, почуяла человека и повернула ко мне голову. Я замер. По временам она поднимает морду и смотрит туда же, куда щенок. Я ловлю глазом эту линию, веду кверху и на зеленой лапе сосны вижу крупную голову глухаря. Во мне мгновенно просыпается охотник, я вскидываю ружье, и вместе с грохотом выстрела, вместе с осыпавшимися ветками, на землю падает тяжелая птица. Лайка быстро кидается к ней и прижимает к земле лапами. - Отдать! - говорю я ей, выходя из кустов. Птица бита намертво, и собака отходит. Возле моих ног крутится щенок, я хочу приласкать его, но мать ворчит, и он отходит к ней. - Вперед! - говорю я лайке и ружьем показываю направление. Она внимательно смотрит на меня, потом, видимо, решает, что я чужой, и ведет щенка в противоположную сторону. Только теперь я догадываюсь, зачем лайка водила по лесу своего детеныша - она учила его тому, что хорошо знала сама. Это была школа в лесу, и я помешал ей в это утро дать предметный урок детенышу. Сорочье гнездо И день и ночь шумит голубая река. Когда она несет на своих волнах корягу или бревно, я долго провожаю их взглядом, провожаю и завидую, что не могу вот так же плыть вниз по течению. Борис Павлович успокаивает меня, говорит, что скоро вернутся плотовщики и я смогу отправиться с ними на новых плотах. - Каким же путем они вернутся? - спрашиваю я - По реке... - На чем? - На лодке... Трудно было поверить, но я вспомнил не менее быструю реку Катунь - красавицу алтайских долин: там против бурного течения люди плавают на лодках с шестами... Ударит окованным шестом в гальку - и продвинет лодку на метр, еще ударит - еще на метр вперед. "Не скоро же доберутся плотовщики до плотбища", - думаю я. В моем положении можно истерзаться, если сидеть сложа руки. Я беру удочку и иду к тому месту, где потревожил журавлей. Там я видел маленький заливчик. Рыба горных рек не боится быстрого течения, но покормиться заходит в тихие места. Пристроился и сижу. Но на червяка не хочет клевать хариус. Я стал ловить коричневую букашку на кусте, да так и замер с протянутой рукой... По реке, стоя на четырех связанных бревнышках, с длинным гребным веслом, не плыл, а мчался небольшой человек с черной бородой, в домотканой поддевке и островерхой мерлушковой шапке. Он снял шапку в знак приветствия. - Какая смелость!.. - говорю я себе и кричу что есть силы: - Правее держи!.. Ра-зобье-от!.. - и показываю рукой вперед. Там, над подводными камнями, кипят белые буруны. Человек быстро схватился за гребь, но было уже поздно. Салик ударило о подводный камень, все бревешки вдруг разлетелись, и на короткое время человек исчез в волнах. Я кинулся к месту катастрофы, и когда подбежал, человек уже выбрался на берег и отжимал из одежды воду. - Зазевался маленько... - сказал он, будто оправдываясь передо мной, но в лице его не было ни пережитого страха, ни растерянности. - Топор вот потонул, жалко. Но люди есть - значит дело поправимое... С его шапки, бороды и одежды еще струилась вода. Я пригласил его обсушиться, и мы пошли. Это был житель верховьев Томи: его заимка стоит где-то у подножья горы Тигер-Тизы (что значит - Небесный Зуб), далеко видной своей белой острой вершиной. Ему нужно съездить в город Кузнецк. Но как ехать? Можно на лошадях пройти тайгу, пройти степи Хакасии, до Абакана, потом по железной дороге... Это ему показалось "хлопотно", он сделал салик и поплыл. - Тут и пути-то всего два дня, - говорит путешественник, - а к железной дороге мы не привычны... - Однако, - говорю я, - купаться тоже невесело... - Ничего... бывает... - ответил он и вошел в двери первой рабочей избушки. ..Ночью я долго не спал, все думал о своем салике и утром встал, когда солнце уже сияло над горами. Я взял полотенце и пошел к реке, чтобы умыться холодной водой. Смотрю, а вчерашний путешественник снова катит по реке. Пока я спал, он успел соорудить себе новый салик, спустил на воду и поплыл. Поравнявшись со мной, он снял шапку: - До свиданья!.. - Счастливого пути, друг! - кричу я ему и с сожалением смотрю на удаляющийся салик. Вернувшись в дом, я говорю Петровне: - Пожалуй, я себе тоже салик сделаю - и в путь... - На эдаком-то сорочьем гнезде? Что вам, жизнь надоела? - А ведь он вот поплыл. Вчера тонул, а сегодня снова не побоялся отправиться в путь... - Таким-то ничего не делается, а вы поплывете, да с непривычки... - она не договаривает. - Много ждали, а теперь уже скоро... Отъезд Три дня спустя, как отплыл на салике незнакомый таежник, к большой моей радости, у плотбища причалила лодка. Тут были и приискатели и жители глухих заимок, ехавшие в город по разным хозяйственным надобностям. Был полдень. Все лесорубы отдыхали после обеда и вышли на берег - такие гости здесь не часто бывают, к тому же среди прибывших оказались и знакомые. Люди уселись на бревнах, и кисет с табаком загулял по рукам. Борис Павлович подвел меня к лоцману. - Здравствуй, Андрей Иванович!.. Низкорослый широкоплечий лоцман, в клетчатой рубахе и побелевшей выцветшей кепке, обхватил Бориса Павловича, словно собирался бороться с ним. Оба они были жителями старого Кузнецка и дружили со школьных лет. Посыпались вопросы. Борис Павлович жаловался на плотовщиков - плоты давно угнали и все не возвращаются. - Лесу наготовили много, вода на хорошем уровне, а их нет... А я стоял, смотрел на лодку, на людей, сидевших на бревнах, и думал, что радость моя может быть преждевременной. Мне почему-то казалось, что лодка не в состоянии принять еще одного человека. Наконец Борис Павлович вырвался из цепких рук друга: - У меня к тебе просьба, Андрюша. Возьми, пожалуйста, с собой человека. Приехал посмотреть, как мы живем и работаем, а уехать от нас, сам знаешь, не так легко... Лоцман пожал мне руку. - Отчего же не взять... Там, где помещается шестеро, седьмому место найдется... Собирайтесь... - сказал он мне. Я побежал на квартиру, быстро собрал вещи, поблагодарил Петровну за гостеприимство, и когда подходил к лодке, услышал обрывок беседы: - Три дня перепадали дожди, все речонки, должно, вспухли, - говорил Борис Павлович. - А Казыр, поди, черт знает что делает... - Ничего, - спокойно отозвался лоцман, - не первый раз... Пройдем... О реке Казыр и ее буйной силе я достаточно наслушался всяких страхов на плотбище, когда собирался плыть один. При впадении Казыра в Томь всякие беды случаются. Там оплошность пловца кончается трагически, и у меня создалось впечатление об исключительно суровом нраве этой горной реки. Но лоцман был веселым парнем, и это успокаивало. Петровна принесла большой кувшин домашнего кваса, угостила всех отъезжающих, и лоцман подал команду: - Давайте садиться, други, нечего время терять... Я простился со всеми лесорубами, приветливо встретившими меня на этом отдаленном плотбище, и подошел к лодке. Андрей Иванович указал мне место в носовой части. - Когда я буду подавать команду, вы помогайте Ваньке, - сказал он мне. Как помогать и чем - я не знал. Впереди меня, за единственным гребным веслом, перебрасываемым то на правый, то на левый борт, сидел дюжий рыжеватый рябой Ванька. Оспа так изуродовала его лицо, столько наделала ямок, что оно было страшно; рыжеватые волосы росли пучками, отчего лицо казалось пестрым. Только силой не обидела его природа: она чувствовалась в его широкой груди, в крепких руках, покрытых золотистым волосом, в каждой хватке. Борис Павлович оттолкнул нашу лодку и крикнул: - Встретите плотовщиков, гоните их... Лодка развернулась и пошла по течению, а когда я оглянулся - плотбище было уже далеко. Мы катились, как под гору. Река стремительно несла нашу лодку, и не было возможности задержать взгляд на каком-нибудь отдельном предмете. Казалось, что ты сидишь в кино и смотришь быстро меняющиеся картины богатого и великолепного по красоте уголка родной земли. Полноводная Томь развернула горы и, сверкая россыпью солнечных лучей, спешит к далеким неведомым равнинам. Мохнатые горы то склоняются над ней, словно любуясь отражением своего наряда, то отходят, уступая место богатому разнотравью. Все долины и распадки заполонили сосны, ели и пихты, а широкие могучие кедры взбираются к самым вершинам, словно бы им здесь не хватает ни света, ни простора. Изредка, в прибрежной полосе, встречаются семьи белоствольных великанов берез. Они отвоевали себе этот клочок земли и растут, окруженные молодой порослью. А внизу, в густой траве, белеют останки их предков. В лодке все молчат. Может быть, любуются картинами тайги? Полуденное солнце усердно пригревает, и сидящий впереди меня Ванька дремлет. - Ударь справа! - неожиданно раздается команда лоцмана. Ванька мгновенно хватает своими ручищами большое весло, запускает его в воду, и лодка, описав дугу, с шумом наползает носом на береговою гальку. Лоцман последним выходит из лодки и с топором в руках направляется к серым сухостойным пихтам; за ним идет бородатый таежник. - Подвязи будем делать, - говорит Ванька. - А зачем? - спрашиваю я. - Лодка низко сидит... А впереди - Казыр... Там до беды не долго с эдакой посадкой. - Значит, опасно? - Опасно не опасно, а поберегаться надо... И он тихо, что