татки горючего. Его оказалось там еще на добрую сотню километров пути, и это подтвердило правильность первоначальных догадок летчика. Тогда Стефановский стал в каждом полете проверять свои расчеты. Он летал на разных высотах и скоростях. Он часами кружился вокруг аэродрома, замеряя расход горючего, скорость и наибольшую продолжительность полета. Он шел на посадку, когда винты, в последний раз взмахнув лопастями, недвижно застывали, и, нужно сказать, это было довольно рискованным делом -- садиться на скоростном двухмоторном бомбардировщике с остановившимися винтами. Зато такой способ позволил убеждаться в том, что весь бензин выработан и замеры произведены правильно. Результатом явилось то, что летчик в скоре предложил слетать без посадки туда и обратно по маршруту, каждый конец которого составлял около семисот километров, зная, что в этом нет почти никакого риска. Правда, ему немало пришлось убеждать начальство, что за ним не придется высылать спасательной экспедиции с запасом авиационного бензина и ремонтной бригады, чтобы выручать его машину, приземлившуюся на обратном пути из-за пустых баков на каком-нибудь вспаханном поле под Коломной. И когда он возвращался из этого перелета домой, то напоследок, почти перед самым финишем, поволновался не меньше, чем разрешивший полет начальник, который в последние минуты, стоя у "Т", нетерпеливо посматривал то в небо, то на часы, уверяя себя, что все обойдется благополучно. Дело в том, что, не доходя километров шестьдесят до самого аэродрома, у летчика закашляли вдруг оба мотора, -- закашлялись так нудно и затяжно, как человек, которому в дыхательное горло попали сухие хлебные крошки. Это напоминало перебои из-за нехватки горючего, и Стефановский, покрутив во все стороны головой, высматривая подходящую посадочную площадку, спросил для собственного успокоения у штурмана: -- Как думаешь, старина, дойдем? Бряндинский сидел впереди, в своей кабине. Летчик не видел его лица и лишь услышал в наушниках фразу: -- Должны! Иначе у меня пропадут билеты в театр. Летчик несколько раз подряд двинул назад и вперед рычаги газа, моторы вдруг весело загудели, и через несколько минут показался аэродром. -- Везет тебе, Саша! Билеты твои не пропадут! -- весело крикнул летчик. -- А я в этом и не сомневался, -- ответил Бряндинский, свертывая свои карты и тетради. -- Идет! -- в тот же самый момент громко и радостно воскликнул начальник, хлопая по плечу стоявшего рядом техника. -- Он топает! -- делая ударение на первом слове, подтвердил техник, приложив ребро ладони к глазам наподобие козырька, чтобы лучше разглядеть показавшуюся на горизонте точку. Та, все увеличиваясь, превратилась в двухмоторный бомбардировщик, который через минуту-другую благополучно сел. -- Ну, братец, -- возбужденный удачным полетом, сказал летчик технику, -- чуть было моторы не подвели. Бронхитом, что ли, заболели. Кашляют неимоверно. Взгляни-ка на них своим волшебным оком. -- Горючка, наверно, кончилась, -- высказал предположение техник. -- По моим расчетам, должна еще остаться, -- возразил летчик. И верно, в баках оставалось бензина еще на добрые пятьдесят километров. -- Не самолет, а скатерть-самобранка, -- восхитился техник. -- Это смотря по тому, чьи руки ее расстилают, -- засмеялся начальник, уводя экипаж с собой. После того, как устранили дефекты в бензопроводке, Стефановский снова и снова подымался в воздух. Он придумывал на земле новые способы экономить горючее, проверял их в воздухе и потом вместе с инженерами изучал полученные результаты. Однажды начальник, зайдя к нему в комнату, застал его вместе со штурманом и инженером склонившимся над картой. В руках у Бряндинского была масштабная линейка, один конец которой упирался в точку под Москвой, другой в точку на Азовском море, отстоящую на тысячу километров от первой. -- Не думаете ли на воду садиться на сухопутном самолете? -- пошутил начальник. -- Нет! Думаем вот здесь развернуться на сто восемьдесят градусов и без посадки мазнуть в Москву, -- сказал штурман. Начальник вдруг сделался серьезным: -- Слышал я про ваши проекты. Дело нешуточное. Где ваши расчеты? В хороший летний день, не очень жаркий и не очень прохладный, бомбардировщик, нагрузившись бомбами и горючим, стартовал на юг. Он мчался вперед, к Азовскому морю, а назад убегали рощи Подмосковья, черноземные поля Курска, меловые горы Белгорода. -- Правильно идем, штурман? -- спрашивал летчик. -- Все точно, -- отвечал Бряндинский. -- Скоро будет кочегарка. -- Какая? -- удивился летчик. -- Всесоюзная. Донбасс. А пока за отличную службу получай ценный подарок. И к ногам летчика лег промасленный пакет, в котором были завернуты шесть штук еще теплых московских пончиков. -- Откуда они у тебя? -- удивился летчик. -- Небось, из Москвы летим! -- ответил штурман. Летчик стал закусывать. Тем временем внизу, под крылом машины, проносились затянутые черным заводским дымом промышленные города Донбасса, степи Приазовья, и наконец вдали, подобно огромному зеленому камню, в котором виднелись белые прожилки пены, сверкнуло море. -- Мы у цели! -- несколько минут спустя сказал Бряндинский деланным, театральным тоном. -- Бомбы летят вниз! Он открыл люки и нажал на установленные у прицела кнопки. Серия бомб рванулась вниз, и огромные водяные столбы взметнулись вверх. -- Теперь можно разворачиваться домой, -- балагурил штурман, -- погуляли на юге -- и хватит. Они легли на обратный курс, и только что просмотренные пейзажи покатились назад, как в фильме, запущенном с конца. Они уже пролетели Донбасс, все шло хорошо, но внезапно поднялся и с каждой минутой усиливался встречный ветер. -- Ну, Саша, держись! -- говорил летчик. -- Следи, дорогуша, за курсом. Почти все в твоих руках. Если хоть немного попетляем, не миновать нам сидеть в лесу на деревьях. -- Чуть-чуть поверни влево. Вот так держать! -- Есть так держать! -- в тон штурману отвечал летчик, поворачивая нос машины. -- Молодец!.. Получай за это гостинец! -- сказал штурман, и летчик увидел у своих ног еще один пакет, в котором оказались абрикосы. -- А это откуда у тебя? -- Как откуда! С юга, небось, летим. Между тем из-за сильного ветра, значительно снижавшего скорость, стрелка бензиномера быстрее, чем хотелось, ползла к тому месту прибора, куда все чаще обращался взор летчика: к нулю. И неиссякаемая бодрость штурмана все меньше действовала на ухудшавшееся настроение летчика. Самолет пересек границу Тульской области, перелетел в Московскую. Стрелка прибора колыхалась уже между нулем и первым ее делением, все более склоняясь к красной граничной черте. Проклиная ветер, летчик напряженно вглядывался в даль. Он уже не спрашивал курс. Здесь все было знакомо, и летчик нетерпеливо ждал реку, за которой должен был показаться аэродром. Но то, что в другое время казалось бы близким, теперь представлялось чрезвычайно далеким, потому что расход бензина превышал расчетный. Летчик сверху увидел Серпухов и вспомнил, что там есть хороший аэропорт, что там у него есть друзья, что он устал, неподвижно сидя уже много часов на одном месте. Но в эту минуту он услышал в наушниках голос штурмана, будто угадавшего его мысли: -- Серпухов прошли. Теперь пустяки остались! И Серпухов, как и другие оставшиеся позади города, точно растаял под солнечными лучами. Летчик так же старательно всматривался на север, как оттуда, с аэродрома, всматривались на юг. И он и те, другие, обрадовались, увидев наконец друг друга. -- И сейчас, небось, горючка осталась? -- спросил техник, когда летчик вылез на землю. -- Не думаю. На всякий случай проверьте. Техник отвернул краны. Несколько капель бензина упали на землю. -- На зарядку зажигалки хватит! -- крикнул он. -- И то хорошо, -- сказал начальник. -- Могло быть хуже. -- Да! -- многозначительно улыбнулся Бряндинский. -- К тому же конструктора обманули. Дистанцию, вдвое большую расчетной, прошли. -- Я думаю, он на это не обидится, -- сказал инженер. -- Наоборот, обрадуется старина. -- Хотя инструкцию придется ему несколько переделывать, -- рассмеялся летчик. Три тысячи фигур Начальник полагал, -- правда, он этого не высказывал вслух, -- что юркие крохотные истребители совершенно не подходят к монументальной, как памятник, фигуре летчика Стефановского. Ему, считал комбриг, больше идет летать на тяжелых и сверхтяжелых кораблях. Относительно Нюхтикова, с его спокойным характером, величавой походкой, неторопливой речью и медленными движениями, комбриг был примерно такого же мнения. В узком кругу он иногда говаривал, что в этих двух летчиках, прекрасно испытавших бомбардировщики, он не видит той резвости и задора, которые присущи истребителям. Это мнение начальства осложняло положение, так как, считая себя заядлыми истребителями, и Стефановский и Нюхтиков каждый раз напоминали, что обладают в этом деле нужной подготовкой и солидным стажем. В последнее время стало все больше появляться новых типов машин, и желание попилотировать ими, покувыркаться в зоне -- специальном месте для фигурных полетов -- до того обострилось, что у летчиков, как они выражались, "зубы ныли". Число атак, которым подвергался начлет со стороны названных бомбардировщиков-истребителей, неуклонно возрастало, и он чувствовал, что его все теснее прижимают к стенке и что в конце концов придется уступить. Когда такой день настал, комбриг был наготове. -- Вот что, хлопцы, -- ответил он на очередную просьбу Стефановского и Нюхтикова дать им испытать какой-нибудь истребитель. -- Видите вон ту машину, что пригнали еще два дня назад? -- Видим! -- хором ответили оба, даже не оборачиваясь в ту сторону, где она стояла. Они взяли ее на примету еще летящей, едва она показалась на горизонте. -- Так вот, -- продолжал начлет, -- ее надо испытать. Она, говорят, грешит хвостом, который отваливается от фюзеляжа, когда больше всего нужен: в зоне, на пилотаже. Двум даже пришлось спасаться с парашютом, и полеты на этой серии машин временно запретили. Он замолчал, раскурил трубку и добавил: -- Короче говоря, нам приказали испытать машину на живучесть. Надо сделать три тысячи фигур и к тому же очень скоро: за недельный срок. А каких и сколько, вам подробнее расскажут инженеры. Летчики быстро прикинули в уме и переглянулись: заманчиво, но чересчур! Четыреста с лишним фигур в день, более двухсот на брата, и так семь дней подряд... Начальник затянулся, выдохнул целое облако дыма и спросил с хитрецой и задором: -- Ну, что ж молчите? Просились ведь попилотировать! Пожалуйста! Теперь есть полная возможность. Берите машину и летайте, сколько влезет. Что я обещал, то и выполняю. Ничего иного не оставалось, как со следующего дня приняться за дело. Летчики спозаранку пришли на аэродром и осмотрели машину. Потрясли ее за крылья, стабилизатор и рули. Заправили до отказа баки горючим и опробовали на земле мотор. Все было в норме. Можно было начинать. В первый день оба наслаждались. -- Эх, -- весело говорил Стефановский, первым забираясь в кабину, -- дали наконец вволюшку развернуться! -- И, удобно расположившись в сиденье, поднялся в воздух. -- Ну как? -- еще издали крикнул ему Нюхтиков, когда, приземлившись, его товарищ зарулил к "Т". -- Красота! Мечта пилота! -- с сияющим видом ответил Стефановский, нехотя уступая место проявлявшему уже нетерпение Нюхтикову. -- Ну, что, отвел душу немножко? -- спросил Стефановский Нюхтикова, когда тот сел. -- Хорошо! -- улыбался Нюхтиков. -- Я два раза подряд слетаю сейчас, -- сказал Стефановский и в ответ на вопросительно вытянувшееся лицо товарища вежливо пояснил: -- все-таки я больше твоего допекал начальство насчет машинки. Ее-то, собственно говоря, по моей инициативе дали нам. -- А задание-то ведь дали на двоих! -- начал было доказывать Нюхтиков, но его слова потонули в грохоте мотора помчавшейся на взлет машины. К вечеру следующего дня начлет усмехнулся про себя. Не подавая тому вида, он заметил, что возникшее было накануне между летчиками легкое "соперничество" незаметно исчезло, уступив место взаимной вежливой уступчивости. -- Может, еще разок слетаешь, Михаил Александрович? -- ласково спрашивал Стефановский товарища. -- Уж очень хорошо у тебя получаются вертикальные фигуры. -- Да неудобно, Петр Михайлович, у тебя хлеб отбивать, -- спокойно отвечал Нюхтиков, выставляя левую ногу через борт кабины на крыло. -- Пустяки, я нисколько не возражаю, -- уговаривал Стефановский. -- Лети на здоровье. -- Хорошо, -- соглашался Нюхтиков. -- В следующий подъем два раза подряд слетаю. -- И, спрыгнув с крыла на землю, он стал отстегивать парашютные лямки. На третий день "цирк" в пилотажной зоне продолжался. Восхищавшиеся вначале земные зрители постепенно к нему привыкли, и количество их заметно поредело. Что же касается летчиков, то ожидавший очереди на земле считал, что время мчится ужасно быстро, а находившийся в воздухе -- наоборот, что оно тянется нестерпимо медленно. Самолет тем временем стонал и завывал, как осенний ветер в трубе. Машину ожесточенно швыряло из одного конца неба в другой. Самолет попадал в неописуемо трудные положения и жаловался на то, как живой. Но летчики молчали, хотя им было значительно труднее. Их то вдавливало в сиденье, то отрывало от него, и они повисали на ремнях головой вниз. Земля и небо сливались в бешеном круговороте, и налившиеся кровью глаза не могли различит, где начинается земля и кончается небо. А тело после полетов ныло, будто избитое. В довершение всего оказалось, что баки не приспособлены для полетов вверх колесами. Бензин в этих случаях выливался и, попадая большими дозами на кожу, вызывал острый зуд и сильное раздражение. Но эти неприятности не останавливали работы: она была срочной, а погода летной, которую нельзя было упустить. Стефановский сажал машину и, пошатываясь, как пьяный, вылезал на землю. Качаясь, он делал несколько неверных шагов и опускался в высокую траву. Нюхтиков медленно шел к самолету, привязывался к сиденью, вздымая облака пыли с земли, прощался с ней. Выработав горючее, летчик садился и выключал мотор. Летное поле продолжало колыхаться перед его глазами, будто он, не оправившись от морской болезни, спустился на берег. Товарищ уже шел навстречу и кричал издалека: -- Сколько? -- Сто! -- отвечал Нюхтиков. Стефановский что-то прикидывал в уме и сокрушенно ворчал: -- Черт возьми, много еще осталось. Ну и работенка! -- Твоя инициатива, -- говорил Нюхтиков. -- Ничего, добьем! -- бодрился Стефановский, без особого энтузиазма, занимая свое место в кабине. Под вечер, после работы, они доставали со шкафа счеты и, неумело перебирая костяшки, помогали друг другу подбивать дневной итог. Каждодневные записи были похожи и представляли собой следующее: Петель ............................... 40 Иммельманов ..................... 30 Переворотов левых ............. 25 Переворотов правых ............ 25 Витков штопора правых ........ 20 Витков штопора левых .......... 20 Пикирований ........................ 15 Горок .................................. 20 Полетов вверх колесами ........ 10 Цифры умышленно выбирались легко запоминающиеся, чтобы при пилотаже не сбиться со счета. Тем не менее подвести итог оказалось довольно хитрым делом, в особенности в первые дни, так как счеты при проверке показывали каждый раз иной результат. Посмеиваясь, летчики сваливали свое неумение считать на устарелость конструкции счетов, изобретенных еще в глубокой древности. Брали карандаш, бумажку, и цифра 205 несколько раз подтверждалась. После каждых пятисот фигур машину останавливали на полдня. За нее принимались инженеры и техники. Они разбирали ее, замеряли изменения в сомнительных местах и все это подробно записывали. То, что ослабело, подкрепляли, и летчики возобновляли полеты. К исходу шестого дня костяшки счетов стали послушнее и безошибочно порадовали летчиков крупной четырехзначной цифрой. Дело шло к концу. В шестнадцать часов следующего дня Стефановский совершил последний полет. Он сделал в общей сложности около двух тысяч фигур, Нюхтиков -- остальные. Начальник пожимал им руки и, поздравляя с усмешкой, приговаривал: -- Я знал, что вы быстро и хорошо справитесь с задачей. У вас было такое большущее желание! Теперь вы завоевали себе право испытывать истребители. Летчики скромно улыбались, надеясь, что эта возможность будет им предоставлена после некоторой передышки. За облаками Бывший инструктор Ковалева, летчик-испытатель Сергей Холопцев, предложил ему слетать на поиски новой площадки, пригодной для аэродрома. У него были какие-то свои планы на этот счет. День был пасмурный. Густые серые облака тяжело плыли над землей. Было ни тепло, ни холодно, -- обычная в этих краях погода в середине февраля. С азбукой летного дела Ковалев был уже знаком: умел взлетать, садиться, немного покувыркаться в "зоне" и в ясные дни утюжить воздух вблизи своего аэродрома, боясь отклониться чуть в сторону, чтобы не заблудиться. Ковалев расположился в задней кабине "У-2" и дал газ. Машина бежала долго, ее лыжи никак не могли оторваться от липкого снега. Пришлось взять ручку немного на себя, и самолет повис в воздухе. Ковалев стал набирать высоту, сравнивая положение моторного капота с горизонтом, кусок которого заслоняла неподвижная широкая спина в кожаном реглане -- Сергея Холопцева. В тот раз, когда он впервые поднял Ковалева в воздух, он так же сидел в передней кабине и отпускал в резиновую трубку, а через нее в его уши всякие нелестные замечания. -- Зачем зажал ручку, все равно из нее сметанки не выжмешь? -- гудел он, зная, что Ковалев любит полакомиться в аэродромном буфете сметанкой с сахарным песком. Ковалев немного отпускал ручку управления, но вскоре забывался и опять судорожно зажимал ее в своей руке, орудуя ею, как кочегар лопатой. От этого машину резко швыряло то вверх, то вниз, будто ее качали океанские волны, а со стороны можно было подумать, как порой говорят летчики, что он гоняется за блохой. -- Опять зажал управление, -- мягко и вкрадчиво слышалось в наушниках. Инструктор решил, видимо, применить так называемый индивидуальный подход и сбавил свой грозный тон. -- Рулями надо работать нежно, как любимую девушку ласкаешь, -- продолжал он. -- К ручке надо еле-еле прикасаться... Такое сравнение было достаточно понятно. Ковалев разжимал руки, которые заныли от напряжения. -- Ладно! Оставь управление. На первый раз хватит. Ну-ка, а теперь покажи, где наш аэродром. Ковалев быстро высунул голову за борт, увидел какую-то незнакомую местность и наугад показал пальцами вниз, как раз в противоположную сторону. -- Нашел! -- усмехнулся инструктор. -- Только не то, что нужно. И он пошел на посадку, всю дорогу читая нотации: что, дескать, некоторые учлеты не уважают теорию, мало занимаются ею, им бы только подлетнуть... Ковалев краснел, -- он это видел в зеркало, -- и, спрыгнув на землю, почувствовал себя на седьмом небе. Теперь все это было позади, как и тот аэродром, с которого они только что поднялись. Ковалев взглянул на высотомер. Он показывал всего четыреста метров, а белесые обрывки облаков уже стали цепляться за самолет. Ему не хотелось лететь в тумане, он думал было чуть снизиться, но получил команду пробиваться вверх. Пришлось добавить обороты мотору, и полминуты спустя густые клубы тумана поглотили самолет. Летчики потеряли из виду и землю и небо. Самолет отметал в стороны похожие на клочья ваты равные кусаки облаков, которые то и дело скрывали от взора то одну плоскость, то другую или же делали невидимой всю машину, кроме приборной доски, в которую Ковалев уставился глазами. Самолет медленно полз вверх, но облачность не кончалась, -- казалось, ей не будет конца. Ковалев уже начал подумывать о том, что неплохо бы спуститься вниз, а то можно заблудиться, и стал потихоньку отжимать ручку. Но летчик-испытатель резко дернул ее к себе, и Ковалев промолчал, делая вид, что все это было случайностью, чтобы Холопцев не подумал, что он сдрейфил. Вдруг яркий, ослепительный свет ударил в глаза, заставил даже зажмуриться. Он поднял голову. Над ними было чистое, сверкающе ярким и холодным блеском небо. В середине оно казалось расплавленным в лучах солнца, контур которого был расплывчатым. Далее оно чуть темнело, напоминая нежно-голубой фарфор. У горизонта краски сгущались, будто к ним добавили голубой эмали. Ковалев до того загляделся на всю эту красоту, что только голос Холопцева привел его в себя. -- Сейчас сорвемся в штопор, -- сказал он. Ковалев отжал ручку, привел машину, которая невероятно задрала нос, в порядок и взглянул вниз. Там картина была еще поразительнее. Под ними пенилось и бушевало разъяренное море. Облака огромными волнами теснились и вздымались друг над другом. Их гребни напоминали морскую пену. Самолет несся в каком-то ином мире, полном сияния и сказочной красоты. -- Не забыли виражить? -- спросил Холопцев. -- Давайте немного покружим. Ковалев ввалил машину в правый вираж и тут увидел еще одно чудо. Влажные от паров крылья самолета блестели, как зеркало. Лучи солнца, отражаясь от них, падали на облака, образуя на них большой разноцветный экран. По кругу этого экрана бежала крохотная, похожая на модель тень летящего самолета. Это было какое-то новое, ранее невиданное оптическое явление. -- А как у вас левый вираж? Вместо ответа Ковалев перешел в левый вираж, и теперь в радужном сиянии экрана тень машины мчалась в другую сторону. -- Довольно, не все еще позабыли! -- пошутил летчик-испытатель и махнул рукой, показывая курс, который Ковалев уже успел потерять. Он развернулся и минут сорок летел напрямик под сверкающим солнцем, а тень самолета неслась за ними вдогонку, ныряя в волнах облачного океана. -- Теперь вниз, -- с сожалением вздохнули наушники, и через минуту серая рвань облаков снова поглотила машину. Спуск оказался более долгим, чем подъем. В голову лезли неприятные мысли о том, как летчики, пробивая при спуске облака, напарывались на фабричные трубы, колокольни и что что из этого получалось. Земля показалась внезапно. До нее было метров триста. Они увидели большую деревню. За ней -- длинный луг, который, собственно говоря, они и искали. Летчик-испытатель взял управление в свои руки, снизился и, едва не задевая за печные трубы, из которых весело валил дым, сделал несколько кругов над деревней. Он внимательно просмотрел все подъезды к ней, свернул к лугу, несколько раз прошелся над ним из конца в конец, убрал вдруг газ и сел между двумя занесенными снегом стогами сена. К машине скользила на лыжах радостная ватага деревенских ребятишек. За ними степенно шагали представители местных властей, с которыми летчики обстоятельно поговорили. Надо было торопиться домой, они здорово продрогли, хотелось есть и погреться. Летчик взлетел и на бреющем полете повел машину на свою базу. День был пасмурный, над ними было серое, мрачное небо. Холопцев сокращал путь, пробираясь в стороне от большой воздушной дороги, а Ковалев про себя завидовал его мастерству ориентировки. Под самолетом мелькали леса, озера, поляны, мосты, редкие деревушки. Неожиданно высочил большой мост и водонапорная башня, за которой был школьный аэродром. Несколько минут спустя они сидели в натопленной столовой, растирали озябшие руки и пили горячий какао. На "передней" площадке "Сделать площадку" -- это значит перейти на некоторое время в горизонтальный полет после подъема или спуска. Вот и нужно было замерить скорость по высотам на разных площадках -- насколько соответствует расчетной. В самом носу скоростного бомбардировщика сидел штурман. Сквозь прозрачные стенки, потолок и пол своей кабины он мог наблюдать очень многое, что творилось по сторонам, под ним и над ним. Однако летчика, сидевшего позади него всего в полутора метрах, он мог только слышать и то с помощью специального переговорного устройства. Их разделяли тонкая металлическая перегородка, густая сеть трубок, шлангов, проводов и оглушительный вой моторов, совершенно подавляющий человеческий голос. Летчик-испытатель добрался до первой по высоте площадки и сказал несколько слов. Наушники сообщили ему, что штурман готов. Летчик дал полный газ, -- гул моторов стал звенящим, пронзительным. Тень самолета быстро понеслась по земле. Летчик диктовал свои наблюдения, бодрый голос штурмана повторял их, прежде чем записать. Все шло нормально. Летчик взял ручку на себя, и они полезли вверх, на следующую площадку. Земля медленно уходила вниз, меняя свой облик, как если бы на нее смотрели в бинокль, тихо вращая его регулировочный винт. Самолет теперь на большой высоте. Здесь воздух реже. Тень машины быстрее скользит по земле. Они делают замеры -- и опять ввысь. Становится холоднее, дышать трудновато. Поворот кислородного крана -- и сердцу легче. Машина все с большим трудом ползет вверх. Ей тяжело, как человеку, уже одолевшему крутой подъем. Но самая трудная вершина еще впереди. Летчик переговаривается со штурманом. Кажется, барахлит связь; голос штурмана то замирает на полуслове, то его не слышно совсем. -- Штурман! -- во всю мочь кричит летчик. -- Чего молчишь? Тихо в наушниках -- ни ответа. -- Слышишь, штурман?! Высота такая-то, обороты такие-то, скорость такая-то. Повтори! Но ни один посторонний звук не примешивается к гулу моторов, к свисту вспарываемого воздуха. Нежная дымка затягивает горизонт. Температура падает все ниже. -- Алло, алло, штурман, алло! -- летчик надрывает горло. -- Высота столько-то тысяч, столько-то тысяч... Он слышит только свой голос. Надо снижаться. Какой толк утюжить воздух, раз отказала связь! Машина опускает нос, и они спускаются полого, не торопясь. Кружатся и выступают из дали земные предметы, будто в другую сторону вертят винт бинокля. Становится теплее, легче дышать. Можно снять кислородную маску. Стрелка высотометра нехотя ползет назад. -- Алло, алло, штурман! Высота три тысячи двести, три тысячи двести! Повтори! -- снова, на всякий случай, кричит летчик и вздрагивает от неожиданности. -- Высота три тысячи двести! -- раздается в наушниках громкий голос штурмана. -- Что с тобой? Связь, что ли, оборвалась? -- Нет, ничего. Все в порядке. -- Почему не отвечал? Меня не слышал? -- Все время слышал и отвечал. Самолет планирует. Моторы покашливают на малых оборотах. Мягкий толчок. Земля. И здесь все выясняется. У штурмана отказала кислородная система. В одном месте разъединилась трубка. Они очень плавно поднимались, и штурман незаметно для самого себя потерял сознание. Его последние записи были отрывистыми и неполными. Потом они медленно снижались, -- и штурман так же незаметно пришел в себя, когда стало достаточно кислорода. Услышав голос летчика, он как ни в чем не бывало повторил и записал его слова. Кто кого должен благодарить? По словам опытных летчиков, хороший инструктор -- редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием, с которым он изо дня в день повторяет хорошие советы. Летчика-инструктора Кушакова вполне можно было отнести к категории этих редких птиц. Через его руки прошли сотни учеников. Они были разного роста и возраста, разного ума и способностей, но с одним и тем же большим желанием научиться летать. Кушаков всех их обучал старательно, с любовью, хотя учеников смелых, скромных и работящих он предпочитал другим. Степан Супрун принадлежал к тем ученикам, которые не любят белоручек и хвастунов, вместе с техником копаются в машине и знают в ней каждую заклепку. Такие ученики изучают дело серьезно и основательно и не надоедают инструктору вопросами: "Когда вы меня наконец выпустите самостоятельно?", понимая, что они вылетят самостоятельно тогда, когда инструктор, -- а он здесь главный судья, -- признает это своевременным. В силу полного совпадения взглядов на летное дело учитель Кушаков и его ученик Супрун были вполне довольны друг другом. Супрун, успешно окончив школу, оставлен был в ней инструктором. Но его способности требовали большого простора. Зона пилотажа и большой учебный круг над летным полем с каждым месяцем для него сужались. Супруну становилось тесно, и ему дали возможность большого размаха, послав работать летчиком-испытателем. Прощаясь, Супрун долго жал руку Кушакову, благодарил его. Обоим было грустно, -- они крепко подружились, -- но они понимали, что уж таков порядок: учителя остаются в школах учить других; ученики, отрастив крылья, разлетаются в разные стороны. Идут годы. Нет-нет да и вспомнит учитель какого-нибудь способного парня, читая нотации новичку. Или же вечерком, в компании, вздохнет за кружкой пива: "Эх, и был же у меня паренек!.." А в то время на границе, в другом, может быть, конце страны, его ученик, увешанный орденами, чокнется за здоровье своего бывшего учителя: "Эх, и был же у нас в школе инструктор!.." ...В ту минуту, когда летчик-испытатель Супрун, имя которого уже было широко известно, вместе с механиком возился под крылом самолета, прилаживая заслонку водорадиатора, его окликнули. Супрун энергично заработал коленями и локтями, вылез из-под машины и вскочил на ноги. Кушаков, его бывший инструктор, вытянулся, козырнул и официально доложил: -- Прибыл в ваше распоряжение на переподготовку! Супрун быстро закончил официальную часть. Началась торжественная. От избытка хороших чувств они обнялись. Потом сели на траву, закурили и начали вспоминать все хорошее, что еще было в памяти, перебирая знакомых. -- Я о вас много хорошего слышал, -- говорил Кушаков, -- и очень радовался за вас. Супрун, которому это было очень приятно слышать от скупого на похвалы бывшего своего учителя, краснел, как девятиклассница от комплиментов, и отвечал, что этим он ему, Кушакову, обязан. Кушаков приехал переучиваться. Он умел летать на шести-семи типах стареющих машин. Супрун -- на двадцати семи, среди которых было немало новых. Испытывая новую машину, Супрун добивался от инженеров наибольших улучшений. Когда самолет принимали на вооружение, Супрун обучал полетам на нем опытных инструкторов из авиачастей и школ, а те передавали свою выучку дальше. Так Кушаков и Супрун после нескольких лет разлуки опять стали вдвоем летать, но в других, противоположных прежнему ролях. Бывший учитель оказался способным учеником, а бывший ученик -- способным учителем. По вполне понятным причинам они были подчеркнуто тактичны, предупредительны и, как прежде в школе, довольны друг другом. Кушаков после нескольких провозных полетов вылетел самостоятельно и быстро освоил новую машину. Когда настало время прощаться, они горячо жали друг другу руки и шутливо спорили, кто кому должен быть благодарен. Расставаться не хотелось, но оба знали, что ничего не попишешь, -- издавна заведено такое мудрое правило: учителя учат, ученики вбирают в себя их опыт, со временем сами становятся учителями и свое мастерство передают дальше. Пятьдесят три витка Снятие с вооружения иностранных "ньюпоров", "Мартинсайдов", "Фокеров" и появление вместо них отечественных истребителей изменяло характер деятельности летчиков-испытателей. Раньше, жалуясь на некоторые свойства "иноземцев" (смолеты входили в штопор настолько же охотно, насколько неохотно или совсем не выходили из него),испытатели могли лишь выяснять безопасные методы управления машиной и сообщать их строевым летчикам. Теперь же они становились участниками творческого процесса по созданию новых самолетов, и одна из наиболее сложных проблем авиации -- штопор, с которым бились десятки ученых у нас и за границей, -- вставала перед ними со всей остротой. Следует сказать, что штопор, как фигура, ни в обычном, ни в боевом полете никому не нужна. Штопор -- серьезная угроза, возникающая именно тогда, когда летчик ее менее всего ожидает. Стоит летчику допустить, в пылу ли боя, ночью или в тумане, одно менее точное, чем обычно, движение рулями, уменьшающее минимально допустимую скорость полета, как самолет срывается в штопор. Если в этот момент до земли недалеко, то катастрофа неминуема. ...Летчик испытывал первый советский истребитель -- коротенький биплан с мотором в четыреста лошадиных сил. Самолет во всем вел себя хорошо. Оставалось узнать, каков он в штопоре. Летчик набрал заданную высоту, сбавил газ, взял ручку на себя и двинул ногой левую педаль. Самолет на какое-то мгновение замер, затем клюнул, опустил нос и, падая, закружился так, будто его колеса покатились по перилам крутой, почти вертикальной винтовой лестницы. Сделав пару витков, летчик отвел ручку вперед и дал правую ногу. Самолет вместо выхода из штопора заштопорил еще сильнее и стал поднимать нос, будто невидимые перила, по которым скользили его колеса, стали значительно положе. Истребитель перешел из нормального штопора в плоский, и все попытки летчика изменить положение оставались безуспешными. Парашюты только еще внедрялись, им не особенно доверяли, и летчик оставил свой парашют на земле. Мысленно он уже простился с женой и детьми и, увидев совсем близко от себя землю, зажмурился. Самолет, однако, хоть и кружился быстро, но скорость вертикального снижения была небольшой. Удар... Скрежет и треск. Летчик открывает глаза и сам не верит им. Самолет имел сравнительно небольшие повреждения, у летчика же оказалась сломана нога. Все это было настолько необычайно, что про летчика стали говорить, будто он родился в рубашке. Разобрав причины аварии, специальная комиссия решила, что летчик не сумел справиться с машиной, и второй ее экземпляр передали испытывать другому летчику. Тот, надо сказать, верил в машину и свои силы, позволившие ему укротить немало строптивых самолетов и успешно выходить из, казалось, безвыходных положений. Летчик категорически отказался лететь с парашютом, который, как он находил, связывал движения, и возмутился, почему его нервируют приставаниями перед столь ответственным полетом. Но инженер, ведший испытания, был упрямым человеком. Он все же уговорил летчика взять с собой парашют, если не для его, летчика, спокойствия, то хоть для успокоения совести наземных наблюдателей. Он взлетел, перевел самолет в нормальный штопор. Потом машина сама перешла в плоский, из которого ни за что не хотела выходить, несмотря на все старания летчика. Безуспешно применив все известные ему способы, летчик трезво рассудил, что не все люди рождаются в рубашках, и, хотя он не очень верил парашюту, выбрал из двух зол, как ему казалось, меньшее: преодолел прижимавшую его к сиденью центробежную силу и выбросился наружу. Этот полет убедил летчика (и не только его), что самолет склонен к плоскому штопору, из которого не выходит, и что парашют -- неплохая штука в испытательном деле. Самолет, -- он представлял собой мелкие обломки, -- забраковали. Новых, ему подобных, больше не строили, а парашют ввели в список совершенно обязательного снаряжения, необходимого в испытательном деле. Ученые, инженеры и летчики, все вместе, стали энергично искать способы борьбы с плоским штопором, который становился пугалом в авиации и про который распространялись все более нелепые слухи и выдумки. Это была многолетняя, упорная, не обошедшаяся без жертв борьба. Ученые разбирали материалы испытаний, создавали теории и, проверяя их, изготовляли модели, производя с ними опыты в аэродинамических трубах. Ученые предложили располагать все грузы, составляющие вес новых самолетов, так, чтобы их центр тяжести находился относительно в более переднем положении, чем в старых. Потом ученые сказали, что грузы в самолетах надо располагать возможно кучнее к центру тяжести. Когда инженеры стали осуществлять эти идеи, то летчики-испытатели подтвердили, что шаг вперед сделан. За первым советским истребителем появился второй, третий... седьмой... четырнадцатый... На одном из них поднялся Эдгар Преман. Он ввел машину в обычный штопор и после трех заданных витков поставил рули на вывод. Но машина перешла в плоский штопор и продолжала кружиться со все нарастающей скоростью. Летчик собрал все свое хладнокровие и продолжал считать витки, не зная, что на земле уже сильно волнуются и кричат: "Прыгай!", будто он мог услышать. Дав в дополнение к рулям полный газ, Преман вел счет виткам, поглядывая то на высотомер, то за борт и едва сдерживая нараставшее желание прыгнуть. В это время он заметил, что машина стала медленно опускать нос, а это было верным признаком перехода из плоского штопора в нормальный, из которого нетрудно выйти. Но успеет ли она это сделать на приличном расстоянии от земли? Вот это и хотел установить Преман. На двадцать втором витке самолет прекратил вращение и перешел в пике. Вздох радости вырвался у всех, кто наблюдал этот полет. Мотор звонко запел, поднял машину вверх, летчик развернул машину и еще через несколько минут благополучно сел. Хотя самолет вышел из штопора лишь после двадцати двух витков, все же это было успехом по сравнению с теми, которые кружились до тех пор, пока не разбивались. Этот опыт, как и ряд других, подтвердил важность передней центровки для самолета, и это условие стало непреложным законом. Но в штопоре оставалось много неразгаданных тайн, и все, кого это касалось, ни на один день не прекращали работы. На испытательный аэродрома тем временем поступали все новые самолеты. Один из них, пушечный истребитель, привлекал всеобщее внимание. Он очень неплохо летал, был хорошо вооружен, и всем хотелось, чтобы он выдержал последний и решающий экзамен на штопор. Стефановский, как основной экзаменатор, предложил испытывать самолет на предельной высоте, где еще можно летать без кислородной маски, а наблюдения за штопорящей машиной вести с другой, летящей рядом. Это давало преимущества, так как увеличивалось время для наблюдений и можно было сделать большее число витков, подвергаясь меньшему риску. В тот день, когда экзаменовался пушечный истребитель, на аэродроме было гораздо больше людей, чем обычно. Не отрываясь, все смотрели, как два самолета набирали высоту. Один вел Стефановский, в другой был инженер-летчик Никашин, который должен был со стороны наблюдать за штопорящим. Высота была пять тысяч двести метров, когда летчик начал экзамен. Усевшись поудобней, он осмотрелся и двинул рычаги управлений. На аэродроме увидели крошечную точку, которая, закувыркавшись, полетела вниз. Летчик вводил машину в штопор и после одного витка ставил рули на выход. Машина продолжала штопорить. Она сделала еще пять витков, потеряла тысячу метров высоты и перешла в пике. Летчик выровнялся, снова набрал высоту и снова в штопоре падал вниз. Так он проделал несколько раз и, освоившись, решил давать рули на выход после двух принудительных витков. Он дал знать Никашину, и тот приготовился наблюдать. Самолет Стефановского нырнул и закружился вокруг невидимой оси. Летчик дал рули на выход, но машина, поднимая нос, в