ит он огонь и людей, а все будто не видит и жерди рубит, так уж всегда полагается подходить к чужому вину. -- Ладно, ладно, иди! И вдруг это Фомка. -- Ай, ты жив? -- Жив. И поднимает рубашку, а там против сердца рубец вершок шириной. -- Кто же это тебя так чкнул? -- Персюк, родной брат. 510 -- Ну. Персюк и отца родного чкнет. -- А думаешь, я его не чкну? -- Чкнешь и ты. а мы сидим, все дожидаемся, когда у вас дело кончится. -- Когда кончится? я отвечу вам: когда у нас не будет статуя. -- Какого статуя? , -- Какого? Вдруг в это время на манку отозвался матерый, прибылые, переярки, завыло болото, и Фомка бежит, улюлюкает, спасает коня. Все дело испортил Алпатову. -- Стон. куда ты бежишь, чего ты орешь? -- Коня потерял. -- Вот твоя лошадь. Устроив коня поближе к огню, Алпатов с Фомкой подошли к самогонщикам, и учителю, редкому гостю, там очень обрадовались. Простой на разговоры с лесными своими предками. Алпатов тут же поделился своей затеей добывать себе пропитание волчьим делом, оттого что в школе пайка не дают (...) Азар сказал: -- Категорически вам сочувствую, потому что взять вам нечего, и мысль ваша правильная, волков бить необходимо, дело очень полезное. Гармонист: -- Волки одолели деревню, через Полом дорога стала вовсе непроезжая. Скрипач: -- И через Кудеяровку. Балалайка: -- А в Кудеяровке волки с гривами. -- Будет брехать,-- оборвал Чугунок Балалайку,-- волки обыкновенные, только вот что я вам скажу, был ли такой, кто от волков разживался? -- Не разжиться, а только бы просуществовать. -- II существовать от волков невозможно, я вам советую бросить учительство и поступить писарем в совхоз или колхоз. Азар плюнул: -- Бросьте и совхозы, и колхозы, иди, брат, в темную. -- Куда же еще темнее, весь во тьме сижу. -- В темноте сидите, это я сочувствую вам. а сами смотрите светлыми очами на мир. вы сами идите в темную. 511 Фомка вмешался: -- Вы охотник, стрелок и учитель, вам самый правильный путь к нам: барон Кыш был тоже учителем. -- На что же вам нужен учитель? -- Образованный человек нужен на каждом месте, нам нужно статуя свалить. -- Красных? -- Ну да, и красных, и белых, бей всякого статуя. -- Другого назначат. -- Вы другого, он третьего. -- Чем же мы кончим? -- Кончим чем? Чтобы нет никого и никаких. -- Сидит же у вас барон Кыш? -- Кыш это звук, и я Кыш, и вы Кыш, это все звук: Кшш -- и нет никого, и никаких. Подумав про себя: "Новая запорожская сечь возвращается, как вернулась лучина, и при лучине вспомнили старинные песни". Алпатов сказал: -- Это воля, я свое отгулял, мне бы хотелось свободы. -- Самая и есть наша свобода. -- Нет, свободный в законе живет, и ему нельзя убивать. -- Ну. отчего же нельзя, это вас не задевало, а дай-ка вас чкнут, как меня.-- Фомка опять приподнял рубашку.-- Вот как меня чкнул Персюк. родной брат, что же, мне его так оставить? -- Почему же не оставить, взять да отвернуться в другую сторону. -- Эх, брат,-- вмешался снова Азар,-- сам я был раньше охотником и светлыми очами глядел на мир, а вот теперь обсеменился и смотрю в темную. Подожди немного,' вот только выпьем, и научу. Ну. за работу живее, Яша, тащи воды. Поставили на огонь котел и налили туда из бочки завар, на котел вверх дном насадили бочонок и примазали глиной. В дырочку дна вставили трубку и тоже примазали, а гнутый конец трубки, змеевик, опустили в бочку с холодной водой, выпустили вниз конец и сюда чайник подставили для собирания жидкого хлеба. Устроились и сидят в ожидании, тихо между собою о былом беседуют ветераны великой войны Илюха. гвардеец, и Яша, австрийский солдат. 512 Илюха говорит: -- Ваши Сан переходят, я за деревом, и как только ваши на мост, я тюк! -- в голову, и он брык! -- в воду: семь голов насчитал, занятно! -- А помнишь, тут был аэроплан? -- Как же, наш забрал кверху ч ну вашего поливать из пулемета, потом ваш забрал и нашего, и наш опять забрал, а ваш заковылял. -- Куда он упал, к нашим или вашим? -- Промеж наших и ваших. -- Вот какие друзья стали,-- сказал Фомке Алпатов,-- а ведь тоже убивали и были врагами. -- Врагов не было.-- ответил Илья,-- теперь только и поняли, кто наши враги. -- Кто? -- Известно кто: капиталисты. Яша вздохнул: -- А какое государство-то было. Илья: -- И все в прах! Балалайка: -- Вдрызг! Гармонист и скрипач: -- Вдрызг, в прах и распрах! Чугунок задумался и с большим любопытством обернулся к учителю спросить, как все спрашивали Друг друга на Руси в это смутное время, загадывая загадку о том, как и когда все это кончится. -- Погадать надо на картах,-- ответил Алпатов. -- Что вы гадалкой бросаетесь.-- схватился Азар,-- вы думаете, гадалки не знают? Под Москвой есть одна Марфуша <...) Молот и серп вышел у Марфуши (...) Понимаете? А очень просто, ну-ка, бумажку, учитель, вот серп и молот, читайте: "Толомипрес". -- Что же это такое? -- То-ло-ми-прес. -- Понимаю,-- сказал Алпатов. -- Ну, ну! -- Как при Навуходоносоре, рука написала на стене, и никто не мог понять, гадалка намекнула на конец Навуходоносора. -- Нет не то. вот как надо писать: "Молот серп",-- читай теперь, как кончится. -- Престолом. 513 -- Вот престолом и кончится. -- Значит, царем? -- Зачем царем, может быть. президентом. -- Гадалка же сказала: престолом. С вожделением ответил Азар: -- А у президента, думаешь, престола нет. у президента, может быть. престол-то почище царского. -- По мне,-- вырвался Фомка.-- все единственно, царь, президент или брат мой Персюк -- статуй. -- Надо же кому-нибудь управлять государством. -- Управляющий один должен быть -- барон Кыш: "Кшш. вороны!" -- и нет никого и никаких. -- ('>'шш! -- сказал Чугунок.-- Будто воздух не тот? Понюхали воздух из трубки. -- Скоро пойдет. И все повеселели. Сова просто летела и вдруг, заметив огонь, бочку, людей, ужасно шарахнулась. -- Рано! -- сказали ей вслед.-- Прилетай, когда побежит. Развеселился Азар: -- А что вы думаете, животные не понимают, животные все понимают, лошадь пьяная бежит, корова прыгает, свинья повертится, поцелуется и ляжет -- все это есть у них. как у нас. -- Где же ты пьяных свиней видал? -- Рогач, помнишь, злейший был мой враг. Я тогда в бане у себя самогонку варил. "Кидай все! -- кричит.-- Рогач комиссаров ведет!" Я живо распорядился: посуду в лес. завар свиньям. Приезжают -- свиньи пляшут. Покосились гости на свиней и велят показывать. Туда-сюда. нет ничего. "А что же у тебя свиньи такие?" -- "Это,-- говорю,-- ученые свиньи".-- "Как ученые?" -- "А вот смотрите". Свиньи шатаются, свиньи плачут, перед истинным богом говорю, на глазах слезы, и одна повалилась. другая рылом ее в зад поцеловала, и все полегли, как поленница. "Это,--говорю.--ученые свиньи: гости приехали -- пляшут, радуются, гости уезжают, свиньи мои плачут". Вот вам про свиней, а как лошадь, корова. баран, можно сказать, всякая тварь, это было в другой раз. " -- Стой. капнуло! -- Полегче огонь! -- Пошла! 514 Сливая весело в четверть чайник за чайником самый крепкий первая. Азар рассказывает: -- Это было в Поломе, за мельницей, у глухого ручья. Завар был на весь Исполком. Сидим тоже. как здесь, тихо беседуем. Первак прошел весь, друга к начинается -- и на тебе. здравствуйте! Рогач, подлец, тащит ко мне пять комиссаров. Старший комиссар, умнейший пес, ве.лит мне строго: "Наливай стакан, наливай другой!" Дает один Рогачу, другой мне: "Пейте!" Зверями лютыми посмотрели мы, а выпить выпили. Теперь велит: "Миритесь!" -- "Не желаем!" -- "Пейте по другому!" Выпили по другому. "Миритесь!" -- "Издохну,-- отвечаю,-- а не помирюсь!" И Рогач тоже говорит: "Издохну, а не помирюсь".-- "Ну, так издыхайте, пейте по третьему". И так у нас шло до пятого; как выпили мы по пятому, глянули в морды. "Друг мой любезный, братец мой родимый!" -- и целоваться и обниматься. "Ну,-- говорю,-- судьи праведные, за прогрессивную жизнь катай весь завар". И пили мы тут за жизнь прогрессивную и за демократическую и за поповскую хитрость. Было тут великое ликование, весь Полом гудел. Землемер приехал на лошади с астролябией. Пил землемер, и лошадь его пила. и астролябия, корова пила и баран пил. и лег пастух рядом с бараном. Не помню уж. сколько времени была тишина, голову подымаю, и баран с другого конца подымает и так умненько на меня смотрит, а все лежат, как сила побитая. Кончив рассказ, хозяин первый стакан пригубил, перебрал губои. собрал дух в одну точку и. туда. внутрь, заглянув своим глазом, уверился, осушил, сморщился, зашипел, будто двенадцать змей проглотил, потом плюнул, крякнул и, просияв, сказал: -- Хороша! Не первый уже раз пробовал Алпатов этот ужасный напиток, но все-таки страх охватывал его перед каждым стаканом: это не рюмка водки, это большой чайный стакан такого вонючего спирта, что, кажется, лес далеко вокруг пахнет внутренностью волостного комиссара, и этот стакан выпивается при общем напряженном внимании, отмечающем всякую подробность лица. Кажется, свергаешься в огромный кипящий чан. заваренный богом черного передела русской земли. В том чану вертятся и крутятся черные люди со всем своим скарбом вонючим и грязным, не разуваясь, не раздеваясь, с портянками, штанинами, там лапоть, там юбка, там хвост, там рога, и черт. и бык, и мужик, и баба варит ребенка своего в чугуне, и мальчик целится отцу своему прямо в висок, и все это называется мир. Рассудить, кажется, просто: не из-за чего кипеть в одном котле, разойтись на отдельную жизнь, и всем будет хорошо. Рассудить -- так просто все кажется, а спросись тут у самой богородицы в судьи, спустись с архангелом по веревочке в варево -- ничего не выйдет: баба. оказывается, не сама посадила в чугун ребеночка, а это черт ее надоумил; боже сохрани, да разве она не мать днтю своему, а черт и не отказывается, на то он черт. а бык просто ревет, с быка взять нечего, и свидетели все в один голос посоветуют одалиться и не упреждать времена, придет час божий и все осветит. Всякий суд отстраняется, все крутится и орет от злости и боли. жара и холода, вдруг на одну только минуту отдышка, и все это вместе -- и бык. и черт, и мужик, и баба вылезают на край чана под солнышко, наскоро обтираются, обсушиваются, закусывают, закуривают и благодарят Создателя за дивную его премудрость на земле, на небе и на водах. Безделицу тут им покажи, какую-нибудь зажигалку чикни, и сколько тут будет удивления, неожиданных мыслей. слов, тут же рожденных, веселья самого искреннего, задушевного, пока старшин не крикнет: "Ребята, в чан!" "Стой!" -- где-то услышишь один голос в многомиллионном народе -- и все опять завертится, только голос соседа услышишь в утешение: "Это. брат. безобидно, всем одинаково". -- Ну, как? -- спросил Азар. -- Хороша! -- ответил Алпатов, брызнув остатки спирта из стакана в огонь. Синее пламя вспыхнуло и свидетельствовало, что сын народа причастился его горькой и подчас веселой судьбе. -- Я, брат, научу тебя теперь, потому как взять тебе нечего, и я сочувствую, сундук этот пустой я сам за три пуда возьму. -- Нет, сундук не продам, нет ли какого другого пути? -- Другого? -- подумал Азар,-- есть и другой, вот бородавки отчего-то пошли у коров на сиськах, человек ты ученый, заговоры тебе все известны, записочку бабе дашь, она тебя с удовольствием ублаготворит. "Я как будто чувствую себя виноватым перед ними,-- думал Алпатов, отходя от костра,-- будто извиняюсь, живя с ворами, за свою честность, что не могу нашептывать 516 заговоры от коровьих бородавок, продавать казенное добро". Что-то хрустнуло у него под ногой. Неужели первый мороз? Опять хрустнуло -- болотные мелкие лужи схвачены. Небо лунсло на востоке перед рассветом. Далеко в полях шальная деревенская гончая затявкала по зайцу. "А как же другие.-- продолжал размышлять.Алпатов, все подвигаясь к тому месту, где ночью отзывались волки,-- как они гордятся своей честностью и чистотой?" Пересмотрев эти знакомые лица, Алпатов сказал: "У них добродушный ум и неумное сердце, а моя виноватость от страха испить до конца всю эту чашу мирскую". Лай гончей все приближался. Небо оказалось при рассвете покрытым двойными сердитыми снегоносными облаками, верхние стояли, нижние очень быстро неслись. На холме показался русак. Алпатов присел за куст можжевельника и думал, что русак теперь отъелся на зеленях, его можно изжарить на своем жиру или променять у Цейтлина фунтов на пять муки. Заяц, не добежав к охотнику, скинулся, еще раз скннулся и глухо залег в другом кусту можжевельника. Скоро показалась и гончая, она не сбилась на сметках, но вдруг оборвала свой гончий лай. поджала хвост -- волка учуяла, он тоже за третьим кустом можжевельника прилег и дожидался собаки, как охотник зайца. Вдруг, как мяч, выскочил заяц, гончая не выдержала, кинулась, и за ней кинулся волк, огромный волчище на сажень подпрыгнул после выстрела, грохнулся, дергая задними ногами, будто все еще во весь дух несся за лающей по зайцу собакой. Теперь кажется Алпатову, что он нашел свое счастье, теперь он будет постоянно заниматься волками, как делом, и ему не нужно будет давать ненавистные уроки за постное масло, продавать казенные сундуки и заговаривать бородавки коровам. Через оранжевые, быстро бегущие облака солнце золотит верхушки берез недалекого холма -- еще не все березки отряхнули свои золотые листочки, есть еще золото в лесу и на нашу долю! И не понимает охотник от счастья, что просил его убить волка тот, у которого он зарезал скотину, а все. у кого благополучно, не будут платить за несчастного, поговорят на сходе, пообещаются, и непременно еще тут вывернется какой-нибудь хромой и поведет свой голос к тому, что нельзя ли шкуру волка отобрать в пользу общества, а то ведь на крестьянской земле убит 517 волк. Не понимает охотник, что ему надо поймать в капкан самую лютую волчицу -- истребнтельницу. известную всем, принести ухо на сход. и -- вот вам ухо. давайте муку, а то выпущу. Не знает охотник, что сегодня же на крестинах Азар от всего сердца будет уговаривать его продать казенный сундук и что дочка его Ариша, урвавшись в кладовую, отрежет ему кусочек сала • с пирогом потихоньку уложит в карман пальто. Так будет скоро, но сейчас восходит полузимнее солнце, желтое, быстро бегущие облака открывают там и тут просвет лучам: вот тень закрыла березы на первом холме, но зато открылась золотая гряда на другом, и эта скоро потемнела, зато зимней спячкой засыпающий Пан открыл свои голубые глаза, и через них дальше явилась волшебная полянка, и одна золотая березка несмело отошла от своих вперед на поляну и расстилает навстречу морозу белые холсты на лугу. VII КИСЛАЯ КАПУСТА Солнце встает теперь в морозной хмари, иногда бледное. как луна, мхи с налитыми в них лужами застылой воды сверкают, как сотни окон. на березах показались ведьмины метлы, и на опушки стаями вылетают из леса краснобровые черные птицы. Иногда порхнет снежок, вот-вот ляжет зима. вот-вот станет река. но это все еще зазимок, враз потеплеет. и живая земля, как старуха, вслух говорит: "Поскорей бы господь прибрал*.-- а втайне дорожит каждым днем. Хуже всего, когда ветер дует по холодной, стылой земле в мчит пыль, и солнце через быстро бегущие облака желтым глазом смущенно заглянет, как будто робея встретиться со злющей своей старухой землей. Ворчит бабушка день и ночь на своего внука, что завез ее на холод и голод, что мальчики в колонии стали безбожники и что от голой картошки у них животы, как барабаны, и вот не сегодня-завтра ляжет зима. а у них нет ничего, ни хлеба, ни картошки, ни бураков, ни молока, И соль даже вышла, нет ни синь-росинкн. -- Живут же люди! -- А ты посмотри на людей, как Василий Ссменыч живет, как Архип Василич, посмотри получше, а потом говори. Смотрел Алпатов на товарищей школьных работников и не завидовал, как будто им, тоже распятым, представился 518 случай удрать с креста, они поколебались немного и, не говоря худого слова, втихомолку бежали, другой так-то улепетывает босиком но осенней дороге. -- Куда это вы так спешите, Василий Семеныч? -- Некогда, батюшка, позанимайтесь, ради бога, мой час. белые мухи летят, а у меня картошка в поле застряла. Вот еще один на ходу. " -- Вы куда? -- Капусту солить. -- А вы? -- Лен трепать. И сам Опенков Михаил Алексеевич, такой почтенный человек, бывший когда-то инспектором народных училищ, тоже куда-то бежит. -- Куда вы, Михаил Алексеич? -- Корову искать, вы по лесам ходите, не встречали мою корову? -- Придет корова. -- Придет, я сам думаю, да боюсь опоздать к поезду, еду на юг, жена больна. -- Так неужели вы на юг и корову берете? -- Корова же и едет на юг. я достал вагон и мандат на корову, а мы с женой едем проводниками, иначе не дают: шкрабы все мобилизованы по ликвидации безграмотности. И убегает в лес корову искать. Едет при корове,-- как в крестьянском хозяйстве, животные прежде всего и люди как бы вечные проводники при животных. Так и нужно все понимать, нас всех проглатывает стомиллионный чан крестьянского чересполосья. мы все летим в этот чан. фабрики, равенство, наука, социализм; деревня -- вулкан, заливающий лавой все виноградники, после чего стройтесь по линии все голые и вновь начинайте свой бег! Старый бородатый бурсак Архип Василич на четырех ногах и с конским хвостом, как жеребец, летит. -- Куда, куда? -- Волну чесать, позанимайтесь мой час, у вас нет хозяйства, а я спешу: лен трепать, волну чесать. Вот и еще кричит: -- Как куда? осень: цыплят считать! И все до одного просят позаниматься за них, без всякого даже раздумья и смущенья заявляя, что чечевичная похлебка им выше первенства. • Бесхозяйственный Алпатов идет на урок и раздумы- 519 вает: "Ох, если бы не это первенство, стал бы я хлебан чечевичную похлебку, я бы в комиссары заделался, а лучше бы всего к барону Кыш, чтобы нет никого и никаких Хорошо это сказать "во.<щу чесать", а у самого одна овечка и только ему одному едва хватит на валенки, и он думае-только о собственных валенках. Отчего это (..,> все стали такими самоедами, чт< • шерстннки не останется у Архипа Васнлича о' собственных валенок, как будто у бога и людей работе раньше была по очереди: бог спит. все молча работают дл^ себя и, наработавшись, засыпают, тогда бог просыпается и забытое на полях для всех собирает. Теперь бог и человеь вместе сошлись на работе, и где ему, старому, со всей оравой управиться, он растерялся и только трубит, а люд1 все тащат, ломают, дергают, мнут и, напротив другим, еле еле только себе заготовят". И еще думал Алпатов, глядя на шкрабов: "Почему-то раньше любили все есть вместе, какое эт' удовольствие было собраться вместе за едой лицом к лицу за столом, покрытым непременно белой скатертью, поест вместе, поблагодарить хозяина и потом очень осторожно,-- боже сохрани, чтобы кто не заметил незастегнуту" пуговицу,-- в одиночку освободиться от переваренно! пищи. Теперь, напротив, освобождаются от пищи во вместе, а едят тайно, в одиночку, стыдно в дом войти, гд' обедают, порекопфузятся и гости, и хозяева, будт в отхожем месте встретились". Как завидовать такому хозяйству, как подчинитьс такому небывалому даже в природе закону самосохране ния: и там. в природе, подбор идет не на расширение теле звери и птицы мельчают, по умнеют, и не те.ч драчунам и, току достается тетерка, ожидающая хоть кого-нибудь а тому, кто догадался об этом п под шумок нырнул к не] в кусты; так ц он, казалось Алпатову, не для кого-нибудь а просто для самосохранения, сидит по три, по четыре час, над книгами для одного часового урока и хочет перорабо тать навязанное и чуждое ему учительство в интересно и свое собственное дело. Но если за счет этого своег первенства отдаться хозяйству, то лучше просто погибнуть как многие рогибли уже на своем посту, подавая тонущш сигналы спасения. "Прикосновенность к свободе есть и прикосновенност к страданию, но только душу свободную очищае' страдание, и нельзя сказать, как говорят, что страдани! 520 очищает душу. скорее обыкновенную душу оно убивает, да, их убивает страдание, оттого что они рабы прирожденные обезьяньего мира". Напрасно Алпатов пробовал на собраниях заводить речь о предметах, далеких от "жизни" и близких к учению,-- стеклянными глазами его слушали подавленные люди и думали: "Лучше бы ты, брат, занялся картошкой". Но как же и без картошки зиму прожить? Жалеют отдельные родители, приносят кое-что, но вся-то стихия народно-мужицкая выблюнула шкраба из себя. как постороннее тело, пока-то поймут, что это не прежнее враждебное народному творчеству дело, а согласное и очистительное, как святая вода. И разве это скоро докажешь, питаясь ежедневно случайной подачкой? -- Что же вы дремлете,-- сказали Алпатову,-- у кого нет своего огорода в деревне, в городе кислую капусту выдают. -- Едва ли,-- ответил Алпатов,-- только резинку протрешь и классы пропустишь. -- Классы, классы, тут надо жизнь спасать, спешите скорей, Понтюшкнн уже получил. Понтюшкин тоже бесхозяйственный шкраб, и если он получил, надо спешить. За двадцать верст сокращенными лесными тропинками шагает учитель в город за кислой капустой, и довольно-таки бодро идет. оттого что при последней нужде мысль о кислой капусте,-- в особенности, если на случаи рассчитывать, как это бывает, фунт керосина дадут, или стакан сахара, или фунтов десять овса.-- приятная мысль. "В этом есть что-то живительное: верно, если эт1::л заняться вплотную, то даже интересно будет, а уж со стороны только увидят, что понизился, на этом, верно, все шкрабы и попадаются". Странный пейзаж в лесу на время перебил ход его мыслей: среди леса открылась ляда с удивительно густыми свежими всходами озими, и было тут же на зелени много черных гниющих пней и, как это зачем-то почти всегда бывает на лядах, отдельные деревья, искривленные от прежнего тесного лесного соседства, погнутые ветром, одинокие, с облетевшей листвой, и такие ненужные, казалось, и лесу, и озими. Что-то близкое себе в этих деревьях узнал Алпатов, и ему захотелось непременно узнать, для чего всегда оставляются на лядах высокие деревья. 521 Неподалеку от ляды в лесу возился с дровами, видимо, очень больной старик с повязанной головой, весь похожий на Лазаря, только что выходящего на свет из могилы, возле него была буланая лошадь и тоже больная, с большими черными пятнами вокруг глаз. все больное и все болит, куда ни взглянет воскресший Лазарь: и лошадь его. и дрова. и топоришко, и тележонка. и небо, и земля -- все болит. и умирающий Пан закрывает навеки свои голубые глаза. Могильным голосом ответил старик: -- Деревья оставляются на случай, вокруг леса вырубают, земля наша худая, ляду, может быть, придется бросить и опять оставить под лес. так вот для обсеменения земли оставляют на ляде деревья. А вы сколь далече идете? -- В город за кислой капустой. -- Повезли, повезли, много намедни капусты везли. Хорошее дело. запасайтесь. Путь вам счастливый, а деревья оставляются для обсеменения, и больше ничего. Мысли о высоких деревьях на случай при озими для обсеменения запущенной земли хватило Алпатову до самого города, до открытых дверей ПРОДКОМА, куда всегда валом валит народ, не обтирая ног, и оттого с улицы сюда переход незаметный, из грязи в грязь, прямо в хвост. -- Тут выдают кислую капусту? -- Кому как. вы кто будете? -- Школьный работник. -- Ш крабам, кажется, не выдают. -- Будет врать, намедни Понтюшкин получил. -- Ну, так получите. -- Не зевай, не зевай, подходи! -- толкают Алпатова. А подходить-то и страшно: заведующий отделом кислой капусты раньше был дьяконом, вдруг в пьяном виде разодрал на себе рясу, про это в газете написали, прославили, дьякон стал революционером, обрился лет под сорок, напялил на себя френч, штаны галифе -- страшно смотреть стало на прежнего дьякона. -- Шкраб? -- спросил дьякон. -- Школьный работник. -- Городской? -- Сельский. -- Сельским шкрабам капуста не выдается. -- Вот удостоверение: у меня нет огорода. -- Сельским шкрабам капуста не выдается. -- А как же Понтюшкпн получил? -- Сельским шкрабам капуста не выдается. 522 И потом в хвосте разговор сочувственный: -- Ну вот. я ж".' вам говорил, что шкрабам капуста не выдается. -- А как же Понтюшкин? -- Мало ли что, Понтюшкин, может, бутылку самогонки принес. -- Какая у того самогонка! -- Да вы не жалейте, скверная капуста, с* водой и вонючая, попробуйте, может, овса дадут. "Врут все,-- подумал Алпатов,-- зачем-то утешают",-- но ему нравилась эта черта в народе, когда почему-то иногда возникает сочувствие и всем миром, кто как может, начинают ободрять и поднимать.-- нужно попробовать достать бумагу на кислую капусту в отделе народного образования. И пошел туда, сокращая путь, в калитку одного полуразрушенного постоем войск дома через пустырь. -- Мусье! Пожалуйста, затворите калитку,-- крикнула ему с другого конца пустыря от выходной калитки известная всем тут бывшая помещица, пасущая теперь тут двух своих коз. -- Мадам! -- просила она, когда Алпатов был на середине пустыря. -- Мусье! -- когда он был у выходной калитки. И потом каждому, кто затворял калитку и достигал ее: -- Мерси! И так весь день без всякого раздражения просит, смотрит за козами и притом еще вяжет чулки для кого-то. "Наверно,своим маленьким внукам".-- подумал Алпатов и заглянул в лицо старой женщины: лицо было бодрое, человека, вполне занятого и в чем-то уверенного. -- Богатая была? -- спросил Алпатов какого-то мусье с перевязанной окровавленной тряпкой ладонью. -- II какая еще! -- ответил .мусье. -- А вот. смотрите, со всеми ласково, вежливо обходится. -- Что же это у вас такое? -- спросил Алпатов, указывая на руку. -- Дверью палец раздавили: был на железной дороге, весь день не ел, постучался к будочнику, не поставит ли, как раньше бывало, самовар. А он дверь отворил, раз! -- меня в грудь кулаком и хлоп дверью: палец и раздавил. И откуда это злость такая? -- Ну, не все же злы, вот видите: не зла же эта старая женщина. 523 -- Это редкость, а так все злы. -- На кого же? -- Да, на кого же? Где тут причина? -- с большим интересом, просясь на долгий душевный разговор, спросил раненый. Но Алпатов уже был у дверей своего отдела и, простившись, пошел туда. Заведующий Семен Дсмьяныч, рабочий московской фабрики, старейший коммунист, любил с Алпатовым поговорить и пожаловаться на воров. на саботажников и особенно на примазавшихся интеллигентов. ненавистных и Алпатову (...). Узнав про кислую капусту. Семен Демьяныч выругал дьякона, дал бумагу в предком на полпуда капусты, а печать за разговорами поставить забыл. -- Без печати выдать никак невозможно! -- сказали в продкоме. Опять, усталому и голодному, пришлось возвращаться назад, а когда пришел в НАРОБРАЗ, Семен Демьяныч ушел в У КОМ ПАРТ. "Разве жалование получить, все-таки хватит на две восьмушки махорки". В очереди стояли оборванные шкрабы, городские и сельские, некоторые в лаптях, один даже на босу ногу, все с любопытством разглядывали афишу о публичном диспуте в городском саду на тему необыкновенную: о бессмертии души. Один застрявший в глуши богоискатель выдумал это сделать по примеру Англии, как у Джемса, в пику официальному материализму, с голосованием. В очереди говорили: -- Чудак, он думает таким способом что-то сделать. -- Забьют. -- Ну еще бы. и пикнуть не дадут. -- Неужели не постоят за бессмертие души? -- спросил Алпатов. -- А кому какое дело теперь до души,-- сказал босой шкраб,-- я сам сознательно руку за душу не подыму. -- За идеи Платона и Христа? -- Голодные не могут быть христианами. -- Но христиане же часто были голодными. -- А это надо вперед себе в голову забрать, и тогда даже будет приятно за что-то свое голодать, а просто голодны" не могут быть христианами, вы сами дол:-кны это понимать. -- Может быть, я и понимаю, но как же этот философ не понимает? 524 -- У него жена доктором хорошо зарабатывает, вот он и выдумывает, у него есть время, но вы сами шкраб и понимать должны, что голодные не могут быть христианами, из голода ничего не выходит (...) Не мысль, что голодные не могут быть христианами, а злость этого босого учителя, одетая такими словами, поразила Алпатова и напомнила ему точно такую же злость, но в других словах, и какие это слова, он хотел и не мог вспомнить. -- Погодите, товарищ, получать деньги, пойдемте за мной,-- сказал ему мальчик со взъерошенными волосами, заведующий школьным подотделом. -- Да, погодито-ка.-- сказал другой такой же мальчик, заведующий внешкольным подотделом. -- Сюда, сюда! -- шла впереди их горбатая девица, заведующая секцией социального воспитания. Пришли в почти пустую комнату, и трое сели за стол, поделились подсолнухами, больше стульев не было: Алпатов стоял. -- Ну, товарищ,-- сказал первый мальчик,-- что вы теперь делаете? -- Разбираю архивы. -- Разве есть это? -- А как же. -- И порядочно? -- Очень даже много. -- Много? -- сплюнув подсолнух, спросил другой. -- Порядочно. -- Мы решили вас использовать иначе, по ликвидации безграмотности. -- Прежде надо ясли для детей завести,-- ответил Алпатов,-- а то ко мне бабы ходят с грудными ребятами: пищат ребята, бабы унимают, не слушают. -- Вот вы и займитесь организацией. -- Нет, я не занимаюсь никакими организациями. -- Почему? -- Не интересуюсь, я другой природы. -- Мы все одной природы. -- Нет, разной. -- Мы вас мобилизуем. -- Не пойду. -- Пришлем милиционера: вас нужно выжать, как лимон. -- Не выжмете: я сухой лимон. 525 Тогда третий мальчик показался на пороге, сделал какой-то знак. и все побежали со свистом по коридору. Алпатов вынул скорей свою бумагу на кислую капусту, взял со стола печать, приложил и пошел опять в предком получать. Помещица с козами во время этой беготни уже приметила Алпатова -- и как он аккуратно затворяет калитку, и поглядывает на нес. Теперь она его остановила и пожаловалась на коз. мало дают молока, не хватает травы. -- Нужно как-нибудь из своего имения выхлопотать корову.-- сказал Алпатов ей в утешение. -- Корову? -- изменилась в лице помещица. -- Что вы сказали, повторите. -- Корову. -- Госпцди,-- перекрестилась она,-- неужели это сбудется: я сегодня во сне видела корову. -- Черную в очках и белых чулочках. -- Черную в очках. Но как же это вы знаете? -- Так знаю: получите корову, хлопочите скорей,-- сказал Алпатов и поспешил в продком. Там, однако, занятия кончились, все было пусто, и где выдают кислую капусту, рычала большая рыжая собака. Посмотрев на злую рыжую собаку. Алпатов вдруг вспомнил, кто это и какими другими словами сказал, что голодные не могут быть христианами; это разбойник, издеваясь, сказал Христу: "Если ты сын божий, спаси себя и нас". VIII ЛУКОВИЦА Голодная волчья заря узким медным перстнем полукружила небо. Учитель выходил обратно из города в надежде перемочь усталость и голод до дому. Навстречу ему гнали коров и шел оборванец с длинной палкой в холщовой сумкой. Он остановил спешно идущего Алпатова и попросил у него огня раскурить трубку. Недовольный остановкой, вырубая огонь. Алпатов сказал: -- Пастуху нужно иметь кремень и огниво. -- Ты что, слепой! -- крикнул оборванец.-- Вон пасту х^ -- Что же тебе стало обидного от пастуха? -- Я солдат. 526 -- Пастух, по-моему, не хуже солдата. -- Пастух? Ах ты... -- Ругаться? Ну так нет же тебе огня, убирайся! -- крикнул Алпатов и быстро пошел дальше. Но солдат тут только и принялся ругаться как следует и на фоне полукружия волчьей зари трехматерной картечью палил вслед Алпатову, может быть, представляя себе, что он из шестипушечной батареи по немцу палит. -- Я солдат, я солдат, я на фронте страдал. Больно отзывалась эта ругань на сердце у Алпатова, ему было досадно, что не угадал душу поврежденного солдата и так расстроил его. но, главное, смущала его догадка уже по прежнему верному опыту,-- если станет так на каждом' (^шагу_цепляться с болью за людей, значит, сам вконец ^ поврежден и едва ли дойдет он до дому при усталости и лихорадке. На лесной тропинке его сапоги сами цеплялись за пни и коленки подгибались от слабости. Набил трубку, затянулся, стало от этого лучше, но неудержимая злоба охватила его на оледенелое достоинство сумасшедшего солдата, и на застывшее величие дьякона с кислой капустой, и на мальчишек с подсолнухами, заведующих десятками школ, библиотек, и -- сколько их всех! -- будто дождь идет и каждая капля его от стужи замерзает и падает на землю снегом и льдом. Милостью солнца росинка воды получает отпуск на небо. милостью солнца земля радуется, получая тепло, а сама земля, вернее, не земля, а суша, ее каждая частица давит другую, и если бы дать им волю, они взорвали бы весь земной шар. А связь воды совершенно иная. каждая капля не лежит, а движется и не мешает другой. Сила земная вяжет насилием, а сила солнечно-океанская освобождает, и сила эта в душе человека остается, как любовь раз-.тчаю-щая. Учитель остановился и на большом пне в сумерках, едва различая буквы, пытается записать план урока на завтра о суше и воде, ее омывающей, но в голове у него стало темней, чем в лесу, и звенели тысячи огненных колокольчиков на зелено-желтых полосах. "Перемогу, перемогу!" -- заговаривал он наступление какой-то враждебной силы, очнулся, еще покурил, записал и продолжал свой путь, прибавляя пример за примером к связи частиц воды из человеческой жизни: особенно ярко припомнилось ему. как в океане на гибнущем судне, когда все высадились на лодки, остался один телеграфист и по колена в воде подавал 527 сигнали о спасении людей по беспроволочному телеграфу, пока волна не смыла его с корабля,-- се человек! С какой бы радостью он и сам сию же минуту отдал свою жизнь з схватке с врагом, но враг был везде, а лица не показывал. Нельзя же дьякона считать врагом,-- если бы с ним встретиться в бане, попариться вместе, то он оказался бы добрейшим человеком; ругательному солдату сказать "ваше благородие" и дать восьмушку табаку -- побежит вслед, как собака; дерзким мальчишкам дать парочку идей для грандиозного плана ликвидации мужицкой России, чтобы они увидели в этом ключ к царству небесному на земле, и мальчики будут на побегушках. Все они не знают, что творят, и сам комиссар земледелия в пьяном виде открыл свою душу: "Все мое,-- сказал он,-- и земля, в лес, и вода!" Кто же враг? "Большевики".-- говорят все кругом, но никто не потрудится при этом подумать, что суд его прямо соприкасается с личным раздражением и всякий укол приводит к одной неподвижной идее большевики, в этом почти все одинаковы, все маниаки. как поврежденный солдат. -- Кто же мой враг, покажись! Открылась просека, " по ней с возом дров ехал старик с обвязанной головой на больной буланой лошади с большими темными пятнами вокруг глаз. И бывает же так. этот Лазарь остановил возле Алпатова лошадь, крепко выругался матерным словом и едет дальше как ни в чем не бывало. -- Стой! -- остановил его Алпатов,-- Ты за что меня ругаешь? -- Я тебя не ругаю. -- Зачем же ты возле меня остановился? -- А кому же мне Его выругать? -- Кого? -- Кто выгнал меня, больного старика, в лес за дровами. -- Председателя? -- Я сам председатель. -- Кого же ты ругаешь? ' -- Его же, батюшка, Его: за что ни возьмешься, все Он мешает и все рассыпает. Он против нас хозяйствует, а тебя за что мне ругать? И правда: Лазарь улыбался ему такой улыбкой, как при похоронах улыбался хороший священник его родной 528 деревни, отец Афанасий: он так улыбается, а все кругом плачут. Старик, сам больной, и на больной лошади, и с возом дров, даже просил Алпатова подсесть к нему, но просека -- далекий путь, тропинкой к большаку он пошел скорее, неотступно размышляя о Нем. "Надо быть. как этот старик, видеть врага в образе черта с рогами, или сектантом и партийным человеком, каким-нибудь большевиком, меньшевиком, эсером, но все это психология первобытная". Лихорадка затрясла его. "Их было два брата, один был домогатель и ушел из дому. у него ноги свинцовые, живот деревянный -- дети не рождаются, сердце не чувствует красоту, плечи сильные, голова математическая, в очках и плешивая, это человек механизации мира. окончательный интеллигент: Ьото (аЬег. Другой брат остался при доме, у него ноги резвые, в шерсти, и баба его постоянно рожает детей, а лицо его -- как восходящее тесто в деже: вот выскочили два живые глаза, только собрался им ответить своими, а тут, где были глаза, рот выскочил, хочешь в рот сказать, это не рот, а дырка, и это вовсе не лицо, это зад обернулся в лицо -- окончательный мужик. И оба эти брата, как два вагона, идут на меня. и я между ппми, как сцепщик, растерялся, еще момент, и они раздавят меня буферами, и поезд пойдет без меня. но этого быть не может, без меня на земле останется одна математика и тесто в деже, все вычисленное и равномерно распределенное на пайки. Выходит, мой враг -- Ьото ГаЬег и его математика. Борьба с математикой? А вот как боролась собака с паровозом: положила хвост на рельсы и лаяла в кусты на корову, паровоз отрезал ей хвост, она кинулась на паровоз, и тот отхватил ей голову. С этим нельзя по-собачьи бороться, паровоз вещь полезная, и математика необходима, и сам Ьото (аЬег, начертающий план государства-фабрики (наше время ведь только план), вероятно, тоже необходим: и как же иначе освободиться от чудища, как, не доведя его до абсурда, до счета, до учета научного? Не про это ли сказано: "Кто имеет ум, тот сочти число зверя: ибо число это человеческое". Никакой раскольник со всей своей магией и никакой 529 анархист пироксилиновый не сделает со зверем того. что делает с ним Ьото ГаЬег, превращая фетиш в механизм. Теперь Ьото ГаЬег только ошибся и сдвинул какой-то утес на исток живой воды. и то. что раньше было святое слово ЗЕМЛЯ, теперь стала СУША. и сушу эту надо постоянно размывать, как размывает ее вода океанская. А Я -- частица воды океанской, Я -- капельно мал, и Я -- океански велик." и друг мой лучезарный бог Солнце постоянно творит, и Ьопю ГаЬег мой верный слуга". Но не тут. в этих рассуждениях, а в душе была, несмотря ни на голод, ни на усталость и лихорадку, светлая точка: вот бы теперь идти в класс и рассказывать детям о суше и воде. се омывающей, упомянуть, что крестят не пылью придорожной, а водою, и знахари говорят: "Вода, матушка, ведь она живая, святая". И хотя бы не класс, а лист бумаги и свет какой-нибудь -- записать свои мысли. Между быстро бегущими облаками показался месяц, осветил сворот на большак. и тут в -блестяще накатанной осенней колее учитель заметил очень симпатичный круглый и драгоценный теперь пред