. "Ничего, -- борол он свой страх, -- когда напьюсь, страшно не будет". И всю надежду возложил на водку. С тех пор еще, как он бежал в Азию и напился с Кумом, не пил он ни разу, но воспоминание о действии водки было связано с большой белой теплой подушкой и крепким сном -- хорошее воспоминание! Водка может совершать чудеса. Как только смеркалось и стали зажигать фонари, он явился к Калакутскому. -- Ну, пойдем? -- Куда пойдем? -- спросил Калакутский. Алпатов покраснел, стыдясь напомнить. А Калакутский был такой: у него всегда в одно ухо вскочит, в другое выскочит, и что-нибудь делать с ним можно только в тот самый момент, когда в одно ухо вскочило, а из другого еще не выскочило. -- А! -- вспомнил он вдруг, -- водки не купил, нельзя было, у нас сегодня гости. -- И не пойдем? -- Нет, отчего же, пойдем, -- там выпьем, у них есть. У меня там есть приятельница Настя, она тебя живо обработает. Ты не думай, что это из корысти, -- они нас, мальчиков, очень любят, только надо теперь же итти, до их гостей, и прямо к ним в комнаты. Неужели ты никогда не пробовал? -- Нет, я думал, нам это нельзя. -- Во-от! а я, брат, с десяти лет начал. Как же это ты вздумал? -- Да, так, вижу нет ничего и -- вздумал. -- Как нет ничего? -- Учителя обманщики, -- сами не верят, а нас учат. -- Неужели это ты только теперь узнал? А я это с десяти лет понимал. Ты знаешь, Заяц-то наш к моей Анютке ходит, она мне все рассказывает, хохочет! -- он страшный трус и тоже нашим путем ходит, заборами, пустырями, в одном месте даже в подворотню надо пролезть, ну она и заливается: ты представляешь себе, как Заяц подлезает в подворотню? А ты думал -- они боги. Я тебя Насте поручу, она мальчиков любит. Понравишься, так еще подарит тебе что-нибудь. Ну, пойдем. "Вся надежда на водку!" -- холодея от страха, думал Алпатов. Шли сначала по улице. Алпатов спросил: -- А Козел тоже ходит? -- Нет, у Козла по другому: он сам с собой. -- Как же это? Калакутский расхохотался. -- Неужели и этого ты еще не знаешь? Алпатов догадался и ужасно ему стал противен Козел: нога его значит дрожала от этого. -- Ну, здесь забор надо перелезть, не зацепись за гвоздь, -- сказал Калакутский. Перелезли. Ужасно кричали на крышах коты. -- Скоро весна, -- сказал Калакутский, -- коты на крышах. Ну, вот только через этот забор перелезем и -- в подворотню. Перелезли, нырнули в подворотню. С другой парадной стороны двора ворота были приоткрыты, и через щель виднелся красный фонарь. -- Запомни теперь для другого раза, -- шопотом учил Калакутский, -- этот заячий путь нам единственный, а с той калитки, если войдешь, сразу сцапают. Теперь вот в этот флигелек нужно и опять осторожно; чтобы хозяйка из окна не увидала: ведь мы с тобой бесплатные. Боишься? -- Нет, не боюсь! -- Молодец. Постоим немножко в тени: какая-то рожа у окна. Ну, ничего, идем. В темном коридоре Калакутский нащупал ручку, погремел, шепнул: -- Отвори, Анюта! -- Это ты, Калакуша? Она только проснулась, сидела на неубранной кровати, в одной рубашке. Алпатову ничего не показалось в ней особенного: просто раздетая женщина и -- ничего таинственного, как представлялось. -- Вот этот мальчик, -- сказал Калакутский, -- его надо просветить. -- Веди к Насте, она их страсть любит. Пошли дальше по коридору. "Если так, -- думал Алпатов, -- то не очень и страшно". Но Настя оказалась большая фарфоровая баба с яркими пятнами на щеках. -- Поручаю тебе обработать этого кавалера, -- сказал Калакутский. И втолкнул Алпатова в ее комнату. -- Раздевайтесь, -- очень ласково сказала Фарфоровая, -- пива желаете? -- Водки, -- ответил Алпатов. Она вышла. Тогда стала ему Фарфоровая, как на первых уроках в гимназии Коровья Смерть: страшно и слабо в себе. -- Не убежать ли теперь? -- подумал он, но вспомнил, что еще будет водка и после нее все переменится: тоже был страшный Становой, а потом стал милым Кумом. Она принесла графин с двумя рюмками, на блюдечке было нарезано мясо: закуска. -- Миленочек, ах, какой ты хорошенький; пил ли ты водку когда-нибудь? -- Пил! И налил две рюмки. -- За ваше здоровье! Чокнулся и выпил. И вот странно, обжог себе рот, водка настоящая, а никакой перемены от нее не было. Налил еще, выпил и -- опять ничего, и еще налил и -- опять ничего, и еще... -- Миленочек, ты очень уж скоро, так ты совсем опьянеешь. -- Водка на меня не действует, -- ответил Алпатов, -- мне надо много выпить. -- Вот ты какой! Она села в кресло, притащила его к себе на колени, обняла. -- Ах, какой ты хорошенький, миленочек, знаешь, я тебе сделаю подарок, -- вот. И дала ему небольшой перочинный перламутровый ножик. -- Подождите, -- освободился Алпатов, -- я сейчас на двор схожу, мне нужно. Шинель надел, а пояс забыл. Выпитая водка стала действовать, только в другую сторону, -- видно напрасно грешат на этот хлебный напиток. Или, может быть, невидимая, неслышимая, притаенная где-нибудь в уголку души детская прекрасная Марья Маревна оттолкнула от своего мальчика фарфоровую бабу с яркими пятнами. Водка действовала, но в другую сторону: бежать, бежать! Он спрятался в тени ворот, собираясь перелезть в подворотню, но вдруг ему почудилось, что на той стороне есть кто-то. -- Не Заяц ли это лезет? Вылез кот и шарахнулся: другой кот бросился на первого, и оба с ужасным криком понеслись на крышу. Две старушки у других ворот разговаривали между собой: Первая старушка сказала: -- Пост пополам хряпнул! Вторая ответила: -- Коты на крыши полезли. Первая сделала вывод: -- Значит, месяц остался до полой воды. -- Ведь вот как они странно выводят, -- подумал Алпатов: -- у них причины выходят совсем не так, как у Бокля. Коты, сцепившись в клубок, ляпнулись с крыши прямо ему под ноги и бросились в подворотню. За котом бросился в подворотню Алпатов и на забор, по кустам, до другого забора, по улице. Добрая Вильгельмина ничего не заметила в дверях, и он прямо пошел в постель, но водка теперь только и начала свое действие, всю ночь ему чудится, будто Заяц его преследует, он в подворотню и Заяц за ним, по пустырям, по заборам, по крышам мчатся они всю ночь, только где-то у собора ему удалось, наконец, обмануть Зайца, с высокой горы он скатился вниз кубарем и там у реки была опрокинутая лодка, под эту лодку нырнул он, а там... что там он увидел! Там сидел Козел и уединенно сам с собой занимался. -- Auf, auf, в гимназию! -- звала его Вильгельмина. С ужасной головной болью он встал и вышел к чаю. -- O, mein liebes Kind, -- воскликнула добрая Вильгельмина, -- ты совсем больной, не нужно ходить в гимназию. Но Алпатов пошел, у него было какое-то смутное решение начать свою жизнь совсем по-другому. Первый урок был как раз география. Вошел Козел, сел, заложил ногу за ногу и задрожал, заходила кафедра, затряслась половица, и через половицу -- и парта. Алпатов стал испытывать точь-в-точь такое же невыносимо противное, как от фарфоровой дамы. Своими зелеными глазками учитель стал перекидываться от лица к лицу, Алпатов упорно смотрел и когда встретил, то видел как они зло вспыхнули и остановились, как две кометы -- злейшие на всем небе светила. Алпатов опять скривил губы, как Коровья Смерть, и что в тот раз удалось, то и сегодня от этого Козлу стало, будто он яд принял. -- Ты опять рожи строишь? -- сказал он. -- А вы опять дрожите, -- ответил Алпатов, -- мне это неприятно. Класс притих, как перед грозой. Козел перестал дрожать ногой и даже как-будто сконфузился, стал шарить глазами в журнале, слепо вызвал кого-то. Только Алпатову нельзя было так оставаться, было начертано совсем не тут, что итти ему в это утро, итти до конца: далеко где-то в других временах и в других странах камень упал, и пошли круги по человечеству и сегодня докатились до этого мальчика. Он поднял руку. -- Что тебе надо? -- Позвольте выйти. -- Не успели начать урок и уже выйти, что с тобой? Сердце его стучало. Он вспомнил, что Вильгельмина, принимая бром, жаловалась на сердцебиение, и сказал: -- У меня биение сердца. -- Ну, что же, -- ответил Козел, -- сердце у всех бьется. В классе засмеялись. Победа была за Козлом. Алпатов сел на свое место. Жалобно ударил колокол крестопоклонной недели, в церкви пели: "Кресту твоему поклоняемся, владыко", при этом звуке Козел тихонечко и быстро перекрестился. Алпатов встал. -- Тебе что? -- Пост пополам хряпнул. -- Ну, так что? -- Коты на крыши полезли. -- Что ты хочешь сказать? -- Значит, месяц остался до полой воды. Козел хорошо понял. Козел такое все понимал. -- Какой ты заноза, я никогда не думал, что ты такой негодяй. Сейчас же садись и не мешай, а то я тебя вон выгоню. Алпатов сел. Победа была за ним. Козел задрожал ногою и половица ходуном заходила. -- Вот вы опять дрожите, невозможно сидеть. -- Вон, вон! -- крикнул в бешенстве учитель. Тогда Алпатов встал бледный и сказал: -- Сам вон, обманщик и трус. Я не ручаюсь за себя, я не знаю, что сделаю, может быть и убью. Тогда все провалилось: и класс исчез в гробовой тишине, и Козел. Заунывно ударил еще раз колокол крестопоклонной недели. Козел перекрестился большим открытым крестом, принимая большое решение, сложил журнал, убрал карандаши. -- Ты -- маленький Каин! -- прошипел он Алпатову, уходя вон из класса. -- Козел, Козел! -- крикнул ему в спину Алпатов. Через несколько минут в класс вошел Обезьян, у него было торжественно-мрачное лицо, и он сказал: -- Алпатов, возьми свой ранец, уходи из класса и больше не возвращайся. Алпатов не надел на спину ранец, как это непременно требуется, а взял его под мышку портфелем, запел: -- Allons, enfants de la patrie. И пошел в коридор мимо директора, не поклонился и все пел "Contre nous de la tyrannie". По пути домой он зашел в лавочку, купил себе черные пуговицы. -- Что случилось, что так рано? -- спросила его добрая Вильгельмина, -- заболел? -- Меня исключили из гимназии, -- сказал Алпатов. -- Wa-a-as-s? Алпатов попросил ножницы, иголку с ниткой и пошел в свою комнату. Там он сел у столика, развернул свою заветную бумажку, положил на стол перед собой. И отпарывая блестящие серебряные пуговицы, пришивая черные, запел на весь дом: Allons enfants de la patrie. Le jour de gloire est arrive. Верно из всех хозяек этого города одна добрая Вильгельмина понимала эту песню во всем ее ужасном значении. -- Alles verloren, -- шептала она с ужасом. -- Armes Kind! А за дверью до самого вечера гремело: Contre nous de la tyrannie, L'etendart sanglant est arrive. Конец второго звена.