подвижности. Так и стоит мону-ментом с поджатой одной лапой, чтобы этой
свободной приготовленной лапой птицу поймать. Но она умная охотничья собака,
готовая прыгнуть, и в то же время знает, что птицу поймает не она, а выстрел
стоящего за ее спиной охотника.
И вот мне теперь, как я себя чувствую, мое дело быть собранным, и
готовым поймать, и сделать вечно-стью пролетающий миг жизни.
...А совершит это все стоящий за мной Охотник. Думаю теперь, что слова
"большой" и "маленький" таят в себе какую-то не только количественную, но
моральную сущность. Так бывает, когда от маленького дела переходишь к
большому, то являются на помощь не свои, известные, взвешенные, измеренные
силы, а неведомые, непрошеные, не требующие труда твоего
и печали, и тогда чувствуешь на своей утлой лодочке под собой несущую
тебя большую океанскую волну.
Да, конечно, под лодочкой океан, а в человеческой жизни, в большом
деле, когда ты на него станешь -- весь человеческий род от сотворения мира
становится на твою сторону и, вызывая на бой темные силы, откры-вает
священную войну за тебя самого.
Она так презирает быт, так слаба в борьбе, что я не могу себе
вообразить ее любящей, если придется столк-нуться даже с одной Аксюшей... Я
боюсь ее: ей это станет противно! Без настоящей любви -- невозможно!
Она очень похудела на моих глазах. Худеть можно и от одного ущемления
девственной гордыни, и мало ли от чего, и это вовсе ничего не говорит о
любви...
-- Ну,-- сказала она,-- конечно, надо сделать так, чтобы другие от нас
меньше страдали, но если жизнь скажет свое слово, что надо...
Если будет надо, я возьму вашу руку, выйду из своего дома и больше не
вернусь. Я это могу.
Самое большое, что я до сих пор получал от В. --это свобода
"физического" отношения к женщине, то есть при духовном сближении стыд
исчезает и, главное, уничтожается грань между духовным и физическим.
Раньше мне казалось это возможным лишь при сближении с примитивными
женщинами, где "духов-ное" сознание становится ненужным: "пантеизм". А
теперь вот именно вследствие этого равенства и по-стоянного обмена и
происходит рождение чувства единства духовного и телесного.
Вычитал из юношеской их переписки, что ее возму-щала в то время даже
сама постановка Олегом вопроса о применении аскетических приемов против
опасностей любви. То и замечательно, что в этом их романе пики острейшие
двух разных миров стали друг против друга. Борьба эта закончилась трагично.
Потом пошли долгие черные годы одиночества. Где-то, неведомые ей, шли
мои такие же годы. Наконец мы встретились, и теперь я думаю о нашем романе,
что два подобных желания или мысли среди миллиона разных людей жили в двух,
и этим двум суждено было встре-титься и этой встречей увериться, что это не
сон, не поэзия, а так оно и есть, и должно быть.
Замечаю, как В. резко схватывает и ничего не забывает из моих рассказов
о себе: это делается силой родственного внимания. И я тоже не по дням, а по
часам усваиваю ее во всех подробностях.
В этом и состоит любовь, ее святая природа, это и приводит к тому, что
у всех... Но с этим простым результатом никогда не может мириться поэзия
мона-шеская (Олега).
Подозреваю, что та редкая радость (будто взыгра-ется что-то в душе),
радость, не забиваемая ни годами, ни нуждой, ни оскорблениями -- эта радость
у нас с ней общая, она и соединила нас. И отсюда наша общая с нею ненависть
к удовольствию, заменяющему ра-дость. И мы нашлись два таких. Верно ли?
У нее всю жизнь была борьба за радость на два фронта: против
эгоистического удо-вольствияи против аскетической любви.
5 марта. Со стороны Москвы подхожу к Троице-Сергиеву, и в свете
вечерней зари необычайной красоты сияет Лавра с древними башнями и церквами.
Я вспо-мнил красивое письмо юноши, навеянное ему любовью к женщине, которую
я сам так полюбил.
Я подошел к Лавре и увидел колокольню без колоколов, вспомнил всю
мерзость запустения в море злобы, кипящей вокруг древних стен. То, что мне
было красотою, в жизни возбуждало злобу, служило источ-ником зла.
Как это могло случиться, что подвиг любви Сергия Радонежского стал
источником зла среди людей? Раз-думывая об этом, я опять вспомнил письмо
юноши и растерзанную страданиями женщину, из души кото-рой он черпал свою
любовь к Прекрасному.
А теперь я люблю ее, эту ограбленную...
Но что эта злоба вокруг древних стен! Мне стоит к любому из этих людей
подойти, стоит чуть-чуть его обласкать, как откроется, что он -- жалкий
невольник зла, и стоит протянуть руку -- он схватится за нее, чтоб
вырваться. Такчего же мне скорбетьо внешнем,обра-щенномв мерзость
запустения, если внутренняя жизнь наша, она здесьналицо передо мной, и небо
тоже, и на-ступающая весна!
А письма... что мне в них, если источник со мной! Я обладаю самим
источником красоты. Никогда я ее не чувствовал так, никогда не был в
состоянии такого священного ожидания! Мне кажется, я построил пре-красную
хорому, и долгожданная вошла в нее, и я ска-зал ей "люблю", и она мне
сказала свое "люблю", и мы ждем, чтобы кто-то третий вошел, и благословил
нас, и убедил нас, что мы сами видим любовь, а не только нам это видится.
А это ведь и есть музыкальная тема души этой женщины: "Вижу или мне это
видится? Чего-то не хватает, какого-то "чуть-чуть" недостает до Целого, и
оттого я не пойму: вижу я или это мне видится..."
Нет, я не пойду в те леса искать дупло, в котором Олег прятал когда-то
свою рукопись. Я сам напишу свою "Песнь Песней".
6 марта. (Неотправленное письмо).
"Раз в году бывает у нас как на высокогорном снегу: в солнечных лучах
можно раздеться и жечь тело в при-сутствии снега. Встаю радостный, каким
бывал только мальчиком утром в Светлый праздник, и не слышу обычного голоса
какого-то сурового и страшного Бога: "можно ли те-перь радоваться?"
Спрашиваю себя:
-- Отчего таким прекрасным мне кажется наступа-ющий день?
И начинаю искать причину моей радости, как утром в праздник искал
спрятанный родными подарок. Обе-жав, ощупав свою радость со всех сторон, я
догадался... Как будто в согласии с догадкой моей, с утра полетели сверху
откуда-то на снег золотые капели. В полной силе пришла весна света, и
голубеют в лесу на белом снегу следы зверьков: везде двойные следы, везде
гон! И уже не пинь-пинь, как зимой, аполным брачным голосом распевает
синица.
Медленно, с какого-то случайного облака спуска-ются и садятся на
темно-зеленые ели снежные пу-шинки. Как раньше я любил весну света, это
святое целомудрие любви Мороза и Солнца! Бегая на лыжах по голубым следам
пушных зверьков, сколько в жизни своей надышался я этим целебным воздухом
весны света. Но теперь больше не завлекает меня неведомая сила бежать вперед
по следам. Для меня теперь где-то сходятся в одну точку нити от всего мира,
и там эта моя весна сияет как маленькая подробность всего прекрас-ного.
Мои старые и вечно юные боги весны, неизменно прилетающие каждый год с
южных морей,-- синие, голубые, зеленые боги,-- теперь тоже, как я, стремятся
в наш общий дом.
Вот теперь и открывается все, отчего я сегодня как мальчик в
праздничное утро: сегодня я тоже спешу в тот дом, куда стремятся все
прекрасные силы весны. Сегодня иду я к нему. И когда я приду туда, пусть
попробует тогда голос сурового и самого великого и страшного Бога упрекнуть
меня:
-- Можно ли теперь радоваться?
Пусть позовет и, может быть, даже покажет огнен-ный Лик, тогда я сам
загорюсь и Ему покажу свой возмущенный лик и скажу:
Отойди от меня. Сатана! Единственный и насто-ящий Бог живет в сердце
моей возлюбленной, и от Него я никуда не пойду.
Отступление
"-- Вы меня любите?
-- Люблю. Вы верите?
-- Верю. Но я вас не люблю.
-- Как же быть?
-- Мы люди подходящие, и я знаю, что могу быть вам бесконечным
источником, неисчерпаемым...
Мы переходили с ней в это время Москву-реку по Каменному мосту.
-- Да, конечно,-- попробовал я отшутиться, сам не понимая еще, шутит
она или всерьез говорит,-- ко-нечно, эта река текла и при Грозном, и
какие-то мамонты дочеловеческие к ней приходили напиться...
Она отклонила шутку и строго мне ответила:
-- Но вы для меня можете исчерпаться!
-- Интересом ко мне как к писателю?
-- Нет! -- я в человеке не уверена: вы слишком писатель... Олег был
тоже такой: он стремился тоже по прямой, а жизнь наша круглая. Вы напрасно
думаете, что ваша линия кривая,-- вы обманываете себя.
-- Что же делать?
-- Если любите -- берите какая есть: рискните.
-- А вы?
Я тоже рискну".
"7 марта. Я при Павловне сказал Р. В-чу, что взято три билета на
концерт, а если он не пойдет, мы пойдем вдвоем. Павловна вдруг накинулась на
меня: "Знаю, знаю, не погуляешь, все разрушу и ляпну в самое место!"
Р. В. был изумлен:
-- В шестьдесят лет? Это нервы!
После Р. В. нападение возобновилось. И тут я выка-зал неизвестную
самому в себе твердость. Я сказал: мои условия -- до гроба к ней мое
внимание и благодар-ность, а если у меня будет связь -- я откроюсь.
Чувствую, как потупел в своем чувстве жалости к людям: я слишком много
жалел..."
"8 марта. Если бы она любила меня просто и как надо -- чего бы ей
стоило, увидев меня смущенным, сказать: "Затворите дверь",-- а потом: "Ну
что с вами, милый?"
Она же холодными изучающими презирающими глазами смотрела на меня, и
нарочно заставляла пу-гаться, и нарочно мучила. Это жестокость, а не
лю-бовь... И если ей отдаться, как "подходящей", воз-можно, и полюбит, но,
возможно, меня, старика, просто замучит".
Если б он мог подозревать тогда, с какой дрожью в сердце я дожидалась к
назначенному часу его приезда, замерев в неподвижности на диване в его
кабинете. Он вошел, мне показа-лось, смущенный...
Как желала я от него простого движения,вошел бы, закрыл дверь, стал бы
рядом на колени, обнял, сказал: "Ну что с тобой, ми-лая?"
А он: "изучающими презирающими гла-зами..."
"Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и
"выпрыгиваем", как рыба из воды. Я это во всем чувствую, ее "не люблю"
понимаю как последнее сопротивление разума. Избежать этого я счи-таю
преступлением против жизни. Эта наша связь должна стать связью с землей, Л.
должна почувство-вать примирение с тварью, и милость, и страстную радость
милующего внимания. Этот священный момент (мы должны сделать, чтоб он был
священным), при условии полнейшего разгрома моего быта, из-за спешки может
не только не сделаться священным, а изуродо-вать все наше чувство. Вот
почему "отсрочка" сейчас необходима, и самое лучшее, если она будет
проведена в деловой работе дружной. Кроме того, надо работать над созданием
возможности жить вместе без помех. Ум же должен сказаться в ритме: не надо
спешить, но не надо и зевать.
Ее задушевная мысль -- это поэзия любви, что для акта любви нужен тот
же талант, как и для поэмы... На свете мало таких озорниц, и как раз мне
такая нужна.
9 марта. Она ненавидит размазывать разговор по телефону: "Говорите
только что нужно!" Почему?"
Потому что говорю по чужому телефону от соседей, и они слушают.
А ты по невниманию к моей жизни и это делаешь "загадочным".
"И вот звонок:
-- Не приду завтра. Не пускайте Аксюшу в За-горск.
Написал письмо в тревоге. Мне кажется, что письмо настоящее. Тревога же
моя вот в чем: в последний раз за ужином после вина, уходя, она прошептала:
"Нехо-рошо". И я только сейчас понял: нехорошо, что я отпу-скаю ее куда-то
одну на улицу после всего... И после того на другой день взамен пропущенного
мгновения -- рассуждения.
...Есть опасность, что Л. предложит разделиться хотя бы на время. Тогда
я могу предаться писанию, увлечься этим -- и так нарушится здоровый ход
нашего сближения.
Если бы Л. умерла у меня на руках -- как это легко, как это богато в
сравнении с тем, что ушла!
Тревога, что "уйдет". Эта тревога коренится в са-мом же чувстве. Потому
что и она, когда обрадовалась "Весне света", сказала мне, вся в слезах: "Не
бросайте меня!" Тревога эта противоположна "счастью", то есть приятности
остановки после достижения.
Однако в чем же ее тревога, почему этот странный звонок? Узнаю, а пока
обещаюсь: ни одного намека никому, о чем мы говорим. Вот когда только я
понял то, чему она меня учила: беречь нашу дружбу от "сглазу"!"
"10 марта. И вот, поди тут! Написал "обещанье" и прямо после этого Р.
В-чу рассказал о своем намере-нии писать "Песню Песней", в смысле том
сказал, что новым человеком собираюсь жить и на старом ставлю крест.
Прочитал ему "Весну света".
Очень сильная вещь,-- сказал Р. В.
Но, через несколько времени, говорит:
-- Март, апрель -- в мае все будет готово.
-- Что? -- спросил я.
-- А "Песнь Песней".
Набрав в себя воздуху, говорю:
-- Как бы хорошо я ни написал "Песнь Песней", она ведь будет даже в
самой лучшей удаче не больше как свидетельство того, что человек ее спел:
важен сам человек, а не его песня.
Тогда Р. В. вдруг меня понял. Я же его наставлял дальше о том, что вот
в этом смысле и должна расхо-диться Церковь с искусством, то есть что если
на чаше весов сам Бог, а на другой Его изображение,-- что тяжелей? Был бы
Бог -- Рублев явится. А нет Бога -- и Рублева не будет.
...Странно, что даже Р. В. не может отделаться от этой многовековой
борьбы верующих и неверующих художников с попами за свободу искусства.
Завет себе: для духовной связи с В. и через нее со всем миром хороших
людей -- обрести свободу от пред-рассудков интеллигенции в отношении Церкви,
равно как и от предрассудков Церкви в отношении живого, настоящего
искусства. Словом, чтоб мне самому ни с той, ни с другой стороны не мешали.
Ознаменовать этим мой переход к новой жизни.
11 марта. Р. В. рассказывал, что Павловна знает о каком-то письме
Аксюши. Вот она, Аксюша-то! И вдруг стало ясно, почему В. позвонила вчера, и
не пришла, и не велела Аксюшу в Загорск пускать.
Так что Аксюша всем насолила: мне, Павловне, В. и стала главным героем
романа. Поймал ее с по-личным. Покаялась, поклонилась в ноги, обещалась
превратиться в камень или уйти.
-- Конечно, если бы меня стали теснить, я имею право жить на своей
площади. Но добровольно -- уйду.
-- А как же ты обещалась уйти по первому слову, только чтоб не ставили
тебе "антихристову печать" в трудовую книжку?
Молчит. Но через несколько часов сообразила, что я узнал о ее доносе не
от Павловны, а от Р. В., и набро-силась на бедного Р. В. со слезами.
Р. В. сказал, что положение в Загорске такое: если я скажу, что ничего
нет у меня, то все будет по-старо-му. Если же иначе -- дверь туда будет мне
закрыта. Теперь остается сговориться с Л. Чуть-чуть страшнова-то, еще бы
немного подождать...
Виноват ли я? В Павловне, какая она есть соб-ственница, я виноват: я
распустил ее, я смотрел как на ребенка, не переломил, не воспитал и не
расстался, когда надо было расстаться.
Аксюшу тоже я распустил, создал ей соблазн, и она "сдуру" наделала всем
беды. Почему же я, старый дурак, так делал? А вот как это вышло: я лишен
спо-собности принуждать людей и дипломатически прово-дить свою мысль в
отношениях. Я могу быть с людьми только равным, считая равными всех. Мне
противны педагоги, дипломаты, политики, всякого рода хитрецы и насильники.
"Будьте как дети" -- есть моя природа.
Виноват ли я, что так создан? И кому было плохо от этого? Всем было
хорошо. Кто же виноват? Могу ли я винить и того, кто пришел ко мне
действительно как равный, вытащил меня из детской комнаты на достой-ное меня
место, а дети, лишенные друга, завопили и обнажили не лучшую, а худшую,
собственническую сторону своей природы? В заповеди "будьте как дети" не
хватает какого-то прилагательного к детям, вроде "хорошие дети".
...Так окончилась неодетая весна нашего романа.
Получено письмо В.:
"Может быть, потому, что мы оба склонны к юмору, не только ваше
"Гебургстаг", но и мое признание совершается через домработницу. Таким
образом, устанавливается какое-то рав-новесие: я повторяю вас, и не
преднамеренно.
Я довольна и тем, что Аксюша написала мне оскорбительное письмо -- без
него я бы долго колебалась. Оно выбило меня в определенность, и хотя новое
состояние мне очень тяжело, но зато я знаю -- что делаю, а это главное.
Со вчерашнего дня я узнала, что жить без вас тревожно, места себе не
нахожу. Я думаю, это от того, что я узнала об опасности: нас хотят
разлучить. Вы этого, признаться, добивались -- вот и получайте: теперь я
могу быть только с Вами или совсем без Вас. Расстанусь без слез. И письмо я
пишу не для того, чтобы делать пространные признания, а чтобы получить
чет-кое направление дальнейшей жизни и перестать страдать. Мне так много
пришлось мучиться в жизни, что я боюсь страданий, ненавижу их, и даже
страдающие люди внушают мне сейчас страх и отвращение.
Слушайте внимательно: я решаюсь с радо-стью на то, чтобы быть с Вами, и
не только в благополучии, но и во всех возможных трудно-стях и несчастьях.
Все мои долги потеряли надо мной власть, как только я почувствовала, чего
хочу и на что имею право.
Если Вы меня любите не литературно и име-ете силы, чтобы сделать все
как надо, мы получим свою долю человеческого счастья. Если нет -- я прошу
Вас, ради Бога, еще раз проверь-те себя, не обманывайте нас обоих -я круто
поверну, так как должна жить, должна быть здоровой и сильной.
Не бойтесь мне сказать горькую о себе истину,-- любить человека,
недостаточно меня любящего, я не хочу -- не буду!
...Не сердитесь на Аксюшу -- это скорее ваша, чем ее, вина: нельзя
требовать от чело-века большего, чем способно вместить его сердце и ум, и
надо самому быть больше челове-ком, чем писателем, в отношении той же
Аксюши.
Боже мой! Неужели Вы -- не тот человек и это снова обман? Откуда взять
силы, чтоб дотерпеть до конца".
12 марта. Вот что я придумал! От этих двух месяцев напряжения, в
котором были отражены земля и небо без удовлетворения, нервы расшатались до
того, что теперь больше совсем не похожу на себя, а на бабу. Какая-то
неудовлетворимая женщина, вроде русалки: щекочет, а взять нельзя. И не она
не дается, а как-то сам не берешь: заманивает дальше! А, в сущности, оно и
должно так быть, если уж очень хочется любить,и желанием своим забегаешь
вперед.
Для оздоровления жизни нужно просто начисто бросить эту любовь и делать
что-нибудь чисто практи-ческое, благодаря чему можно создать близость и
при-вязанность, из которых сама собой вырастет, если мы достойны, настоящая
и долгая любовь.
Практический план: в обмен на свою комнату она берет две мои прежние и
селится с матерью. Таким образом, достигается хотя бы скромная реальность,
что мы -- соседи. Тревога: "любит -- не любит" значи-тельно смягчается. Если
он -- она разлюбит, вот ее половина и вот его. В то же время и для всех нет
ника-кой видимости для судачества: квартира была моя, почему бы не занять ее
двум семьям? И покончены внешние обстоятельства и помехи.
С другой стороны, если у нас пойдет все хорошо, то наши отношения могут
постепенно развиваться. И все мои привычки остаются со мной, и все ее мечты
о лите-ратурной работе тут: переходи в кабинет и работай. Кроме того, мне
легче будет им помогать, когда насту-пят черные дни, а они наступают.
Так что люби сколько хочешь. А поругаемся -- она к себе, а я -- к себе.
Идеально! -- а глупые люди гово-рят, что любовь не зависит от внешних
условий. И так надо сделать, иначе наше чувство испортится: на нервах долго
не проживешь. И вообще, как-то глупо и несовременно до крайности: люди
умирают от голода, а мы -- от любви.
Не надо думать, однако, что выход из стесненного положения получится
именно через "практику": нет, сама эта практика есть не что иное, как фазис
чувства в таком его выражении: "любишь кататься, люби и са-ночки возить". И
вот именно "люби!", потому что если по правде любишь, то, любя,и тащишь
санки вверх.
Никак не могу представить В. за делом, упорно достигающую какой-то
цели. Из ее рассказов видишь ее в состоянии постоянной затеи, вроде "школы
радо-сти" 12 (в 1920 году), и тоже в постоянном романе. Но это,
конечно, взгляд со стороны: ведь точно так и обо мне говорили, пока я не
стал на свою полочку и не начал всех удивлять, потому что во мне признали
чело-века, к которому никакие обычные мерки не приме-нимы.
13 марта. Первый раз видел В. во сне. В торже-ственном зале я лежал на
диване. Входит она, берет меня за руку: "Вставай!" -- приказывает. Я встаю,
и мы под руку с ней куда-то идем.
Или я нездоров, или, может быть, так этому и быть: прошло как будто это
напряжение, небывалое в моей жизни состояние,и днем и ночью в теле пожар.
Тогда все время было "люблю". Немного грустно, зато прохо-дит тревога и
рождается свет тихой радости.
Хотя она и кичится передо мной практичностью и рассудительностью, но,
по существу, так же, как и я, в порывах своих расточительна, щедра, до "все
или ничего". Взять хотя бы эти письма, которые она мне пишет: в них "все" --
и ни малейшей осторожности.
14 марта. Мало ли какое сомнение тронуло голову ночью, тогда не можешь
заснуть и начинаешь от нечего делать...
А у нас положено ведь все говорить, и такие мы сами, что все стараемся
на себя больше и больше худого навалить: пусть знает такого, пусть любит
такого, а хорошего-то всякий полюбит.
-- Все, все говорите, до конца!
-- Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, могу ли я
теперь, как раньше, стать с глазу на глаз с природой -- я один и природа --
и сказать: "Да будет воля Твоя".
Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на
ковер, повторяя: "Старик, старик, десять лет тому назад надо было нам
встретиться, не понимаешь, старик!.."
Удар мой пришел ей прямо в сердце: она же и есть моя муза, она сама
поэзия, иэ т о надо видеть, а кто не видит -- тот слепой или старик.
-- Старик, старик!
Мне пришлось опуститься с дивана самому на ковер...
Она права: в моих словах выражался мой страх перед новой жизнью, и
больше ничего.
Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та
самая, какую я знаю, лучше той прошлой женщины с какой-то неведомой планеты
(Не-весты). Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и вызывать
оттуда на помощь поэзию: она со мной теперь, поэзия, я достиг своего...
Но как же мне было и не отступить? До 13 марта она не говорила ни "да",
ни "нет". Ее можно было цело-вать -- это да. Любите? -- она отвечала "нет",
но и это не было "нет". Она разъясняла, что "нет" относится к ее личному
глубокому небесному пониманию земной любви, а так -- она почти готова.
И вот, имея только это "почти", я из-за глупости Аксюши вступил с Е. П.
в борьбу за свободу и нанес ей почти смертельный удар. Мое положение было
очень трудное. Я был на пути русалочьем: идти без конца...
И вдруг под влиянием Аксюшиного письма (не могу понять, чем это письмо
подтолкнуло!) крепость хоть и не пала, но стала моей крепостью, вошла в ее
состав, и оба мы с ней твердыня в борьбе с жалостью.
13 марта было знаменательным днем: В. сожгла все свои корабли, все
долги, вся жалость полетела к чер-тям. Любовь охватила ее всю насквозь, и
преграды оказались фанерными. Все рушится. За ужином мы все объявили Аксюше.
Она с виду была спокойна и обеща-ла хорошо служить. Но когда я, проводив В.,
вернулся домой, бедный "Вася" рыдал в истерике. Взглянет на Боя, и зарыдает,
взглянет -- и зарыдает. Я ухаживал, мочил голову, давал валерьянку, а сам
внутри ничего не чувствовал, я связан личным чувством, я прав...
Сегодня пойду к матери В. во всем повиниться и попрошу ее
благословения.
Есть такое право у всех живущих на земле существ, без которого сама
жизнь на земле становится бессмыс-лицей. И даже больше, бессмыслицей
становится и са-ма небесная жизнь... Без дрожжей такого счастья в мире
остаются только страдания и жалость с обманом. Нельзя ли сказать, что
жалость есть тень счастья?
При позднейшем леречтении запись М. М.-ча на полях:
"Русалка, русалка,-- а если человек в боло-те и русалка его выманивает
вылезти из тины, то чем плоха женщина, если даже она и ру-салка?"
Вечером у матери она читала мне стихи с таким выражением, с такой
любовью, и так была она при этом прекрасна, что "практические соображения"
этих дней (устроиться жить с ней под одной крышей) вдруг явились передо мной
во всем своем ничтожестве. Я про-сто струсил за себя. Но мало-помалу
преодолел себя и уж начал было пьянеть от поэзии, парить в музыкаль-ном
тумане, как вдруг в дверь постучались и вошел доктор Раттай 13.
Вспоминаю, как она "вытаскивала" меня с предуп-реждением, с назиданием
и мало-помалу заставила меня поумнеть, заставила поверить в большую любовь.
Так же точно она сама преобразила своего мальчика Олега. Эта
требовательность к настоящему чувству есть ее основная черта. Вторая черта,
чтоб в поступках быть всегда "по-своему", это вера в право жить и думать
по-своему и не спрашивать у других. И еще: прямота в борьбе за любовь и
точное знание, где кончается большое и начинается малое: лукавство,
дипломатия и т. п. И еще: она женщина без перегородок: все отделы ее
существа постоянно находятся в обмене. Редчайшее в женщине гармоническое
сочетание религиозности, просвещенности и натуры. И еще самое главное то, о
чем сказано в моем рассказе "Художник",-- это ее любовь изображена.
Итак, если я посмею, то через нее причащусь на эту любовь.
Свиданье у Третьяковской галереи: дома нельзя -- Аксюша... Брезгует
атмосферой Аксюши и не хочет идти в мою квартиру.
16 марта. Во второй половине дня Павловна приеха-ла "лечиться" в
Москву. Остроумный выход: под предлогом болезни явиться и все расстроить.
Собрались сыновья -- диккенсовская картина!
Самое страшное в том, что В. до того измучена жизнью, что боишься
нагружать на нее пошлость в столь огромной дозе, боюсь, что не вынесет она
по-шлости. Мелькнула страшная роковая безысходность.
Лева кричал на меня в своем безумии, что "женку" мою посадят, а с меня
ордена снимут. Это было так непереносимо больно и ужасно, что во мне что-то
обо-рвалось навсегда.
Позвал к себе Петю, который мучится над тем, являться ли ему в
военкомат. Я и начал с этого, и Петя мне сказал, что воевать не хочет, что
его товарищ убил финна и бородка мертвого человека, торчащая из снега,
осталась у него в глазах и его преследует.
-- А я бы с ума сошел от бородки,-- сказал Петя.
-- Петя,-- сказал я,-- у меня создается трудное положение. - Молчит.
-- Хочешь, расскажу?
-- Нет.
-- Может кончиться бородкой финна. - Молчит.
-- Ну?
-- Решайте сами.
Я понял, что дружба наша в этот момент окончи-лась. С Левой и говорить
нечего. Итак, единственная опора -- В.: она как надежда.
17 марта. Чувство такое, словно с тебя живого сдирают шкуру. Зашел к Е.
П., разговорились, и оказа-лось, что она согласна теперь на мою жизнь с В.
-- Прощай,-- сказала она.
-- Здравствуй! -- ответил я. И мы крепко поцело-вались.
Однако к вечеру выяснилось, что и Аксюша имеет претензии на комнату, и
Павловна, и Петя, и нам с В. надо идти вон,-- что я гол, как сокол.
18 марта. Ночь опять мало спал. Но утром почему-то встал с мирным
настроением, хорошо поговорил с Аксюшей и с Павловной и почувствовал, что
если в этом тоне действовать, то все можно устроить по-хорошему. В 12
встретился с В. в Третьяковке, и пошли обедать в ресторан. Историю вчерашней
борьбы я ей передал, как было: то есть что я, услышав из уст Левы угрозу ей,
бросился на колени умолять Е. П. о прощении, чтоб отпустила меня. Вся
история потрясла ее.
Весна приостановилась -- 10В°. Е. П. утром встрети-лась в коридоре и,
увидев меня, зарыдала, и долго мы с Аксюшей не могли ее унять. От жалости В.
закрыва-ется туманом, и ее чувствуешь вроде как бы категори-ческий
императив: "Надо!" -- и больше ничего.
Жалость
Вчера она сказала:
-- Если мне придется от вас уйти, то я вернусь к мужу, для себя жизнь
кончится, а он будет счастлив.
-- Какое же может быть ему счастье? -- подивил-ся я.
-- Он иногда говорил: "Мне хорошо, плохо только, что тебе не так, как
мне..." А вы куда, если мы расста-немся?
-- Не знаю,-- ответил я,-- занимался охотой, по-том автомобилем...
Наверно, займусь самолетом!
-- Вот вы где-то написали,-- сказала она,-- как страдает глухарь в
своей любовной песне, и потом сказали, что все животные переживают любовь
как страданье; только человек сделал из любви себе удо-вольствие. Теперь по
себе можно понять, какое это "удовольствие".
-- Не все же,-- ответил я,-- не одни муки, есть и сладость.
-- Мало у нас сладости было,-- сказала она.
В сущности, она, все она платит и по моим долгам!
-- Так вот,-- сказала она,-- если мы решили жить вместе...
Я глаза вытаращил:
-- Да разве вы не решились?
-- Нет, у меня решено, я же сказала вам, что у меня решено и все
кончено.
Значит, обмолвилась...
Без сомнения, она мучается, колеблется, страдает, и в то же время
однажды что-то поняла (что можно перейти через долги), и это стало у нее
категорическим императивом.
Ее письмо в эти дни:
"Простите меня, что я Вам, измученному, говорю о себе. Но кому же мне
пожаловаться, как не Вам, когда мне больно? Я еще никогда такой боли с Вами
не испытывала, как после сегодняшнего нашего расставания, и единствен-ное
облегчение -- беседа с Вами. Надо еще пережить длинную ночь и еще полдня,
пока мы снова будем вместе. Я нашла несколько мыслей, на которых попробую
утвердиться. Им, а может быть, и Вам это кажется сомнительным, но я люблю
Вас, и сегодня больше, чем вчера, потому что еще больше Вас узнала. И так я,
может быть, буду любить Вас все больше и боль-ше и все больше буду мучиться.
Я чувствую как бы нить, идущую от меня к Вам, но она протянута в
пустоту, потому что Вы далеко. И вот по этой нити непрерывно идет боль, она
прекращается, только когда я при-нуждена отвлечься каким-нибудь делом (в
шко-ле -- забываю). Это -- от пространственной разделенности. Когда я с Вами
-- мне все не кажется таким безнадежным и страшным.
Как только Вы около меня, я представляю себе, что держу Вашу голову, и
вся боль прекра-щается. Не упрекайте себя, что Вы зажгли этот огонь-- он из
сердца. Если б никогда страсть не вернулась в Ваше чувство ко мне (чего Вы
так нелепо боитесь), мне довольно, поверьте, Ваше-го внимания, общей мысли и
простой простран-ственной близости. Так мне кажется сейчас... Но быть вместе
и в то же время врозь -- я не вынесу. Я мучаюсь от этих встреч, каких-то
краденых, в ресторане, в вестибюле... Что же будет со мной, если у Вас не
хватит сил и Вы сдадитесь!
Я доверяю Вам, может быть. Вы и вправду умней меня своим особым умом,
но не он ли наделал все эти беды? Помните, как Вы меня убеждали, что Е. П.
давно живет одна и при-выкла к Вашей свободе, а что сыновья -- те все
понимают и, конечно, поймут и будут друзьями. Что это было -- страх
взглянуть правде в глаза и в то же время страх меня потерять или Вы правда
не понимали обстановки и людей?
Может быть, эта Ваша "кривая" нас и выве-зет. Но когда? И я хочу
достичь временного покоя в полном полагании на Вас, а с другой стороны,
готовлю себе защиту -- мысль, что мне эта любовь дана не будет, что я не
достойна радости. Я готовлюсь расстаться с ней, в то же время всем существом
своим надеюсь на Вас. Я хочу просить Вас не видеться со мной, потому что я
не могу быть сытой беседой на улице, и душа потом болит вдвое сильней.
Не думайте, что это слова. Это правда. Я буду пока жить своей привычной
жизнью, работать, заботиться о маме, считая Вашу лю-бовь мечтой. Эта мысль
будет защитой, потому что я, с тех пор как Вас люблю, стала беспо-мощной и
мне все становится сейчас не под силу. Мне легче было бы жить на Вашем
месте: у Вас в руках действие, а у меня полная зависи-мость и ожидание.
Когда Вы освободитесь -- Вы придете за мной. Не насилуйте только себя -- мне
вымученное чувство не даст радо-сти. А я устраняю свою волю и ум.
Продолжение утром. Только ночью я поня-ла: Вы просто усомнились во мне
под влиянием домашних, может быть, усомнились даже в сво-ем ко мне чувстве.
Вы предложили мне вре-менно поселиться с Вами в чужой квартире, а Е. П.
будет жить у вас и "охранять" Ваше имущество на случай, если Вы во мне
ошибетесь (ее слова). Вдумайтесь, какое это унижение!
Они бьют самым верным оружием -- они разлагают Вашу веру. Вам ли я буду
говорить о достоверности веры, о том, что без нее вся наша борьба будет
бессмыслицей. Ваши два рассказа -- тогда и от них надо отречься, да и от
всего лучшего отречься, что сделано и ска-зано на земле, потому что все --
из этого источ-ника.
Отдохните в одиночестве, потребуйте себе хотя бы временного
одиночества, посмотрите в свое сердце, взвесьте силы, положение и тогда
поступайте, как можете. Вы должны понять, что я не буду бороться их оружием,
но я не буду терпеть их подозрения. Я пережила за эту ночь обиду и вижу, что
нет иного пути для меня, как выход из этой борьбы. Я почти не надеюсь, что у
Вас хватит сил: слишком сильны Ваши "благожелатели", слишком добры мы с
Вами. Это крест. Вы не выбрали его на Новый год, но он сам Вас насти-гает.
Я надеюсь еще на какое-то чудо, но, конечно, я просто смягчаю боль
расставанья с меч-той. Не судите меня, что я оставляю Вас в не-равной
борьбе. Поймите: я одна, с мамой боль-ной на руках, потрепанный страшными
удара-ми человек и сейчас еще выбитый из колеи. Вы можете все там плакать,
кричать, драть-ся и не спать, потому что Вам можно болеть, лежать и утешать
друг друга. Я же должна завтра идти на работу и работать хорошо, иначе я
погублю свою мать и потеряю всякую почву в жизни. Е. П. требует жалость и
получает и жалость и заботу -- она вяжет Вашу совесть. А я всю ночь плачу в
подушку, чтоб не слыхала мама, а когда бываю с Вами, мне жаль Вас и я
стара-юсь, чтобы Вы не видали глубины моего горя.
Они отнимают у Вас капля по капле веру в меня,-- да разве во мне тут
дело, разве до меня Вы не о том же писали и думали? Я-то прочла Ваши прежние
дневники! Я отстраняюсь не из-за страха борьбы, а из-за страха унижения Вами
-- Вашим неверием и предательством моего лучшего, что сейчас делает из меня,
мечтательницы, человека. Еще -- я не хочу сеять вокруг себя эту вражду. Если
бы я знала, что Вы настолько связаны с Е. П., я не пошла бы Вам навстречу.
Еще раз прошу Вас -- потребуйте себе оди-ночества и в покое взвесьте
все: верните мне всю свою безрассудную любовь, то щедрое и пре-красное
чувство, которое породило и мое ответ-ное. Тогда я приму любое Ваше решение
с за-крытыми глазами. Но как я могла вчера согла-ситься на какие-то
временные мены квартир, когда я чувствовала, а сегодня ночью и поняла, что
тут все основано на недоверии и Вы действи-тельно наполовину согласились
доверить Е. П-не охрану своего житейского благополучия на случай моего
предательства. Она будет охра-нять квартиру и вещи, а мы поживем пока
временно: Вы проверите себя и меня... Ведь так она вам предлагала? Но Вы не
согласились, не правда ли, Вы не могли так думать обо мне?
Если дело непоправимо, так и скажем: меч-ты не воплощаются. Пишите о
них, если это Вас тешит, а я Ваших книг читать не буду. Я про-щаю Вам от
души все то зло, какое Вы невольно мне причинили, не зная своих сил и своего
плена.
Вы сами предложили и настаивали, чтоб мама жила с нами. Вспомните, я
вначале отка-зывалась от этого, а Вы мне сказали: "кого вы любите -- буду
любить и я". Это Вы говорили из любви, и это было прекрасной щедростью. И в
два дня, под влиянием людей, меру понима-ния которых Вы знаете, мама
превратилась в "тещу".
Знаете, я Вас так люблю, что готова была отказаться от совместной жизни
с мамой. (Хотя Вы знаете, что нас с нею связывает!) Но сейчас поздно, и
побеждает не тот, кто отказывается, а тот, кто требует. И поэтому
единственный выход, это уйти из этой страшной жизни. Толь-ко не пугайтесь, я
не грожу Вам стрихнином. Я ищу благородного и даже радостного выхода:
я снова приведена к той двери, перед которой некогда стояла с О. Я
знаю, он, умирая, думал только об одном -- о том, чтобы я вышла на свободу
из житейского плена страстей. И надо же, чтоб он участвовал в нашей с Вами
любви, чтоб все и началось-то с моего рассказа о нем, с чтения Вами его
писем. И все это было, чтоб подготовить эту жестокую и, может быть,
благо-детельную катастрофу, освобождающую меня от человеческого утешения.
Я не скрываю, что это я вижу как бы сквозь стекло сознания и душа моя
все еще в плену у чувства, но я выйду на свободу.
Может быть, на прощанье Вы оцените, что я не связываю Вашей совести
даже своим горем, а нахожу положительный выход и радуюсь ему сквозь всю свою
боль. Сердце, конечно, слабое, ему жаль расставаться, но оно научится
радо-ваться.
Верните мне письма Олега. Машинку я Вам верну: она не может быть моя, а
только общая".
"21 марта. Сколько раз я повторял в своих писаньях, что я счастлив. И
они теперь меня об этом допрашива-ют, не понимая того, что своим заявлением
"я счастлив" я отказывался от дальнейших претензий на личное счастье, что я
в нем больше не заинтересован, я ничего не домогаюсь. Отрекаясь от этого
личного счастья, я движусь духовно в творчестве. Мое творче-ство и есть
замена счастья: "там" все кончено, все стоит на месте, я "счастлив"; здесь,
в поэзии, все движется, я самый юный писатель, юноша, царь Берендей.
Рож-дается сказка вместо жизни, вместо личной жизни -- сказка для всех. И
вот тогда при отказе от себя возника-ет любовь ко всякой твари.
Что же, разве это не путь человеческий, прекрас-ный?
Но пришла она, и "то" стало болотом, и все мои зайцы побежали к ней, и
птицы полетели, и все туда, туда! И мне стало все равно, куда ехать -- на
север, на юг, везде хорошо с ней: она причина моей радости и на севере и на
юге. Решено, что мы уезжаем. А куда? -- на север хоро-шо, и на юг хорошо,
нам везде хорошо. А жить будем в одной комнате.
Болезнь Павловны. С утра начались рыданья. Про-щается с Аксюшей, хочет
умереть. А когда я к ней с упреком: "Хочешь мир творить, а вот: это ведь не
в себя, а в меня!" Она отвечает: "Ничего, ты сильный, ты переживешь!" Вызвал
двух психиатров: ничего страшного нет. Все бросил и один уехал в Загорск."
"22 марта. Живу один в Загорске. Был на вечерней прогулке, и такая меня
тоска охватила, и впервые было так безучастно в природе; на закате месяц
выходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все,-- облака,
снег, следы зверей даже чем-то про-тивны: столько лет занимался такой
глупостью. А до-ма -- патроны, ружья: нужно же было на детскую шалость
тратить столько времени. И так все от меня отвертывается, или я сам
отворачиваюсь... Вся жизнь собралась в одной-единственной точке, и раз я от
нее оторвался, то вокруг нет ничего, и я сам будто сослан-ный. А поди я с
В., как бы он запрыгал, заиграл, бессовестный месяц!
-- Погоди, погоди,-- говорил я ему,-- вот придет день, посмотрим, как
ты запляшешь, когда я покажу тебе Лялю.
Свет весны всю душу просвечивает и все, что за душой,-- и рай, и за
раем, дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые
живут... Так, значит, святые-то люди от света происходят и в начале всего,
там где-то за раем, только свет, и свет, и свет. И от этого райского света
вышла моя любовь.
Кто может отнять у людей свет зарайских стран? Так и любов