ь мою никто
не может истребить, пото-му что моя любовь -- свет. О, как я люблю, о, какой
это свет!
Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший
в подвале сапожника, хорошего человека, приютившего ангела. Когда проси-ял
ангел -- просиял и сапожник 14. Но почему же мне в свете весны
теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника? Перебрав все в своей
душе, я вдруг увидел это все как бы просияв-шим и понял: я -- это как
сапожник -- хороший чело-век, приютивший наказанного ангела, и этот свет мне
только за то, что я не плохой, и тоже приютил у себя ангела, и помог ему,
когда он страдал от воплощения в человеческий образ. Как он ужасно страдал!
И я по-жалел его, и приютил, и за это дана мне такая любовь, этот
божественный свет. Кто может отнять его у меня?
Письмо (Чем люди живы). "При первом свете выхожу на Каменный мост,
направляюсь пешком на Северный вокзал и, глядя на Кремль, вспоминаю твои
слова: "Никогда не устаю смотреть на Кремль!" Я тоже смотрю и не устаю
думать о тебе и в согласии с тобой приводить в порядок свой внутренний мир.
Сегодня я почему-то считаю себя хорошим челове-ком, похожим на того
сапожника, который пожалел наказанного Богом ангела, страдающего в
человеческой плоти. Помнишь этот чудесный свет, доставшийся са-пожнику,
когда его подмастерье превратился в ангела?
Смотрю на кремлевские главы, освещаемые первоутренними лучами весеннего
солнца, и думаю: откуда же этот дивный свет, если мой подмастерье еще вместе
со мной шьет сапоги?
Милая моя Ляля, как много ты по ночам плачешь и долго-долго спишь по
утрам, я очень хочу сделать, чтобы ты не плакала и раньше вставала. Если бы
ты только знала, с какой великой силой утренний весен-ний свет работает для
нашей любви! Если б этот свет не очищал мою душу многие годы, я бы не мог
узнать живущего в тебе ангела и полюбить его, как я страстно желаю, навсегда
и до конца.
Теперь мне кажется,-- так давно это было,-- ты повторялась в сомнениях,
видишь ты меня как человека достойного твоей любви, или же тебе это только
ви-дится. Теперь же, когда он с тобой, ты не унимаешься в твоих ночных
сомнениях и спрашиваешь:
-- Что это -- человек пришел или пришло твое время любить?
Милая моя, не хочу времени -- хочу человека, хочу при помощи живущего в
тебе ангела создать свое новое время.
Скоро поезд приносит меня в Загорск. Здесь так сильна весна света, что
от боли в глазах слезы текут, и самую душу просвечивает, и проникает за
душу, куда-то, может быть, в рай, и дальше за рай, в такую глубину, где
только святые живут... Святые... и тут впервые я думаю, что святые
происходят от света и что, может быть, в начале всего, там где-то, за раем,
только свет, и все лучшее происходит от света, и если я буду это знать,
никто любви моей от меня не отнимет и моя любовь для всех будет светом...
В лесу на снегу, еще нетронутом, много следов, как зимой, но
полдневные, горячие лучи помогли деревьям стряхнуть с себя весь зимний снег.
Только в самой глубине в развилке уцелел зимний ком снега и не пада-ет. В
прежнее время я бы придал этому снегу какое-то значение, может быть, снял
фотографию или записал об этом в книжку, чтобы, складывая потом записи,
сделать из них узорчатый ковер. Десятки лет с непостижимым терпением
занимался я этим тканьем в смутном пред-чувствии, что по этим коврам придет
ко мне ангел, родной моему Михаилу.
Все совершилось, точно, как я ожидал: по этим коврам пришел мой друг
желанный. И вот теперь боль-ше не надо мне замечать, записывать, снимать,
склады-вать и сочинять. Теперь друг мой со мной и осво-божденный дух мой
веет, где хочет. Ну вот, я достиг своего домика, тоже с полуподваль-ным
помещением, точно таким, в котором жил тот сапожник, хороший человек,
приютивший наказанного ангела. Такая тишина, такое одиночество, и в то же
время сознание спокойствия и гармонии, какое невозможно было достигнуть
прежним, обыкновенным человеком.
Милая Ляля, не покидай своего сапожника, пока твой ангел не будет
прощен.
Любящий тебя Михаил".
Сегодня В. представилась мне как в таинственном рассказе ангел. Там как
сапожник, тут как машини-стка. Там осветился темный подвал, тут же подвал
человеческой чувственности: то, что у множества "стыдно", здесь яркий свет
(заслужил!).
А все вокруг нас судят "по себе", и этот суд по тону своему похож на
унижение ангела при воплощении в человека... Потому-то так ярок свет ее для
меня: она это горит не для себя, а для меня... Как будто на острие ножа,
воткнутого в сердце, мне привили тебя 15, так что когда
поднимается боль, то мне кажется, она у нас вместе -- не я один. И еще
похоже, как будто "шести-крылый серафим на перепутье мне явился" и с тех пор
в сердцах людей читаю я страницы злобы и порока...16 ...Рожи... в
невероятной тоске... душевньгй отврат... и никакого отдыха. Сном, гигиеной
тела и духа тут не возьмешь".
"23 марта. Утром было -- 20В°. А потом вскоре ка-пель. Давно бы уже
время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей, и жаворонков не слышно.
Только один воробей токует: чирик-чирик, да синички: пик-пик. А в сущности,
и я тоже, если упростить мою филосо-фию до крайности, повторяю, как птица:
Ля-ля, ля-ля.
Все-таки надо добиться мира со старой семьей, полного спокойствия в
переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их "любовь".
Письмо: "Милая, никогда я не испытывал ссылки в том смысле, что
нахожусь где-то поневоле. А вчера под вечер вышел в лес и первый раз в жизни
почувство-вал вокруг себя чужую природу. Думаю о тебе и ни на что вокруг
смотреть не хочу. Я думаю о том, как бы мне сделать, чтобы ты тверже стояла
на земле и уверенней на меня опиралась.
И я придумал сделать тебе большой и хороший подарок. Я подарю тебе весь
мой архив, над которым работает Р. Мы будем его беречь, ни в коем случае не
продавать. Это будет крупным материальным фондом на случай катастрофы -- это
раз, а второе -- изучив этот архив, присоединив к нему наш опыт вдвоем, ты
легко можешь написать книгу, сбыт которой обеспечен значимостью моей в
литературе. Передачу тебе архива сделаю нотариальным порядком. Не думаю,
чтобы этот подарок произвел на тебя сам по себе впечатление: слишком это
деловое что-то. Но я тебе пишу об этом, лишь чтобы дать пример борьбы моей с
положением ссыльного.
В то время, как я об этом думал, сумерки сгущались, месяц больше сиял,
надувался, я стал глядеть на него, чтобы войти с ним в знакомую мне
родственную связь...
Мне хочется сказать тебе об этой родственной связи, родственном
внимании, которым она достигается. Я давно этим пользуюсь и достигаю больших
результа-тов. Чтобы с какой-нибудь тварью, мышонком, елочкой, зайцем,
установить эту родственную связь, нужно ведь всего себя со всем целым миром
привести в связь. И я это делал, я каким-то своим, мало сознаваемым способом
делал, и на основании такого расширения души до Целого достигал, и многих
писанием своим удивлял.
А теперь вот навел луч родственного внимания на месяц, и он вроде как
бы даже от меня отвернулся. Тогда я стал свой луч на все наводить, знакомое
мне, родное, и все это от меня отвертывалось. Им как будто не нравилось, что
я думаю об одной тебе, они все, как и семья моя, не зная человека, все
против него. Холодно, равнодушно глядел я на месяц, в сердце же открывалась
боль, и вдруг я почувствовал, что боль эта наша, что мы тут вместе. До того
это было в чувстве четко, до того душа твоя слита с моей душой, что это было
все равно, если бы ты и вся тут была. И когда я теперь уже с тобой вместе
взглянул на месяц, честное слово -- он плясал от радости. А потом и все
вокруг нас заплясало, и я понял, что природа нас с тобой уже давно
обвенчала, соединила, не хочет видеть каждого из нас в отдельности. Извещаю
тебя об этом: в природе мы обвенчаны. Напоминаю о 25-м в 6 часов. Твой
Михаил".
"Тяжело это перенести, их эгоистическое горе. Тяже-ло думать, что всю
жизнь провел в детской комнате, и дети ничего-ничего хорошего от меня не
взяли. Это конец всему. Лялю я как-то от всего отбил, надо ее устроить.
Например, подарю ей и оформлю подарок -- мой архив. Она и работать будет над
ним, и верное обеспече-ние. Послал третье письмо из Загорска о месяце (в
при-роде мы обвенчаны)".
"Был у попа-пчеловода. Посмотрел на него, по-смотрел в зеркало на себя,
и страшно стало: а вдруг как он через свое поповство прозрит, что я в своем
возрасте, в своем положении повторяю в душе своей одно только "Ля-ля",
"Ля-ля". Еще я думал, глядя на него: "Да невозможно же представить себе
такое, чтоб молодая женщина могла полюбить вот такого попа!" Тоска вошла ко
мне в сердце, стала ужасно мучить с повторе-нием: "Что ты наделал, что ты
наделал!" Когда же я пришел домой, отдохнул, пообедал, побрился, вымылся и
поглядел в зеркало, то сразу все прошло: "я не похож на попа!"
"И еще один морозно-солнечный день. Хотя внутри все повертывается
по-разному, но средняя линия -- это полная уверенность в своей правоте и
совершенное спокойствие: без этой встречи моя жизнь была бы непонятной.
В моей жизни было две звезды -- звезда утренняя (29 лет) и звезда
вечерняя (67 лет), и между ними 36 лет ожидания. 40-й год загадал: "крест"
или "при-ди", и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной.
"Жень-шень" -- это о звезде утренней, теперь должно возникнуть нечто о
звезде вечерней... "Звезда вечерняя моя". Роль поэзии в этом сближении:
приманивает, зама-нивает, и отдает, и передает куда-то... Замечательно и
необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом.
Есть поэзия -- действует пол.
Нет -- и пола нет.
И когда пол действует -- поэзия светит.
Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель. Мои
глубокие и позорные провалы чувства заключались в безвыходности нарастания
"корневой" силы... Довольно одного взгляда на Лялю, чтобы ущемленность
превращалась в радость, а ласка сразу создавала бы разлив души.
Ее заветная мечта -- "рай плоти". И вот именно из-за того, что это
самое ее желанное, ей оно и не давалось. И вот ее "ошибка" (брак) и ее
вздох: "ах, зачем я это сделала!" "Вот чепуха!" -- воскликнула она, указывая
на свое тело (т. е. все это без любви -- че-пу-ха!)".
"25 марта. За три месяца до встречи в Париже с невестой моей поэзии
родилась настоящая невеста моей жизни Ляля.
Читаю письма Олега, дивлюсь возвышенной силе его творческого
самосознания. Чем он отличается от самого Бога в своем построении вселенной?
И вот такой-то творец бежит от девочки, рискнувшей ему предложить "рай
плоти". Не бежать он должен был, а или взять ее в свой горний мир для
сотворчества, или самому сойти с ней в долину любви человеческой и на
некоторое время, как наказанный ангел, стать как все. Он ни того ни другого
не сделал, и через этот корректив девочкой жизни, вскрыл свое люциферовское
проис-хождение".
Через много лет ты запишешь о том же, но иначе: "1953 г. 2 мая. В
результате чтения дневника (т. е. писем) Олега понял непонятное в Ляле и
проникся величайшим уважением к О. Он, по-моему, достиг в своем духовном
развитии такого состояния, которое мне каза-лось недостижимым: самому своими
усилиями победить чувственность, зависть, ревность и все прочее, связанное с
чувственной любовью, и остаться торжествующим..."
"Шел в лесу по дороге и не мог никуда в сторону свернуть: по сторонам
проваливается снег больше чем на полметра. Увидал пень, согретый солнцем,
долез до этого пня, уселся лицом против солнца и замер.
Как волнуется жизнь моя! Если я устал, то к устало-сти присоединяется
угнетающая мысль: как же ты такой будешь ободрять свою подругу? А когда
является бодрость, то сейчас же является сильное желание к ней дотянуться.
Я шепчу ей из леса:
Ты страдаешь за своего Олега, помни, только за него. Он тебя любить и
не мог, и замечал он тебя, лишь когда ты ему говорила что-нибудь в путь.
Какая наша страна стала теперь голодная, ободран-ная, безнадежно
скучная, как и во всем-то мире стало скучно, до того скучно, что и не ждешь
даже никакой катастрофы. И вот зато в своей личной затаенности до чего же
хочется пустить все к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и
жить -- жить -- жить!
Мать с ребенком на руках похожа больше на явление собственности, чем
любви. Почему же принято это считать примером любви? В связи с этим вопрос
-- как же нам-то быть? И пошли они, вопросы жизни, один за другим, как
вагоны...
Но вот пришло время, и она сама полюбила, и боль-ше не могла собой
жертвовать, и поняла значение своей "чепухи" для себя, то есть, в сущности,
она себя поня-ла. С этого момента в девушке зачалась женщина, влекомая
слепой судьбой к жизни рода, чтобы родить и сделаться собственницей своего
ребенка, эксплуата-тором для него своего мужа, организатором своего дома и
т.д. Вот что именно сейчас и происходит с В., воспи-танной на идеях
истинного христианства. Она теперь похожа на Церковь, некогда ставшую перед
необходи-мостью считаться с рождением плотского человека, а не только
духовного. В силу своей духовности (воспитания в нигилисти-ческом отношении
к материи) она теперь будет как-то иначе относиться ко всему материальному.
А то было -- скажешь: "Вот я сегодня нахалтурил денег!" Я радуюсь, а
она: "Да на что это нужно?" Или вот я хотел квартиру сменять, а ей противно
этим заниматься в то время, как любовь в самом раз-гаре. Если у нее даже и
не будет ребенка, то все равно она меня превратит в своего ребенка. Итак,
если думать о себе, то ребенка не надо иметь, если же думать о ней, то для
ее личного счастья это нужно.
"Бог любит не всех одинаково, а каждого больше" (из письма Олега,-- он
там приводит эти слова к нему Ляли и говорит, что в них выражено
христианское откровение о значении Личности) -- вот чудесно-то!
Жить надо как живу, погружаясь в ее душу: она неисчерпаема. "А вы
исчерпаетесь",-- сказала она мне когда-то. Это возможно... Только когда еще
это будет и будет ли когда-нибудь? Если она неисчерпаема и если я люблю ее,
то как могу я исчерпаться?
Вот когда понял я, за что она так грубо накинулась на меня ("Вы стары,
вам надо было сойтись со мной 10 лет назад"), когда я сказал, что страшусь
нашего вечного "вместе", что для поэзии, кажется, необходимо одиночество. От
моих слов она прямо упала на ковер, стала на коленках и рыдала, рыдала как
ребенок. Меж-ду тем я это сказал не о существе дела, а о привычке бытия. По
существу, вся суть, вся мораль этого перево-рота, что, в противоположность
Олегу, я соединяюсь с ней в духе и в плоти: я все ей отдаю, как и она все
мне отдает.
Христа я понимаю со стороны, и как хорошее Начало чувствую с детства.
Но как живую Личность я его не чувствую. Это у нее Он как живой. И я могу
воспринять Его только через нее. Сильней и сильней любя ее, я мо-гу
приблизиться к Нему".
Загорск. Мое письмо. "Скоро 12 часов 24-го, а завт-ра я должен дать
ответ окончательный, решитель-ный. Правда, ты не ставила мне ультиматума, но
я чувствую, что так надо сделать, и сам себе ставлю такой ультиматум от
твоего имени: я или они. Ну вот, я все обдумал, все взвесил. Отвечаю тебе.
Моя повадка относиться к людям попросту, исходя из моего наивно-го и
обычного в русском народе верования, что будто бы Бог любит равно,-- эта
повадка, признаю, больше мне не годится. Отсюда произошел мой "мезальянс",
по словам Герцена, посеянное несчастье. Через мою лю-бовь к тебе вскрылась
бездонная пошлость моего бытия.
Теперь я думаю по-другому: "не всех одинаково, а каждого больше".
Теперь я перехожу на сторону автора этого выражения решительно, без
компромиссов и навсегда. Не говоря, в какой форме, я порываю связь. И на
вопрос: "ты или они" -- решительно говорю: "Ты". Это и да будет исходной
точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное
удовле-творение вроде счастья. Дать такой ответ мне было недешево, и едва ли
у меня хватит сил жить без тебя. Вот почему, если попытка моя не удастся,
то, куда ты пойдешь, тоже пойду и я (к той двери, о которой ты мне писала)
-- и мы будем вместе".
"Секрет наших отношений, что художник напал на своего рода художника с
ярким лучом внимания к ней самой, а не к принципу, как это делает ее
Каренин 17. Ему дела нет до нее, ему важен принцип брака, в
глуби-не которого таится личная потребность уверенно зани-маться чем-то
своим, не имеющим никакого отношения к жизни.
Записи М. М. последующих лет: "Всякое искусство предполагает у
художни-ка наивное, чистое, святое бесстыдство расска-зывать, показывать
людям такую интимно-лич-ную жизнь свою, от которой в былое время даже иконы
завешивали. Розанов этот секрет искусства хорошо по-нял, но он был сам
недостаточно чист для такого искусства и творчеством своим не снимает, а,
напротив, утверждает тот стыд, при котором люди иконы завешивали".
"Да, конечно, путь художника есть путь преодоления этого стыда:
художник снимает повязки с икон и через это в стыде укрываемое делает
святым. Но Ляля, не владея никаким искусством, стала делать любовь свою как
искусство.
Вот почему только художник мог понять ее и только художника могла она
полюбить".
"Меня это поразило с самого начала, что Ляля была уверена, как великий
художник, знающий, куда она идет..."
"Вдруг мне блеснуло, что муж ее поповского происхождения, что он
требовал только от нее семейственности и труда, не возвышаясь до искусства,
до поэзии. Мне вспомнилось, как Розанов не то мне говорил, не то где-то
написал, что духовенство наше бездарно в отношении поэзии.Когда я об этом
сказал Ляле, она вспомнила одну свою рубашечку ночную, столь изящную, что
мужу своему она так ее и не посмела пока-зать: перед ним ей было стыдно"
.
Александр Васильевич был несравнимо глубже и, главное, несчастней. И
еще -- он был человек достоинства и чести... Но пусть оста-нется здесь так,
как записал.
"27 марта. Ее плен горше моего в тысячу раз и есть настоящий плен Кащея
Бессмертного. Ее "Кащей", забравши в себя идею христианского единства любви,
очень практически использовал ее: под покровом обяза-тельного единства он
вообще может выбросить вон самую страшную борьбу человека за живое чувство к
женщине, за обязательство и риск быть на каждый день по-новому, быть живым и
следить за ее переме-нами с напряженным вниманием. А Кащей, обеспе-чив себя
верой христианина в формальное единство любви, покойно живет себе и
занимается своими де-лами.
Дай Бог мне тоже не остановиться на чем-то своем... и забыть о
внимании, потому что любить -- значит быть внимательным.
Вот теперь стало понятным, почему, не разделав-шись с прошлым, она не
смела сказать мне "люблю". Потому что в ее "люблю" входит и само дело любви;
но как любить-делать, если руки связаны, если душа в плену?
При разговоре все обычные понятия, даже очень высокие, как Бог или
любовь, она непременно берет в кавычки (в смысле "так называемые"). Делать
это можно различными способами. Она делает это как-то по-своему. Она в
постоянной борьбе с бытом, с по-шлостью. И это и может служить двигателем в
дальней-шем нашем путешествии. Сила же любви во внимании: надо быть к ней
внимательным".
"29 марта. Весна воды в полном разгаре. Грачи, но ни жаворонков, ни
скворцов еще нет. Ездил снимать жи-лище в деревне Тяжино под Бронницами для
нашей весны и нашел такую прелесть, о какой и не мечтал. Переживая вместе с
весной обмен мыслей с Л., утвер-ждаюсь все больше и больше в своем праве на
это счастье и обязанности своей его достичь и охранять..."
"30 марта. Все думаю о покинутой мною женщине. Мне тяжело не от ее
страдания, столь простого, а от соседства моей сложнейшей любви (от которой
должно родиться нечто не только для моего личного удовлетво-рения, а может
быть, и еще для кого-нибудь), соседства этой любви со страданьем впустую.
Точно так же, как на войне, теперь надо сознать себя, свое устремление
и не оглядываться на падающих людей.
И еще: правда -- есть суровая вековечная борьба людей за любовь
18.
Мы стремимся друг ко другу через всякие пре-пятствия -- человек это или
пусть даже Бог -- это не Бог, если он нам мешает, и не человек.
Настоящий Бог, настоящий человек нам мешать не будет, потому что наше
дело правое, на этом вся жизнь стоит, и без этого вся жизнь на земле просто
бессмыс-лица. Начинаю себя чувствовать в этой любви как сахар в горячей воде
или как воск на огне. Чувствую, что весь как-то плавлюсь и распускаюсь. Так,
наверное, еще много будет всего, пока все во мне переплавится и
вы-кристаллизуется".
"1 апреля. Настоящая война, и разрушительная сила, и такая же
очистительная. И так же, как при войне, и воевать-то не хочется, и тоже
вовсе не хочется вернуться к спокойствию порядка до войны...
Это настоящий переворот -- переход от "счастли-вой" и глупо-застойной
жизни к серьезному. Пусть от всего переживания останутся только муки, и эти
муки лучше мне, чем то прошлое счастье. Пусть даже и смертью все кончится --
эта смерть моя войдет в состав моей любви,-- значит, не смерть, а любовь.
Весь этот последний период нашего замечательного и быстрого романа
будет называться "война за лю-бовь".
Война
"Я чувствую, как весь в своем простодушном составе переделываюсь в этой
войне за Л. Поэтическая лень, страх перед возможным беспокойством, особенно
чего-нибудь вроде суда, и многое такое меня теперь остави-ли. Когда
поднимается в душе неприятность, я вспоми-наю, за кого война, и снова
возбуждаюсь, как бед-ный рыцарь, поражая мусульман.
...За что ты меня сколько-то еще и тогда (как давно это кажется!) могла
полюбить, такого глупого и бес-предметно-рассеянного в счастливом
благополучии писателя? Вот только теперь, во время войны, собран-ного для
жестокого и умного действия, ты меня полю-бишь и...
Е. П. довела свой показ злобы до последнего: вот-вот и случится что-то!
Она притворяется, лжет, когда говорит, что отпускает меня и скоро уедет. Она
созна-тельно хочет и ведет к тому, чтобы разрушить мою жизнь и, может быть,
довести до суда.
И еще было во время этого бедственного дня -- вдруг мелькнула мне во
время езды на бульваре березка. Тогда из человеческого мира, в котором
сейчас я живу и так страдаю, через березку эту я перенесся в мой прежний мир
поэзии природы. И мне поэзия эта показалась бесконечно далекой от меня, и
мне удиви-тельно было представить себя снова, как прежде, мальчиком,
играющим в охоту, фотографию. Похоже стало, как было на войне 1914-го года:
увидел я во время боя какие-то церкви обитые, уму-ченные снарядами, и вся
красивая природа для меня исчезла.
Вчера доктор, вызванный к Павловне, взглянув на меня, сказал:
-- А вы тоже больны, нельзя не быть больным в этих условиях.
Буду лечиться своим способом, то есть бороться за близость к Л. На этом
пути помогают силы природы. Я уже чувствую, что могу быть жестоким, когда
надо: война так война.
И становится понятным, почему иной любящий втыкает нож в своего
любимого: это тоже из войны, вроде того, как на войне взрывается собственный
крей-сер, с тем, чтобы он не достался врагу.
Звонил Коноплянцев, друг с гимназической скамьи, который, несмотря на
Левину передачу, высказал мне сочувствие. Весть эта как первая ласточка из
того мира, где все стоит за мою любовь.
Павловна, поплакав сильно, пришла в себя, села у окна. Я поцеловал ее в
лоб, она стала тихая, и мы с полчаса с ней посидели рядом.
Все может кончиться тем, что они смутно поймут, какая любовь настоящая.
Сегодня Л. наконец-то поверила в меня и написала мне об этом, что
поверила: "Прими же теперь,-- пишет она,-- мою веру, как раньше принял
любовь, и с этого дня я считаю себя твоей женой".
Так что на мое предложение брачного договора она ответила согласием
через десять дней".
"3 апреля. Ночью проснулся с отвращением. Я и так-то ненавидел
созданное рукой губернаторши мещан-ство своего "ампира" 19.
Теперь же эта война со мною за мебель разбудила во мне дремлющее отвращение
к чужим вещам красного дерева. Острая боль пронзила меня насквозь, и первой
мыслью было освободить землю от себя. Но я перечитал письмо и отказался от
мыс-ли освободить всех от себя: сделать это -- значит обма-нуть Л. (она мне
сказала: "прими мою веру"). Сде-лать это -- значило обрадовать всех
претендентов на мебель".
"6 апреля. С утра работаю и разрушаю все без сожаления, и без упрека
себе, и даже без грусти: при-шло время. На основе пережитого можно понять
идею происхождения войны. И еще можно написать вторую книгу "Жень-шень" о
том, что пришла долгожданная женщина.
7 апреля. Вечером был у Л. Она мне говорилао своей любви ко мне как
вступившей в ее душу посто-янной тревоге за меня и что это настоящая,
большая любовь. Я говорил ей тоже, что не вижу в ее существе ни одного
"слепого пятна".
-- Никто мою душу не мог понять -- только ты,-- говорила она;и больше
говорила, что конца нарастанию нашего чувства не будет.
-- А счастье? -- спросил я.
-- Счастье,-- сказала она,-- зависит от тебя, это как ты хочешь и
можешь. "Могу!" -- подумал я. Мне было так, будто Кащеева цепь, которую
принял я в жизни как Неизбежное, на этот раз разорвалась, и я вкусил
настоящую свободу.
Надолго ли? Ничего не знаю, но если это Ангел смерти прислан за моей
душой, и я хоть завтра умру, то и такое короткое счастье свое перед концом
сочтуза лучшее во всей своей жизни. Это и да будет точкой моей попытки
создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение вроде счастья...
Если же попытка моя не удастся, то я, куда ты пойдешь, тоже пойду, и мы
будем вместе.
Мой загад писать ей поэмы так, чтобы они шли не в поэзию, а в любовь,
провалился. Она почуяла в них писателя, и значит -- это чистый провал. Но
один раз в рассказе "Весна света" мною было достигнуто един-ство, она тогда
заплакала и повторяла мне: "Не бросай-те меня, я вас полюблю!"
Она писала мне письма, не думая о том, хорошо ли они написаны или
плохо. Я же старался из всех своих сил превратить свое чувство к ней в
поэзию. Но если бы наши письма судить, то окажется (теперь уже оказа-лось) ,
что мои письма прекрасны, а ее письма на весах тянут больше и что я, думая о
поэзии, никогда не напи-шу такого письма, как она, ничего о поэзии не
думаю-щая.
Так, оказывается, есть область, в которой, при всем таланте в поэзии,
ничего не сделаешь. И есть "что-то", значащее больше, чем поэзия. И не то
что я, но и Пуш-кин, и Данте, и величайший поэт не может вступить в спор с
этим "что-то". Всю жизнь я смутно боялся этого "что-то" и много раз давал
себе клятву не соблазняться "чем-то" боль-шим поэзии, как соблазнился
Гоголь 2С. Я думал, от этого соблазна поможет мое смирение,
сознание скром-ности своего места, моя любимая молитва: "Да будет воля Твоя
(а я -- смиренный художник)". И вот, несмотря ни на что, я подошел к роковой
черте между поэзией и верой.
Вот тут-то, мнится мне, и показывается слепое пятно не у нее, а у меня:
слепое пятно на моем творче-стве. После нее не захочется описывать мне своих
собак, своих птиц, животных. Вот эта ее сладость ду-ховная, поддерживаемая
небывалой во мне силой те-лесного влечения, делает все остальное, включая
худо-жество, славу, имя и пр., чем-то несущественным -- на всем лежит слепое
пятно.
И в то же время это не Чертков и не о. Матфей. Ее смелость в критике
бытовой Церкви... Она в нрав-ственном мире такая же свободная, как я в
поэзии.
Итак, если с точки зрения поэтического производ-ства у нее и есть будто
бы слепые пятна, то они объ-ясняются моим недопониманием. Надо иметь в себе
достаточно смелости, чтобы войти внутрь ее духовной природы, постигнуть ее
до конца, обогатиться по существу (не поэтически) и потом с достигнутой
высоты начать новое творчество по боль-шому кругозору. И так будет: писать
теперь не "красиво", а как она -- по существу.
При моем последнем докладе она сквозь обычное свое недоверие к моим
словам о борьбе с безобразием в моем доме снисходительно и чуть-чуть
удивленно и радостно улыбнулась моим "победам". Ее мать при этом решилась
даже сказать:
-- Как же ты не понимаешь, что М. М. сильный человек.
Услыхав это "сильный человек", Л. дернулась было и вдруг поглядела на
меня, как на ребенка, с такой любящей материнской улыбкой, будто заглянула в
ко-лыбельку и шепнула себе: "Вот так силач!"
Мне хотелось выразить ей свое чувство вечности в моей любви к ней в том
смысле, что мы сейчас дерз-кие, все вокруг себя разрушили в достижении
сближе-ния, и мы добились, мы вместе. Но придет время, придется нам, быть
может, повернуть, и мы тогда не врозь пойдем в лучший мир, а тоже вместе
(вечность).
Когда мы сидели за столом, и я ей это говорил, она не понимала меня. А
когда мы перешли на диван, и я при-мостился с ней рядом, и корабль стал
отплывать, я сказал ей или шепнул:
-- Как же ты не понимаешь меня, вот мы с тобой отплываем в какой-то
чудесный мир.
-- А он же -- это и есть настоящий мир, настоящаяжизнь.
-- Ну да, это я понимаю, но я думал о том другом мире блаженства, за
той дверью, перед которой вы стояли с Олегом.
-- Как же ты не понимаешь,-- сказала она,-- мы же и сейчас в него
идем,-- настоящий мир один и вовсе не разделяется.
Не знаю, были ли на свете такие любовники, чтобы, любя, не переставали
мыслить и, мысля, не перестава-ли любить?
Эта непокоренная страстью мысль была похожа на руль, которым мы
направляли корабль свой в Дриандию21, страну свободы и
блаженства, где всякая грубая чувственность просветляется мыслью и всякая
мысль и рождается и подпирается чувством.
Небывалое и единственное переживание мой фило-соф оборвал словами:
-- Ну, поплывем обратно!
8 апреля. Был у Ставского, раненого еще в декаб-ре 22.
Теперь он еще в постели. Нога болит. Когда он увидел меня, то стал
восхищаться моей книгой "Жень-шень".
-- Разве вы только теперь прочли?
-- Я десять раз прочел,-- сказал Ставский,-- а те-перь только понял.
-- Что же вы поняли?
-- Сейчас я понял книгу как мучительный призыв, чтобы пришла настоящая
женщина...
Тут я остановил его и сказал, что он верно понял и он не один так
понял: женщина, для меня самая прекрасная во всем мире, прочтя "Жень-шень",
при-шла ко мне узнать, есть ли во мне живом хоть что-нибудь от того, который
описан в книге. И вот она узнала меня во мне, и я узнал в ней ту, которую
всю жизнь ожидал. И, узнав друг друга, мы соединились, и я объявил состояние
войны за ту женщину и за свою любовь... И так в свои годы я начал новую
жизнь...
Ставский был потрясен моим рассказом. И мне очень понравилось у него,
что, когда я потом намекнул ему, с каким мещанством встретился я, воюя со
старой семьей за новую жизнь, он поправил меня:
-- Это неправда, что они мещане, просто огорчен-ные люди.
"Откуда это у него?" -- подумал я. И только поду-мал, вошли дети
Ставского, почти взрослая девушка и совсем маленькие. И оказалось, что дети
от трех, сменяющих одна другую, женщин. Так вот, понял я, откуда у него
взялось сочувствие к огорчению покидае-мых женщин.
Когда мы расставались, он сказал мне, что если надо будет в чем-нибудь
помочь -- он поможет.
-- Да мне,-- сказал я,-- это едва ли...
-- Я думал не о вас,-- ответил он,-- а о вашем новом друге.
Сегодня, когда я шел к Ставскому по Крымскому мосту, моросил теплый
весенний дождик, "серые слезы весны". Я мечтал о том блаженстве, когда мы
уедем в Тяжино, когда я буду через несколько дней вводить Лялю в свои
владения, и называть не виданных ею, не слыханных птиц, и показывать
зверушек, и следы их на грязном снегу, и что это будет похоже на рай, когда
Адам стал давать имена животным. И тут вспомнилось библейское грехопадение,
и в отношении себя протест: не может быть грехопадения!
"И во всяком случае,-- раздумывал я,-- мы столько намучились и так
поздно встретились, что нам надо обойтись без греха, а если то и может быть
"грехом", то преодолеем и грех".
Мы сами, конечно, можем где-то ошибаться, но людей в нашем положении
легко можно представить себе преодолевающими обычные разочарования друг в
друге и последующий плен.
"Может быть, я сделаю эту ошибку? -- Нет! Я-то не сделаю. Вот разве
она? Ну, уж только не она!" И я по-грузился в раздумье о ее замечательных
письмах и ее прекрасной любви, и девственной, и умной, и жертвен-ной, и
обогащающей.
За что же мне достается такая женщина? Подумав, я за себя заступился:
"Ты же, Михаил, не так плохо воевал за нее". И, вспомнив все муки пережитого
в этой войне, повторял: "Неплохо, неплохо..."
История нашего сближения. Я все хватал из себя самое лучшее и дарил ей
и все обещался и обещался. Она принимала эти "подарки" очень спокойно и
раз-думчиво, уклоняясь от своего "да" и своего "нет".
У Ляли душа столь необъятно мятежная, что луч-шие зерна большевистского
мятежа в сравнении с ее мятежом надо рассматривать под микроскопом. Я дав-но
это понял, и, наверно, это было главной силой души, которая меня к ней
привлекла. Это революционное в священном смысле движение.
Как это ни смешно, но впервые я в ней это почувствовал, когда на вопрос
мой: "А где эта цер-ковь?" -- она ответила: "Эта церковь у черта на
ку-личках".
Как же ей противно, как должна была она мучиться, какому испытанию
подверглось ее чувство ко мне, когда Павловна открыла войну из-за своей
личной огорченности. В сущности, Ляля содержит в себе и весь
"ниги-лизм-атеизм" русской интеллигенции, поднимаемый на защиту Истинного
Бога против Сатаны, именуемого тоже богом. В этом я ей по пути.
В своем физическом существе я давно уже чувствую ее тело как свое, и
через это в беседе с ней как бы про-растает зеленая новая трава через
прошлогодний хлам. Так вот, она высказала известное мне с детства: "Я --
есмь истина". В ее высказывании явилась мне, однако, моя собственная
излюбленнейшая идея о не-обходимости быть самим собой, и дальше эта основная
идея моей жизни превратилась в деталь этого "Я есмь истина". И я впервые
понял сущность этого изречения.
Второе пришло мне при разговоре о разрушении мира. Я вспомнил свою
детскую веру в прямолинейный прогресс и как потом это прямолинейное
превратилось в движение по кругу: получилось похожее на буддизм (закон
кармы, перевоплощение и т. д. и т. д., без кон-ца). Теперь же через Лялю
меня вдруг насквозь пронзила мысль о прогрессивности и творческом опти-мизме
при разрушении мира: в этом разрушении и рождается для человеческого
сознания идеал Царства Божия -- нового совершенного мира. И что такое
со-знание не есть, как думалось ранее, идея христианско-го сознания, а,
напротив, идея нашей повседневной жизни.
Мне стало вдруг понятно, что такие переходы, скачки из старого в новое
через катастрофы, совершаются постоянно. Взять хотя бы даже эту нашу любовь,
это чувство радости, рожденное в страдании разруше-ния привычной моей
жизни... Вот откуда родился в религии образ Страшного Суда. Вот откуда в
истории революция. И вот еще почему всякая большая любовь с точки зрения
устроенного быта п р е с т у п н а!
Физический плен - и освобождение через Лялю, только через Л., потому
что с другой, пусть разумной, но не вдохновенной -- нельзя. Это будет
искажение духа.
Проследить у Л. борьбу черного Бога аскетов с Бо-гом светлым и
радостным, а имя и тому и другому одно.
Коренное свойство Л. есть то, что она находится в вечном движении, что
она -- смертельный враг всем костенеющим формам, с ней всегда интересно, она
всегда в духе, если только ты сам движешься вперед. В ней есть та
возрождающая сила, которая вела Боттичелли в его борьбе с Савонаролой.
Изыскания литературоведа. Раз. Вас., описывая мои дневники, нашел
запись в 1916 году о том, что я построю дом на участке, доставшемся мне
после моей матери, и покину эту семью.
Так и сделал я в 1918 году, но на стороне ничего не нашел и вернулся.
Еще он нашел в 1916 году запись о "Фацелии". 26 лет вертелось, пока был
написан рассказ.
9 апреля. Вчера во время разбирательства с Левой у Чувиляевых мелькнула
мысль о том, чтобы купить себе где-нибудь в Бронницах домик и жить в нем с
Л., наезжая в Москву. Тогда борьба за квартиру станет борьбой "за люстру" и
вообще чепухой. Как просто! Надо только спасти от них архивы -- и, главное,
Лялю от их мстительного преследования.
Трудность ее в том, что ей приходится быть в напря-женном состоянии:
ждать худого или хорошего. Но она давно уже привыкла ждать только худого.
И еще в этом романе выдался убойный день, такой трудный, такой тяжелый!
Самое плохое было, что, вспоминая в то время о друге своем, из-за кого и
про-исходит у меня эта война, я чувствую, что и у нее на груди нельзя мне
отдохнуть. Мне ведь и прошлые разы было стыдно, что я за-ставляю мать и дочь
переживать эту подавляющую грязь. Я еще тогда дал себе слово в следующий раз
молчать. И в то же самое время думаешь и так: а какой же это друг, если
стесняешься поделиться с ним своей бедой. Хочешь - не хочешь, а так оно и
есть: друзья мы, конечно, большие. А в то же время во всем у нас больше
"хочется", чем "есть".
Неправда, что Ляле нельзя всего говорить и что речь идет о чем-то
внешнем, если приходится утаивать. Ничего внешнего в смысле причины для нее
не суще-ствует: пусть буду я даже гол, как сокол. И нет ничего тайного, что
ей нельзя было бы открыть. Единственное "нельзя" в отношении нее, это нельзя
приходить к ней с душой смятенной, вялой и пораженной,-- к ней приходить
надо с победой. Ай-ай-ай, как хорошо написалось!
Вижу, я не угас, отрешаясь от былого обожания природы, все, что было
прекрасного в этом моем чувстве природы, теперь пойдет на чувство к Л. и
останется в нем навсегда. И гигиеной этого чувства будет правило, что к Л.
приходить можно только с победой.
Вечером был у Л. Почти решено уезжать 12-го. Ма-ленькая ссора непонятно
из-за чего. Но когда мать вышла и пятнадцать минут за дверью грела чайник,
мы успели помириться. Фазис войны за Лялю подходит к концу.
Коли бы они могли, эти "любящие", личность мою как источник их
благополучия захватить, то они бы взяли и превратили ее во вьючного осла. Но
они лич-ность мою не могут забрать и потому хватаются за вещи. Комната в
квартире, однако, ближе всего к лич-ности, и потому прежде всего надо
захватить комнату.
Аксюша вгляделась утром в меня и сказала:
-- М. М., вы стали теперь не таким, как прежде.
-- Каким же?
-- Детство свое потеряли.
-- Как так?
-- И глаза у вас не такие, как прежде, и сердце ожесточенное. Теперь вы
не будете, как раньше, любить природу.
-- Довольно, Аксюша, природы: вот она, матушка, сама видишь, как она
наколошматила, еле жив остался. То время прошло, теперь я иду к душе
человека.
-- Я знаю, только, если бы не В. Д., вы, может быть, так в простоте и
прожили, и хорошо! Сам Господь сказал: "будьте как дети".
Сердце мое сжалось от этих слов и... Но таков путь сознания: хочешь
двигаться вперед -- расставайся с пребыванием в детстве. И, во всяком
случае, "будьте как дети" есть движение сознания к идеалу детства, но не
покойное в нем пребывание.
В свое время Церковь из верующих создала свое церковное животное вроде
Аксюши. Как и всякое животное, прирученное человеком, Аксюша послушна,
Аксюша смиренна,