ная личная заинтересованность, прикрываемая потом всякими великими целями. Такой человек в основе своей существо родовое, ему нужно прежде всего хорошо устроиться на земле, самому и со своей семьей, при хорошей квартире, хорошем столе, одежде, докторах и дачах. Чтобы другие не мешали ему в этом, он вникает этой стороной и в жизнь других, в это "вечно человеческое", и так его личная заинтересован-ность во всем приходит к компромиссу в решении вопросов общественных, к "любезности" и ко всеобщей "теории относительности". Так у них происходит "раз-мывание Бога" и замена Его личной заинтересованно-стью -- компромиссом "теории относительности". При личной заинтересованности, конечно, личность движет-ся в сторону благополучия своего, в сторону труда, не связанного со страданиями, и мир разделяется на чернорабочих и чисторабочих. Война 1914 года оста-лась морально не оправданной. Значит, неоконченной. Теперь -- продолжение. Каким же образом победят Америка и Англия, если они не несут людям никакого объяснения бессмыслицы жизни, в которую ввергаются чернорабочие и вслед за ними чисторабочие? На "хочется" и "надо" сейчас можно весь мир разделить: Англия, Америка, бывшая Франция -- это все "Хочется". Германия и все, что позади ее к востоку, и весь восток -- это все "Надо". Мало того, "хочется" заключено в чисто капиталисти-ческих странах, "надо" -- в тех, где возможен социа-лизм. Англия соединяется с Америкой, и Галифакс в от-вет Гитлеру подтвердил продолжение войны и указал на необходимость соблюсти права малых народностей на самоопределение. Известно, как бедняк "самоопре-деляется", пребывая должником богатого! Но дело в споре злата и булата. Англия стоит за спиной принципа капитала. Германия, как и Россия, вынуждены были выйти из этого принципа, и от этого капиталистическое равновесие нарушилось. Ноябрь. В конце Пречистенки на мраморной доске написано "Уральские самоцветы" (контора) и на доске ниже еще "Шахты". И в этих конторах абст- рактных шахт сидят люди, которые никогда не видали шахт и все-таки шахтами распоряжаются, и все зависит от них. Вот где источник разделения людей на классы, и вот как рождается власть. Пустынник Исаак Сириянин мог чуть ли не один только день пробыть епископом и сбежал в свою глубо-чайшую пустыню. Удаляясь в сладость пустыни, в "не от мира сего", он наивно не понимал эгоизма такого ухода. Каким счастьем показалась бы теперь возмож-ность такого ухода современным пленникам цивилиза-ции! И все же с этих страниц, написанных полторы тысячи лет тому назад, веет таким осязательным доб-ром человеческой натуры, такой любовью и такой силой духа, что наше время является как несчастье, вызывающее глубокое состраданье -- до чего же пал человек. От многих людей слышу, какую радость испытыва-ли они в первые дни революции и нэпа. Я же радость испытывал только один день в Петербурге, когда царь был арестован, и смолкли пулеметы на крышах, и за-звонили в колокола. С тех пор для меня почему-то радости не было. Разобрать -- почему? Л. устроила квартиру и сдала хозяйство матери. Пришел А. М. Коноплянцев и заметил, что впервые видит уход за мной. И я сам тоже впервые увидел, что у меня все как следует быть. Раньше "казалось". Когда прошла для всех обычная иллюзия влюблен-ности, у нас оказалось -- это была вовсе не иллюзия, а средство сближения и духовного развития и обмена. После этого периода Л. стала мне матерью, и я ро-дился вновь, по-новому стал жить, забывая даже о сво-их привычках. И даже характер во мне переменился, и весь я насквозь стал не таким, как был. Л. сказала: -- Ты только шевели меня, умей вопросами вызы-вать у меня мысли... А у меня это само собой давно сложилось, что Л. знает все, и я давно в тревоге о том, что я ленив как-то, сонлив и не умею спрашивать. Лучший образ ее, как ангел у сапожника, до сих пор у меня ничуть не помрачился". В 1945 году он запишет: "В глубине своей, мне кажется, она все знает и в ней содержится ответ на всякий вопрос глубокого сознания. Если бы я мог обо всем спросить -- она бы ответила на все. Но у меня редко бывает доста-точно силы, чтобы ее спросить. Жизнь проходит часто так себе, как будто едешь на телеге, имея возможность лететь на самолете. Но только это большое богатство, сознавать, что все -- от себя и если я хорошенько только захочу, то пересяду из телеги в самолет или задам Ляле всякий вопрос и получу от нее всякий ответ". В 1948 г.: "Ляля мне остается неиссякае-мым источником мысли, высшим синтезом того, что называется природой". Остановленное мгновение. Вспоминаю недавнее в Тяжине: мы гуляли в лесу. Над нами летали мельчайшие мошки. Л. спросила: -- Эти мошки живут один день? -- Меньше,-- ответил я,-- эти мошки -- мгнове-ния. -- Взлетят и умрут? -- Возможно. Только им эти мгновения как веч-ность. Если бы удалось осознать всю совокупность сил, определяющих взлет этой мошки, нам через это раскрылась бы вся тайна Вселенной. -- И мы тоже так?  И мы взлетаем на то же мгновение, только у нас есть человеческая задача вспыхнуть мгновением и так остаться: не умереть. Чудилось в тонком сне, из-под снега весной вытаяла первая кочка и на кочку села перелетная ранневесенняя птичка пуночка. Ей так было хорошо на этой кочке, как мудрой и покойно-уверенной царице всего: с этой кочки царица начала управлять движением весны. В тонком сне я догадывался, что снится о нас: это мы с Л. должны найти себе точку мудрого спокойствия и управления жизнью своей, направленной к бескорыстной радости. Замечательно, что в этот же день явилась мысль об устройстве постоянного жилья на реке. В этой любви нет устали, и когда станет трудно, то поглядишь на друга и подумаешь со скорбью: "Друг мой устал". Так свою усталость на него переведешь, а когда справишься, то оказывается, он оттого побледнел, оттого у него глаза стали большие, что тревожился за меня: не устал ли я. Любовь наша теперь отвечает человеку нашего времени, приведенному в постоянное движение, и со-всем не похожа на прежнюю любовь, рассчитанную на создание уюта. В точном соответствии с этим находится прежний "монарх" и нынешний "вождь",-- там и тут "все как один", но там -- в постоянстве, а здесь -- в движении. В соответствии с этим находятся и орудия передвижения. Нет, не дни в нашем распоряжении, а только мгновения. Но даже и мгновения даются немногим, и как подумаешь о них -- сердце наполняется благо-дарностью. Пишу о вчерашнем дне и мучаюсь тем, что так мало взял себе от его богатств. Тружусь теперь, вспоминая тот день, когда взял все, и не могу нигде поравняться силой своего творчества с богатством проходящего дня. И даже то самое лучшее в моих писаниях становится жалким при сравнении с истраченным на него време-нем и, при подсчете вдохновенных минут, с часами, днями, неделями рассеяния, наступающего после вдох-новения... Коротким временем страстной любви огромное большинство людей пользуется, чтобы свое Хочется превратить в Надо. Рождается дитя, и так двое любя-щих создают третье, любимое. Коротким временем своей страсти мы воспользова-лись, чтобы друг друга понять, и наша чувственная любовь стала нашим языком, на котором мы поняли друг друга и благодаря этому стали друг в друге нахо-дить невещественное Третье, ставшее на нашем пути впереди как любимое Надо. Всякие размышления и сомнения я отложил в сто-рону: пока Л. со мной, я чувствую любимое Надо через нее непосредственно. Так вот и началась моя новая жизнь, в которой самым главным стало чувство бес-смертия не за чертой смерти, а от сего же дня, и беско-нечность оказалась в своих руках и так же реальна, как веревочные вожжи к лошадке, бегущей туда, где нет ни конца, ни начала. Не те "бессмертные", кто оставил после себя на сотни и даже пусть тысячи лет памятники искусства и научные открытия, а тот бессмертен, кто смерть преодолел усилием духа так, что "плоть" его существа свалилась, как изношенная одежда. День рождения Ляли (11 ноября). Она пришла не одна, а привела с собой человека, который без нее не мог бы прийти. Подумать, вспомнить, сколько ей нужно было своей жизни пролить напрасно, чтобы какая-то капля попала в его душу, и стало возможным его привести с собой в это общество. И сколько он этого ждал! И вот все совершилось так просто... Вчера у меня мелькнула мысль о возможности у Ляли мечтательности, что она не верует, а вымечтывает в себе веру и талантливо об этом рассказывает (а я, дурачок, ей верю). Но сегодня, когда я увидал себя среди старух, похожих на каких-то особенных церковпых животных, понял попа, в каких тяжелых условиях он возится с ними, и еще -- какой сложный путь и я и Ляля должны были пройти каждый отдельно и вместе, я понял, что нет! это не мечта, а именно самая глубокая реальность, какая только может быть на земле. Основа моего переворота духовного состояла сна-чала в том, что исчезла искусственная черта, разде-лявшая в моей душе любовь чувственную от душевной и духовной: Л. научила меня понимать любовь в един-стве, всю любовь как Целое. Второй этап моего нового сознания таков: как в понимании любви исчезла перегородка между грубой любовью и духовной, так смерть потеряла свое прежнее значение, и эта жизнь в своей творческой силе, минуя смерть, соединилась с жизнью бесконечной. Оказалось, что можно смотреть вперед поверх смерти. Я сегодня нашел в себе мысль о том,что революцио-неры наши и церковники ограничены однойи той же чертой,разделяющей мир на небесный (там, на небе) и на мир земной (здесь, на земле). То же самое "царство" одни видят по ту сторону, другие -- по другую той же самой черты, проходящей через их собственную душу и ее ограничивающей. Тип "земного" человека Ставский, тип "небесного" Гаври-ла, оба свое ограниченное закрепляют в форме и, подменяя существо такой формой, поклоняются ей и призывают других к тому же и принуждают. На самом деле черты такой между земным и не-бесным миром вовсе не существует. Прочитав одно письмо Олега, напечатанное на машинке, вдруг понял не по смыслу, а как-то прямо машинописью (если бы от руки -- может быть, и не понял бы), что по существу своему он был поэт, стремя-щийся выбраться на волю из старых форм православия. Возможно ли это? Мы еще не были так счастливы, как теперь. Мы даже находимся у предела возможного счастья, когда сущность жизни -- радость -- перехо-дит в бесконечность (сливается с вечностью) и смерть мало страшит. Как можно быть счастливыми, в то время как... Невозможно! И вот вышло чудо -- и мы счастливы. Значит, это возможно при всяких усло-виях. Так я пережил в жизни три состояния: 1) пролетар-ской озлобленности с готовностью требовать себе зем-ных благ в силу внешнего равенства всех в отношении распределения земных даров; 2) состояние личного смирения, сознание духовной нищеты своей и радости с благодарностью за получаемое; 3) состояние полного обладания своей земной долей с готовностью идти на страдание. Это состояние радости оправдывалось готовностью на страданье. После испытания в любви не страшно испытание в мужестве, в славе и тому подобном. В любви -- все! Бывает, ночью, когда лежишь во тьме без сна,какая-нибудь явится мысль и как светильник в руке:куда ни направишь его -- всюду становится светло. Таки мысль эта обращается в смутные стороны души и везде от нее становится ясно. Эта мысль была у меня сегодня в сопоставлении похоти и эроса -- что не отлюбви, а от похоти рождаются дети, а от эроса -- поэзия, религия, наука и самая даже любовь. Так вот и происходит разделение. В то же самое время, откуда же берется эта верав единство плоти и духа? Или единство это не существует, но достигается воздействием творчества челове-ка, соединяющего дух и плоть в святую плоть? И чувство единства рождается из готовности к творчеству в том смысле, что "пусть этого нет, но это надо сотво-рить, и от себя это зависит". Глядя на других, я стремился свой эрос подменить тем, что у других есть -- пол. Из этого получилось страдание:этаподменаибылападеньем. У Л. точь-в-точь было как у меня, и вот это-то нас и све-ло. В эросе содержится тоже назначение быть лично-стью, то есть вождем. Напротив, пол поглощает личное и определяет место в роду. Птицын с трех рюмок опьянел. Разговор шел о ка-кой-то лестнице, и он вдруг стал утверждать, что назначение лестниц -- подниматься наверх. -- Но и спускаться,-- возразил ему Удинцев. И они заспорили между собой о назначении лестниц. Когда они спорили, я подумал, что чувство вечности было всегда лестницей, и в прежнее время люди ничего делать не могли без мысли о вечности, и эта вечность переходила в прочность создаваемых всеми вещей. Однако идея вечности мало-помалу стала покидать людей, и они сами не знали того, что чувства вечности у них давно уже нет, и от нее осталась лестница в ка-кую-то стратосферу, где нет ничего. Вот тогда-то, мне чудится, вечность спустилась на землю и стала мгнове-нием. Лестница на небо стала ненужной, земля и небо сошлись во мгновении. Это священное мгновение, рав-ное вечности, этот скачок через смерть -- вот совре-менное чувство вечности. А несовременное -- отстав-шие все еще спорят о назначении лестницы -- подни-маться или опускаться.  Вы все еще,-- сказал я спорщикам,-- собирае-тесь куда-то подниматься или опускаться. Бросьте лестницы, поезда, пароходы, самолеты-все не нужно, все чепуха, все ломайте, все бросайте, мы уж прибы-ли, мы -- на месте... Декабрь. Ночью с Л. разбирали побег Толстого. И я впервые понял слабость в этом поступке, столь долго называвшемся мною героическим. Поняв же через Л. сущность поступка в слабости, ясно увидал я какую-то беспредметность веры Толстого, определяю-щую и бесцельность его побега. Ясно теперь вижу, что Толстой опоздал уйти от своей семьи и этим обессилил себя самого. Так и каждый умный человек, упрямо не желающий выйти за пределы своего разума, из его ложной сложно-сти в простую жизнь, которою все живут, будет тем самым всегда ограничен. Тут весь вопрос сводится к тому, чтобы вспомнить в себе ребенка и по этому живому мостику перейти на ту сторону, откуда все люди настоящие получают сви-детельство в предметности своей веры. Так вот я, войдя в Лялю, превратился в ребенка, и мама моя научила меня перейти по тому мостику через любовь свою к тому, чем люди живы. И моя дет-ская молитва мне стала дороже всех моих сочинений написанных и всего того, что я еще придумаю. Вот почему и незачем спорить с людьми: спором ничего не достигнешь, и если кого-нибудь переспоришь и покоришь силой своей диалектики, то цены такому насилию нет никакой. Я пишу не для спора, а чтобы вызвать у других людей единомыслие и тем самым увериться в правде. Пишешь -- вроде как бы сон ви-дишь. Написал -- и не веришь, и спрашиваешь, не сон ли это? А когда кругом начинают уверять, что так бывает, то при таком единомыслии сон становится явью. Утром, когда Л. вставала, я ей сказал: -- Такое чудо я вижу в нашей встрече, что, думаю, недаром это, и у меня растет уверенность: раз мы со-шлись, то потом непременно русские люди сойдутся и восстановится начатая нашими отцами культура. -- Не знаю,-- ответила Л. -- Ты не можешь не знать: раз мы сошлись... -- Это я знаю,-- перебила она,-- но я не знаю, когда совершится то, о чем ты говоришь.  Разве ты не знаешь,-- сказал я,-- что нет черты, разделяющей сегодня и завтра: сегодня и завтра не-раздельны, потому что вчера мы спасены. Выброси наконец эту вредную черту, придуманную для сознания дикарей. Все начинается и совершается здесь и про-должается в вечности, хотя самой земли, может быть, и не будет. Давай жить, чтобы сегодня, независимо от того, что случится, мы видели свое завтра. Любовь похожа на море, сверкающее цветами не-бесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очаро-ванный, согласует душу свою с величием всего моря. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет... Не видно "того" берега в море, и вовсе нет берегов у любви. Но другой приходит к морю не с душой, а с кувши-ном и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает соленая и негодная. -- Любовь -- это обман,-- говорит такой человек и больше не возвращается к морю. Где два-три собрались не во имя свое, там рожда-ется новый, лучший человек; но рождается рядом и осел, который несет на спине своей багаж твоего любимого. В сущности, "осел" -- есть необходимость внимания к ближнему. Где два сошлись -- там к своему "хочется" присоединяется "надо" в смысле повседнев-ного "люби ближнего, как самого себя". Но как быть художнику, если творчество поглощает его целиком. Вот в моей семье внимание было у меня на себе. Вышло так, что им такое положение было вы-годно: из этого проистекало благополучие, но отсюда же вышло и разложение семьи. Это было безморальное состояние. Стою в раздумьи перед тем, что случилось, и вот именно -- что оно случилось или вышло, как следствие всех предыдущих поступков, это и есть первый пред-мет моего размышления. Оно вышло из того, что я, создавая дальнему неведомому читателю радость, не обращал внимания на своего ближнего и не хотел быть ослом для него. Я был конем для дальнего и не хотел быть ослом для ближнего. Но Л. пришла, я ее полюбил и согласился быть "ослом" для нее. Ослиное же дело состоит у человека не только в перенесении тяжести, как у простого осла, а в том особенном внимании к ближнему, открывающем в нем недостатки с обязательством их преодолеть. В этом преодолении недостатков ближнего и есть вся нравственность человечества, все его "ослиное" дело. Сигналы голода в стране. Начало разочарования в поездке Молотова в Германию: что-то не удалось, что-то сорвалось. Где-то собирается гроза, но там уже нет компромисса: если б то знать, ненавидящий компро-мисс схватился бы за него как за друга, потому что хоть как-нибудь, а жить хочется. Там же путь прямой через жизнь и путь еще более -- мимо жизни. Приходила умная еврейка и говорила о том, что в нашей жизни исчезла та роскошь страданья, которой одаряет, например, Толстой графиню -- мать Пети Ростова. И вот эта еврейка сказала Валерии Герасимо-вой (писательнице, потерявшей мужа на войне): "У вас мама, ребенок, есть нянька, есть легкая работа, и вы имеете возможность роскошно страдать. Погляди-те на других людей, как они страдают, и забудьте свои страданья". Умный Пьяница 55 горячо восстал на эту мораль, сущность которой состоит в обездушении страдающего и замене душевного страдания относительной матери-альной ценностью. Л. же восстала против роскоши страданья за страданье молчаливое и деятельное. Туман в Москве, как в Лондоне, тепло и так мокро все, что ночью на улице все отражается, как в реке. Иду получить путевки в Малеевку, дом творчества писате-лей под Старой Рузой. Глубокая, затаенная даже от себя самого тоска где-то почти без боли точит меня, слышу -- точит, но ничего не чувствую, как будто нахожусь под наркозом. Знаю, это дает о себе знать мое отрезанное прошлое. Не осталось никакого сомнения в том, что это надо было отрезать, и боль сосет не за них, а за себя: как мог я столько лет жить среди людей без всякого "родствен-ного внимания" со своей стороны? Понимаю, что какая-то гордость, рожденная в диком самоволии, заставила меня отстаивать мезальянс не только в опыте личной жизни, но и в литературной проповеди. И в этом роди-лась вся беда... Скорее всего, тоска у меня появляется от наплыва воспоминаний спокойствия прошлого и тревоги при охране своего нового счастья. С этими сомнениями надо бороться деятельностью. Большая ошибка Павловны, что она вовлекла в борьбу со мной сыновей. Получив свободу нападать на меня, ни в чем не повинного человека и отца их, они просто лишились всякого понимания моей личности. Посылал Марью Васильевну с письмом в Загорск и просил прислать мне книги, необходимые для работы. Павловна книг не дала, и М. В. привезла от нее новые угрозы. Из этого видно стало, что Павловна ничуть не продвинулась вперед: как раньше в споре никогда не уступала, так и теперь идет наперекор. Но раньше после спора и вспышки я приходил в состояние расши-ренной души, и стыдил себя за спор с таким, по суще-ству, маленьким человеком, и кротостью возвращал себе мир, а теперь чувствую, что приехать к ней с уте-шением не могу. Теперь нависла над нашей любовью древняя туча, висевшая над свободой в любви -- туча Дантова Ада, шекспировского Ромео и драм Островского. Л. охватил такой страх, что она с полчаса была в лихорадке. Л. тяготится, конечно, тем, что она должна поддерживать во мне твердыню в отношениях к Пав-ловне и тем ее пуще злить. Ну, так вот, и хорошо, вот и конец! буду считать эту попытку окончательной и бросаю их совсем и отстраняю от себя все упреки совести. Ночью почуял "любовь" оставленных мною людей, любовь, в которой рождается преступление. Надо быть твердым, холодным... изжить это изнутри как малоду-шие. Стану перед своей совестью, и совесть свою по-ставлю перед истиной, и спрошу сам себя о себе, и тогда получится ответ: все оправдание мое заключается в любви к Л. Если это настоящая любовь, то она все оправдывает. Ходил к Н. А. Семашко, своему гимназическому другу, теперь наркому, высшему чиновнику в России. Потом был у сестер Барютиных (Лялиных с ранней юности подруг). То, что я нашел у Л. как самое для меня важное,-- это, прежде всего, неисчерпаемый источ-ник и смутное чувство бесстрашия перед концом своим, то же самое теперь у этих сестер видишь на глаз в их порядке жизни, в устройстве, в утвари, на стертых уголках дверей и столов. Чувство победы человека над суетой и независи-мость его от внешних событий -- и вот оказывается, что та Россия, которую я любили которую, будто, убили, жива и никогда не умирала. То ли от накопления бессознательных ошибок, то ли от какого-то коренного заблуждения, при беседе вече-ром, но только наш корабль с Л. зацепился за мель... Одно только знаю, что разлюбить Л.-- это расстаться с самим собой. Где-то сказано в Св. Писании: "Не Меня -- себя потеряли, возвратитесь в Дом свой!" Но, конечно, в любви у нас с ней разные роли. Моя роль художника - растворить ее в своем стремлении к созданию красоты. Если бы мне это удалось вполне, она бы вся ушла в поэму, и остались бы от Л. только мощи. Ее же роль -- это любовь в моральном смысле. Если бы ей удалось достигнуть своего, я бы превра-тился в ее ребеночка. И все мои порывы уйти в одиночество -- это не более как попытка мальчика убежать в Америку, кото-рой не существует! Она любовью своей оберегает своего мальчика от этой опасности, но теперь для опыта соглашается оста-вить меня на февраль одного, потому что знает: нет такой "Америки" и любовь наша от этого опыта только крепнет. У меня все для себя, и самое лучшее, что только мне удается -- мое. Л. же все делает для другого, а во имя себя ей ничего не удается. "Cogito ergo sum" 56 она переиначивает: "Верю в тебя, значит, я существую". Перед ней я чувствую себя виноватым и неоправдан-ным. Дай мне, Господи, такую песнь, чтобы она меня перед ней оправдала! Из утренней молитвы: "Жил я одиноким человеком, веруя в Бога, но не мог назвать Его имя. Когда же пришла моя дорогая,и нам стало вместе и радостно и очень трудно, я сказал: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! И так я назвал имя Бога, Которо-му веровал". (При перечтении в 1952 г. здесь рукой М. М.: "О таком -- проще"). Приехали в дом творчества Малеевку. Городище -- родина Ивана Калиты. Рядом несколько писателей начинают строить себе домишки: у некоторых нет жилья в Москве. Вспоминал, глядя на них, начало своей писательской жизни. Я сказал Е. Н. Чернецкому: -- Мне это напоминает мое время, когда я свою жизнь начинал. -- Тогда это было понятно,-- ответил Ч.,-- когда вы начинали -- был народ, а теперь тут только могила Калиты,да и то вопрос -- была ли тут его могила. Сказавший это был еврей. Русское искусство бледнеет, у писателей нет веры,и руки опускаются. Все и понятно, ведь литература, искусство -- это выражение лица народа, и страда-ние выражается тем, что бледнеет лицо. Глубокие страдания переживает весь мир, у всех народов блед-неет лицо... Остается только ниточка связи -- это я со своей верой, со своим независимым чувством гармонии, где-то в таинственной глубине я люблю тебя, русский народ, я люблю -- значит, ты существуешь. Здесь русские -- мы с Л., Замошкин, Меньшиков, еще кто-то... Но пусть даже одни мы с Л.-- и довольно. Рано ли, поздно ли, Россия восстановит свою начатую культуру! Поняв это, я перестал заноситься и посмот-рел на всех снисходительно и беззлобно. И вообще, чего тут заноситься-то -- разве есть в нашем отрезке време-ни какое-либо мерило? Писателей я воспринимал вообще и относился к ним свысока. Но довольно было в Малеевке присмотреться к ним, понять их в различии, чтобы то чувство прошло. Так, при направлении внима-ния с целью из массы (из типа) выбрать личность человека, исчезает национальное, кастовое, сословное и всякое групповое и типовое отталкивание. Мне стало очень-очень ясно, что моя борьба теперь в том, чтобы силу, которую я нашел в себе в одиноче-стве, соединить в целое с силой моего друга. Кажется, будто две вселенные соединяются: одна -- вечного-бесконечного, другая -- любви. Лучшее средство уничтожить поэзию -- это заста-вить поэтов писать непосредственно на пользу государ-ству, потому что существо поэзии направлено к спасе-нию личности человека, а не типа его, рода, всяких групп, государств. Вот откуда и происходит вечная борьба поэта и лейтенанта. Важдаев 57 попросил у меня манную кашу, которая осталась на тарелке от завтрака. -- Все равно пропадет,-- сказал он,-- так уж луч-шеяее собаке отдам. -- Как пропадет? -- сказал я,-- ее съедает какой-нибудь неизвестный человек. -- Какой? -- Мало ли какой,-- неизвестный! -- А вам нечего заботиться о неизвестном, и подать известной голодной собаке лучше, чем отдать неизве-стному человеку. У Цыганки щенки, и корма ей из столовой не отпускается, и всем людям, служащим в столовой, питаться из нее не полагается. Поэтому все остатки, даже косточки, служащие уносят себе. Цыганка полу-чает что-нибудь только от нас. Л. организовала систе-матическую помощь голодающей собаке, и Цыганка это знает: она отдает свое предпочтение Л.По приказу Л.мы выносим остатки своей пищи и отдаем Цыганке возле лесенки в столовую. И каждое утро Цыганка, однако, приходит не в столовую, а в тот дом, где мы спим. Сидит на приступочке и дожидается. Она потому дожидается около спальни, что знает хорошо: не столо-вая кормит ее, а люди. И, мало того, сознает, кто ее кормилец. Сегодня утром я первый вышел из дому. Вижу, Цыганка сидит на лесенке спальни. Я иду в столовую, она не трогается с места. А когда Л. выходит -- она с ней вместе направляется в столовую. Я рассказал Е. Н-чу, как мы работаем с Л. -- Да,-- ответил он,-- великое счастье иметь тако-го друга. -- Дорого стоит такой друг,-- сказал я,-- надо уметь и взять его и охранять, а это жизни стоит. Втроем мы пошли гулять. Каждая елочка на нашем пути была осыпана звездами. На пол дороге к дому Е. Н. нас оставил и ушел в лес один. И так было ясно: он -- одинок, мы двое -- в единстве.(Е. Н. Чернецкий погиб в первые дни войны). Светлое морозное утро. Ходил по тропинке взад и вперед с того времени, когда осталась на небе звезда утренняя, и до тех пор, пока она не растаяла в свете от солнца. Мне было ясно, что дело художника -- это расстановка смешанных вещей по своим первоначаль-ным местам. Посмотрел бы Достоевский! Каждый день пишу по одному детскому рассказу 58 и ем как свинья откор-мленная... Страшно даже за серьезную работу браться. Мне сейчас неловко думать о Достоевском: посмотрел бы он на это "творчество", на это "счастье"... Когда вчера я заговорил с Л. о каком-то прекрасном поэтическом народе русском на Печоре, она стала это отвергать: нет этого, все это умерло, и если воскреснет, то как-нибудь в общей культуре. Если это правда, то и мое наивное сознание о дей-ствующем первоисточнике нашей поэзии -- устном творчестве народном -- устарелое понятие. Так было, и теперь этого нет. Не только язык народный как первоисточник моей литературы, я теряю даже вкус к тому родственному вниманию в природе, о котором столько писал. -- Денечек,-- сказал я,-- что же это со мной дела-ется?  Ничего особенного,-- ответила она,-- ты пере-меняешься -- ты переходишь от природы к самому человеку. Л. в обществе выпрыгивает из себя, срывается и после огорчается сама на себя за то, что говорила лишнее. Бывало, только начнешь говорить, она сорвет и перервет. Точно такие же дикие углы свойственны и мне и, я думаю, происходят от вынужденного сдержи-ваемого молчанья и жажды общенья. Так было всю жизнь. Теперь начинаю приходить сам с собой в равновесие, впервые вижу возможность создать обстановку, в которой не буду бояться себя. Стало противно ходить в столовую: начались сплет-ни. Так, месяц подходит к концу, а больше месяца люди, очевидно, не могут вынести обеспеченную жизнь. Замошкин сказал мне: "Молодожены!" И мне от этого стало противно, да как! Прекратить попытку душевных разговоров с Замошкиным и со всеми. До конца пребывания в этом доме начну биографию Ляли, имея целью восстановление ее личности. Бли-жайшая цель моя будет достигнута фактом ее горячего участия, и тогда эта биография станет ее автобиогра-фией. Прихожу в столовую, вслед за мной приходят другие. Сестра-хозяйка к каждому подходит с листком, на котором написано меню, и предлагает выбрать обед или завтрак. Когда все записались, я спросил, почему она обошла меня? Она ответила: -- Вы же вместе с В. Д., а ее нет. -- Скоро будут говорить,-- посмеялся Замош-кин,-- что и пишет не М. М., а муж Валерии. В это время пришла Л. и возмутилась, а когда Замошкин повернул на "Прекрасную Даму", сказала: -- Не люблю я Прекрасную Даму! -- Я тебе служу,-- сказал я,-- не как прекрасной даме рыцарь, а как служили друг другу Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна. Л. этому обрадовалась и помирила нас с Замошкиным. Я сказал:  Люблю тебя все больше и больше. А она: -- Ведь я же это говорила тебе с самого начала, что ты будешь любить все больше и больше. Она это знала, а я не знал. Я воспитал в себе мысль, что любовь проходит, что вечно любить невозможно, а что на время -- не стоит труда. Вот в этом и есть разделение любви и наше общее непонимание: одна любовь (какая-то) проходящая, а другая вечная. В од-ной человеку необходимы дети, чтобы через них про-должаться; другая, усиливаясь, соединяется с вечно-стью. Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна были бездетны. Дети, рожденные в свете той и другой любви: в одном случае любовь к детям есть частность общей любви, в другом -- любовь к детям исключает всякую другую любовь: самое злобное, хищное существо может иметь любовь к детям. Так неужели же и это называ-ется любовь (любовь, как только связь)? Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь. Истинная любовь -- есть нравственное творчество. Можно закончить так, что любовь есть одна -- как нравственное творчество, а любовь, как только связь не надо называть любовью, а просто связью. Вот почему и вошло в нас это о любви, что она проходит: потому что любовь как творчество подменя-лась постепенно любовью-связью, точно так же, как культура вытеснялась цивилизацией. Л. знала Бога со дня первого сознания, но любовь на деле она постигла только после смерти отца. Девочка мгновенно переродилась. Раньше она была эгоистична и к матери относилась почти неприязненно, и до того, что отец вынужден был с ней серьезно поговорить и даже плакал при объяснении с девочкой. Переворот и выразился в том, что Л. после смерти отца вдруг поняла его насквозь, и приняла в себя, и стала отцом и мужем, а мать свою приняла как жену и дочь. Тут-то воти возник этот романдочери с матерью, в котором Л. и постигла любовь,как нравственное твор-чество,любовь, которая похожа на мост через смерть, любовь, которая не проходит. Вот почему она и знала наперед, когда сходилась со мною, что любовь моя не пройдет ибудет расти. Она знала, что делала, а я принимал и дивился. Так развивалось у Л. благодаря уходу за матерью чувство любви как нравственное творчество. Но это нравственное творчество было ограничено натурой ма-тери, это творчество, в сущности, было одностороннее, всю себя Л. не могла удовлетворить в любви к матери. Лялина тема: пережалела мать и оттого в состав любви к ней входит и ненависть. Это понять из отноше-ний мамы и Лиды (сестры моей). Половина Лялиных преступлений совершилась из-за матери. И когда слу-чалось этому неудовлетворенному остатку, то есть самой натуре, самой ее не поднятой целине, жаждущей плуга, встречаться с природной ограниченностью (кос-ностью матери), тут вспыхивала злоба как избыток сил, требующий поглощения, требующий равенства в твор-честве. При встрече со мной этот избыток был поглощен. Но зато эта новая любовь, параллельная, непременно яви-лась бы эгоистической в отношении к матери, если бы сама-то мать не сознала необходимости освободить Л. от себя и, напротив, помогать ей в творчестве новой нравственной связи. Но не так-то все выходит у нас гладко. Старушка была избалована Лялей,и теперь, как ни старается, не может поставить себя в положение священной жертвы -- единственное средство стать рав-ной стороной в нашем треугольнике. Так вотивыходит,что Л.,полюбивменя,не можеткак преждевсецело отдаватьсялюбви к матери,мать не может всецело пожертвовать любовью для счастья дочери,а я, милостью Божьею освобожденный в жиз-ни от тяжкой ноши ("осла"!),никакне могу помочь Л. возместитьв отношениях к матери то, что отнято мною же... А вот еще почему Л. знала вперед, что моя любовь не пройдет. Погружаясь в дело любви к матери, как бы восстанавливающей в ней отца, она в то же время и тем самым создавала из себя как бы копилку любви: делая для матери -- она зарабатывала на себя. Так она скопи-ла в себе огромный капитал, неистощимое свое при-даное, обеспечивающее чувство своего избранника. Возможно, что и мое служение искусству было не просто эгоистическим делом, а тоже и оно, как у Ляли ее служение, было заработком для себя настоящего и непреходящего. Возможно, через свое дело я служил себе самому и тоже не растрачивал жизнь, а складывал ее в копилку... Вчера опыт разговора "умных людей" по плану Л.: просто замечательные результаты! Она, как "занятая" женщина, почти вовсе перестала "выпрыгивать", а я -- дичитьсяивызывающеогрызаться.В этом свете и N. и другие являются не как враги, а как животные, кото-рых не надо злить, напротив, надо оглаживать. И вообще, среди подобных людей и еще куда худших и страшных надо ходить как по жердочке над водой. На рассвете Л. проснулась. -- А все-таки,-- сказал я, целуя ее,-- любить жен-щину лучше, чем собаку. -- Пожалуй! -- улыбнулась она,-- но в этом нет открытия, я тебе об этом говорила.  Нет,-- сказал я,-- ты не о том говорила, я о дру-гом думаю: бывало, ночью проснешься. Лада встает с пола, голову положит на постель, а ты ей говоришь, добиваешься: "Лада, ну, скажи хоть одно словечко "люблю" -- я все отдам за это, всю жизнь посвящу! А она молчит. Ничего не было, но я возревновал ее и мучился. Вечером слегка поссорились. Я холодно простился с ней и улегся. Но только заснул, вдруг мне почудилось, будто она плачет. Прислушивался. -- Денечек! -- Что тебе? Она сидит с открытыми глазами, совсем как под-шибленный галчонок. Вспомнил я, как в детстве подшиб на лету этого галчонка, смотрю -- сидит на земле, не падает -- зна-чит, жив. Подошел к нему -- не улетает. Посадил его на веточку -- уцепился коготками, сидит. Нехорошо мне стало на него глядеть, пошел я до-мой. После обеда тянет меня посмотреть, что с галчон-ком, душа не на месте. Прихожу к дереву -- сидит по-прежнему непод-вижно. Дал ему червяка -- не берет. Ночь спал плохо, все неподвижный галчонок на ветке из головы не выходит. Утром чуть свет прибегаю в сад к тому дереву -- сидит. Страшно мне стало, за-жмурил я глаза -- бежать от него. А в полдень нашел я под деревом трупик птички. Жестокие мы были мальчишки, птичек мучили, соломинку вставляли мухам и пускали летать, но по галчонку плакал я безутешно, и вот сколько лет про-шло, вспомнишь -- жаром обдает и сон уходит. Вот когда увидал я Лялю -- сидит на кровати вытянувшаяся в темноте, прислонившись к подуш-кам,-- мне стало ее ужасно жалко. -- Дурачок, дурачок,-- сказала она,-- с кем ты вздумал бороться! Даже в полумраке рассвета она угадала, что я рас-строен чем-то, и стала допытываться, и объяснила все тем, что я зажирел, избаловался, сам не знаю от этого, что хочу, и надумываю. Она была строга и собранна. Но когда узнала, что все происходит от беспредметной ревности, бросилась меня целовать и весь день носилась со мной, как с един-ственным и любимым мальчиком. И, Боже мой, сколько таится в этой женщине нежности, как беспредельна глубина ее чувства! Из жизни Л.: она страстно возилась с поэзией, и если бы занималась, то из нее, верно, что-нибудь вышло бы. Но случилось так, что, из-за смерти любимо-го отца, та сила, влекущая к красоте, стала любовью. И Л. теперь думает, что искусство в существе своем дело мужское, вернее, одно из поприщ чисто мужского действия, как песня у птичьих самцов. А дело женщи-ны -- это прямая любовь. И потому понятно, что при соприкосновении с огненной силой религии все ее личное сгорело и выявилась сущность ее самой: любовь. Наша встреча была Страшным Судом ее личности. Говорят, преподобный Серафим в конце жизни получил образ женщины и вся жизнь этого святого истрачена была, чтобы естественное у женщины чув-ство любви показать людям как жизненное дело. Итак, моя Ляля -- это женщина по преимуществу: ее не дисциплинированный систематической работой ум, ее бездельное дарование способны только схваты-вать мгновения и выражать их самостоятельно, не складываясь с другими умами. Этот ум предназначен для осознания в себе женщины как бездеятельной сущности, ждущей себе выражения. Эта сложная Nаtuга Nаturаtа (естество естества) ищет зачатия от Духа. На пути исканий происходит подмена своего личного пути -- общим (по плоти). Причины и перипетии под-мены. Смысл их. Ум женщины не может действовать с тем, чтобы исходить от чужого ума или сложиться с другим умом: в этом и есть дело мужское. Ум женщины индивидуа-лен и бездеятелен (пассивен). Ее особенность: своего женского назначения она не подменивает мужским назначением. Ее назначение найти своего "Серафима" и через него осуществиться в мире людей как любовь. Вот схема биографии моей женщины. Послесловие "Дневники -- это самые неверные документы о че-ловеке",-- сказала она. "Может быть, и неверные,-- ответил я,-- если я говорю в них о другом человеке. Но о себе или о человеке любимом -- дневники един-ственный документ". Так