х, поливаемого внезапным ливнем, одним из тех, какие бывают весной. - А я уж думала, что вы потерялись, - воскликнула миссис Фосет. Она бросила на Чарли несколько любопытных и понимающих взглядов и поставила на стол чай. - Где это вы так подвыпили? Пить не следовало бы. Чарли ругал себя за то, что выпил. Пьян он не был, но его сильно клонило в сон, а предстояла долгая ночная смена. Сама по себе работа была не трудной - намного легче, чем в дневную смену, ему просто надо было следить за различными приборами, - но он не имел права спать, даже вздремнуть нельзя было. Раньше он умудрялся за смену подремать несколько раз минут по десять, но сегодня он так клевал носом, что был совершенно уверен, что стоит ему примоститься где-нибудь в уголке, и он на несколько часов заснет мертвецки. Еще по дороге из дому, хотя на улице было свежо - ветер гнал тучи за горизонт, - он чувствовал, что сон одолевает его, а на заводе, в закрытом помещении, спать захотелось в десять раз сильнее. Он ходил по цехам и зевал не переставая. Веки казались свинцовыми. Стоило ему прислониться к стене, как голова его бессильно опускалась, он слабел и погружался в небытие. Если бы он присел, чтобы передохнуть, могла случиться катастрофа. Ходили слухи, что состав нового горючего, которое они здесь делали и которое хозяева назвали "каолин", был очень опасен, особенно, когда его было много, опасен почти так же, как настоящее взрывчатое вещество, которое делали в соседнем здании. Над этим Чарли никогда особенно не задумывался и взрывов не боялся. Зато он боялся управляющего заводом Оглсби. Этот молодой еще человек был чертовски хитер и имел отвратительную привычку неожиданно оказываться на заводе, хотя до его дома было добрых четыре мили. Управляющему взбредало в голову нагрянуть часов в одиннадцать или двенадцать и даже позднее, очевидно, после того, как он побывал у друзей или на танцах, и пока ты сообразишь что к чему, его небольшой свирепый автомобиль уже на заводском дворе, а сам он в цехе и так и сыплет вопросы и сует всюду нос. Чарли знал, что если Оглсби застанет его спящим, то со следующей недели его ждет очередь на бирже труда, и кто скажет, когда и где он получит новую работу. В такую ночь, когда так хочется спать, Оглсби обязательно нагрянет. Так всегда получается. В этом Чарли нисколько не сомневался. Он скорее подопрет веки спичками, чем станет рисковать работой. Когда прошло томительных два часа или немного больше, в цеху было три Чарли. Первый механически, словно автомат, двигался по цеху и, выполняя свои обязанности, посматривал на красные указатели или поворачивал какой-нибудь регулятор. Второй был маленький, но отчаянный и волевой человечек. Он напрягал все силы чтобы не дать первому Чарли превратиться в третьего. Третий был медлительным, сонным и неопределенным существом, которое находилось где угодно, но только не на заводе АКП. Оно моргало, видя куски неизвестно откуда появлявшегося бесконечного фильма - прогулки с Дейей Холстед, отпасованный мяч к центру поля в ноги левому полусреднему, разговоры о России и изобретениях, и все старалось какими-то хитрыми уловками отцепить от себя остальных двух и утопить их во сне. Потом все трое в секунду превратились в одного пораженного Чарли, который следил за таинственной фигурой в плаще и мокрой насквозь фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Но вот шляпа отделилась от головы, покачалась в воздухе, и перед Чарли предстал Кибворс, коммунист. - Эй, послушайте! - крикнул Чарли недружелюбно. - Что вы здесь делаете? Кибворс подошел ближе. Он улыбнулся, отчего на его худом, изможденном лице еще резче проступила усталость. - Я вошел незаметно. Старик у ворот не видел меня. - Ну так что? Зачем? Вам нельзя сюда, вы сами знаете. - Послушай, дружище, помнишь, что я говорил тебе вечером? Мне надо незаметно скрыться. Тебе придется разрешить мне побыть здесь. Никто не знает, что я на заводе, и никому в голову не придет искать меня здесь. Разреши мне побыть в каком-нибудь укромном местечке пару часов, мне надо передохнуть и обсушиться. Два часа я был под дождем, промок до нитки и очень устал, честное слово, товарищ. В прошлом году у меня было воспаление легких, и если я опять заболею, тогда мне крышка. Никто не узнает, что я был здесь. Через десять минут и ты не будешь знать, если разрешишь мне спрятаться где-нибудь в теплом углу. Я вздремну час-другой, обсушусь и уйду, и ты даже не заметишь. Ты вообще не знаешь, что я здесь. Забудь обо мне, дружище. Это все, что мне надо. А если меня найдут - а меня не найдут - но даже если найдут, я не знаю тебя, ты не знаешь меня. Мы никогда друг друга не видели. - Он вздрогнул. - Брррр, холодно. Чарли все это здорово не нравилось, но прогнать Кибворса у него не хватило духу - у парня был такой жалкий вид, беднягу, кажется, совсем загоняли. - Ладно, старина, - сказал он спокойно. - Только нам надо быть осторожными. Мастер на другом конце, он следит за большой печью, но иногда заходит. Дай-ка я подумаю, - и Чарли стал задумчиво тереть подбородок. - Не беспокойся, товарищ, - сказал Кибворс с благодарностью. - Предоставь все мне. Чем меньше ты знаешь обо мне, тем лучше. - Ладно, но будь осторожен. Это тебе не простая фабрика. Тут надо быть особенно аккуратным. Ни спичек, ни курения. - Не беспокойся. Кибворс пошел на цыпочках, и Чарли механически последовал за ним. Они прошли по коридору в цех, где в большой цистерне хранился каолин. Кибворс остановился, взглянул на стену и обернулся к Чарли. - Не нравится мне эта проводка, - шепнул он. - Проводка как проводка, - безразлично ответил Чарли. Наверное, Кибворс просто хотел похвастаться: он когда-то был инженером-электриком, но Чарли не имел ни малейшего желания выступать в роли его слушателя. - Ну, вот, дружище, теперь ты иди к воротам и забудь, что когда-нибудь видел меня. Чарли так и сделал. Он не торопясь подошел к воротам и перебросился парой слов со стариком Хиндсом, который дремал в своей деревянной сторожке. Несколько минут он чувствовал себя бодрее, но не надолго. Второй приступ дремоты был куда сильнее первого. К тому же устали и ноги, и он должен был сесть. В углу стоял перевернутый ящик, на котором он обычно съедал ужин. Ужинать было еще рано, но через несколько минут он все же присел. Голова его откинулась и, насколько это было возможно, удобно устроилась в углу, образованном двумя стенами. Глаза закрылись, рот приоткрылся. Он уснул. Проснулся он от грохота и треска, как бывает, когда что-нибудь ломают, или, может быть, от запаха гари. Слух и обоняние извещали его, что в мире происходят что-то ужасное. Несколько секунд он оставался недвижим, напряженно прислушиваясь и вдыхая запахи, потом метнулся за угол и побежал по коридору. Коридор был полон дыма. Мимо него мелькнула человеческая фигура. Человек крикнул что-то непонятное и исчез. Чарли растерялся, от запаха гари его начало тошнить, а вокруг него был дым и тлело дерево. В руках у него оказался топор. Левый рукав пиджака тлел. Он попытался крикнуть, но закашлялся, давясь мокротой. Он ничего не видел, так как дым разъедал глаза, и они слезились. Он попытался сдернуть горящий рукав, потому что руку кололи миллионы накаленных иголок, неудачно взмахнул топором и ударил им по ноге. Все это произошло в первые несколько секунд... 2. ПРЕССА Гарольд Вентворс Кинни, известный читателям "Дейли трибюн" и "Санди курир" как Хэл Кинни, сидел в углу вагона первого класса дневного экспресса, отправлявшегося от Сент-Панкрас [один из вокзалов Лондона], отдаваясь громадным, захватывающим его всего душевным я телесным мукам, испытывая при этом своеобразное наслаждение. Часть этих мук приходилась на долю несварения желудка: он наспех съел плотный ленч и пропустил несколько рюмок, непростительно глупо забыв взять в дорогу таблетки бикарбоната. Другая часть мук была результатом его темперамента: он почти всегда находился в состоянии беспокойства. Сейчас же, помимо всего, существовали и дополнительные обстоятельства, над которыми он раздумывал. Начать с того, что ему был не по душе тон, каким утром с ним говорил редактор "Дейли трибюн" Шаклворс. Ему не нравилась и поездка, цель которой сводилась к тому, чтобы узнать, что можно сделать из истории этого Стоунли. Он не был репортером, собирающим информацию и берущим интервью, он был даже не "спецкорреспондент", хотя в свое время он прошел эти ступени. Он был Хэл Кинни, чье тонкое чутье журналиста и широкие связи сделали его одним из виднейших людей Флит-стрит [улица Лондона, на которой расположены редакции крупнейших газет]. Совершенно трезво он считал себя в "Трибюн" лицом более важным, чем редактор. Редакторы приходят и уходят, и читатели их не знают, да и знать не хотят. Исчезни завтра Шаклворс, говорил себе Кинни, и ни один читатель "Трибюн" или "Санди курир" не узнает об этом и не пожалеет. Если же "Санди курир" начнет выходить без еженедельной статьи Хэла Кинни ("Следующая статья - через неделю", - сообщала газета), если его имя исчезнет) со страниц "Трибюн", произойдет скандал, как убедились в этом год назад, когда он заболел. Владелец газеты знал Кинни лучше, чем Шаклворса, платил ему лучше и больше уделял внимания. Почему же в это утро Шаклворс говорил с ним так резко и холодно? И зачем его выпроводили в эту мерзкую деревню Средней Англии, словно он был обычный их репортеришка, охотящийся за преступлениями и несчастными случаями? С другой стороны, если из обычного сообщения о самоубийстве ослепленного глупого парня, если из истории этого Стоунли можно было сделать "Наказ родителям", "Мораль для нации", тогда именно он был человеком, который должен был писать эту "гвоздевую статью", тогда это дело было его делом. Но он одинаково хорошо мог бы написать эту статью и в городе. Они могли бы послать туда журналиста помельче, и тот привез бы недостающие детали. Кто лучше его, главнокомандующего "гвоздями", знал, что газета нуждается в "гвоздевой" статье? Вот уже несколько недель он не получает нужного материала. Возможно, то, что его послали, было просто шагом отчаяния: нельзя было рисковать единственно значительной темой, послав туда кого-нибудь другого. Это объясняло, но не успокаивало, он не мог забыть ни тона Шаклворса, ни его взгляда. Он подозревал интриги, в которых редакция "Дейли трибюн" недостатка не испытывала. Однажды в одной из своих наиболее пространных статей он назвал сотрудников газеты "счастливым братством" и раздарил громадные словесные букеты всем своим коллегам. Но у вето-то самого иллюзий на этот счет не было. Может быть, в эту самую секунду кто-нибудь из них жал на все рычаги и кнопки, чтобы выжить его. Самому Шаклворсу нельзя верить ни на грош. Кинни всю жизнь мучился сомнениями и неуверенностью. Только на страницах газет он чувствовал себя свободным, здесь он мог развернуться и проявить такую уверенность, какой не было ни у кого ни в чем. Ни в одной его корреспонденции или "гвоздевой" статье не проскальзывало и тени сомнения. Ни один оркестр, наяривающий в "фортиссимо", не звучал так уверенно, как был уверен Кинни. Более того, будучи известным читателям в течение нескольких лет как "Хэл", он играл его роль и старался быть им и в жизни. Он был крупный и полный с седеющими густыми волосами, суровыми бровями, полными румяными щеками, настойчивый, сердечный, нагловатый, компанейский, счастливо воплощая в себе качества обаятельного мужчины. Внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы беспокойного Гарольда Кинни, выглядывающего из-за золоченой вывески Хэла Кинни. Что-то не то было в его глазах, в линии рта, в движениях и даже в голосе, когда он не был начеку. Спрятанный человек был до жалости неуверенным и страдал от того, что у него не было той волевой непоколебимости, какая была у журналиста на работе. Он терялся и был не уверен в жизни и в смерти, в том, что происходит в мире и в его стране, в своем собственном положении, хотя именно это считалось его коньком. Злая ирония давно пропитала всю его жизнь. Ополчаясь на циников и пессимистов, он в своих статьях призывал к Любви и Дружбе, у него же друзей не было, а любовь ему принесла лишь страдания. После нескольких не особенно приятных историй - подобные истории, взятые даже из романов, шокировали его, когда он был не один - он полюбил девушку с томными глазами и бледным лицом, которая была на восемнадцать лет моложе его. Девушка поставляла в "Санди курир" светские новости к сплетни. Он женился на ней и увез ее из комнаты, служившей одновременно спальней и гостиной, от жизни, в которой надо было цепляться за каждый грош, и сделал королевой прекрасной квартиры на Найтсбридж [фешенебельная улица Лондона]. Год он был счастлив, но однажды вечером после пустяковой ссоры, именно пустяковой, она посмотрела на него холодными глазами. После этого странного взгляда все переменилось. Это случилось два года назад. Никогда потом он не мог быть с ней откровенным до конца, не мог прочесть ей только что написанную статью. Ее словно подменили. И этот другой человек видел его насквозь. Он все время думал, что она в кого-то влюбилась и тайно изменяла ему, но у него не было ни одного доказательства, ни одного факта, чтобы бросить его в ее холодное лицо, от которого он чувствовал себя ничтожеством и от которого можно было сойти с ума - столько в нем было тонкой уничтожающей иронии. Жизнь стала невыносимой. Может быть, вот сейчас, когда он тащится в провинцию, как рядовой репортер, она виснет у кого-нибудь на шее и смеется вместе с ним над тем, как они дурачат его. Его жена, его, Хэла Кинни, жена! Но он ничего не мог поделать и ровно ничего не знал. Он как дурак бродил в потемках. И Кинни повез с собой в Среднюю Англию утроенное чувство растерянности и беспокойства, вызванных тоном Шаклворса, историей Стоунли, из которой следовало выжать все, что будет возможным, мыслями о предполагаемых похождениях жены во время его отсутствия. Естественным результатом такого состояния явилось то, что после трехчасовой поездки наедине с собой он сошел с поезда более чем когда-либо Хэлом Кинни, - крутым и суровым Хэлом, готовым показать всем и каждому, что значит быть голосом гигантской "Дейли трибюн", титанической "Санди курир". Неуклюже покачиваясь, к Кинни подошел носильщик - бесцветное существо с водянистыми глазами, обвисшими клочьями усов и скошенным небритым подбородком. Секунду или две Кинни рассматривал его. Стоило ему написать об этом безвестном работяге полколонки, и о нем заговорила бы половина Англии. Он мог бы сделать из него национального героя, самодовольно подумал Кинни, наполняясь сознанием все большей и большей силы. - Машину, - коротко приказал он и сунул носильщику чемодан. На носильщика это подействовало. Кинни почувствовал облегчение. Ему попался допотопный, большой и высокий автомобиль, у которого было не меньше чем у карусели медных побрякушек. Кинни он не понравился, но других свободных больше не было, и шел дождь. - Мне надо попасть в Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина, - начал Кинни раздельно. - Знаете? - Нет, сэр. Но я найду. Шофер был маленького роста с широким плоским лицом. Он представлял собой тип, подумал Кинни, но сейчас ему было не до типов, сейчас ему нужен был хороший шофер, знающий округу. - Это меня не устраивает, - сказал Кинни. - Чего ради болтаться под дождем, не зная, куда едешь. А Норсдин знаете? - Знаю. Правда я давно там не был, но дорогу помню хорошо. Отсюда порядочно до него, сэр. - Мне сказали, что от этой станции к Норсдину ближе всего, - сердито заметил Кинни. Казалось, шофер был доволен этим. Он даже слегка откинулся к спинке. - Нет, нет, - затараторил он радостно. - Нет, нет и нет. Вам сказали неправильно, сэр. Вам сказали неправильно. - Ладно, ладно. Давайте туда, как можно скорее, Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина. - Ехать придется далеко. - Не беспокойтесь - вы получите что следует. - Хэч-Хаус? - Ред-Хаус, Хэч-Брау, около Норсдина. Запомнили? Поехали и побыстрей. Кинни влез в полутемное нутро чудовищного предка автомобиля, закурил и принялся рассматривать мокрый городок, через который они, казалось, не ехали, а двигались скачками. Но очень скоро из-за сильного дождя смотреть на него стало бессмысленно: видимой осталась только подпрыгивающая спина шофера, которая каждой своей черточкой, каждым кусочком заявляла, что она не уверена в поездке. У Кинни было достаточно времени, чтобы обдумать историю Стоунли, придумать, как подойти к родителям и набросать план статьи. Возможно, статья не подойдет для "Дейли трибюн", все зависит от того, что расскажут родители, но в "Санди курир" она пойдет без сомнения. Мысленно он уже начал писать о своем визите к убитым горем страдающим родителям, о путешествии по мокрой и серой сельской местности и видел уже конец статьи, который он добела накалит гневом возмущения. Слепая страсть юноши. Женщина-вампир. Загубленная карьера. Что делает _ваш_ сын? Мотылек и свеча. Призыв матери. Обвинение отца. Пришло время смотреть правде в глаза. Жизнь молодежи нации осквернена. Женщины, которые как рак в теле общества. Уж не агенты ли они иностранкой разведки? Новая зловещая секретная служба. Захватывает сильнее, чем в кино. Но что произошло в доме в ту роковую и последнюю ночь? Написал ли Стоунли родителям прощальное письмо? А под конец вся история полностью. И урок всем нам. Такие вот фразы, большинство из которых он употреблял и раньше, прыгали в голове Кинни вместе с неприятными скачками и прыжками автомобиля. Подобные маленькие трагедии не были новостью. Хью Макнайр Стоунли, единственный сын отставного чиновника индийской администрации, был многообещающим молодым офицером-летчиком. У него была атлетическая фигура и приятное лицо. Он считался любимцем эскадрильи. Стоунли вступил в любовную связь с женщиной гораздо старше его, с женщиной большой красоты и еще большего опыта в жизни, которая время от времени снималась в кино и выступала на сцене, но жила главным образом за счет своего ума. (Прекрасная, ослепительная, но бессердечная, - определил для себя Кинни. - Одна из тех красивых паразиток, которые наводняют - нет, это не подойдет, но что-нибудь в этом роде - Вест-Энд). Стоунли был от нее без ума. У него не было больших денег, но он умудрился потратить на нее больше, чем мог позволить себе. К тому же он крепко пил. В конце концов после нескольких ссор у нее дома произошел крупный скандал. Она ушла, оставив его одного и, вернувшись, увидела, что он застрелился. Записку, написанную ей, она уничтожила. Ее поместили в лечебницу для душевнобольных. Свидания с ней не разрешались. Но Стоунли написал и второе письмо. Он отдал его швейцару и попросил отправить. Швейцар письмо помнит, но кому оно адресовано, сказать, не может. Предполагалось, что Стоунли присвоил казенные деньги или совершил что-то подобное. Предполагалось также, что Стоунли, желая во что бы то ни стало раздобыть денег, продал некоторые секреты одной иностранной державе, на службе у которой состояла эта женщина. Однако ни родные, ни друзья офицера по этому поводу не обмолвились ни единым словом. Налицо был заговор молчания, вызванный чувством солидарности. Но рано или поздно этот заговор нарушится, и Кинни должен был постараться разрушить его в интересах "Санди курир", "Дейли трибюн" и своих собственных. Необходимо было добиться того, чтобы родители поверили, что он сделает это мягко и чутко, что лучше довериться ему, чем дать возможность такой истории стать достоянием грязного и ничтожного газетчика. Себя Кинни не считал ничтожным газетчиком и никогда не упускал возможности выругать всю эту братию репортеров, охотившихся за скандальными историями и сенсациями, чтобы без единой мысли о благополучии нации, без капли негодования преподнести их с пылу-жару в воскресных выпусках. Не было сомнения, что письмо, содержащее полный отчет о событиях, которые привели Стоунли к самоубийству, было написано и отправлено родителям. Ред-Хаус в Хэч-Брау владел секретом, и сегодня вечером так или иначе Кинни заполучит его. Он не рассчитывал получить материал, годный для сенсации, но считал, что несколько исключительных фактов дадут ему право на то оправдание, которое ему было необходимо. Сама по себе эта маленькая трагедия была очень неплоха - она содержала все необходимые компоненты: молодого человека приятной наружности, таинственную красавицу, безумные ночи в ее доме, заключительную роковую сцену, дальнейшие разоблачения и вытекающую из всего этого мораль - лучшего и желать нечего. Однако сначала надо было добраться до места. Не без труда - в машине царил полумрак - Кинни определил время - около шести. Он постучал по стеклу, отделявшему кабину водителя, и машина, жалобно застонав, остановилась. Водитель чуть опустил стекло и сунул в щель один глаз и нос. - А вы знаете, где мы сейчас? - строго спросил Кинни. - Две мили до Норсдина, я думаю, - ответил шофер. - Потом найдете Хэч-Брау и в нем Ред-Хаус. - Хорошо, - бодро согласился шофер. - Вот именно. Я не желаю всю ночь болтаться вокруг да около. - Я тоже. Но я вас предупреждал, что ехать придется далеко. Как доберемся до Норсдина, я там спрошу. Спросить никогда не мешает, правда? Кинни не ответил на этот идиотский вопрос. - Поехали, - проворчал он. В том, что водитель хотел спросить дорогу, позорного, может быть, и не было ничего, но очень скоро оказалось, что и полезного в этом было не много. В течение последующих двадцати минут автомобиль, казалось, не столько двигался, сколько бросал якорь возле фермеров, которые или указывали куда-то, или скребли подбородки. Их посылали по извилистым дорогам, и когда они добирались до конца их, то поворачивали обратно, чтобы начать все сначала. Постоянные остановки действовали Кинни на нервы. Он проклинал допотопный автомобиль, его водителя, всю путаницу деревенских дорог, по которым они ехали и, в конце-концов, когда машина остановилась на перекрестке возле закусочной, он выскочил из нее и, отмахнувшись от шофера, пошатываясь, направился в бар. Он продрог и закоченел, и рюмка виски была как раз вовремя. Заказав "двойную", он осведомился о Ред-Хаусе, Хэч-Брау. Единственным человеком, кто знал, где находится Ред-Хаус, был парень в твидовой кепке, сдвинутой на затылок. - Довезу за десять шиллингов, если хотите. Машина на улице, - заявил он. Они сторговались, Кинни рассчитался с водителем чудовища, вернулся в бар, пропустил еще одну "двойную" и доверился парню в кепке. После бесчисленных разворотов и поворотов, причем после каждого из них перспектива открывалась еще печальнее предыдущей, они добрались до невысокого серого холма, который, казалось, был уже на краю света. На вершине его стоял кирпичный куб - Ред-Хаус. Кинни сразу же решил, что для дома будет легко найти несколько красивых фраз. Сейчас он чувствовал себя намного лучше, намного увереннее: подействовала выпивка. - Вы долго там пробудете? - спросил парень. - Не знаю. Возможно, десять минут, возможно, час, возможно, всю ночь. Знаешь, кто живет здесь? - Знаю, отец и мать того парня, который застрелился в Лондоне. - Правильно. А теперь я скажу тебе, кто я. Я - Хэл Кинни из "Дейли трибюн" и "Санди курир". Парень был поражен. - А я-то думаю - я видел ваше лицо. Читал ваши статьи. Кинни был доволен. - Слушай, будь неподалеку, как можно дольше. Мне понадобится кто-нибудь, кто отвезет меня назад в цивилизованный мир, как только я освобожусь. Может быть, тебе придется сделать это. Подожди полчаса и, если я не выйду, поезжай вниз в закусочную и жди там еще полчаса. Если я не освобожусь и к тому времени, то приезжай и скажи, что приехал. Договорились? Вот тебе фунт для начала. Он направился к парадному сиротливого дома и позвонил, как звонит человек, которого ждут неделями. Он был Хэлом Кинни. Он нес с собой глаза и уши мира. В эту минуту мистера Стоунли дома не было, но он мог видеть миссис Стоунли. Его провели в старомодную и не очень уютную гостиную. Судя по всему, семья в эти годы нуждалась. Слишком много старого и обветшалого. Он решил назвать эту дыру "простым и строгим английским домом". Миссис Стоунли была худым и суетливым созданием, которому траурное платье придавало вид призрака. Еще до того, как он закончил объяснение о том, кто он и почему для нее будет лучше, если она расскажет обо всем ему, чуткому и сочувствующему слушателю, желающему только одного - спасти других родителей от подобных трагедий, он проницательно заключил, что она, глубоко переживая потерю сына и не желая говорить о нем с газетчиками, была польщена вниманием прессы и в самой глубине души жаждала говорить, говорить и говорить о сыне. Знакомый тип. Она сложила костлявые ладони и с силой стиснула их. - Да, мистер Кинни, мне понятно, что вы хотите, - начала она, несмело взглянув на него тусклыми голубыми глазами. - Но это ужасно трудно... Голос ее прервался... Ужасно трудно... - Я понимаю вас, - сказал он своим низким и мягким баритоном. - Поверьте, я вам очень сочувствую. - Да, да... Конечно... Мне кажется, что все очень искренне отнеслись к нам... в нашем горе... - Надеюсь, вы понимаете так же, - продолжал он, переходя мягко к делу, - что даже самое малейшее вмешательство в личную жизнь, особенно в такое вот печальное событие, крайне неприятно для меня. Мой друг, редактор "Дейли трибюн", никогда бы не разрешил мне эту поездку, если бы он не сознавал, так же, как сознаю и я, что она необходима в интересах общества, в интересах отцов и матерей, где бы они ни жили, что печальная судьба вашего сына - вся его жизнь - должна стать известной, поданная, конечно, с соответствующим теплом и сочувствием. Глаза ее наполнились слезами. - Я уверена, что если бы люди знали все... - Она заколебалась. - Именно все, миссис Стоунли. Знать все, значит, простить все. Он произнес эту глубокую истину очень спокойно, помолчал и посмотрел на миссис Стоунли таким взглядом, которым, как он полагал, следует смотреть на убитых горем и плачущих матерей. Пока что все шло благополучно. К несчастью, эта обнадеживающая пауза была нарушена громким стуком хлопнувшей двери. Послышались тяжелые шаги. Несомненно, это был мистер Стоунли. Кинни сразу не понравился шум, поднятый им. Миссис Стоунли засуетилась. - Это мистер Стоунли, - быстро сказала она и посмотрела на гостя глазами, в которых сейчас были не только слезы, но и страх. Кинни встал, внутренне подобрался и, призвав все свое самообладание, приготовился к схватке. Крепко сложенный мужчина с коричневым квадратным лицом, на котором коротко остриженные усы подчеркивали плотно сжатые губы, отчего рот его казался жестким, медленно вошел в комнату. Внешне он выглядел обычно, но чувствовалось, что этот человек, потеряв что-то очень дорогое, знает, что он никогда не найдет его. Сердце Хэла Кинни было готово открыться для него. Гарольду Вентворсу Кинни, маленькому беспокойному человечку, который жил где-то внутри, не понравился взгляд вошедшего. - Аллан, дорогой... - начала нервно миссис Стоунли, - это... это мистер Кинни... он пришел к нам поговорить... поговорить о Хью... - Хэл Кинни из "Дейли трибюн" и "Санди курир". Мистер Стоунли ничего не ответил. Он только повернулся, подошел к двери и широко открыл ее. - Я вполне понимаю, мистер Стоунли, - мягко продолжал Кинни, - вам тяжело говорить о... - Вон! Кинни не понял, действительно ли он слышал это короткое слово, сказанное - нет, брошенное ему в лицо, - или он только прочел его на лице мистера Стоунли. - Я глубоко уважаю ваши чувства. Лишь сознание долга позволило мне вмешаться... - ВОН! На этот раз ошибки быть не могло. Ему угрожали. И вдобавок унижали его. Кинни, вспомнив, кто он, призвал на помощь чувство оскорбленного достоинства. - Вы разговариваете не с простым репортером, мистер Стоунли. Все, что я хочу... Его резко прервали... - Все, что хочу я, это чтобы меня оставили в покое. Это мой дом, и я предпочитаю, чтобы вы находились вне его. Поэтому убирайтесь. - Вы отдаете себе отчет в том, что... Стоунли сделал шаг вперед. Лицо его было бледным, глаза горели, и он казался таким страшным, так сильно походил на опасного сумасшедшего, что Кинни, который не так-то легко пугался подобного рода людей, сделал шаг или два назад. - Аллан, дорогой, - пролепетала жена. Один взгляд заставил ее замолчать. Стоунли опять повернулся к Кинни. Лицо его выражало что-то среднее между гримасой и насмешкой. Он вдруг стал общительным. - Я всегда терпеть не мог вашу продажную прессу. Я всегда считал ее глупой, грязной, безответственной и опасной. Теперь я знаю, на что она способна. Ваши газетчики, кажется, уже не в состоянии переживать настоящие человеческие чувства, но я постараюсь, чтобы вы испытали их собственным задом. Так вот, если вы _сейчас же_ не уберетесь, я сам вышвырну вас, и это не образное выражение, - я действительно вышвырну вас и сделаю это _по-настоящему_. После того, как я с удовольствием дам вам пинка, вы можете предпринимать меры, какие найдете нужными, мне все равно. - Мы не в Индии, - сказал не без достоинства Кинни. Он кивнул миссис Стоунли, миновал тяжело дышавшего ее мужа и выбрался на улицу в мутно-серый вечер, очень прохладный и свежий, в котором дышала какая-то своеобразная ирония. - Ну как вы там сладили? - приветливо спросил его ожидавший в автомобиле парень. - Нет, к черту! Ехать на этом тихоходном поезде, который отходит в Лондон в два часа ночи! Выброшенный на улицу с пустыми для Шаклворса руками, продолжая переживать оскорбление, голодный, усталый Кинни злился на все, что угодно, не говоря уже об обслуживании пассажиров в этом глухом углу. - Другого поезда нет, - заметил шофер, тупая жизнерадостность которого начала раздражать пассажира. - Все равно на нем я не поеду, - отрезал Кинни. - Послушай, а ты куда собираешься ехать сейчас? - Откуда приехал утром. В Аттертон. - Где этот Аттертон и что это за город? - Это небольшой городок, двенадцать миль отсюда. Там полно пыли, вони и всяких плакатов вроде "Опасно!", "Не курить!", "Не подходить!". Вот что такое Аттертон. - Зачем эти плакаты? - раздраженно спросил Кинни, словно плакаты тоже были посланы ему в испытание. - Там делают взрывчатку. Один окурок - и весь балаган полетит к черту, - весело объяснил паренек. - Порядочная дыра этот Аттертон. - Очень похоже. Можно там найти приличный обед и постель? - В "Стейшен армс" [привокзальная гостиница с рестораном] можно получить бифштекс с картошкой, пирог с яблоками, сыр. И кровати там неплохие. - Тогда вези туда, - сказал Кинни устало. - В этот Аттертон. На двенадцатой миле, словно безобразная игрушка на конце очень длинной и мокрой бечевки, появился Аттертон. Он оказался именно таким, как описал его парень, и Кинни, не любивший небольшие промышленные города, мрачно рассматривал его. Если не считать его личного присутствия, для города не было ни одной основательной причины, чтобы не взлететь на воздух к как можно скорее. И "Стейшен армс" была... была настоящей "Стейшен армс". В начале своей карьеры Кинни ел, пил, писал в сотнях таких вот гостиниц, и хотя иногда он мог проникнуться сентиментальными чувствами, вспоминая начало карьеры, его глаза никогда - и сейчас тоже - не блестели от непролитых слез при виде какой-нибудь "Стейшен армс". В кафе обедало всего три человека. Двое из них шумно ели за одним столом - они, несомненно, были коммивояжерами, - третий, казалось, приехал в Аттертон специально, чтобы покончить жизнь самоубийством. Он был занят своим последним и самым худшим на земле обедом. В щель между полом и дверью невыносимо дуло. Официант страдал от гриппа. Здесь можно было получить бифштекс с картофелем, сколько угодно сыра, во яблочного пирога не было, а были консервированные персики и кастард. (В Аттертоне этот крем в ходу). Меланхолия здесь царила до тех пор, пока в кафе стремительно не влетел молодой человек в очках без оправы на длинном носу. - Добрый вечер, Джордж, - бросил он официанту. - Добрый вечер, - поздоровался он с присутствующими и пристально посмотрел на Кинни. - Прошу прошения, - начал он уже без стремительности, - вы, если я не ошибаюсь, мистер Кинни? - Взгляд его тоже переменился. - Да, моя фамилия Кинни. - Я так и думал. Вы не знаете меня, но я вас знаю. Я слышал ваше выступление на последнем ежегодном обеде нашего "Объединения бережливых". Я ради этого ездил в Лондон. - О, вы - журналист? - Журналист, - ответил молодой человек с гордостью. - К тому же я местный корреспондент "Трибюн". Моя фамилия Чантон. - Он достал визитную карточку и положил ее на стол перед Кинни, на которого несомненное уважение молодого человека подействовало благотворно. - Вы обедаете здесь? Присаживайтесь ко мне. - Большое спасибо, мистер Кинни. - Выпьете? - Большое спасибо, но первым должен был бы предложить я вам, мистер Кинни. - Как местный журналист? - Конечно, - засмеялся Чантон. - Его лицо сияло от удовольствия: он сидит за одним столом с великим Хэлом Кинни, шутит с ним, смеется и почти уже выпивает. Кинни тоже был рад этому, он был рад отделаться от самого себя. Ехать к Шаклворсу ему было не с чем. История Стоунли оказалась мыльным пузырем, а в этой унылой части мира он не видел даже и тени большой "гвоздевой" статьи. Об этом он должен был после обеда позвонить Шаклворсу и, значит, унизиться. Унизительным было и то, как он ушел из дома Стоунли. Весь этот) проклятый день был полон унижений. И для Кинни присутствие Чантона, в глазах которого он был одним из полубогов, было просто удачей. Он как на солнце нежился под восхищенным взглядом внимательного и тактичного Чантона. Он вновь почувствовал себя великим журналистом. Он еще покажет им. И он, как на параде, вовсю демонстрировал себя перед молодым человеком. В конце концов оба они принадлежали к одной профессии, и беседовать им было легко и приятно. Сначала Кинни рассказал о лондонских журналистских делах, затем Чантон, не нуждаясь в особом поощрении, рассказал о местных журналистских делах. Он не жил постоянно в Аттертоне, но знал его хорошо и дал Кинни обстоятельный отчет о политике его представителя в парламента (Аттертон был городом, имевшим такого представителя). Какое-то дело - Кинни так и не узнал, да и не хотел знать какое, - связанное с этим представительством, привело Чантона в Аттертон и до сих пор задержало его, так как ему было необходимо встретиться с чьим-то советником или с советником кого-то. Они перешли в курительную, где занялись виски, и Кинни дал возможность вести разговор собеседнику, надеясь, что обрывки местных новостей и сплетен подскажут ему тему для обзорной статьи или для "гвоздя", Несколько раз он напоминал себе, что все еще не позвонил Шаклворсу, но каждый раз отыскивал объяснение и не подходил к телефону. В десять часов Чантон сказал, что должен "кой-куда заглянуть" и встретиться с советником. Он обещал освободиться как можно скорее и вернуться. Кинни не был обречен на одиночество, так как в курительной основательно засели несколько человек. Пропустив несколько рюмок с самого начала вечера, он готов был говорить с каждым и каждого слушать. Он находился в том приятном состоянии, когда рассудок перестает замечать грубую действительность и старается видеть во всем только приятное и красивое. Сам он себе казался человеком больших возможностей. В любую минуту может произойти что-нибудь удивительное. И он был готов писать знаменитые статьи Хэла Кинни. Сидящие в курительной услышали, как, сигналя, промчалась пожарная команда. Все подошли к двери. В небе не было зарева, которое указало бы, где горит. - Ручаюсь, ложная тревога, - сказал кто-то. - Хорошо, если ложная, - сказал местный житель. - Нет, люблю смотреть на пожары. - Только не в этом городе. Слишком опасно. Поэтому-то пожарники всегда начеку. Одна из лучших команд в Англии. Вот эта, что сейчас сигналила. Заметили, с какой скоростью она проехала мимо? Куда они поехали? - спросил он человека, который стоял, опираясь о стенку. - К концу канала. - Слышали, к концу канала? Туда, где делают все эти штуки. - Взрывчатку? - спросил Кинни, вспомнив, что ему рассказывал шофер. - Именно. Черт побери, а известно ли вам, джентльмены, там столько взрывчатки, что ее достаточно, чтобы полгорода провалилось в ад и вылетело из него. Да-да. Я не шучу. - В таком случае торопитесь в погреб, да поживей! - крикнул один из коммивояжеров и засмеялся. - Смейтесь. Но, уверяю вас, смешного в этом будет мало. Если взорвется газометр, так это пустяк по сравнению с тем, что может произойти здесь. Помните, что недавно случилось в Германии? Здесь может быть точно такое же, даже похуже. Не надо пожара, достаточно несколько хороших искр, и через полминуты Аттертон будет похож на Вими-Ридж, только мы его не увидим - нас размажет по стенам. Минуту или две все молчали. Пока молчание продолжалось, Кинни вдруг почувствовал, что ему страшно. А вдруг... Он тотчас же отмахнулся от этой мысли. Такого не может быть. Во всяком случае с ним. - Что ж, - сказал коммивояжер, засмеявшись уже хриплым, неестественным смехом, - если там пожар, я не собираюсь его тушить. Как вы смотрите, не пропустить ли нам, пока мы в состоянии сделать это, еще по стаканчику виски? Они вошли внутрь, эти солидные, уверенные в себе люди дела. Зазвонил телефон. Вызывали Кинни. На другом конце провода его ждал его молодой друг Чантон. - Алло! Мистер Кинни? Здесь хорошая тема. Я не знаю, достаточна ли она ценна для вас, но мне кажется, она очень стоящая. Это ничего, что я вас беспокою? - Ничего, ничего, - ответил Кинни. - Что случилось? - Я на АКП - "Ассошиэйтед коул продактс", где производят из угля горючее. Они называют его каолином. У них тут случилось короткое замыкание или что-то в этом роде. Так или иначе, но на заводе возник пожар, и если бы молодой парень, который работает здесь, не начал тотчас же, вооружившись топором, гасить огонь, громадный резервуар каолина взлетел бы на воздух. Что случилось бы потом, трудно даже представить. Мы бы тоже, наверное, взлетели бы. Да-да, это правда. В соседнем цеху производят взрывчатку дьявольской силы, все бы это взорвалось, и город вместе с ним. Правда, правда, нам еще повезло, что мы остались живы. Только благодаря этому парню. Он немного обжег руку. Кстати, он читатель, постоянный подписчик "Дейли трибюн". Он только что сказал мне об этом. Я думаю, это стоящая тема. - Возможно, - ответил Кинни. Он напряженно думал. - Вы слушаете? Вот что. Я еду туда. Где этот парень? - Со мной. Здесь при входе на завод есть что-то наподобие конторы. В конце канала, всего полмили. - Я постараюсь быть там как можно скорее. Соберите все факты. Возможно, из всего этого можно сделать что-нибудь настоящее. Надеюсь, вы ничего там не упустите. Только повесив трубку, он почувствовал нечто большее, чем простой интерес любого толкового журналиста к предполагаемой интересной новости. И вдруг его охватил восторг, он почти задохнулся им. Эта тема была громадной, по сравнению с ней история Стоунли казалась дешевеньким скандалом. Это было то, чего хотел он. Это было то, что нужно для "Дейли трибюн" и "Санди курир". Если Шаклворс не поймет этого, он пойдет к хозяину газеты и выложит идею ему, он будет доказывать ее изо всех сил. Такси поблизости не было, но гараж напротив ресторана еще не закрылся. Он торопливо вошел, в гараж и потребовал машину. Нельзя терять ни минуты. Подпрыгивая по булыжникам мостовой, он рассматривал свою идею со всех сторон и не на