сепрощение, дружба и круговая порука -- далеко не одно и то же. Катина статья, при всей ее спорности, заставила вновь об этом задуматься. И за то, как говорится, спасибо. Вообще же... Конфликты между дружбой и истиной -- это подчас конфликты сложнейшие. Я бы лично решила их в пользу истины. У Кати иная позиция... Что ж, истина об истине тоже рождается в споре! Вася энергично кивнул. Потом он подошел к Кате и даже слегка обнял ее за плечи, чего раньше не делал и в чем был еле уловимый намек на желание извиниться. -- Ну... как я? -- Замечательно! -- ответила Катя, ибо поверила, что все было действительно в лучшем виде. -- Нельзя же на бумаге проповедовать верность братству, а на деле его нарушать?! -- взбодрился Кульков, довольный ее реакцией. Прощаясь с Ольгой Анисимовной, Катя спросила: -- Как вам кажется, Василий Григорьевич... со мной согласился? -- Я ничего толком не поняла, -- ответила учительница литературы, сочетавшая строгость точных наук с демократизмом гуманитарных. -- Ну как себя вел Кульков? -- поинтересовалась дома Юлия Александровна. -- Он защитил меня. -- От кого? Или от чего? -- От истины. -- Что ж, это поступок. Уставшее обманываться лицо Юлии Александровны выразило желание поверить дочери и даже Кулькову. -- Таким макаром! -- громыхнул Александр Степанович. -- И другим макаром быть не могло. А сама Катя еще раз подумала, что для Васи правда, конечно, дороже любых других нравственных категорий, но что он, все запутав, таким изобретательным способом все же ее поддержал. Вечером семья Малининых всегда была в полном сборе. Катя понимала, что это хорошо для нее и для дедушки, но плохо для мамы. -- Почему ты по вечерам... никуда не ходишь? -- напрямик поинтересовалась она. -- А с кем? -- так же напрямик ответила Юлия Александровна. -- Пригласите меня куда-нибудь. Не возражаю! -- Я другое имею в виду. -- Ах, другое? Ну, сие, как ты, надеюсь, уже понимаешь, от меня не зависит. -- Зависит! В какой-то степени... -- не отступала Катя. -- Ты же ничего не делаешь, чтобы способствовать... Почему, например, ты не надеваешь свое черное платье? -- Вспомнила!... Оно давно вышло из моды. -- Сшей другое, но тоже элегантное... черное. -- Хочешь, чтобы дома был траур? В этот момент на полную силу, как от ветра, хлопнула входная дверь, и на пороге комнаты появился Александр Степанович, за которым привычным эскортом следовал Вася. -- Вот Катя упрекает меня в том, что не веду светского образа жизни, -- сообщила Юлия Александровна с откровенностью, в которой были бравада и едва заметный признак отчаянья. -- Ну, мама... Зачем же ты? -- воспротивилась такой откровенности Катя. -- А что? Всегда сочувствую женщинам, которые танцуют друг с другом. Или сами торчат в очередях, чтобы попасть на спектакли, концерты... Катя вдруг заметила, что мамины волосы стали выглядеть еще более смоляными, потому что их в разных направлениях избороздили белые тропки. Как она раньше не обратила внимания? Вечером следующею дня Вася принес абонементы на вечера симфонической музыки. -- Это на четырех человек! -- объявил он, протягивая абонементы Юлии Александровне. Она приняла их с благодарностью, не очень надежно прикрывавшей печаль. -- Значит, будем ходить все вместе? -- глядя на Васю, спросила Катя. -- Нет... четвертой, если не возражаете, будет Соня. Я договорился с ней. Она вам будет полезней, чем я: все-таки музыкант. Если возникнут вопросы, она сможет на них ответить. "Для этого существуют программки, которые продают билетерши!" -- с досадой подумала Катя. Вася как бы отреагировал на фразу, которая не была произнесена вслух: -- Соня вам будет нужнее. "Это как сказать!" -- продолжала беззвучно, про себя возражать Катя. -- Опять жены испугался? -- как обычно, отбрасывая дипломатию в сторону, спросил Александр Степанович. Вася с многозначительной беспомощностью развел руками: и согласиться боюсь, но и возразить нечего. Взгляд его приник к Юлии Александровне и сразу, словно ожегшись, от нее оторвался. "Она все такая же... очаровательная?" -- вспомнила Катя грустный, не сумевший скрыть сочувствия к самой себе вопрос Анастасии Петровны. "Неужели она к маме его ревнует? Ревновала бы лучше ко мне! Тут по крайней мере были бы основания", -- подумала Катя. Часа через два, когда она с головой накрылась одеялом, что любила делать перед сном, точно привыкая к абсолютной темноте, одеяла коснулась Юлия Александровна. Катина голова сразу же обнаружилась на подушке. -- Ты, возможно, права, -- прошептала Юлия Александровна. -- Насчет Васи... Грех судить людей за внешние проявления, даже если они неприятны. Катя поняла, что мама понемногу начинала ценить внутренние Васины проявления. И, обрадованная этим, осторожно притянула к себе Юлию Александровну за плечи, по-девичьи нежные и беззащитные. 6 Ректора Алексея Алексеевича Катя видела всего дважды. Один раз в аллее больничного парка, а второй -- в зале педагогического института. Его голова как бы вынырнула из алых цветов. Лицо продолжало быть улыбающимся, а глаза, казалось, закрылись лишь для того, чтобы азартно подмигнуть сразу всем своим друзьям и знакомым. Профессора и студенты, гардеробщицы и уборщицы прощались с Тумановым. А в его лице ничего прощального не было. Катя до того дня не знала, как плачут мужчины... Александр Степанович не плакал. Он замер у изголовья своего Друга. Мощный, со львиной головой и лицом, изрытым траншеями, он выглядел скульптурой, установленной возле гроба. И Катя не представляла себе, как он будет произносить слова. Дома Юлия Александровна еле слышно, стыдясь себя, но будучи не в силах удержаться, сказала отцу: -- Может, траурный митинг будет вести... кто-нибудь помоложе? С твоим сердцем... -- Терпеть не могу людей, которые берегут себя даже на похоронах! -- глухо отрезал Александр Степанович. А Катя изумилась: "Неужели мама догадывается о том, что мы так старательно от нее скрывали? Иначе откуда же эти слова "с твоим сердцем..."?" На своей второй и последней встрече с Алексеем Алексеевичем Катя присутствовала не как внучка Малинина и не как дочь Юлии Александровны, а уже как студентка первого курса педагогического института. Дедушка заговорил так тихо, что в зале воцарилось абсолютное, вакуумное безмолвие... Но внезапно Катя услышала за спиной торопящийся сообщить новость, не поддавшийся трауру шепоток: -- Это будущий ректор. Все уже решено... А Кульков, естественно, станет проректором. -- Беда никогда не приходит одна! -- через неделю после похорон не проговорил, а пробормотал, раздеваясь в коридоре, Александр Степанович. Кате вновь почудилось, что чересчур густые и обильные волосы были тяжелы для маминой хрупкой головки. Глаза Юлии Александровны, которые постоянно и остро что-нибудь выражали, наполнились сдержанной и оттого особо ощутимой тревогой. -- Какая беда? -- спросила она. И погрузила в ладони лицо, которое почти все в них уместилось. -- Письмо сочинили... Оно пришло вслед за Алешиной смертью. Но завтра же прибудет комиссия... Она всего из трех человек. Двое не смогут немедленно приступить к своей исследовательской работе: в городе, как вы знаете, свирепствует грипп. Так что завтра будет только один. Но и его одного величают "комиссией". -- А кто... это сделал? -- выдохнула Юлия Александровна. -- "Кабы знала я, кабы ведала"... -- полупроговорил-полупропел Александр Степанович. -- А что... там написано? -- Глаза Юлии Александровны заранее выразили брезгливость. Но тревога от этого не потухла. -- На новейшем аппарате сняли копию, чтобы я мог ознакомиться. И защититься! Но защищаться неизвестно от кого -- сложновато, согласитесь, мои родные. Тем более, что письмо опять накорябано почти детским почерком. -- Что значит "опять"? Такие письма разве уже приходили? -- Оговорился... Прости. Я что-то устал... Устал он очень заметно -- и поэтому был не в силах скрыть тягостное происшествие от дочери, которую всегда так щадил. -- А конкретно-то там... о чем? -- сдержанно, одними губами, но уже теряя терпение, допытывалась Юлия Александровна. -- Как обычно, по поводу меня, Васи... Но и по поводу тебя, Юленька. И даже по поводу Кати! При имени дочери Юлия Александровна вздрогнула. -- Кате я не хотел показывать... А потом решил: "Пусть закаляется!" Не обманывать молодых иллюзиями -- это было педагогическим кредо Александра Степановича. -- Вот почитайте! Видимо, от той же усталости он протянул письмо Кате, которая ближе к нему находилась. Катя, обретавшая в минуты опасности твердость, взяла письмо так, словно ничего опасного в нем не таилось. Автор письма негодовал оттого, что в пединституте, под одной крышей, как у себя дома, расположились не только друзья-приятели, но и целые "родовые общины", которые все разрастаются, ибо, как утверждал еще Грибоедов, "ну как не порадеть родному человечку!" -- Фамилий здесь нет, -- с некоторым облегчением выдохнула Юлия Александровна. -- Они и не требуются. "Община", которая все разрастается, в институте одна. Союз единомышленников обозвать "общиной"! Если взирать на людской род таким образом, то... к примеру, и тот факт, что супруги Жолио Кюри всю жизнь занимались одним общим делом, покажется подозрительным. Да еще и мир сообща защищали! А Поль Лафарг и его жена Лаура в своей семейной сплоченности до того дошли, что даже жизнь вместе покинули. Сговорились! А братья Грим? А Дюма-отец и Дюма-сын... Эти вообще лавочку открыли какую-то! И подписывались, потеряв совесть, весьма цинично: "отец", "сын". -- Ты еще не утратил способности шутить? -- печально удивилась Юлия Александровна. -- Пытаюсь глотнуть кислорода. Но, увы, пока не получается. А друзья-приятели? Это мы с Васей. Я что-то устал... В самый разгар ночи Катя вздрогнула, даже подпрыгнула под одеялом, точно от пинка, который кто-то ей дал снизу, из-под кровати. И резко, будто и не спала, спрыгнула на пол. Кате приснилось, что почерк, которым было, как выразился дедушка, "накорябано" очередное письмо без подписи, ей знаком. Даже очень знаком... Что она видела эти округлые, по-ученически педантично выведенные буквы. Видела, видела!... Полминуты поразмышляв, она бросилась к ящику, в котором невесть для чего сберегала рукописи статей, очерков и заметок, публиковавшихся в школьном журнале. Зажгла настольную лампу -- и стала с отчаянной нетерпеливостью перебирать, рыться, отбрасывать. И нашла! Это была статья о том, как неразрывные узы братства и законы верности помогли "кучке" людей стать "могучей". -- Что ты там... Катя? -- услышала она из смежной комнаты дедушкин хрип, напоминавший хрип льва, раненного смертельно. -- Я что-то устал... Помоги мне. Вызови Васю. -- Зачем, дедушка? Катя босиком, со статьей в руке подскочила к нему. -- Я же сам написал заявление, что не могу принять должность ректора. По причине плохого здоровья... И что вообще мне пора отдохнуть. Так что не о себе беспокоюсь. И не о маме даже... Знаешь, что самое непереносимое? -- Что? -- прошептала Катя. -- То, что и тебя тронули. Не пощадили! Этого пережить не могу. "Переживи, дедушка! Я прошу тебя... Я очень прошу... Переживи! Мы с мамой не сможем без тебя. Переживи... Я тебя умоляю!" -- шептала Катя возле белой двери реанимационной палаты. И обнимала Юлию Александровну за ее по-девичьи беззащитные плечи. 7 Соня поступила в высшее музыкальное училище. Возле него она и была поймана Катей. Училище расположилось в добротно отреставрированном, вальяжном здании, которое, как значилось на гранитной доске, охранялось государством. Колонны, изображая руки богатырей, держали на себе верхнюю часть фасада, украшенную лепными фигурами в длинных одеяниях, с лирами и лютнями в руках. На столь благородном фоне Кате легко было задать Соне прямой вопрос: -- Это ты написала? -- Я... -- Про нашу семью?! -- Не про вашу... Совсем не про вашу! У папы болела рука -- и он попросил меня... Продиктовал. Он объяснил, что от этого зависит, продолжатся традиции Алексея Алексеевича или умрут вместе с ним. Я слово в слово запомнила. Он так объяснил. -- А почему же не подписался? -- Когда напечатают на машинке, он подпишется. Но один! Не хочет тревожить твоего дедушку... Все знают, что дедушка был лучшим другом Алексея Алексеевича и что он больше всех дорожит тумановскими традициями. Но, щадя его сердце, папа просил не рассказывать ни ему, ни тебе... Мы и от мамы нашей все скрыли. -- А я на нее чуть было не погрешила. -- На маму? Да разве она хоть когда-нибудь... против кого-нибудь... -- Значит, Василий Кульков продолжает служить законам братства и верности? -- перебила ее Катя. -- Продолжает. -- Дура ты, Соня! Но и я была дурой. Поэтому прощаю тебя. "Нет, мы с дедушкой были обмануты не глупостью, а чем-то другим, -- неожиданно подумала Катя. -- Что-то совсем иное застлало нам глаза и помешало увидеть истину. Хотя она была на поверхности. На самой что ни на есть поверхности! Почему так случилось? Наверное, потому, что если тебя (тебя персонально!) чем-то одаривает плохой человек, ты иногда начинаешь числить его... в хороших. И даже начинаешь любить... Кульков спасал дедушку, служил нам, пока ему это было выгодно, -- и мы эгоистично судили о нем лишь по этим поступкам. "Кабы знала я, кабы ведала", каким злом обернется потом это добро! "Что дороже -- своя выгода или истина?" Такую дискуссию устраивать стыдно. Но своя выгода, свой интерес, увы, столь часто оказываются дороже. Однако, столкнувшись с истиной, мнимый выигрыш неминуемо обернется проигрышем..." Соня со своим бесцветным, унылым лицом и нелепой шеей была вызывающе некрасива. Но румянец стыда немного украсил ее. Она готова была честно рассказывать дальше, но успела лишь вдогонку предупредить. -- Это между нами! Прошу тебя... Там не про вас! Катя обернулась: -- У меня просьба есть. Выполнишь? -- Какую угодно. -- Передай своему папе, что он иезуит. И убийца! Впрочем, не надо... Я сама скажу! Мужчина, которого в тот день называли "комиссией", был достоин такого имени: его призванием было отыскивать отклонения от норм даже там, где их и сквозь лупу разглядеть было трудно; вызывать людей для бесед, напоминавших допросы, отвлекая их от главных обязанностей и тем самым властно подчеркивая, что его обязанности в данный момент важнее тех, которые они выполняют. Дома он был "подкаблучником", у себя в учреждении был подавлен умом и волей начальника, поэтому обожал, когда его включали в комиссии для проверки сигналов: там уж перед ним трепетали, там он ощущал себя властителем судеб. Даже от сутулости своей он в дни таких проверок освобождался. Голос его жена и сослуживцы вряд ли узнали бы: каждая интонация была призвана породить убеждение, что он может низвергнуть, а может спасти, может исковеркать жизнь, а может оставить ее в покое. Низвергал и спасал он не во имя общественной пользы, а во имя насыщения своего изголодавшегося честолюбия. Эпидемия гриппа его вполне устраивала: он не рисковал натолкнуться на сопротивление других членов комиссии. Нередко ощущая такое противодействие, он поспешно ретировался, ибо по сути-то своей был "подкаблучником". Катю он, естественно, не вызывал. Но поначалу обрадовался ее появлению: каждый лишний свидетель удлинял отчет, по которому судили о его добросовестности. -- Я член той самой "родовой общины", которая в институте все разрастается, -- представилась Катя. -- И хочу заявить вам, что знаю автора письма, нацарапанного невинным детским почерком. На этот раз детским почерком истина не глаголет! -- Дыма без огня не бывает. Поверь, милая! -- Не верю... Бывает! -- Любопытно... Ты что, его видела? -- Сейчас вижу. Такой едкий, разъедающий душу дым. А где огонь? Его нет! -- Заблуждаешься, милая! -- Называйте меня на "вы". Я уже совершеннолетняя. -- Простите, пожалуйста. Но вы в таком случае сверхмолодо выглядите. -- Это вы молодо выглядите. А я действительно молода! Катя на миг затихла. Но не потому, что испугалась собственной смелости. Это было затишье перед решительным и, быть может, самым отчаянным поступком в ее жизни. Она встрепенулась, как бы очнувшись, готовая проявить отвагу. Но перед броском на амбразуру оглянулась назад... В комнату декана Катя вошла, до зубов вооруженная воспоминаниями. Она поняла, что один поступок человека (всею лишь один!) может иногда представить всю его жизнь в новом свете, который и будет светом истины. Вася Кульков сгорбил шею над деканским столом, за который его когда-то усадил Александр Степанович... Увидев Катю, он медленно и неотвратимо, как под воздействием гипноза, стал вытягиваться во весь рост. -- Я пришла выразить вам презрение и поставить условие. Выслушайте меня до конца. Потому что я вас отсюда не выпущу. -- Пожалуйста, -- все еще находясь под гипнозом, проговорил он. -- Вы сегодня же открыто признаетесь, что подметное письмо принадлежит вам. И публично принесете дедушке свои извинения. -- О чем ты, Катя? -- освобождаясь из-под власти гипноза, своим тонким, почти женским голосом воскликнул он. -- Ты видела письмо? Там же почерк не мой... -- Почерк ваш! -- Как тебе может прийти в голову такая несправедливая мысль? Тебе, которая всегда готова была умереть за справедливость! Ты же знаешь, сколько раз я помогал дедушке. Ты видела это! -- Для себя спасали: он был вам необходим. Спасая его, вы обеспечивали свою безопасность. Но теперь он вам больше не нужен. Я все поняла... Он, как вам кажется, даже мешает. И вы решили избавиться от него. В экстремальных обстоятельствах человек либо теряет дар речи, либо, как в сражении, обретает ту храбрость и способность наносить точные удары, которых прежде в себе и не предполагал. -- Вы захотели избавиться от своего благодетеля! -- Зачем?... Зачем мне избавляться от Александра Степановича? Рассуждай хотя бы логично... Я уже почти утвержден проректором. -- А вы хотите быть ректором! Вам не терпится. И вы замыслили перепрыгнуть через дедушкину голову и даже через его жизнь. Я все поняла. Кульков отворял и, ничего не промолвив, затворял рот. -- Как-то вы, помню (я все помню сегодня!), говорили о знаменитом державинском благословении. Глупо сравнивать великое с тем, что случилось... Но если все-таки сопоставить, я скажу, что именно вас не устраивает в этом сопоставлении. А вот что... Державин "заметил" и "благословил", уже "в гроб сходя", а дедушка, благословив, все продолжает жить. Хотя сейчас его жизнь в опасности. И если он... Если с ним... Вася пытался изобразить сочувственный испуг, но под Катиным взглядом сник. -- Учительница истории объясняла нам, что один из главных просчетов всех агрессоров, завоевателей, знаете, в чем? -- В чем? -- механически повторил Кульков. -- Они не могут вовремя остановиться! У вас, Кульков, как я теперь слышу в институте... да и сама поняла, способностей на кулек, а вы хотите захватить все чужие жизненные пространства. Но вы своим тщеславием и подавитесь. Уже подавились!... Он глотнул, как бы проверяя, верны ли ее слова. -- Вы и отца-то родного оговорили: "Прибьет!..." А он может прибить только что-то, а не кого-то... И бессловесную жену свою ревнивым деспотом пытались изобразить, чтоб окружить себя ореолом мученичества... Своих, близких не пощадили. Могли ли вы пожалеть моего дедушку? -- Но вспомни, как я помогал... -- Пока он был вам нужен! А сейчас... Вы убийца! Потому что дедушка лежит там... в палате... -- Катя рубила не останавливаясь. -- И потому еще, что пытаетесь убить веру в святыни! Братство, верность... Не смейте больше произносить эти слова! Вы убиваете не врагов, а тех, которые вас любили... И своих благодетелей. Потому что они уже "бывшие" благодетели... Вы не будете обучать и воспитывать. Пока я жива! Вы не будете... Потому что не имеете права! Кульков стоял навытяжку, он выслушивал приговор. Произносила его первокурсница, но Кульков с ужасом думал, что приговор может быть приведен в исполнение.