сь не сразу. На потомственной кровати Решетнева, весь замотанный в одеяла, лежал Бирюк. Вокруг него сидели, стояли и ржали человек двадцать, не меньше. Бирюк, выпятив губы, лабиализировал о чем-то до того непонятном, что по его цвета хаки лицу было не определить, бредит он или заговаривается. Через минуту о том, что же произошло, узнал и Мурат. Вышло так, что своим широким жестом и совсем того не желая, бондаревская "Надежда" устроила "Спазмам" настоящую обструкцию. По случайному совпадению юбилейный, пятидесятый, концерт ансамбля и десятая по счету дискотека начались в одно и то же историческое время -- 30 декабря 1977 года в 19.00. "Спазмы" посчитали, что сотня человек, которую отнимет "аквариум", -- не велика потеря. Остальной народец придет как миленький. Но на концерт вокально-инструментального ансамбля явились одни только близкие, словно для того, чтобы проводить в последний путь. Бирюк ждал до половины восьмого. Актовый зал оставался пустым. -- Кажется, это абзац! -- сказал он. -- Нас прокинули даже фанаты! С каждой песней прощались поименно. Сначала ее исполняли при закрытом на засов зале, потом вычеркивали из списков как отпетую. К полуночи распрощались со всем репертуаром. Бирюк высосал из дула бутылку "Зубровки", схватил вместо полотенца чехол от барабанов и наперевес с этим куском брезента засобирался на Десну сбивать нервное расстройство. В сложных аварийных ситуациях, когда жизнь применяла против него болевой прием, Бирюк всегда, как к крайней мере, прибегал к купанию в ледяной воде. -- Ты куда? -- спросил Гриншпон. -- Не волнуйся -- не топиться! -- успокоил он бас-гитару и скрылся в створе аварийного выхода. Никто с лодочной станции Бирюку не помешал. Неподалеку в реку впадала канализационная труба, и вода вдоль берега не замерзала даже в лютые морозы. Бирюк облюбовал местечко, стряхнул снег с прибрежных ив и устроил на них вешалку. Ощутив знакомое покалывание в предвкушении приятного ледяного ожога, он стал спускаться к воде, страшно черневшей на гомолоидном снежном фоне. Свои ежеутренние купания вместе с Матвеенковым Бирюк проводил обычно на официальном моржовом пляже. Взяв вечернюю газетку вместо коврика, он всякий раз с радостью бежал поистязать себя температурными перепадами. Сегодня не было никакой охоты тащиться до пляжа. Бирюк решил, что в критический для организма момент не стоит гнушаться сточной полыньей прямо под мостом. Он плыл вниз по течению, пока не пришел в себя. Выбравшись на берег ниже моста, Бирюк вприпрыжку побежал к биваку. Одежды на ивовых прутиках не оказалось. Бирюк подумал, что все это -- шуточки сторожа с лодочной станции, однако на двери сторожки висел огромный гаражный замок. Бирюку сдуру вздумалось потрясти его. Пальцы вмиг примерзли к металлу и освободились лишь ценой нескольких клочков кожи. Бирюк вернулся к "раздевалке", но одежда не появилась. Снегопад совсем не сбивал мороза. Бирюк побежал под мост, но там не оказалось теплее. Замерзающий морж, обрастая сосульками, начал носиться по берегу, как водяной, выжатый из родной стихии грязными стоками. Вдруг ему стало как будто теплее. Но Бирюк еще из "Зимовья на Студеной" Мамина-Сибиряка знал эти штучки с виртуальным согревом, и, когда пятки начали на самом деле примерзать к тропинке, Бирюк наметом рванул от реки, оставляя за собой шлейф последнего уходящего из тела тепла. До своей квартиры ему было не добежать, далековато. Шутка ли -- двадцать троллейбусных остановок, это даже и для бешеной собаки -- крюк. Поэтому ближайшей знакомой и спасительной точкой выходило общежитие номер два. Алиса Ивановна, дежурившая на вахте, насторожилась, увидев в дверях заиндевелое чудовище. Вахту Алиса Ивановна считала самым ответственным местом в жизни и, будучи закоренелой атеисткой, не верила ни в какие чудеса. Поэтому повела она себя соответственно -- вмиг обернулась турникетом, перекрыв доступ в хранимые покои, и потребовала пропуск. -- А там труба! -- хрустнул рукой Бирюк, пытаясь показать в сторону реки, и в экзотически сверкающем неглиже проскрипел к лестнице. Алисе Ивановне ничего не оставалось, как крутануться на месте вокруг своей оси. Миновав с опаской женскую территорию, на которой полным ходом шло веселье, Бирюк скользнул на заветный этаж. Следующими за Алисой Ивановной жертвами ледяного нудизма стали "паренечки" -- две однояйцевые старухи-близняшки, служившие уборщицами. Столь панибратски их нарекли за обращение, которым они предваряли свое появление в комнатах. "Можно, мы у вас тут уберемся, паренечки?" -- говорили они обычно и в две швабры приступали к работе. Когда Бирюк вломился на этаж, близнецы как раз домывали последние перед праздником квадратные метры. Старушки обернулись на нарастающий сзади скрип и чуть не откинулись с перепугу. -- Свят, свят, свят! -- закрестились они, отпрянув к стене. -- Господи, помилуй! "Паренечки" пережили блокаду, но ничто и никогда не заставило их так крепко обняться, прощаясь с жизнью, как это леденящее душу зрелище. Они, как стояли, так и сели в свои ведра. Скрещенные швабры плавно сползали по стене, а отжатые тряпки медленно раскручивались в обратную сторону. -- Пошел купаться, и вот -- одежду увели! -- сморозил Бирюк, думая, что старухи у него двоятся в глазах. Своим горним, как хрусталь, голосом он полностью доконал близняшек. -- Оно еще и говорит! -- успела сказать одна другой перед окончательной отключкой. Позвякивая твердой кристаллической решеткой, ледяная глыба Бирюка добралась до отверстой, к счастью, 535-й комнаты, дохнула паром в пустоту, упала на койку и начала натягивать на себя все подряд одеяла. -- Считается, что каждая машина имеет право на свой двигатель! -- просипела глыба узконаправленно в подушку и сама себе ответила: -- Наука умеет много гитик! Обитатели 535-й комнаты появились не сразу. А когда появились, не сразу придумали, что делать. Помыслив, Решетнев бросился вниз за снегом, а остальные начали готовить тело к растиранию. Растирать себя Бирюк не давал, сопротивлялся, то и дело засыпая здоровым моржовым сном. Решетнев силком стащил с сонного одеяла и кое-как с помощью снега с прожилками льда довел температуру тела до 30 градусов по Цельсию, а потом уже с помощью "Перцовки" -- до 36. -- Ну что? -- спросил Рудик, летавший вызывать "скорую помощь". -- Пульс нитевидный, почти не прощупывается, -- доложил Решетнев. -- Надо бы заговор применить. Я помню, он все по вещуньям таскался. -- Бесполезно. Я уж как ни пробовал -- и так, и сяк, и батогами... -- развел руками Решетнев. -- Лежит как колода! Хотя, правда, потеплел чуть-чуть. Наконец Бирюк заворочался и приоткрыл льдинки глаз. Придя в себя окончательно, пострадавший, кое-как разлепляя будто не свои губы, прояснил детали принятия ледяной купели. Проникшись сочувствием, Артамонов и Мурат сбегали на Десну и притащили одежду купальщика. Оказалось, он искал ее в десяти метрах от того места, где оставил. Бирюк пассивно, как на чужие, взглянул на стоявшие колом брюки клеш, на сапоги системы "казачок", на кожаную куртку а-ля рокер и, не заостряя на них внимания, продолжал: -- В жизни надо срываться, друзья мои! Вскочить из теплой постели в два часа ночи и сорваться к любимой женщине, зацепив с горкомовской клумбы охапку цветов! И сказать ей, этой женщине, что ты попытался вдруг представить ее лицо и не смог, поэтому примчался, боясь, как бы чего не вышло! И напиться с ней вместе от счастья. А завтра -- она к тебе. Ты -- в сатиновой нижней спецовке, потому как бельем это... -- посмотрел он на черные по колено семейные трусы, одолженные у Решетнева, -- бельем это назвать никак нельзя. Ты открываешь дверь и удивляешься: "Люсь, ты? Извини, а я вот тут это... без цветов!" Но ни в коем случае не жениться на ней! В жены надо брать тачку глины и лепить из нее, что пожелает душа! Или получить в сессию сразу пять двоек подряд, но сесть в поезд и уехать в Ригу на толкучку! Потом заболеть, на основании справки продлить сессию и сдать ее на стипендию! В этом весь смысл. Ведь жизнь -- это поминутные аберрации, сплошное отклонение от так называемой нормальной, Бог знает кем придуманной жизни! Но обыкновенно люди по своей душевной лени руководствуются самым что ни на есть наивным реализмом... -- Бирюк разгорался все сильнее и сильнее и сбрасывал с себя одно одеяло за другим. -- Ты прав, -- сказал Решетнев. -- Узнай я это чуть раньше -- Рязанова была бы моей. Да, в жизни надо срываться! Проворонил я ее, проворонил! Духу не хватило! -- А мы с Мишей, -- поманил Бирюк Гриншпона к себе на край кровати, -- мы с Мишей сразу после каникул усаживаемся за композицию, будем сочинять свои песни. Хватит с нас петь чужие и как попало! Дайте срок -- и мы укажем этой "Надежде" ее истинное место! Мы не скатимся до дешевых халтурок на свадебках! "Спазмы" еще скажут свое слово! -- Дай Бог, -- пожелали ему друзья. В жизни нас окружают одни ублюдки -- Куда ты подевал Мурата? -- сожители взяли в оборот Артамонова. -- В ломбард заложил, что ли? Уехали вместе, а возвращаетесь, как разведчики -- по одному! -- Он прямо с вокзала рубанул к своей ненаглядной Нинели. Но канистра с вином со мной, то есть все в порядке. Мурат, правда, велел не откупоривать канистру до его самоличного появления, -- остановил Артамонов Гриншпона, простершего к посудине обе руки, -- но мы, думаю, этот вопрос как-то обставим. -- Мурат не обидится, если мы продегустируем канистру по плечики, -- сказал Рудик. -- А ты не тяни, докладывай, как там Кавказ. И не умничай больно много -- билеты до Тбилиси и обратно мы тебе, помнится, купили в складчину. Так что все твои впечатления -- отчасти и наши тоже! -- Да как вам сказать, юг есть юг, -- Артамонов стал усаживаться поудобнее. -- Все каникулы протаскались по гостям. Ну, Мурат, конечно, колхозник еще тот. Ни к каким личным отдыхам у них приступать не положено, пока не обойдешь всех родственников. По коленам, по рангам, сначала близкие, потом все глуше и глубже, вплоть до крестного отца соседа троюродного брата. И попробуй у кого-нибудь не выпить и не съесть барана! Потому что любая обида там -- кровная! За каждым застольем -- не менее ста двадцати тостов! В пересчете на несжимаемую жидкость это что-то около пяти литров по самым мелким рогам, потому что из стаканов они не пьют. -- И это все?! -- выгнулся Гриншпон, втягивая в себя половину стаканчика. -- Все чувства за две недели?! -- проглотил он жидкость, посмаковав. -- Ну, если не считать одного казуса. После него я вынужден начать жить по-новому. -- Артамонов стал укладываться на кровать полулежа. -- Давай, давай, не набивай цену. И без засыпаний, пожалуйста. -- Так вот, всю первую неделю проторчали в Гори. Бесконечные упражнения в обжорстве довели меня до астении, и я доверил посещение сводного дяди по линии первого мужа Муратовой бабки ему лично, а сам решил смотаться в Тбилиси на могилу Грибоедова. Прошатался по городу весь день. Последний автобус улизнул. Я тормознул таксомотор и покатил. Денег у меня осталось -- до первого светофора. Шофер, словно чувствуя это, спросил: "А ты знаешь, сколько набежит до Гори?" -- "Знаю, -- ответил я, -- вперед!" Таксист, как мне показалось, отчетливо понял, что я -- голый. Ну, вот, мчимся -- кишлаки, деревни, на дворе ночь. Южная, сами понимаете, хоть зад коли. Вдруг на въезде в какое-то селение -- толпа, суета. Шоферу что-то прокричали с улицы, и он остановился. В салон медведем ввалился орущий детина. Таксист, ничего мне не говоря, свернул с шоссе и погнал по сомнительным переулкам. Доехали до какого-то дома, детина выскочил и приволок с собой еще одного, покруче и покрупнее себя, да еще и с огромным ножом. Погнали дальше. Двое этих товарищей и мой таксист режутся без умолку на своем наречии, а тесак так и фланирует в сантиметре от моего носа, так и мелькает. Ну, думаю, -- абзац! А помирать неохота, страшно неохота! И я закричал: "Остановите машину! Я писать хочу, как из ружья!" А детина спокойно отвечает: приедем, мол, на место, там и помочишься! Ну, все, решил я, -- ландыши! Сижу, дрожу и так это ручонкой изредка глотку прикрываю. Думаю: если резанет сходу, может, полчасика еще поживу. А сам уже практически мертв. Перед глазами пронеслась вся моя жизнь. И до того мне стало обидно ни за что ни про что пропадать, ведь плохого я в жизни вроде никому не делал. А те знай стискивают меня, знай стискивают. Я закрыл глаза и отключился. Сработала защитная реакция, как у скорпиона, брошенного в огонь. Когда очнулся, увидел перед собой лужу крови и чуть снова не ушел обратно в себя. Хорошо, что заметил освежеванную корову. Ощупал себя -- вроде цел, все на месте. Оказалось, что другой таксист сбил корову и тормознул моего, чтобы тот быстро съездил за ножом и за бойщиком, чем мы, собственно, и занимались, плутая по переулкам. Холодный пот попер из всех имеющихся в моем теле пор и дыр. Не знаю, может, я потел бы и посейчас, если бы не отомстил таксисту. Когда приехали, я сказал, что мне нужно зайти домой взять деньги. Я вошел в квартиру, сдвинул в сторону Мурата, храпевшего в беспамятстве поперек кровати, и спокойно уснул. Может, я повел бы себя по-другому, но ко всему прочему таксист не включал счетчик, а рвачества, как известно, я не поощряю ни в каком виде. Но Грузия по-матерински все же расквиталась со мной за "обутого" таксиста. Уже находясь в обратном поезде, я выскочил на секунду на какой-то последней остановке купить пару тухлых пирожков. Сунул продавцу червонец, взял еду и стою, жду сдачу. Поезд тронулся, и я еле успел вскочить на ходу. Оказывается, у них там не принято давать сдачу. В Грузии нет такого слова -- "деньги". Сколько дал -- столько и стоит. Наслушавшись кроваво-мясных россказней, Рудик вытащил из сумки кусок медвежатины. По столь неординарному случаю устроили настоящий медвежий праздник с инсценировкой воскресения убитого по лицензии, как уверял Рудик, зверя. В разгар обряда в комнату просочилась Татьяна и незаметно расправилась с остатками пиршества. Среди ночи приволокся Решетнев, угрюмый и подавленный, словно деклассированный. -- Что с вами, Виктор Сергеевич? -- спросили его друзья. -- Да так, земное, -- вздохнул Решетнев. -- По шапке, что ли, дали? -- Куда там, хуже! -- Решетнев налил себе пол-литровую банку вина, но тут же забыл про него. -- Только что прогуливался со своей текущей дамой и встретил Рязанову с каким-то лысым хахалем. И мне опять подумалось: "А ведь она могла быть моею!" Я в который раз вспомнил, как на балу она стояла у шведской стенки, держа в руках кленовый лист. Моей даме не понравилось, что я оглянулся им вслед, -- что это я, дескать, при ней, живой, набираюсь наглости интересоваться проходящими мимо кокетками. Я хотел этой своей мадаме сразу объяснить, кто из них кокетка, а кто -- похлеще, но сдержался. Когда дома у дамы мы почти разделись, я схватил куртку и убежал. Хотя девушка была что надо -- молодая и горячая, как звезды Вольфа-Райе, нежная и ласковая, как Гольфстрим. Если бы Рязанова была моей, я любил бы ее, как саму жизнь. Кажется, ее висмутовые глаза до сих пор смотрят на меня с укором. Но любить просто так, зная наперед, что объект никогда не будет твоим, извините, это не по мне. Никто меня такой глупости не обучал. Я считаю, что любовь должна быть исключительно ответной, и ненавижу всех, кто превозносит явно бесперспективные мучения... Везет же вам, -- обратился Решетнев к друзьям, -- любите помаленьку своих ненаглядных, а я -- как проклятый! Дальше предсердия не пролезает ни одна. Что-то все не то, не то... -- Я попробую поднять этот вопрос на Всемирном Совете Мира, -- сказал Артамонов. -- Ничего больше не остается... -- Решетнев выпил импровизированный пол-литровый "бокал" и уставился в окно. Тем временем в дверном проеме обозначился запропастившийся на любовной почве Бибилов. -- Зачем чуть гостя не загубил?! -- набросился на него Гриншпон. -- Правильно я говорю, Артамонов? -- Налэйтэ мнэ вина! -- потребовал Мурат на редкость без ошибок и, схватив со стены подарочный эспадрон, со всего размаху поправил его кончиком завернувшуюся не так штору. -- Извини, мы тут это... не дожидаясь... -- поджали хвосты друзья. -- Буквально по капельке. -- Дайтэ мнэ выпит в конце концов! -- не унимался горец. -- Погоди, брат, не кричи, скажи, что с тобой? -- по-кавказски дипломатично стал подъезжать Артамонов. -- Ныкакая особэнность! Мэна Нинэл всо, канэц! -- Ты что, застал ее с другим? Она ушла от тебя? -- Нэт, просто она сказал, что уже эта... ну, что лучше знат сэчас, чем пэрвый брачный ночь... -- Высокотемпературная кровь Мурата вздымала жилы на кадыке и висках. -- Ну так что?! -- удивилась Татьяна. -- В цивилизованных странах все считают: если непорочна, значит, не пользовалась успехом. -- Гони ее в шею! -- сказал Решетнев. -- Ты только представь покрасочней, как она где-то с кем-то... и твою любовь как рукой снимет! -- Выходыт, всо врэма прошел зра?! -- Ну, почему зря, может, и нет. Ты для чистоты эксперимента попробуй себе смоделировать другую ситуацию: тебе сейчас приводят непорочную девушку, но не Нинель. Кого ты выберешь -- ее или Нинель? -- Нынэл. -- Вот видишь. Так что не мучайся, а спокойно засади рюмаху, пока эти оглоеды все не выпили, -- повел Решетнев рукой эдак вокруг. -- В жизни нас окружают одни ублюдки! -- сказал в воздух Гриншпон. Фраза тут же стала крылатой. -- Она сама к нему, понимаешь, ползет, а он еще и ерепенится! Артамонов бросился составлять заявку на включение гениального выражения про ублюдков в очередную редакцию словаря устойчивых словосочетаний народной мудрости. Вопрос с Муратом получился настолько злободневным, что все привстали для более удобного мотивирования. В комнатах вырубился свет, но дебаты продолжались до утра. Синклит девушек заседал в женском туалете, ареопаг парней -- в мужском. Обе клики сошлись на том, что Мурат -- ублюдок, а Нинель -- жертва национального психомудильничества. Мурат был затоптан в грязь, тем более что он проболтнулся о своем заветном желании получить после института распределение на какую-нибудь таможню. -- Но ведь там нет турбин! -- вскинула брови Татьяна. -- Смантыруют, -- успокоил ее Мурат. -- Атэц дагаваритса. По местам трудовой славы Под каблуком крещенских морозов быстро стихли метели. До зимних каникул оставались считанные дни. Про то, что существует ее, Татьянин, день, Черемисина узнала совсем недавно и решила наверстать упущенное. Она объявила, что праздник назван в честь именно ее дня рождения, и велела прийти всем к ней в комнату. Объявила она об этом и Бондарю. Татьяна устала ждать счастливой случайности в плане сближения с ним. Врасплох, как она рассчитывала поначалу, не получилось. Поэтому оставалось действовать, методично подтачивая, примерно в такой последовательности: вечеринка в комнате -- три сеанса подряд в кинотеатре "Победа" -- ночь в ресторане "Журавли" -- совместная поездка на выходные в Сосновку -- ЗАГС. Последний пункт был для Татьяны необязательным, замуж она собиралась выйти после окончания института, поэтому интерес заключался в самом процессе. Треугольник принудил Татьяну временно приостановить групповую вакханалию, поскольку крайне неопытная материаловедка Лариса Анатольевна, помешавшаяся на свойствах чугунов и сталей, пообещала сжечь группу в керамических печах, если не будут проведены все сорванные во время раскачки лабораторные работы. Аспирантка Лариса Анатольевна достигала полного оргазма, когда кто-то из студентов умудрялся до конца раскрыть физический смысл понятия э в т е к т и к а, и такие штучки, как отложить лабораторные до греческих календ, с Ларисой Анатольевной не проходили. В связи с металловедческими сложностями Татьяне пришлось пить мурцовку наедине с Наташечкиной. Как только речь красных девиц, а в народе -- просто собутыльниц, стала вязкой, как алкидная смола, и крутой, как конус второго порядка, девушки на пару поднялись в 535-ю комнату. -- Привет, паренечки! -- заявили они с апломбом. -- Как роды? -- встречно поинтересовался Артамонов. -- Воды отошли удачно? -- Какие воды? -- Ты уже родилась или схватки еще в самом разгаре? -- А остальной народ где? -- строго вопросила Татьяна. -- Где-где, неужели ты не знаешь? Под воздействием слякоти. -- Так они все еще в лаборатории? -- догадались гостьи. -- Конечно. Заливают друг другу горло свинцом. -- Шли бы вы все к черту со своими лабораторными! -- воскликнула Татьяна, скусывая с ногтей кракелюр. -- Весь праздник мне обломали! -- Кстати, Лариса Анатольевна интересовалась вашими персонами. -- Все свое мы отольем завтра. -- Ну-ну, -- промолвил Артамонов и перевернулся на другой бок. -- Хорошо, что скоро весна! -- воскликнула Черемисина немножко невпопад и устрашающе потянулась. И действительно, весна пришла незаметно. Пока она сентиментальничала сомнительными оттепелями, грузовики вывезли из города весь грязный снег, и некоторое время сезон бродил по улицам, как безработный. Снеговик под окнами общежития осунулся и выронил тубус. Вегетарианский нос его склевали мучимые авитаминозом воробьи. Возвращаясь в толпе с занятий и наблюдая всю эту картину, Татьяна поскользнулась и всем телом упала на снежную бабу, не имевшую уже никакой художественной ценности. От бабы осталось только мокрое место. Татьяну подняли из лужи с помощью Рудика, Артамонова, Гриншпона, Решетнева, Матвеенкова и Усова. А весна продолжала лиходействовать. Откуда-то поперла зелень, распогодились до неузнаваемости денечки. Лучеиспускательная способность студенческих глаз заметно возросла. С парней в момент послетали пиджаки, девушки вообще разоделись во что попало. Как непокоренные вершины в альпийских лугах платьев и сарафанов, завозвышались они над тротуарами и над всем мужским полом вообще. Люди стали неуправляемы. Мурат не успевал добираться до лекций после одного свидания, как тут же не успевал после другого. Он уже почти усаживался на аудиторную скамейку, но наступала пора очередного рандеву. Встречи с Нинелью плавно перетекали одна в другую, и залежалые рапиры Мурата стали покрываться налетом окислов. Об остальных товарищах по учебе и говорить нечего. Те и вовсе не пытались попасть на занятия. Первомайские праздники как нельзя лучше вписались в трудовую неделю, без наложений на уик-энд. В итоге образовались целых четыре дня свободы и весны. -- Может, прокинем демонстрацию и рванем в какой-нибудь поход? По местам трудовой славы, например, -- почесал Усов за ухом, которое вяло улавливало песню о научном коммунизме преподавателя Рогожкина. -- В борьбу за тотальный интернационализм надо вводить разнообразие. Это увеличит и подтянет интерес к термину и повысит действенность самого метода. -- А меня за вас всех потащат на бюро! -- взвизгнул Климцов. -- И срыв мероприятия повесят на меня. Нет, давайте без всяких саботажей. Попрошу всех прибыть на демонстрацию как положено. Считайте, что я оповестил вас под роспись! -- Можно назвать мероприятие маевкой, в память о первых политических пьянках за городом, на природе! -- Никаких маевок! Я требую стопроцентного участия в демонстрации! -- стоял на своем комсорг. -- Ну, хорошо, отправиться в поход можно будет и после демонстрации, хотя из-за нее мы потеряем целый день, -- снивелировал разговор Соколов. -- А кто поедет? -- спросил Артамонов. -- Чисто мужская компания, я полагаю, -- попытался заузить масштабы мероприятия Усов. -- Этот номер не пройдет, -- вмешалась Татьяна. -- Мы должны непременно сопровождать вас! -- Едва она въехала в суть беседы, как из ее глаз тут же заструились перспективные лучи участия. Поглаживая овчарку Рогожкина, она дала понять, что в противном случае отпускает ошейник, и делайте тогда, что хотите. Преподаватель Рогожкин был слепым. С миром абстрактным его соединял висевший на груди портативный приемник, а с миром конкретным связывала собака-поводырь. И не только связывала, но и делала всю погоду на семинарах по научному коммунизму. По звонку Рогожкин усаживался за стол, а собака приседала у двери. Таким образом все опоздавшие отсекались, а если после звонка они пытались заглядывать в аудиторию, собака дико рычала. Потом она помогала Рогожкину вести семинар: ловила лишние движения подначальных и подавала знак хозяину. Подсмотреть ответ в книжке было бесполезно -- собака моментально все пресекала. Рогожкин знал: раз собака суетится, значит, отвечающий листает какое-нибудь пособие. -- Закройте учебник! -- говорил Рогожкин, приподнимая голову немного вверх. -- Я отличаю ваш язык от книжного! Однажды собака чуть не загрызла Забелина. Как-то раз по навету учебного сектора он прихватил на семинар фотоаппарат, чтобы сделать пару снимков в раздел "Учимся" для глобального фотографического триптиха "Учимся, работаем, отдыхаем". Собака долго выслеживала, откуда истекают механические щелчки. Наконец вычислила и набросилась на фотолюбителя. Рогожкин еле успел унять пса. Забелин отделался тремя заплатками на костюме. Как всегда, приняла удар на себя Татьяна. Она стала прикармливать пса и потихоньку левой рукой прижимать его голову за ошейник к полу. Пес почувствовал, что хозяин на семинарах совсем не Рогожкин, как казалось поначалу, а Татьяна. И это свое физическое преимущество Татьяна иногда использовала в корыстных целях. -- И давайте договоримся сразу, -- сказала она Усову, почесывая пса за ухом, -- вы готовите техническую и продовольственную программу похода, а мы с Людой и Мариной возьмем на себя психологические аспекты заплыва. Но думаю, что с продовольственной вы не справитесь. Группа, может быть, и уважала бы Рогожкина -- дескать, слепой, а продолжает служить науке, не сходит с амвона марксизма-ленинизма, если бы не рассказ Бирюка о том, как лишился зрения "научный коммунист": за надругание над ячейкой государства, которое Рогожкин совершил уже в зрелом возрасте, жена вылила ему на голову почти заварившийся чай. -- Да и кто вам позволит отправиться на заведомое голодание?! -- продолжала Татьяна разговор с Усовым, стравливая овчарке вторую упаковку цитрамона. -- Запишите меня поварихой! -- Мы поплывем на хлюпких байдарках, -- продолжал юлить Усов. -- Какая разница! Хоть на "Аврорах"... -- Ты же сама себе нагадала массу несчастий от водной стихии! -- отговаривал Татьяну Усов уже чисто символически. -- Не твое работническо дело! -- всерьез рубила канаты Татьяна. -- Но зря ты метишь в коки. Мы возьмем тебя разве что в качестве балласта, тогда нам во время бури будет кого сбросить за борт. -- Если я вас всех не опережу! -- имея на то все основания, сказала Татьяна. Дезорганизация продолжилась в общежитии. -- А сколько, интересно, стоит прокат байдарок? -- спросил Фельдман. -- Не больше, чем наши кривые посиделки в пойме! -- подсчитал Решетнев. Он приводил траты к своей единице. Примерно в таком плане: "На фиг мне сперся этот костюм! Я отказываюсь его покупать. На такую сумму три раза можно по-нормальному посидеть в ресторане "Журавли". На демонстрацию пришлось выйти дружно. Солидарности не было предела. Если кто молчал и не орал, как дурак, считалось -- соглашался. Сплоченность в праздничных шеренгах преобладала над стройностью. Машиностроители, проходя маршем, заметили своих знакомушек из пединститута и по-рабоче-крестьянски поприветствовали их. В результате от будущих педагогов отделились два перебежчика -- Нинель и подруга Забелина биологичка Лена. Они поспешили усилить мощь и без того самого уважаемого в городе вуза. Колонна, которую они оставили, словно равняясь налево, дружно повернула головы вслед уходящим подругам. В этот момент все девушки-педагоги были готовы переметнуться в ряды парней-машиностроителей, но, все еще находясь во власти условностей, не смогли раскрепоститься до конца и вышли к трибунам в гордом одиночестве. Продемонстрировав должным образом свое личное отношение к трудящимся всего мира, байдарочники поспешили в условленное место сбора на Студенческом бульваре. Маршрут похода был несложным -- на электричке забраться в верховья Десны, а на лодках спуститься вниз до Брянска. Биологичка Лена буквально увязалась за Забелиным, прознав про столь многообещающее продолжение маевки, и без всяких там рюкзаков и спортивных костюмов она в чем была на демонстрации, в том и отправилась в поход. С ней количество участников стало четным. Электричка безудержно тряслась на стыках. Туристы, чтобы скоротать время, занимались чем попало -- кто читал, кто грыз семечки, кто играл в шахматы. Мурат с Нинелью увлеклись простым, без погон, дураком. Сдавал в основном Мурат. Неожиданно появился ревизор и потребовал какой-то доплаты за многочисленный багаж. За подобные нештатные ситуации в компании отвечал Фельдман. Кроме него, с людьми при исполнении разговаривать грамотно никто не умел. -- За какой багаж? -- переспросил Фельдман у ревизора, как бы взяв себе небольшой тайм-аут. -- За все вот эти рюкзаки, лодки... -- наивно ввязывался в разговор служащий. -- И сколько вы за все это хотите? -- Я ничего не хочу, существуют нормы. -- Раз не хотите, зачем делаете? Это ведь явно идет вразрез с вашим внутренним миром. -- Так, прекращайте базар, платите, и я побежал! -- заторопил Фельдмана ревизор. -- Мне еще семь вагонов проверять! -- Это не наши вещи, -- сказал Фельдман. -- Как не ваши? А чьи же? -- Не знаем! Не наши, и все! Забирайте их куда хотите! Вызывайте милицию! Или утаскивайте их отсюда сами! Или выбрасывайте из вагона! Я помогу. Вот, пожалуйста! -- Фельдман снял с вешалки сумочку Матвеенкова и выбросил в открытое окно. Неожиданная тишина заглушила стук колес. Фельдман сам не понял, что сделал. Но реакция ревизора всех устроила -- он махнул рукой и пошел ревизовать дальше. -- Сумасшедшие какие-то, -- буркнул он себе под нос, переходя в другой вагон. -- Я это... ну, в смысле... -- забеспокоился Матвеенков и задвигался по лавке, пытаясь как-то, хоть позой, что ли, заострить на себе внимание общественности. -- Неужто сало? -- спросил Фельдман. Матвеенков кивнул и икнул. -- У Забелина полный рюкзак этого добра, хватит на всех! Я сам помогал ему паковать. Если не веришь, спроси, -- успокоил он друга. -- Зато сколько денег сэкономили! А сумку мы тебе потом организуем, к следующему семестру. Если хочешь. Татьяне и Усову по двустороннему соглашению предстояло плыть в одной лодке. Ключевым в их экипаже был вопрос: кто сядет на переднее сиденье, кто на заднее. Безопасного решения не находилось. В первом случае байдарка должна была клюнуть носом, во втором -- опрокинуться назад. Ввиду неразрешимости вопрос был отложен до проб непосредственно на воде. Пунтусу и Нынкину решать было нечего. Контуры вмятин, образовавшиеся при их первом столкновении, нисколько не изменились. Сидение в одной лодке виделось им как продолжение парного катания по земле. Забелин достал из рюкзака восьмимиллиметровую кинокамеру "Родина". -- Я решил снять фильм, -- прокомментировал он техническую новинку. -- Будет называться "Неужели это мы?". Фотоаппарат дает фрагментарное отображение действительности, а этой штучкой, -- похлопал он камеру по объективу, как по храпу, -- можно выхватывать из жизни более продолжительные куски. Это сделает представление о нас монолитным. -- Ты считаешь, из нас может получиться что-нибудь толковое? -- спросил Климцов. -- Даже из захудалой фермы можно сделать передовика. Возьми Брянск -- дыра дырой, а купи набор открыток с видами -- столица. Главное -- правильно выбрать угол зрения. -- Фильм -- это хорошо, -- сказала Татьяна. -- Но кто теперь будет снабжать нас фотографиями? -- добавила она возмущенно. Татьяна всегда просила Забелина, чтобы снимки, где фигурирует ее профиль, выпускались как можно большими тиражами, и не было в институте мужчины, у которого не имелось бы карточки с надписью: "Если не на память, то на всякий случай. Ч.Т.". -- Танюша, -- успокаивал ее Забелин, -- за временным преимуществом фоток ты не видишь будущей силы фильма. Я заставлю тебя плакать. -- Ради этого не стоит переводить пленку. -- Как раз стоит. Печаль -- это одна из форм удовольствия. Мы будем просматривать кадры и плакать над собою. И это будет радостью, только тупой. Знаешь, есть тупая боль, а печаль -- это тупая радость. Что касается "Зенита", то я дарю его Решетневу. -- Но он не любит серийности! -- всполошилась Татьяна. -- Он будет снимать только то, что покажется ему занимательным, и мы останемся без фоток. -- Будь спокойна, я знаю, как его уговорить, -- сказал Рудик. -- У него есть одна слабинка -- он не может жить без нас. А мы запретим фотографировать себя как объекты стратегического назначения. Пусть снимает пейзажи. Посмотрим, надолго ли его хватит. -- Похоже, меня поставили к стенке, -- принял подарок Решетнев. -- Зачем так грубо -- к стенке? Просто поставили перед фактом. -- Я еще и фотографировать-то толком не умею. -- Научишься, -- заверила его Татьяна. -- Только не уходи в кинематограф. Ты у нас последний любитель впечатлений. Местом отчаливания избрали крупнозернистый пляж. Байдарка Татьяны оказалась бракованной. Усилиями отряда судно удалось кое-как связать и скрутить. Второстепенного Усова усадили в нос, набитый для противовеса провизией, а Татьяна заполнила собой все кормовое сиденье. Как только их оттолкнули от берега, ватерлиния суденышка сразу ушла под воду и больше уже над поверхностью не показывалась. По берегам высоко и строго волновалась черемуха. Легкий скалярный ветерок, без всякого направления, шевелил ее кипевшие цветами ветки. Облако, одно на всем меднокупоросовом небе, словно привязанный баран, никак не могло сдвинуться с места. Вереница байдарок терлась об эти красоты, издавая приглушенные всплески. Справа по борту показалась деревня. Народное гулянье на берегу шло полным ходом: надрывалась во всю ивановскую трехрядка, лаяли собаки и от топотания сапожищами заходился в тряске невысокий курганчик. На селе, как известно, не бывает демонстраций, и праздновать там начинают прямо с утра, если не с вечера, чтобы к обеду Первомай уже входил в метафазу. Наружное наблюдение селян в образе двух клинобородых коз заметило приближающуюся флотилию и поспешило доложить об этом береговому люду. Обрадованные случаем колхозники столпились на берегу, а некоторые в горячке полезли в речку, желая сойтись поближе с заезжей экспедицией. -- Будем причаливать! -- скомандовал Рудик. -- Надо поддержать товарищей. -- Суши весла! -- отдалось эхом. -- Ура! На незапланированную встречу с мирным населением ушло полчаса. Говорили о международной напряженности, о хорошей урожайной погоде, упомянули и о забастовке немецких горняков. Получилось что-то вроде митинга, после которого расчувствовавшиеся колхозники забили пустоты в байдарках зеленым луком, редиской и салом. Самый суетливый мужик в безрукавке сунул меж ног Матвеенкова бутыль c зельеобразной жидкостью и очень доверительно сказал: -- Как стемнеет, не погнушайтесь, примите по рюмахе за этих, как бишь, за рурских... Оно и звучит-то почти как "за русских". Может, оно там у них и утрясется как-нибудь. -- А мы, если надо для солидарности, тоже в поле не выйдем! -- заверил другой мужчинка, поколоритней. Попрощавшись с первыми представителями мест трудовой славы, поисковый отряд устроил гонки. Оказавшись в хвосте, Татьяна приказала впередсмотрящему Усову убрать весло, чтоб не мешало, и академически гребанув с места, заработала в одиночку на всех оборотах. Байдарка пошла, как скутер, задрав нос кверху. Усов сидел высоко, как на лошади. Всего полкорпуса отделяло их от лидеров, Матвеенкова с Мучкиным, когда впереди появилась черная точка, которая стала быстро разрастаться в моторную лодку. Лихач играл машиной, огибая одному ему видимые препятствия. Поравнявшись с эскадрой, он вошел в вираж, наделав много волн. Посудина Татьяны покачнулась в продольной плоскости всего два раза. На третий она, как лошадь, встала на дыбы и начала погружаться в воду. Раздался нечеловеческий крик Татьяны. Имитируя недельного котенка, она вслепую била по воде руками и орала матом, очень близким к благому. Смирившись с участью, она уже согласилась было пойти на дно, но оказалось, что идти некуда -- воды в реке всего по пояс. Забелин, отвоевавший у биологички прерогативу не грести, как сливки, снимал свои первые документальные кинокадры. Последовала вынужденная высадка на берег. Регата была смещена по графику далеко вправо. Решетнев на скорую руку произвел изыскательские работы, чтобы половчее привязать к местности палаточный городок, и определил линию установки жилищ. Вскоре стоянка была оборудована по всем правилам бойскаутского искусства -- вкривь и вкось. Парням пришлось попотеть, чтобы так и не суметь выполнить градостроительную волю Решетнева, бредящего мировым порядком. Женская фракция тем временем загорала, удалившись за ближайший холмик. Девочки уселись вокруг Татьяны, как гарнир вокруг котлеты, и принялись в тысячный раз перещупывать косточки одногруппникам. Подобного рода пальпацией они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие в компании биологички Лены вновь вывело их на эту стезю. Забелин в бивачных работах участия не принимал. Как только девушки скрылись за холмом, он поерзал минут пять на месте и потихоньку пополз за ними. Он решил снять скрытой камерой несколько чисто женских мгновений. Изловчившись за кустом, он, задыхаясь от прилива творческих сил, приступил к работе. Не давая аппарату ни секунды послабления, Забелин лихорадочно мыслил: "Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая! Самое главное -- правильно выстроить групповые кадры!" В манере загорающих девушек использовать белье сквозило желание оставить на теле как можно меньше незагорелых мест. -- Хоть немного подкоптимся, а то на людях раздеться стыдно, -- потянулась биологичка своим русалочьим телом. -- Ты бы прилегла, Таня, а то голову напечет, -- посоветовала она Черемисиной и подгребла к себе барханчик теплого песка. -- Когда стоишь, лучше пристает загар, -- ответила Татьяна, продолжая, как Оранта, держать руки поднятыми кверху, словно вымаливая у неба ультрафиолетовую катастрофу. Будто подсолнух, она не спеша поворачивалась вслед за солнцем. Невысокий обрывчик, нависший над рекой, долго терпел на себе ее присутствие. Наконец он не выдержал удельной нагрузки и пополз. Татьяна вместе с глиной рухнула в воду. Девочки бросились спасать подругу, но она выбралась из омута сама и, отодвинув спасительниц руками, в упор уставилась на соседний куст. -- Кажется, за нами подсматривают, -- легко отличила она мутный камуфляж всей в мормышках куртки Забелина от яркой зелени молодых майских побегов. Забелин сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что выход только один, и, подпрыгнув на месте, рысью почесал в лагерь. Но не успел он перевалить через спасительный бугор, как правая рука Татьяны грузно легла на его хребет, собрав в кучу всю куртку. Спина снайпера заголилась до лопаток. Через минуту Забелин лежал у женских ног. О том, чтобы успеть попутно отревизовать ноги биологички Лены, не могло быть и речи. -- Это же искусство, -- лепетал он в