свое оправдание. -- Аполлон, Венера, красота человеческого тела... Татьяна, ты же сама просила чаще задействовать тебя... только не трогайте камеру! -- Если ты эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! Своим фильмом он заставит меня плакать! Как бы не так! Тупая радость! Чтоб глаза мои тебя больше не видели! Надругание над режиссером-любителем было произведено на виду у невесты. Вечером у Забелина с биологичкой на этой почве могли возникнуть проблемы лидерства. Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции. -- И никогда не называй меня Татьяной! -- крикнула ему вслед Черемисина. -- Меня зовут очень просто -- Таня! Неужели трудно запомнить?! Матвеенков, всегда очень ревностно относящийся ко всякой поживе, принял стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз. -- Может, так сказать... в смысле... просто, ну, как бы попробовать... сходим? -- с поперхиванием, будто избавляясь от какого-то немыслимого солитера, исполнил он монолог для Усова. -- Да какой сейчас мед? Май на дворе, а по старому стилю так вообще апрель! -- просклонял его Усов, а сам был согласен отправиться за сладким даже зимой и хоть на край света. Добытчики, как Винни-Пух с Пятачком, затрусили к пасеке. Добравшись до построек, юные бортники обнаружили полнейшее безлюдье и полезли шарить по ульям. На защиту своих крепостей поднялись все законно зарегистрированные пользователи пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они переглянулись и, прочтя друг у друга на лице анархистский клич "Спасайся, кто может!", опрометью рванули назад. Усов был в плавках -- для пчел, то есть, все равно что голый. Пчелы жалили его методично и с оттяжечкой. Он прыгал через кочки и канавы и распухал от укусов, как от тоски. Обогнав Матвеенкова на добрых полкилометра, зажаленный Усов споткнулся и распластался по глинозему. Пчелы, не суетясь, довели апитерапию до конца, и, взмыв, все разом зависли. Затем, как профессионалы, на всякий случай сделали по контрольному уколу. Взглянув на непротыкаемый бекон приближающегося Матвеенкова, пчелы покружили над объектом для острастки и с сожалением вернулись на базу -- никакого смысла в дальнейшем барражировании они не увидели. Матвеенков подобрал Усова и волоком доставил его в расположение отряда. -- Бог мой! -- в один голос вскрикнули девушки. -- Экая незадача! Да его надо срочно госпитализировать! -- Пчелиный яд очень полезен, -- попытался вызвать положительную эмоцию Рудик. -- Пройдет и так. Ни одного из мнений Усов разделить не мог. Вращая заплывшими глазами, он с ужасом ощупывал свои новые, продолжавшие распухать формы. Татьяна усадила Усова к себе на колени, смазала укусы вьетнамским бальзамом "Голд стар" и строго-настрого приказала никогда в жизни, чтобы не переутомляться, не брать больше в руки весло. Это была ее первая и последняя помощь. -- Клин клином вышибают, -- сказал Решетнев, расставляя вокруг зельеобразной бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку от термоса из своего неделимого посудного фонда. -- Бальзам здесь может только навредить. Усову надо наложить внутренний компресс. Лучше -- спиртовой. -- Верно, верно. Ему в таком положении лучше употреблять напитки прямого, а не побочного действия, -- одобрил идею Мучкин. -- Тем более, что сегодня Чистый четверг, товарищи! -- вспомнил Рудик. -- Идет Страстная неделя. Сегодня день смывания грехов. Перед Пасхой. -- Жаль, Гриншпона нет, он бы нам всем яйца накрасил, -- сказал Артамонов. Матвеенков полез в воду первым. Он всецело сознавал свою ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была сплошным мясоедом. А если ему и доводилось когда питаться крапивным салатом, то он смаковал его, как скоромное. Плюс попытка сойтись с несовершеннолетней. Числился за Матвеенковым и еще один незначительный грешок, о котором знал только узкий круг доверенных лиц. Бывали у Леши в жизни такие моменты, когда, участвуя в институтском турнире по боксу, он стеснялся, с похмелья или обожравшись гороховым супом, выходить на ринг. Тогда он просил Решетнева провести вместо себя пару-тройку боев. Под чужой фамилией Решетнев доходил до финала и передавал перчатки Матвеенкову. Отдохнувший и выпустивший за неделю все гороховые пары Матвеенков выходил на поединок и массой размазывал по канатам ошеломленного финалиста, который втайне надеялся выиграть у Решетнева по очкам. Тренер Цвенев догадывался о происходившем, но до конца так ничего толком и не понял. Так что грехов у Матвеенкова набиралось на безвылазное купание в течение всей жизни. Вслед за Матвеенковым, взявшись за руки, в воду сошли Нынкин и Пунтус. Они не только поплавали, но и с помощью очень жестких натуральных мочалок потерли друг другу спинки. Фельдман, как ангел, едва помочил конечности и бросился обратно к костру. Не любил он отвечать за содеянное, не было у него в характере такой струнки. А Матвеенков все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз несметных нечестивых дел. -- Теперь можно согрешить и по новой. Наливай! -- отдал приказ Рудик. Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку. -- Дебе де кадется, что эди дастольдые кадды будут комптдометидовать дас в гладах подомкофф? -- сказал все еще не пришедший в себя Усов, нозализируя звуки оплывшим носом. -- Не думаю, -- ответил за Забелина Решетнев. -- Все великие люди были алкоголиками. Это сложилось исторически. -- Но пикники не были для них самоцелью, -- сказал Артамонов. -- За вином они благородно спорили о России, поднимали бокалы до уровня самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и еще кой о чем по мелочам. -- Тогда было другое время, -- оправдался за все поколение Климцов. -- Время здесь ни при чем, -- сказал Артамонов и бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово. -- Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. -- Климцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть, чем прикрыть свою точку зрения. -- Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Все зависит от состава компании. -- Ерш... в смысле... ну... -- заворочался Матвеенков, желая дополнить, как всегда, не в жилу. -- Ерш -- это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, -- перевел речь друга Решетнев, чтобы тот не мучился впустую. -- Э-э-м-м, -- замычал Матвеенков, благодаря за помощь. -- Но, коль мы заспорили так горячо, значит, и нашу компанию можно считать подходящей, -- продолжил Климцов. -- Только что проку от этих споров? Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить... смешон и наивен... обыкновенные манипуляции с самим собой. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя. -- Внутренности Климцова и Артамонова искрили при соприкосновении еще с самой первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда. -- Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом? -- Затем же, зачем и ты -- комсомольцем. -- Климцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия. -- Для меня комсомол -- не больше, чем стеб. -- А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко. И в партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК, такие у меня планы! -- Вот дак да! -- воскликнул Усов. -- У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, адкогодики, десадтдики и вод деберь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесдо одкуда попадо. Косбодавды, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот: тудбины и диделя -- хобби! Мы забалим бсю энедгетику стданы, дас недьзя выпускадь с дипдомами! Мы тдагедия кудса! -- Что ни сбор, то политические споры, -- сказала Татьяна. -- Праздник превращаете во что попало! -- Я... как бы это... одним словом... в плане чисто познавательном влиться в мировой... так сказать, процесс... если честно... не грех, а то кадык сводит... -- промямлил Матвеенков. Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в Алексей Михалыче глубокой артезианской икотой. К тому же он гонял по небу жевательную резинку, и от этого процесс его речи очень сильно походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом. -- Матвеенков предлагает выпить за это, -- перевел текст Решетнев. Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее всего, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий и парады, и похоронные процессии. Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет социально-общественный интерес. -- Ты посмотри вокруг, -- не утихал Климцов, не отставая от Артамонова. -- Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?! -- Иди ты в анальное отверстие! -- отослал его Артамонов. -- И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Лыбишься, как дебил! -- Ребята! -- с нажимом на "та" пожурила оппонентов Татьяна. -- Хоть бы при девушках не выражались так... идиоматически! Сегодня праздник! Но Артамонов сочинил очередной, не менее содержательный абзац, на что Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали до тех пор, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на клетку. -- Я подниму этот вопрос на совете ку-клукс-клана! -- сказал Артамонов, давая понять, что для себя он эту тему давно закрыл. -- Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться, -- посоветовал ему Решетнев. Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перетекли в астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев. -- Смотришь на звезды -- и кажутся пустяками любовь, счастье и другие атрибуты жизни на Земле, -- вновь заговорил Решетнев, жуя травинку. -- Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты, я читал. Возможно, отдавая Богу душу, мы излучаем энергию в каком-то диапазоне спектра. А где-то там это излучение улавливается, скажем, какими-нибудь двухметровыми лопухами типа борщевика Сосновского. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной Земли. Нас просто кто-то выращивает, это однозначно. -- Я тоже читал что-то подобное, -- опять примостился к беседе Климцов. Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощутив некоторый дискомфорт, Климцов хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи легче было переключиться на молчавшую в стороне Марину. -- Автор той брошюрки утверждал, -- поплыл Климцов дальше, -- что мужество, героизм, гениальность -- это все та же материя, как, допустим, твоя любимая гравитация. Толику этой материи удерживает Земля своей силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. И прежними порциями ума и мужества, приходившимися ранее на единицы людей, теперь пользуются десятки и сотни. -- Такую теорию мог придумать только законченный болван! -- произнес Решетнев на высокой ноте. -- Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь! -- Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. -- В спорах Климцов умудрялся сохранять завидное самообладание. -- Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда. -- Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократно выросшем населении Земля будет производить гениев! -- Не вижу причин для вспыльчивости, -- сделал затяжку сигаретой Климцов. -- Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией. По транзистору на обломанном суку запела София Ротару -- шла "Полевая почта "Юности". -- А я пошел бы к ней в мужья, -- неожиданно переключился на искусство Решетнев. -- Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит. -- Ты ей приснился в зеленых помидорах, -- сказала Татьяна. -- Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, -- обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, -- начинаю что-нибудь делать от безделья. -- Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился?! -- попытался подвести итог разговору Климцов. -- Все тебя что-то мутит! -- А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя... -- сказал Решетнев отвлеченно. У него не было никакой охоты продолжать разговор и тем самым вытаскивать Климцова из возникшей заминки. -- Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато... -- У него открылась любовь, -- встал за друга Рудик. -- Теперь Миша как бы при деле. -- Его постоянно тянет на каких-то пожилых, -- осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. -- Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось -- его подруга. -- При чем здесь возраст? -- сказал Решетнев. -- Когда любишь, объект становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой роли! -- Не скажи, -- не соглашалась Татьяна. -- А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! -- спросил Рудик. -- За молодыми овечками с подготовительного отделения? -- Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями, попомните однокурсниц! -- ударила Татьяна прутиком по кроссовке. Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же скрылись в палатке. Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну. Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался уснуть. Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали вылезать из палаток к костру, туман уже превратился в кристаллы влаги и засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев, успокоенный, отрубился. Проснулся он от какой-то паники. -- Быстро по машинам! -- командовал Рудик. -- Удачи тут не видать! Еще с минуту замешкаемся, и нас всех повяжут! Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней зельеобразной жидкости у него спозаранку повело живот. Чтобы справить, не сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю, промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался Фельдман долго, несколько раз меняя место, и, будучи в полной истоме, заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. И зациклился на идее рождественского блюда с черносливом из давнего детства. Справиться с выводком так ловко, как это получалось у Нынкина с Пунтусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня вытянула шею, замахала обрезанными крыльями и подняла шум, на который тут же отреагировали деревенские пастухи. Подпасок помчался в деревню поднимать народ. Фельдман, охваченный ужасом, словно получив пинка, пулей покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами. -- Ублюдок! -- сказал Пунтус, исполняя обязанности Гриншпона. -- Что ты наделал?! -- Кто ж бьет гусей весной?! -- сообразил с перепугу Нынкин. -- Еще сезон не открылся! -- Я хотел для всех! -- пискнул Фельдман. -- А кто тебя просил?! -- замахнулся на него Рудик. На горизонте показалась деревенская конница. Караван едва успел укрыться от нее на воде. Скомканные палатки, наспех содранные с земли, свисали с байдарок. Собранная в кучу утварь ссыпалась с бортов прямо в воду. Потери насчитывали едва ли не половину запасов. Но даже и на воде студентов в покое не оставили. Колхозные наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших байдарочников и обещали утопить их всех. Впереди виднелся мост -- дальше плыть было некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению, но и эта идея выглядела сомнительной. Колхозники жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам кнутов ножи и принялись ловко стегать эскадру. Лезвия ножей со свистом чиркали метрах в пяти от лодок. Рудик разделся до трусов и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему удалось откупиться пачкой промокших трояков. Путь был свободен. Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о его чрезвычайном поносе. Культпоход по местам трудовой славы пошел явно на спад. Посему следующей ночью было решено не высаживаться на берег и лечь в дрейф. Чтобы не тратить жизнь на бестолковое времяпрепровождение и успеть обернуться за выходные. Этот маневр привнес в антологию похода новую тему. Лодки несло течением, а гребцы мирно посапывали. В глухой темноте флотилию прибило к острову -- белому-белому и без всякой растительности. Более того, остров как бы наполовину обступил лодки по всему периметру. Его ровная дымчатая поверхность напоминала плато и мерно покачивалась в такт волнам. Ночная мгла делала перспективу зыбкой и манящей. -- Куда это нас занесло? -- спросил Рудик. -- Полотняные заводы, что ли? -- Полотняные на Оке, -- сказал Решетнев. -- Не нравится мне все это, -- зевнул Нынкин. -- Насколько я знаю эту местность, здесь не должно быть никаких островов, -- согласился с ним Пунтус, рассматривая клубящиеся просторы из-под руки. -- Может, это какое-нибудь болото? -- Не похоже. -- А кажется, что колышется. -- Выйди, проверь, -- попросил Рудик сонного Усова. -- Сиди! -- приказала Усову Татьяна. -- Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу. -- Усов и без того больной, -- объяснила Татьяна свою категоричность. -- Я сама все проверю. Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки. Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки. Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки настучали Татьяне по балде твердыми красными клювами. Татьяна мужественно стерпела. Такова была плата за жизнь. Река в этом месте была действительно бездонной. Стадо гусей пыталось продраться к берегу через флотилию. Белое месиво ринулось на борта судов с полулета. Птицы вползали на брезент и, перевалившись через другой край, снова плюхались в волны. Закрывая головы руками, туристы пытались уйти за рамки очередной гусиной истории. С испугу птицы без всякой надобности гадили куда попало, отчего весла выскальзывали из рук. -- Похоже, мы заплыли на какую-то птицефабрику, -- заключил Рудик. -- Или в заповедник. С рассветом на берегу завиднелись вольеры из металлической сетки-рабицы. Похоже, птицы со страху устремлялись именно туда, домой. К утру в этих укрытиях стая и угомонилась. -- Бросай своих лебедей и вылезай! -- предложил Рудик Татьяне, когда все стихло. -- Тебе мало вчерашнего?! -- А что я такого сделала?! -- Да ничего, просто люди с птицефабрики подумают, что ты воруешь гусей, -- пояснил Фельдман. -- Не могу, руки заклинило, -- процедила Татьяна, удерживаясь зубами за протянутое весло. -- Ну, тогда крепись, -- сказал Забелин и стеганул окаменевших гусаков спиннингом. Те закудахтали и, как водные велосипеды, поволокли Татьяну к берегу, откуда подобрать ее оказалось много легче. -- Видишь, сколько бед ты накликал на нас! -- похулил Фельдмана Забелин. -- И ладно бы мне удалось что-нибудь заснять на камеру, а то ведь кругом была такая темнотища! -- Я тут ни при чем! -- огрызнулся Фельдман. -- Не мне же вчера так остро захотелось гусиной вырезки. Пересчитавшись, чтобы ненароком не оставить кого-либо на дне, путешественники, все в птичьем помете с головы до пят, продолжили спортивную ходьбу по воде. До Брянска плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу подручным кормом. Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. От загара она стала совсем коричневой, почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты. Жанна-Мария Свежую новость откладывать до утра было никак нельзя, и Гриншпон стал будить Решетнева. Он знал, что Виктор Сергеича это нисколько не увлечет, и потянулся к его холодным пяткам. -- Спишь? -- шепнул Гриншпон вполголоса. -- Сплю, -- перевернулся Решетнев на другой бок. -- Новость есть, -- сказал Миша уже громче. -- Если завтра выходной, то можно орать среди ночи?! -- Я же шепотом, -- оправдывался Гриншпон, практически не сдерживая голоса. Заскрипели кровати сожителей, и в любую секунду могли начаться серьезные разборки. -- Сколько раз тебе говорили: мышью входи после своих репетиций! Мышью! -- прогудел Рудик. Проснулся Мурат, встал и на ощупь побрел в туалет. -- Грузыя дажэ прэступник нэ трогают сонный, ждут, когда откроет свой глаза сам, потом наручныкы одэвают! -- посовестил он Гриншпона. -- Лучше совсэм утром приходы домой от сваих "Спазмов", как я от Нынэл. -- Забыв от длинного внушения, куда направлялся, Мурат не побрел ни в какой туалет и снова улегся в постель. -- Да я и не ору, -- сказал Гриншпон тембром морского трубача. -- Ну, раз все проснулись, слушайте. -- Как это все! -- возмутился Артамонов. --Я, по-твоему, тоже проснулся? -- Нет-нет, ты спи, тебе нужно выспаться, -- принялся успокаивать его Гриншпон. -- У тебя сколько хвостов по этой сессии? Пять? Правильно. Значит, тебе нужно крепенько бай-бай, чтобы завтра на свежую голову отбросить хотя бы один. -- Не шевели мои рудименты! -- Артамонов метко сплюнул в форточку. -- Если они встанут на дыбы, тебе придется худо! -- Мы тебя, Миша, выселим из комнаты за нарушение правил советского общежития номер два! -- сказал Рудик, закуривая. -- Сам такой! Вспомни, какой мышью входишь ты после своей радиосекции! -- нашел лазейку Гриншпон и, используя эту брешь в биографии старосты, начал давить через нее. -- "С мадагаскарцем связался! С эфиопцем связался!" Да вяжись ты с кем хочешь! Кому сперлась в три ночи твоя черномазия! А если короче, парни, "Спазмы" приглашены озвучивать спектакль, за который берется СТЭМ. За это необходимо выпить прямо сейчас. Мы с Бирюком еще покажем этой "Надежде"! -- Тогда иди и буди Бондаря! При чем здесь мы?! -- Я буду говорить об этом на Африканском национальном конгрессе! -- внес свою обычную конкретику Артамонов. -- Ну, ребята, вы и спелись, шагу не ступить! За мешок лука человека продадут! -- Гриншпон отвернулся к стене и, почувствовав полную бесполезность своей затеи, стал сворачиваться в клубок. -- Как хотите! Тогда и я спать. -- Ладно, валяй, рассказывай, а то еще повесишься, не приведи Господь. Все такими нервными стали, напряженными, -- встал Рудик в поисках пепельницы и, прощупывая местность на предмет, куда бы присесть в темноте, наткнулся на гору бутылок из-под кефира. -- Вот черт! Нарочно, что ли, подложили?! -- По-видимому, -- сказал Гриншпон и, как бы с неохотой, из положения лежа, продолжил: -- В наш студенческий театр эстрадных миниатюр пришел новый руководитель, Борис Яныч, и сразу заявил в институтском комитете комсомола, что имеет в виду покончить с дешевыми увеселениями перед каждым праздником и намерен дать театру новое направление. Распыляться на мелкие шоу, сказал он, -- только губить таланты. -- Это что, Пряника, что ли, губить? Или Свечникова?! -- А секретарь комитета Попов Борис Янычу и говорит, что СТЭМ для того и создавали, чтобы ублажать перед дебошами полупьяных студентов. А за два спектакля в год, пусть даже нормальных и высокого уровня, институт не намерен платить "левым" режиссерам по шестьдесят рублей в месяц. Короче, Борис Яныча отправили подальше. Пряник посоветовал ему все же не обижаться на Попова и предложил сработать на свой страх и риск пробный спектакль не в ущерб обязательной программе для слабоумных. А потом будет видно, может, наш спектакль кого и тронет из ученого совета. Борис Яныч чуть не прослезился от такого рвения актеров-энтузиастов. -- Ты что, и впрямь думаешь, что люди будут ходить на эти их, как ты говоришь, нормальные представления? -- пробормотал Артамонов. Под людьми он подразумевал в основном себя. Дежурный юмор стэмовских весельчаков на побегушках, по его мнению, можно было вынести только через бируши и с бутылкой пива в руке. -- А что за спектакль вы намерены поставить? -- спросил Рудик. -- О Жанне д'Арк. "Баллада о Жанне", -- очень высокопарно сообщил Гриншпон. -- Ничего себе -- отважились! Об эту тему не одна труппа себе зубы поломала. Ведь это очень серьезно, -- полностью продрал глаза Рудик. -- Но дело не в серьезности, а в том, что никак не подбирается кандидатура на роль Жанны. Понимаешь? -- Но ведь у них там, в этом СТЭМе, насколько я помню, масса красавиц. -- Масса-то масса, но Борис Яныч просветил их своим мрачно-голубым рабочим взглядом и понял, что Жанну играть некому. И мне пришло в голову... и я подумал, может, наша Марина подойдет. Стоит только вспомнить, что она вытворяла на сцене в Меловом... -- сказал Гриншпон. -- Не потянет. Не та она теперь. Как связалась с Климцовым, так и пропала, -- не одобрил идеи Артамонов. -- Да ну тебя! -- махнул на него рукой Гриншпон. -- Что б ты понимал! -- Миша всегда нервничал, если о Марине говорили в шутливых тонах, словно он один угадывал тоску ее таланта под крайней бесталанностью поведения. -- Что ни говори, а быстро Климцов управился с Мариной, -- высунулся из-под одеяла Решетнев. -- Всего за каких-то полгода стал завскладом ее характера. -- Голова, дело в безрыбье. Просто Климцов полезен ей как кульман. На нем лежит вся графическая часть ее курсовых. Вот и вся недолга! -- продолжал защищать Марину Гриншпон. И он был прав. После утраты Кравцова Марине стало безразлично, куда и с кем ходить. Кто из нас не расчесывал кожу до крови от какого-нибудь зуда... Предложение на роль Жанны д'Арк Марина приняла с радостью. Будто из стола находок ей принесли давным-давно утерянную вещь, не имеющую уже никакой ценности, но очень памятную. Марина даже забыла уточнить, почему именно ее Гриншпон прочит в Жанны. Сразу бросилась в оперативные расспросы -- когда куда прийти и прочее. В понедельник Гриншпон привел Марину на репетицию. -- Рекомендую! -- представил он ее Борис Янычу. -- Сейчас мы только начинаем, -- с ходу потащил Марину в курс дела режиссер на полставки Борис Яныч Вишневский. -- "Спазмы" готовят свою сторону, мы -- свою. Пока не стыковались. Сценарий стряпаем всей труппой. Стряпаем почти из всего, что когда-либо было написано о Жанне. Включая "Орлеанскую девственницу" Вольтера. Проходи, сейчас сама увидишь. Борис Яныч подмигнул Гриншпону: мол, привел то, что надо, молодец! "Мы тоже кое-что понимаем в этом деле!" -- ответил Гриншпон хитрым взглядом. -- Знакомьтесь: Марина! -- Борис Яныч подвел ее к стэмовцам. -- Она будет играть Жанну. Приняли ее, как и всякую новенькую, с интересом и легким недоверием. Некоторые имели о ней представление по "Спазмам", где она совсем недавно солировала. Во взглядах девушек Марина прочла: "И что в ней такого нашел наш многоуважаемый Борис Янович?!" Что касалось новой метлы в лице режиссера Вишневского, то теперь каждая репетиция начиналась непременно с тяжелейшей разминки. Все актеры выстраивались на сцене, и Борис Яныч давал нагрузку. Сначала до глумления извращали и коверкали слова и без того труднопроизносимые. Потом проговаривали наборы и сочетания букв, которые в определенном соседстве не очень выгодны для челюстей. Ломка языка казуистическими выражениями продолжала разминку. Со скоростью, употребляемой дикторами в предголевых ситуациях, артисты произносили: "Корабли маневрировали, маневрировали, да не выманеврировали". Или что-либо другое типа: "Сшит колпак, да не по-колпаковски, надо колпак переколпаковать да перевыколпаковать". Затем шла травля гекзаметрами, с их помощью шлифовали мелодику речи: "О любви не меня ли мило молили? В туманы лиманов манили меня? На мели вы налимов лениво ловили, И меняли налима вы мне на линя". Далее, словно представляя класс беззубых, натаскивались на шипящие: "В шалаше шуршит шелками Старый дервиш из Алжира И, жонглируя ножами, Штучку кушает инжира". Разогрев речевые аппараты, плавно переходили к разного рода этюдам, которых в арсенале Борис Яныча было превеликое множество. Могли обыграть, например, знакомые стихи. Брали попроще, вроде "Доктора Айболита" и, разделившись по три-четыре человека, тешились темой в форме драмы, комедии, оперетты. У тройки, возглавляемой Пряником, как-то получился даже водевильный вариант: "Я недавно был героем, Но завален геморроем. Добрый доктор Айболит, Помоги, седло болит!" Эту песенку тройка Пряника преподнесла под варьете, и все попадали от смеха. Так развивали экспромт, а от косности мышления избавлялись другим путем: выбирали очень далекие по смыслу слова, такие, как, например, "фистула", "косеканс" и "велосипед", и, взяв их за основу, организовывали что-нибудь цельное, связное и показывали в лицах. Мимику, пластику и жестикуляцию тренировали с помощью еще одной сильной затеи. Актеру задавалось слово, и он должен был бессловесно донести его смысл до присутствующих. Задачи бывали разными -- от субординации до комплимента. Стэмовцы крутились, выворачивались наизнанку, разрывали лица гримасами, но изображали эти словечки жестикулярно-мимическим безмолвием. Находились мастера вроде Свечникова, которые умудрялись сыграть такие трансцендентные понятия, как "абсолют" и "бессмертие". Пролог и первое отделение "Баллады о Жанне" давались нелегко. К Жанне никак не могли подступиться. Не находили, куда расставить реквизит, который по финансовым причинам был убогим и состоял из деревянного креста и карманных фонариков. Но, несмотря на это, творческая чесотка Бориса Яныча не давала заморозиться процессу рождения спектакля: -- Нужно идти играть в зал, к зрителю! Чтобы каждая сцена проходила как на ладони!.. Издали этот спектакль будет смотреться тяжеловато. Надо стараться избежать традиций. Традиционным должно оставаться только мастерство актера! Идею взяли за основу. Часть актеров в ожидании выхода должна была находиться в зале, в гуще зрителей, и наравне с ними лирически переживать игру коллег. -- Вдруг не прохавается, Борис Яныч? -- первым за исход спектакля забеспокоился Свечников, по пьесе -- Фискал. -- И зал потихоньку будет пустеть, пустеть. А мы будем играть и слышать, как хлопают дверьми уходящие и произносят в наш адрес: "Лажу гонят!" -- Вы мне это бросьте! -- чуть не кричал Борис Янович. -- Что значит, не прохавается?! Не думайте, что зритель мельче вас! Самое главное -- верить в спектакль, в свою роль! Без веры ничего не выйдет. И больше так не шутите -- "не прохавается"! Здесь все зависит не от вашего шага в зал, а от проникновения в зрителя, в его душу. Чтобы зритель сидел в темноте не как на лавочке в Майском парке по весне, а как в кресле у дантиста! На сцене, насквозь пробитой багровыми лучами прожекторов, двигались тени, поминутно меняя конфигурацию. Священный сумрак пустого зала казался чем-то самостоятельным, а не продолжением теней. Обрывки взглядов, шагов. На стыках мнений и интересов рождался образ Жанны. Его по ниточке вшивали в ткань сюжета, вживали в себя. К утру споры ложились штрихами на его грани. Грани искрились, а может, просто уставали глаза. О температуре репетиций можно было судить хотя бы по тому, как Бирюк ночью и под утро подбивал всех пойти купаться, уверяя, что вода в это время суток -- парное молоко. На реке вот-вот должен был сойти лед. На репетиции приходили все девушки труппы, несмотря на то, что в спектакле были задействованы только две актрисы -- в роли Жанны и ее матери. Свободные дамы занимались костюмами. Строчили на машинке за кулисами, выносили примерять, потом переделывали и доделывали. Распределение главных и второстепенных обязанностей происходило без обид. Актер номер один Пряников подрабатывал в столярной мастерской. На его совести лежала деревянная часть реквизита. Чтобы скрыть и скрасить его убогость, Пряник притаскивал то доску, то брусок и доводил до нужной выразительности крест и символ нависшей над средними веками инквизиции -- эшафот, который попутно должен был стать и казематом, и помостом, и местом судилищ. За компанию с Пряником на репетиции приходила его знакомая. Из гордости Пряник проболтался, что она здорово рисует. Борис Яныч тут же привлек ее к спектаклю -- усадил за огромную афишу с такой фабулой: маленький жаворонок бьется с огнем, поднимающимся к небу с хлебного поля. "Спазмы" накомпозировали столько песен и мелодий, что их вполне хватило бы на несколько представлений. Для "Баллады..." отобрали самые трогательные, и музыканты днями и ночами оттачивали их исполнение. Пришло время компоновать и выстраивать мизансцены в одну линию с музыкальным сопровождением. Подолгу терли каждое место. Оставалось много проблем, но в спектакль уже верили. Да и как можно было не верить, глядя на заразительную игру Марины, которая, словно навеки, вселилась в Жанну! Ее светлые распущенные волосы в багровом свете прожекторов и просторный вельветовый костюм казались поистине средневековыми. С Марины не сводили глаз, когда доводили добела черновые куски. Своей игрой она накаляла остальных. Энтузиазм репетиций был настолько высок, что под утро не было никакой охоты расставаться. Когда Борис Яныч распускал всех по домам, никто не спешил уходить, все усаживались на бордюрах Студенческого бульвара поболтать и покурить. Совершенно не ощущалось, кто насколько погрузился в искусство, и, наверное, захлестни оно всех с головой, никто и не заметил бы. Напряжение, не отпускающее круглые сутки. Перед генеральной репетицией было решено устроить трехдневный отдых. -- Не нужно никаких передышек! -- заупрямилась Марина. -- Три дня -- это слишком много. Половину сцен придется начинать с нуля! -- Не придумывай, -- возразил Фискал, -- все идет как надо! -- Да ты что, Жанна! -- вспыхнул Инквизитор. Он уже месяц называл Марину ее сценарным именем. -- Роль настолько въелась мне в кишки, что, разбуди меня на любой лекции, я отмолочу все тексты на одном дыхании! -- Как знаете! -- бросила Марина и ушла, не переодевшись. Три дня пустоты было для нее действительно многовато. Два первых она передразнивала себя в зеркале словами Жанны и ходила на занятия в сценическом костюме, а на третий сама себе сказала: наплевать! И впервые не отказалась поехать с Климцовым к нему на дачу. Время побежало незаметнее. Вечер проскочил мгновенно. Было шампанское, легким холодком искрившееся в уголках губ, была музыка, тихая и спокойная, даже теплая, и совершенно не хотелось тащиться через сугробы по дачным улицам. Не хотелось ловить проскакивающее мимо такси на окраине, а потом, поднявшись на лестничную площадку, выдавливать улыбку, нажимая кнопку звонка, -- отец обязательно будет полчаса рассматривать дочь в глазок, угадывая настроение, прежде чем открыть. Психолог, блин! А здесь, на даче, так уютно. Правда, диван всего один. Но надо же как-то когда-то... Не сидеть же так всю ночь... Климцов потянулся к Марине, как бы желая поправить ее непослушные волосы. Она ощутила свои руки, словно вдруг вспомнила о них. Впервые оценила в темноте их хрупкость и закрыла глаза. На все... Магнитофонная лента кончилась. Свободный конец зашуршал по пластмассе. Никто не потянулся перевернуть бобину. Так она и шелестела, эта лента. Нет, совсем по-другому она себе все это представляла, рисовала вечерами, забыв о книге в руке или опершись локтями на клавиатуру. Все должно было произойти не так запланированно, без расчета, с элементом случайности, как бы само собой. Она хотела впервые обнаружить себя в подобной ситуации не иначе, как после веселого случая -- спасаясь от дождя, что ли... Чтобы не оказалось под рукой ни плаща, ни зонтика -- ничего. Чтобы промокнуть до нитки и раздеваться потому, что действительно холодно, очень холодно после дождя в сырой одежде, а не потому... Почему? Вышло как-то глупо и бездарно... Он долго ловил момент в разговоре, чтобы воткнуть свое всегдашнее дежурное предложение: не рвануть ли на дачу? Как если бы мысль только что пришла ему в голову. Но там, на даче, уже торт, шампанское, свежие фрукты с рынка. Все запасено с утра. Значит, он задумал это еще вчера. Марина обернулась. Климцов спал, неприятно оголив бледную ногу. Марина уставилась в окно с еще большей пристальностью, словно видела там все-все-все. Опять отстраненно посмотрела на свои руки, потом -- на свои острые коленки, обхватила и стиснула их до боли. Появилось желание навсегда вжать их друг в друга. Серое утро никак не могло пробраться сквозь шторы. Только бы не заплакать, это совсем ни к чему. Промозглое взыскание рассвета. На генеральной репетиции Марина начала сходить с ума. Ничем не мотивируя, она отказалась подняться на сцену, просидела два часа в глубине зала и потом крикнула из темноты: -- Борис Яныч, я не буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У меня не получится, не выйдет теперь у меня! Я не имею права, понимаете, не имею права пачкать образ! И убежала в вестибюль. Гриншпон бросился вслед. Остальные растянули до утра диспут об искусстве средней руки. -- Она права, -- сказал после всего Борис Яныч. -- Я ей верю, она не умеет позировать. На такие роли нужен настрой. -- Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть? -- взъерепенился Свечников. -- Была бы там заслуженная, а то возомнила о себе Бог знает что! Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и