больше по жаре не таскаться. -- От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову. -- Предложение принимается в третьем чтении, -- вяло согласились друзья. -- Жаль, что девушки на экзамене, -- сказал Орехов. -- Сейчас бы они -- и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! -- И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки. Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота. На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода -- для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового. Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента. -- Ну и что тут нового? -- спрашивал его Орехов. -- Черешня и клубника -- терпимые, -- докладывал Артамонов, -- а вот редиска -- полный дерибас! Пустая внутри. -- Они переговаривались и шли вдоль развала. -- Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать. -- Возьмите молочного! -- пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья. -- Мне наплевать на брынзы многопудье! -- пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. -- Несоленая. Отлично, -- сказал он и завершил стих: -- И мне начхать на сливочную слизь! -- Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! -- причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. -- Или купите арбуз! -- Арбуз -- это всегда правильно, всегда -- своевременно! -- подхалимничал Артамонов, сбивая цену. -- Нам, пожалуйста, мочегонный! -- Выберу самый сахарный! -- Сказали же -- мочегонный! Русского не понимаешь?! -- Харашо, как скажете! -- Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! -- с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. -- Купим три литра "Сэхры", продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось -- змия) заварим. -- Ешьте сами с волосами! -- отказался от затеи Орехов. -- Что касается меня, то я уже сыт, -- сказал Артамонов. -- Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. -- И взял с прилавка кусок шербета. -- А почему именно туркменский стол? -- спросил Артур, набив рот зеленью. -- Да потому, что мексиканский я видал в гробу! -- объяснил Артамонов. Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов. У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих. Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку. Вернулись в общежитие с полными пакетами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами. Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке. И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом... Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! "Конец прекрасной эпохи", "Представление", "Бабочка" -- всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, -- стихотворение "Посвящается стулу". Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех артуровских ковыряний в носу: "Вам остается, в сущности, одно: Вскочив, его рывком перевернуть. Но максимум, что обнажится, -- дно. Фанера. Гвозди. Пыльные штыри. Товар из вашей собственной ноздри". Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое -- как он уверял, отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты. Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Он никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны монет. Из-за лени отыскать в записной книжке домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной -- всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр он сдал уже после диплома. Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось до омерзения однообразно -- с партии шахмат. Орехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию -- требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца можно было только под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых. -- Открой еще одну бутылку, -- попросил Орехов Артамонова. -- Всю? -- Не умничай. -- Мне повестка пришла, -- сказал Артамонов намеренно громко и сделал свой коронный ход Кр e1-f2. Этим ходом Артамонов всегда создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. -- Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю -- лежит! -- поглядывая в ванну, перешел на ор Артамонов. -- Ничего не понимаю! -- наклонился он к самому уху Орехова и прокричал, чтобы слышал Артур: -- Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю. -- Покажи. -- Минуточку. Артамонов покопался в карманах и протянул бумажку. Орехов повертел ее в руках, проверил на свет и сказал: -- Один к одному. -- Что один к одному? -- Повесточка один к одному. -- Не понял. -- Видишь ли, пятачок, я получил такую же. -- Покажи! -- Минуточку. Он дотянулся до портмоне и вынул свою. Повестки были идентичными. -- А ты когда получил? -- Позавчера. -- Почему не сказал? -- Ты же знаешь, я невоеннообязанный. И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал? -- Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой. Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться. -- Странно, что повестки пришли в конвертах. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными. -- Чтоб никто не прочитал. -- Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати. -- Может, это Артур подсунул, а потом оборжется над нами, скотина! -- Вполне возможно. Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он. -- А кто? -- Давай спросим. Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться? -- Давай. -- Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! -- забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе. -- Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки? -- На фиг вы мне сперлись! -- Ответ исчерпывающий, верим. -- Что ж теперь будет-то? -- захлопотал лицом Артамонов. -- Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! -- успокоил его Орехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки. -- Верно, это все француз гадит. -- Выходил бы ты, Артур, из ванной, а то у нас тут питейный кризис. -- Иду, -- булькнул Варшавский. По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи. Он с упоением вчитывался в биографии великих, чтобы найти их такими же, как и сам, грехоимущими. Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не приступал к сотворению основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать. В команде Артамонов -- Орехов -- Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие. Познакомились они на первой сессии. Орехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Орехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Орехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там -- опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Орехов в Московском университете и не знает, что делать -- отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях -- бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза -- и застал Орехова Артамонов. -- Мои университеты, -- ласково называл Орехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом. -- Не волнуйся, выгонят и тебя, -- успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе. Получив техническую "вышку" и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт, но у приемной комиссии оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы удобней добираться. На сессиях Орехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик -- сами они одолевали газетное отделение -- мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку "Фазан" попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу. Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил очную ставку и перекрестный допрос. -- А ну, показывайте повестки! -- потребовал он. -- Вот, смотри, -- сунули ему под нос листки. -- Ты же все собирался в Афган добровольцем, -- сказал Варшавский Артамонову. -- Вот и докаркался. -- Одно дело добровольцем, а когда напрягают, я не люблю. -- Да вы не переживайте, -- утешил новобранцев Артур, -- это "партизан" набирают в лагеря. Меня как-то самого чуть не забрили. Благо успели отчислить с физмата. -- Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? -- спросил Артамонов. -- На фиг мне все это сперлось! -- повторил Артур свое любимое высказывание. -- А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну плесните же, наконец, и в мой стакан! -- топнул он ножкой. -- Но почему вы об этих повестках до сих пор молчали? -- Думали, прикол, -- пожал плечами Орехов. -- Или рассосется, -- сделал серьезное лицо Артамонов. -- Такие повестки обычно приходят по месту жительства. Странно, что вам притащили их сюда, в общагу, -- здраво помыслил Артур. -- Может, это связано с учебой? -- как вариант предложил Орехов. -- Да, по-другому не объяснить, -- согласился Варшавский. -- Выходит, завтра вы ни по каким домам не разлетаетесь, а добираетесь к месту призвания, -- сделал он несложное заключение. -- Выходит, -- не стали с ним спорить Орехов и Артамонов. -- То есть, вы умные, а я дурак? -- наседал Артур. -- Похоже. -- Ну-ну. Тогда и я никуда пока не полечу, дождусь вас. А куда приказано прибыть? -- В Завидово. -- Недалеко. Может, начинается дележ заповедников? И вас командируют освещать? -- Разбазаривание -- это правильно, -- поддержал курс реформ Орехов. -- Каждому по лосю и по сосне! -- И по рогам! -- добавил Артамонов. -- А вдруг вас зашлют в какой-нибудь очаг! Сделают корреспондентами "Красной звезды" и -- на передовую! На вашем месте я бы на повестки вообще не реагировал. Выбросил бы в урну -- и все! -- За рубеж не зашлют, мы не международники. -- Интересно, Артур, а почему тебе не прислали? -- спросил Орехов. -- А он из седьмого батальона, -- помог с ответом Артамонов. -- У него приобретенный по сходной цене порок сердца и взятый напрокат энурез! -- перечислил он вероятные мотивы и, загасив окурок в бутерброде, наехал на спарринг-партнера: -- Мне уже полчаса как мат, а ты все ходишь своими нечестными пешками! -- Дезертир запаса ты, Артур! -- пожурил Орехов Варшавского. -- Получишь пять лет за неотказ от преступления! -- Боже мой, как хорошо, что меня никуда не призвали! -- обрадованно выгнул спину Варшавский. -- Сейчас закажем билетики с Галкой и -- дикарями на Азов! -- взвизгнул он и, повязав салфетку, подсел к пучку сельдерея. -- Надолго не устраивайся, -- зашел слева Артамонов. -- У нас тут кризис пойла. -- Почему? -- возмутился Артур. -- Имею право после трудов земных. -- Мы тут, пока ты мылся, все укрепленное одолели, -- сделал намек Орехов. -- Я и насухую обойдусь. -- Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили. -- Знаете, что я вам на это скажу? Козлы вы винторогие! Конец цитаты. -- Правильно, никто не спорит, -- Артамонов дипломатично подвигал Артура к исполнению роли гонца. -- Ты-то обойдешься, а мы? -- развешивал красные флажки Орехов. -- Знаешь, Артур, когда ты сидел в ванной, Орехов прямо так и сказал: "А не слетает ли за пузырем сам-Артур?" -- Но почему и плати -- я, и беги -- я?! -- попытался по-настоящему вознегодовать Варшавский. В напряженные жизненные моменты друзья давили на самолюбие Варшавского и величали его не просто Артур, а сам-Артур. Эта приставка "сам" вроде французской "де" образовалась на имени сама собой, как чага на березе. Как-то, готовясь к экзаменам по литературе, Варшавский выучил все, кроме поэзии Кольцова. В то время по ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных, приблизительно такого содержания: "Шел студент. Навстречу дурак. -- Привет, дурак! -- сказал студент. -- Сам привет! -- ответил дурак". На экзамене Артур вытащил билет и почернел. Такое случается раз в сто лет, как нормальная теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По науке, прежде чем сесть готовиться, билет следовало показать преподавателю, чтобы он зафиксировал тему. -- Усаживайтесь и готовьтесь, -- сказал Варшавскому ничего не подозревающий преподаватель. -- У вас -- Кольцов. -- Сам Кольцов! -- вырвалось у Артура. С тех пор Варшавского стали величать сам-Артуром. -- Так кто же мне растолкует, почему я должен и платить, и лететь? -- спросил Артур. -- Не слышу умных речей. -- Я объяснял это уже сто раз, но напрягусь и объясню в последний, -- решил дожать его до конца Артамонов. -- Записывай. Кому быть гонцом, если ты помнишь, мы должны разыграть. Как это делалось все последние годы. Не бросить жребий, как в дешевых слесарских компаниях, где правят грубая мужская сила и беспредел, а именно разыграть. Почему в шахматы, ты спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее. Мы просто зря теряем время. А если проиграю я или Орехов, что маловероятно, и мы будем вынуждены пойти в свой последний мирный гражданский вечер искать пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур. Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время, поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты и купишь за свои, то никто никому должен не будет. Как в любой приличной компании джентльменов. Мыслишь? -- Тем более, что завтра нас вообще могут взять в плен! -- выдавил слезу Орехов. -- А ты остаешься в тылу и мелочишься! -- Песня знакомая, складная. Но уже все магазины, наверное, позакрывались, -- сделал Артур последнюю попытку отвертеться. -- Такси работает круглосуточно! -- поставил точку Артамонов. В компании он отвечал за время -- взводил будильник по вечерам и гасил по утрам. Каждые пять минут он мог угадать, который час. Со временем он был излишне церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет меняться в два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки. Располовинив принесенный Артуром питьевой набор и прихватив остатки, друзья отправились совершать прощальный обход общежития. ДАС гудел, сотрясая Черемушки. Студенты палили из ракетниц, ниспадающая с этажей музыка заглушала трамвайные звонки. Группами и в одиночку выпускники толпились под сенью насаждений вокруг посуды, вспоминали годы совместной учебы и беспредметно спорили, аргументируя громкостью высказываний. Загулявший всеобуч сметал с теплых скамеек улегшихся на ночь бомжей. На подступах к ДАСу следовало бы выставить плакаты "Опасная зона!". Случайным прохожим, занесенным судьбой на территорию бала, происходящее вокруг могло травмировать психику. Пространство в радиусе километра плотно кишело выпускной братией, которая вытесняла любые другие общественные явления, протекающие в скрытой от милиции форме. Но основное коловращение, завершающее инкубационный период четвертой власти, происходило непосредственно в покоях ДАСа. Посещения начали с Ульки. Будучи профессиональным фотографом, она занималась визуальным компроматом. Сделанные ею снимки выкупались немедленно и по хорошей цене. Знакомство с Улькой, собственно, и возникло на этой почве -- она предложила Орехову посмотреть, чем он занимался прошлой ночью. С тех пор она и стала временной поверенной в его делах. Чтобы добыть Ульку, требовалось снизойти на второй этаж. В обычное время при ней находился неизменный пластиковый пакет, внутри которого легко угадывалась початая бутылка коньяка. Ходила Улька исключительно в белых платьях. Словно для того, чтобы в любой момент быть готовой выйти замуж за Орехова. Не до конца осведомленная в правилах языка, Улька часто обращалась к Орехову с просьбой помочь разобраться с переходными глаголами. -- А не сбегать ли тебе лучше в лавку? -- всегда уклончиво отвечал Орехов. А когда Улька уходила, рассуждал вслух: -- Переходные глаголы -- это когда подлежащее сочетается со сказуемым без предлога. Например, завалиться к кому-нибудь в койку. Без предлога. Орехов пособлял не только по профилю -- он научил Ульку пользоваться гелем, а в торговый центр за питьем она ходила так часто, что дворник стал припасать товар на случай, если магазин закрыт. Как-то, желая уединиться, Орехов с Улькой заехали на крышу ДАСа и отпустили лифт. Ну, уединились, то-се, пятое-десятое, пора, так сказать, и честь знать -- чай не лето. Температура в тени -- минус двадцать, в глазах -- северное сияние. Стали вызывать лифт, а он не едет. Оказалось, что попасть на крышу лифтом -- можно, а уехать -- нет. Пока сдуру туда не занесет кого-либо еще. Потому что на крыше нет кнопки вызова. Администрация ДАСа сделала это специально в пылу борьбы с чердачными привязанностями молодежи. Вместо того, чтобы устроить на крыше номера. То есть вся огромность ДАСовского чердака была отдана на откуп котам. В ссылке на то, что в марте у них какой-то свой социализм... Ну вот, учащенное дыхание, на улице поскрипывает крещенский дубнячок, лифт шмурыгает где-то внизу, чертовски хочется "Хванчкары"... Часа через четыре совершенно случайно другой сладкой парочке наконец-то приходит в голову повторить трюк. И кому бы вы думали? Ну, с трех попыток! Слабо? Выплывает она из лифта эдак налегке в сопровождении конголезского парубка. "Дай вам Бог здоровьица!" -- битый час отпускал поклоны Орехов своим спасителям. Но о том, что лифт работает в одну калитку, умолчал. -- Изверг, -- заключил Артамонов, выслушав илиаду. -- Не любишь ты человечество. Но самое непростительное то, что ты не ознакомил с этой историей нас! Ведь на кнопках могли погореть и мы! -- Научиться чему-то можно только на своем опыте, господа! -- объявил Орехов. -- И заметьте, -- ткнул он пальцем в табличку с требованиями к пассажирам лифта. -- Третий абзац снизу. Запрещается пользоваться во время землетрясения. Это вам не хухры-мухры. В какой-то момент отношения между Улькой и Ореховым дошли до того, что девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна. Она встала на подоконник, сделала "ласточку" и, балансируя фотоаппаратом, спросила Орехова, будет ли он увиваться за другими. -- А не сбегать ли тебе лучше в лавку! -- отсоветовал ей Орехов, предложив проверенную альтернативу. -- Это не Улька, а трагедия курса! -- бросил он апарт в сторону публики, чтобы партнерша по сцене ничего не услышала. Выходка Ульки забылась быстро. Может быть, потому, что по счастливой случайности ничего трагического не произошло. ...На поверку Улька оказалась в комнате. Забыв соорудить прическу, она сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей ведомым признакам. Стараясь не утонуть в глянцевом море, Орехов, как по кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза. -- Привет, алкалоиды! -- угадала она и развернула в сторону гостей свои безотказные глаза. -- Пришли проститься, -- заявил Артамонов. -- На службу призывают, -- пояснил Орехов. -- Хватит изгаляться! -- не поверила Улька. -- Повестки получили, -- сунул ей бумажки Варшавский. -- Тогда я приеду на побывку, -- придумала Улька. -- Мы совершаем прощальный обход, -- сказал Орехов. -- Идешь? -- Иду. Пакет брать? -- Разумеется. Зацепив Ульку, отправились шататься по коридорам. С отдаленной перспективой и единственным окном в торце, похожие на шахтные стволы, коридоры ДАСа были запружены когортами боливийских двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей дрессуре латиносы водили хороводы, расставаясь с общежитием как с родным домом. Они вплетали в косы сентиментальную мишуру: цветы с клумбы во дворе, березовые ветки, добытые с балкона, полоски материи, отодранные от портьер, и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским образованием, которое им, как кондор, приволокший птенцам мясо, отрыгнул Карибский кризис. Боливийцы, набив рты народным инструментом, висели на перилах и занимались художественным дутьем в многоствольные дудки, похожие на гвардейские минометы в миниатюре. Их концерты собирали толпы сочувствующих. Многим и впрямь было жаль, что в Центральной Америке закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном уровне приостановлено до лучших времен. Администраторы этажей каждые полчаса пытались разогнать понесшееся вразнос выпускное студенчество, но акция по наведению порядка проводилась спустя рукава. -- Я знаю, ваша фамилия Полунин! -- кричала сиделка на вьетнамского человека. -- Это вы жарили селедку на утюге! Вы испортили казенное имущество! Расходитесь сейчас же! А то сообщу куда следует! После словесного выкидыша дежурная иссякала, усаживалась в сторонке и заслушивалась игрой на дудках. -- Ну что, заскочим к аксакалу, пока он сам нас не нашел? -- наметил очередную площадку Орехов. -- От судьбы не уйдешь, -- согласился Артамонов. -- Только, чур, без шахмат, -- выкатила условия Улька. -- А то я от скуки сдохну! Нужда заставляет нас остановиться на аксакале курса подробнее. Так уж получилось, что он перевернул весь ход событий в повести. Знакомство с аксакалом произошло следующим образом. В начале зимней сессии на третьем курсе Орехов бросил клич: -- Эй, ублюдки, кто со мной курить? На зов откликнулся один аксакал, надеясь на дурочку покурить не своих сигарет. Каково же было его возмущение, когда выяснилось, что клич Ореховым как раз потому и был брошен, чтобы самому разжиться куревом. Помявшись в туалете несолоно куривши, граждане были вынуждены представить себя друг другу. -- Орехов, -- протянул руку Орехов. -- Макарон, -- пожал ее с хрустом аксакал. -- Нет, я серьезно. -- Что серьезно? -- Прямо так и зовут? -- Нет. -- Кличка? -- Нет. -- А что же тогда? -- Фамилия. -- Надо же. Макарон был живой легендой. Из ДАСа на ФАК он ходил пешком в любое время года и в любую погоду -- в плащ-палатке и огромных кирзовых ботильонах. Он поступил на факультет, пройдя кадровую службу в медицинских войсках где-то в Средней Азии. В мирной жизни он продолжал питаться по-армейски -- распиливал вдоль горчичный нарезной батон, делал два огромных лаптя-бутерброда с салом и съедал, громко чавкая. Крошки покрывали не только бороду, но и окрестности. Макарону, когда он поступил на ФАК, стукнуло сорок семь. Чтобы не бросалась в глаза преклонность возраста и чтобы не смеялись над переростком юноши, он создал образ расслабленного и постоянно прикидывался серым пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки. По Макарону сверялись все шаги и деяния. Прежде чем как-то поступить, всегда хотелось сообразить, повел бы себя так в этом случае Макарон или нет. Он помогал найти решение вопреки ситуации, нелогичное. Кстати, о логике. О логике как науке. Даже у Ленина и то четверка была по этому мерзкому предмету, говорил Макарон. Сам он смог сдать логику с девятой попытки -- при ответах его тектоническая расплывчатость по предмету поражала масштабами. В момент восьмой попытки покончить с формальной логикой Макарону попался вопрос о страусе. Чтобы как-то сдвинуть ситуацию с места, профессор полчаса нацеливал Макарона на правильный ответ. -- Страус -- птица, -- производил наводящее логическое построение профессор, -- птицы -- летают, значит, страус... -- уже почти раскалывался экзаменатор. -- Летает! -- делал радостный вывод Макарон. -- Не летает! -- переходил на крик начинавший сходить с ума логик. -- В том-то и дело, что не летает! Но почему не летает? В чем неверность этого силлогизма? В чем нелогичность довода? Почему он все же не летает? -- Потому что у него вот такие яйца! -- распростер руки Макарон и отправился готовиться к очередной попытке. -- Ну что, как профессор? Сильно гонял? -- спросили Макарона друзья по выходе с экзамена. -- По всей аудитории! -- признался Макарон. В его вечнозеленом дорожном чемодане поверх вещей всегда лежал рваный свитер. -- Французский, -- пояснял Макарон. -- Кладу специально, чтобы не ограбили. Воры вскроют чемодан, увидят, что в нем одна рвань, и оставят в покое. Жаль, что свитер разорвали собаки, вещь была что надо. Шел как-то ночью, а у них, видно, святки были. Одна пара скрестилась и пошла на жесткой сцепке, а я сдуру решил помочь им расцепиться. И зашел... со стороны с-суки. Тут набежали какие-то кобели и чуть не разорвали. Они хватали меня прямо за блокнот и в трех местах пробили ауру! Потом набросились на партитуру! Благо на мне свитер был. Спас. С тех пор мечтаю завести собаку. Чтобы сбрасывать на нее подобные проблемы. После того как в очередной раз кому-нибудь это рассказывал, Макарон спрашивал: -- Вы свои деньги где прячете? -- И, задрав штанину, раскрывал секрет: -- А я -- в носках! Макарон был внесистемной единицей. На экзаменах его ответы были самыми неожиданными. Его текущее толкование любого вопроса никогда не совпадало с окаменевшим. -- Кто написал "Майн кампф"? -- спрашивал его преподаватель по литературе новейшего периода. -- Майн Рид! -- смело отвечал Макарон и задавал встречный вопрос, повергая преподаватели в уныние: -- На какое физкультурное упражнение похожа революция семнадцатого года? Преподаватель задумывался. -- Не мучайтесь, -- успокаивал его Макарон, -- все равно не догадаетесь. -- Ну и на какое же упражнение похожа революция? -- почти умолял преподаватель. -- На подъем переворотом! Находчивости Макарона не было предела. Редкий преподаватель, исключая логика, отправлял Макарона на пересдачу. Обычно ставили тройку. Макарона спасал юмор. -- И без всякого удовольствия отправился в административную ссылку, -- завершил Макарон свой ответ по Овидию, сосланному из Рима к нам, дикарям, на Черный Понт, за высокую конкурентоспособность в отношении первой дамы римского императора. -- А кто это, интересно, ездил в ссылку с удовольствием? -- хотел подтрунить над Макароном преподаватель. -- Как кто?! А наш дорогой Ильич? Когда его в очередной раз хватали за руку, он собирал в узелок книги и с превеликим счастьем ехал самосовершенствоваться в Шушенское! На все случаи жизни Макарон имел библиографическую справку из личного опыта или цитату из полного собрания сочинений Ленина. -- С ними надо бороться их же оружием! -- говорил он. Никто по соседству не понимал, с кем именно надо бороться их же оружием. На экзамене по экономике социализма принимающий возьми, да и спроси Макарона: -- Какие вы знаете министерства? Перечислите. -- Минфин, Минюст, мин херц... -- Кем вы работаете? -- интересовался у него иной неосторожный преподаватель. -- Трактористом! -- отвечал Макарон и показывал трактор на спине льняной индийской рубашки. Не торопясь Макарон отслужил двадцать пять лет, как при царизме, не спеша окончил факультет и так же, без суеты, готовился поступить в заочную аспирантуру. Зачем он это проделывал, было непонятно. При такой скорости смысл всех его образований полностью терялся. -- Ну, ладно, я пойду-побегу, -- говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах. Аксакал курса -- уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению. В газетном смысле Макарон был интересен анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести -- приглашали Макарона. Когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленутую простынями бутылку "Агдама". Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: "Спи, агдамчик, спи, родной". А потом уснул как убитый. Разбуженный, он принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы под тягучую композицию "Связанные одной цепью" и чуть не выронил сверток. -- У тебя что, крыша загибаться стала?! -- спросил Орехов скручивающегося вовнутрь Макарона, и скомандовал Ульке: -- Срочно дозу! Человек за бортом! Аксакал курса выбросил в окно сверток, как спасательный круг, и потянулся. -- Ну, зачем приперлись? -- спросил он гостей. -- Что за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли... -- Этим придуркам повестки всучили, -- начал деловую часть Артур. -- На службу призывают. -- Туда им и дорога! -- согласился Макарон. -- Попрощаться пришли, -- сказал Артамонов. -- Уезжаем. -- А я решил остаться в Москве, -- признался Макарон на выдохе, словно сдулся. -- Объявления развесил по Черемушкам. Вот, -- и протянул бланк для ознакомления. "В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру", -- было написано на листочке демотическим письмом. -- Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, -- предложил Орехов. -- Заберем Дебору -- и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол. -- А почему туркменский? -- спросил Макарон. -- Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! -- сказал Артамонов. -- В твою честь, аксакал, мы купили самый мочегонный арбуз! -- признался Орехов. Между отдельными клоками компании Орехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие -- чувствовали спасительную энергетику, которая была настолько сильной, что в любом поле сразу появлялись помехи -- именно на ней заклинивало турникеты в метро и регистраторы билетов в аэропорту. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же -- затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату. Дебора попросила Орехова развести мизансцену. Орехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру. -- Ну что, -- сказал Макарон промокашкам, знакомясь, -- с завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! -- Потные носки, чтение вслух "Капитала", разработка при свечах планов захвата Кремля -- Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое. Как журналист Дебора славилась убийственными материалами. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался. Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в гости, та вечно приводила себя в порядок: мыла голову, сушила волосы. -- Что ты все моешься? -- напрямую спросил Орехов. -- Неужели такая грязная? За шесть лет Дебора не произнесла ни слова. Она могла органично отмолчаться на любую тему и объясняла это тем, что при разговоре из нее вытекает электричество, поэтому после беседы она чувствует себя опустошенной. К ней тянутся собеседники только из числа энергетических вампиров. И единственная защита от них -- молчание. Над Деборой висел специфичный женский рок -- едва она надевала колготки, как тут же возникала затяжка. К ее ногам все тянулось. Их хотелось потрогать. Это порождало разночтения. На Дебору в сессионные периоды стал западать Артур, производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До известного момента Дебора мужественно терпела. А вот послушать умные речи Дебора была готова всегда. Для этого ее уговаривать не требовалось. Узрев готовую гульбанить толпу, она даже не интересовалась причиной. -- Нас призывают на службу, -- сообщил Орехов. -- Вот повестки, -- показал бумажки Артамонов. -- И тебя забирают, Макарон? -- Я свое отбарабанил, -- хмыкнул в бороду аксакал курса. -- Пусть теперь других помылят. -- Тогда и я еду с вами! -- воскликнула Дебора. -- Учись, Улька, -- посовестил поверенную в делах Орехов. -- Ты согласилась всего лишь на побывку, а Дебора готова полностью разделить тяготы и лететь за нами сломя голову хоть на край света. -- Я бы тоже могла при определенных условиях. -- Почему сразу условия? Дебора же не ставит. Теперь компания была почти в сборе. Для окончательной комплектности оставалось вычислить Свету. Поймать ее было сложнее, чем Дебору или Ульку. Вся в делах, Света практически не бывала в комнате. Она являла собой плоскую, с клинически узким тазом девушку, передержанную в горниле общежитий. Не отнять у нее было только фигуры, а вот попить с лица возможным не представлялось. Как и многим другим социальным объектам -- площадям, улицам и городам -- перестройка вернула Свете ее историческое имя -- Лопата. Произошло это на эпохальном празднике по случаю сдачи Макароном зачета по логике. Уснув от перебора, Света упала вместе с тумбочкой и, не меняя позы, продолжала сидеть на тумбочке, уже лежа на полу. -- Надо же, падает, как лопата! -- изумился Орехов. Вывернуться из-под прозвища Свете не удалось. Позже она призналась, что именно так к ней обращались в школе. На благодатной почве ДАСа историческое имя обрело вторую жизнь. Лопата была пожизненным ответсеком. Она сочинила концепцию не для одного десятка газет и ни разу не повторилась. Ее приглашали на работу в серьезные издания. Как человек податливый, она всем обещала, но никуда не шла. Лопаты не оказалось в комнате и в этот раз. На посиделки в фойе отправились без нее. С некоторым сожалением, потому что Лопата привносила в компанию толику разнообразия. Орехов и Макарон сливали в ее сторону все свои остроты и пошлости. -- Я ее приволоку, -- додумался отправиться на поиски в одиночку Макарон. -- Идемте все вместе, -- не захотела никого отпускать Улька. И поплелись по этажам, тяготея к верхним. Допив наличность, решили выбраться наружу и вытекли на лестничную площадку. В подъехавшем лифте на корточках с бутылкой шампанского и песцовой шубой в руках сидела Лопата. -- А мы к тебе, -- сказал Макарон. -- Идешь с нами? У нас прощание с галстуком. Внятного ответа не последовало. -- Да она никакая, -- вычислил Артамонов. Лопата была более чем навеселе. Глаза поднимались только до колен, длинные волосы затягивало сквозняком в лифтовую щель, обтянутая марлевкой грудь сиротливо просвечивала сквозь кисею. Горсть настрелянных сигарет торчала меж пальцев. Лопата попыталась продолжить стрельбу. -- О! Кво я вжу! У вс не найдеса сигретки, чтобы покурить? -- выползло из нее. -- Найдется. Без фильтра будешь? -- вошел в положение Орехов. -- Бду. Орехов оторвал фильтр и подал Лопате сигарету. -- Сибо! -- мотнула она головой. -- Не за что. -- Это кой корпус? -- спросила она из последних сил. -- Второй. -- А мне в первый! -- сообщила она и потянулась к кнопкам. Достала до нижней. Падающую, лифт понес ее в подвальные помещения и через минуту вернул обратно. Лопата опять нажала, куда пришлось. Макарон сунул ногу между дверей. -- Слышишь, Свет, у меня плащ-палатка есть, с иголочки. Муха, так сказать, не сидела. Может, договоримся? Я помогу тебе сня