нему многоголосое пение, умиленно плакали дети, женщины, старики. Народ, объединенный верой, единой радостью и печалью, торжествовал и праздновал свое возрождение в храме Божием. А рядом со мной молилась, утирала слезы шелковым платочком, одновременно показывая кулак своим трудягам-операторам хозяйка какой-то частной швейцарской компании -- не то и не так, по ее мнению, снимающим. Появился Ян Ярцо. Я попросился "домой" -- ноги мои совсем остамели, я устал, промок от пота, мне хотелось побыть одному, и, коли еще не совсем разучился, молча помолиться Господу за дарованное мне счастье прикосновения к Нему и начинающегося пробуждения в сердце веры и надежды на лучшие дни. Через год или чуть позже кардинал Войтыла был выбран папой римским и назван Иоанном-Павлом Вторым. Я видел по телевидению, как встречали папу римского в Южной Америке. "Бедная" страна Перу объявила трехдневное празднование в честь приезда светлейшего человека, и в столице Перу -- Лиме из каких-то материалов, чуть ли не серебряных, было сотворено к приезду высокого гостя ажурное сооружение, осыпанное звездами огней аж до самого неба. За время своего пребывания на почетнейшем и ответственнейшем посту бывший кардинал Войтыла объездил почти весь мир и остановил немало столкновений, войн, кровопролитий. Усмиряя красную сатану, сам пролил при этом кровь, и совсем уж точно -- предотвратил свалку между Польшей и Советским Союзом, которая неизбежно обернулась бы мировой войной. Да пошлет ему сил ГосподьНикогда больше не повторяю своей давней шутки моим друзьям: -- А я сидел в кресле папы римского! Богатые за бедных Смотрю, как, окатив грязью трудящихся, терпеливой толпой ожидающих автобус или какой другой транспорт, наш отечественный, новоявленный бизнесмен -- богач надменно удаляется на иностранной вылизанной машине вдаль, и вспоминается мне Колумбия, Богота, где много живет богатых людей, но еще больше бедных, безработных. Они, безработные, изобретают всяческие способы, чтобы добыть копейку, хоть как-то заработать на кусок хлеба. Один старый человек в форменной фуражке железнодорож- ника прирабатывал тем, что помогал частным машинам припарковаться в узком горном переулке, и полный у него тут был порядок: машины отходили, подходили, и когда заполнялся весь переулок, старик просил подождать три или пять минут, зная, кто и на сколько времени завернул сюда и остановился. Платили старику кто сколько может, чаще всего сыпали в протянутую горсть мелочь, но случалось, подгулявшие и оттого щедрые владельцы машин бросали и бумажки. "Грацио, сеньор, грацио!" -- слегка кланялся старик, приподняв фуражку, и снова суетился по "своему" переулку, показывал, кому куда встать и помогал это сделать как можно ловчее и скорее. В зеленом переулке располагался небольшой китайский ресторанчик. Знатоки города и всех его кормных, веселых и злачных мест, работники нашего посольства именно здесь предложили отобедать в день нашей Победы, потому как кормят китайцы отменно, тихо здесь, зелено, малолюдно в ресторанчике, есть в записях русская музыка, в том числе даже песни периода Отечественной войны. Все-все было в ресторанчике здорово, все сделано на таком уровне, который нам, советским гражданам, кажется райским и даже не верилось, что так вот мило, неназойливо, почти родственно можно относиться к своим посетителям. Отец и сын -- китайцы, обслуживавшие нас, вовремя и незаметно подавали вкуснейшую еду. Помню, что ударным блюдом была здесь замечательная, на огне подаваемая рыба с хрустящей корочкой, сами китайцы вроде бы радовались нам, русским людям, победе нашей, шумному разговору и, когда мы попытались затянуть российскую песню, заулыбались, закивали головой. Старый китаец говорил на ломаном языке, помню, мол, все помню и ценю. Яростное, слепящее южно-американское солнце, редко здесь выходящее из-за туч, иначе бы все сгорело на этой земле, вдруг лучами засверкало в щелях тростниковой циновки, высветило зальчик, заставленный, завешанный, кругом обвитый цветами таких роскошных форм и оттенков, что воистину сделалось по-весеннему празднично и радостно. Хотелось благодарить и благодарить хозяев за радушие, за обед, за уют, за цветы, за радость общения, чего мы и делали изо всех сил и возможностей, а китайцы все улыбались нам, все кланялись и приглашали всегда заходить к ним. На улице тоже было солнцезарно, хорошо дышалось, хотелось петь, обниматься и говорить добрые слова. Вдруг в переулке раздался визг тормозов. Мы кинулись на шум и замерли: снизу въезжающие в переулок машины столпились в беспорядке, вверху переулка плотной стеной, загораживая выезд, стояло несколько машин, из них выскакивали разъяренные люди и бежали к косо стоящей, чуть было не выскочившей, дорогой, лакированно сверкающей машине, которую заслонял собою старик-припарковщик и что-то торопливо говорил, умолял, не допуская к ней взбешенных сеньоров. -- Чего это там? -- поинтересовался я у наших посольских ребят. -- А есть курвы но только в России. Какой-то богатый ханурик-сеньор попытался смыться, чтоб не заплатить старику. Н-ну, сейчас ему дадут! Здесь не Россия. СейчасСейчас!.. А гомонящие, все больше горячеющие сеньоры тащили уже из богатой машины схлюздившего сеньора, и кто-то успел ему сунуть в рыло, и потекло из носа сеньора красное мокро. Старик все оборонял его машину и кричал, кричал. Ребята торопливо переводили: "Сеньоры! Сеньоры! Не трогайте его! Не трогайте. Пусть он едет. Пусть едет! Я беден, сеньоры, но честен! Я не хочу беды..." Богатый сеньор совал старику горсть серебра, но тот не брал деньги, боясь, видимо, хоть на минуту оставить его без защиты. Хозяин машины бросил мелочь на траву, к ногам старика и тут же поспешно выхватил дорогую банкноту и тоже бросил на траву. Машины на выезде все скапливались, толпились и, видимо, зная нравы богатых, орали на них и махали кулаками неистовствующие колумбийцы. Они принудили крепко раскошелиться перетрусившего хозяина дорогой машины, дружно собрали с травы все деньги в фуражку старика и опрокинули ее на коротко стриженную, седую голову бедного человека, похлопали его по спине, по плечу, неохотно расступаясь, выпустили из плена богатую машину, крича что-то во след и грозя пальцем. -- Я присмотрелся и обнаружил, что не все там пальцы, там были и стволы пистолетов -- здесь не забалуешься! Улыбающийся и в то же время рыдающий старик выгребал деньги из картуза, прятал их в специально для этого сшитую брезентовую сумочку и, утирая слезы, объяснял нам, что больше всего на свете он не любит скандалы, однако находятся ж люди, которые ради несчастных копеек готовы на любую пакость. Наши ребята успокаивали старика, тоже хлопали его по плечу и по спине, толковали что-то миротворное, сыпали в горсть деньги. А старик все утирал слезы и твердил: -- Грацио, сеньоры, грацио! Я смотрел, слушал и думал: "Вот бы и у нас так -- за бедных богатые заступались, так сколько бы российского свинства вывелось..." Случилось это уж лет десять назад, в Колумбии, в Боготе, и не знаю, как там, за океаном, а у нас за это время бедные сделались еще беднее, богатые же еще свинее. Эх, судьба-судьбина... В таком обширном государстве, как Россия, чего только не навидаешься, с какими судьбами не повстречаешься, тем паче, если их, судьбы, все время, как игральные карты, тасуют, путают, перемешивают. Но и в этой мешанине, во вселенской путанице, в беспомощном обмолоте человеческой жизни выпадают людям такие судьбы, что невольно ахнешь, остановишься перед нею, покачаешь головой: "Эх, судьба ты, судьба, кобыла крива, куда завтра увезет -- не знаешь!" Эту фразу я услышал па Урале, от поселкового пасечника, сказанную по поводу доли соседа своего, российского парня Степана Павлова, которому оторвало обе руки взрывчаткой на шахте, но девушка, с которой он гулял, тем не менее пришла за ним в больницу, сделалась его женой, родила ему сына, а сам он, хоть и безрукий, обучился вести хозяйство: косил сено, пилил дрова, изладил деревянный самолетик -- флюгер на крышу и, самое главное, сделался охотником-промысловиком. Люди, работающие в тайге, на промысле пушнины, знают, что в тайге и с двумя руками управляться одному ой как несладко, порой надсадно и страшно, но сей факт или исключительный случай -- был на самом деле. Я писал о семье Павловых очерк, затем рассказ "Руки жены", и даже пьесу соорудил под названием "Черемуха", которая шла на многих российских сценах и даже в столице, в театре имени Ермоловой. Стороной, отголоском, далекой зарницей доносило до меня, что парень у Павловых уже вырос, сходил в армию, что Надя и Степан уже дважды дедушка и бабушка. Словом, люди устояли, не дали судьбе замотать себя -- Господь за чьи-то грехи наслал им испытание, и они его выдержали, не посрамили имя Господне, ни Его завета, ни своего человеческого образа. И эта судьбина -- "кобыла крива" -- вскоре наехала на меня тоже на Урале, в городе Перми. Кто-то из студентов иль преподавателей университета принес мне исписанные карандашом линованные листки. На тех листках были написаны стихи и прозаические опыты, похожие на бытовые зарисовки. Я сказал, что писанину эту, да еще карандашную, читать не возьму, мне с моим поврежденным зрением и печатные-то тексты в тягость. Но мне пришлось читать те тексты -- автор Валя Перовская, писавшая на этих тетрадных страничках, заламывала судьбу свою, училась писать, ходить, жить. У этой Вали, студентки-заочницы Пермского университета, не было ни рук, ни ног. Горькая, но довольно распространенная в ту пору история: Валя сделалась жертвой неудачного самоаборта. Не презирайте ее мать, не спешите судить несчастную женщину, не качайте головой -- жизнь послевоенных лет при бесчеловечной и беспощадной советской власти вынуждала советских женщин уродовать себя, уничтожать в себе зародившуюся жизнь иногда такими варварскими способами, что о них и писать рука не поднимается. Пусть миллионы ранних могил, в которых истлевают косточки молодых российских женщин, как пепел Клааса, стучат в патриотические сердца тогдашних правителей, из лягушачьей икры которых вывелось новое, к власти рвущееся, оголтелое потомство. Валя оказалась в ту пору на сессии в Перми, и подружки-студентки помогли ей добраться до моего дома, благо был он не так далеко от университета. Валя училась уже на четвертом курсе филфака, беленькая, голубоглазая, с тем типично русским скромным лицом, которое так любили изображать русские художники -- Венецианов, Савицкий, Мясоедов. Она поднялась на третий этаж сама, у нее немножко припотел вздернутый нос и бледный лобик. Беспризорщинный, детдомовский, госпитальный да и журналистский опыт помогли мне сгладить, не показать, по-ученому говоря, смикшировать невольную неловкость, мою и гостей моих настороженность. Дети и хозяйка моя в кабинет ко мне не совались. Я порасспрашивал Валю и приехавшую с ней из города Березники подружку и с ними же вместе пришедшую пермячку о том, о сем. Милые, скромные, нарядно приодетые по случаю встречи с писателем, девушки рассказали мне про университет, удивлялись, что я "ничего не кончал" и в университете здешнем ни разу не был, да и засобирались "домой", в общежитие, неуютное и холодное, забытое Богом и властями. -- Вы постарайтесь не обращать внимания на мои физические недостатки, -- попросила меня Валя. -- Я пришла посоветоваться с вами не столько по рукописи, сколько о жизни. -- Но все же давайте сперва по рукописи, -- скорее попросил, чем предложил я. И мы с Валей начали смотреть -- читать мелко исписанные странички, рассуждая о замечаниях, поправках. Валя раза два извинялась за то, что писано карандашом -- ручкой и чернилами ей пока писать трудновато, к новым протезам надо еще привыкать. Марья Семеновна принесла на подносике чаю и горстку сушек, познакомилась с гостьей и сказала, что, пока мы занимаемся, она приготовит обед, у нее "кстати" оказались в морозилке пельмени и она мигом развернется. Эти "кстати" намороженные пельмени у Марьи Семеновны велись круглый год и всегда нас очень выручали. Стихи у Вали были самодеятельные -- такие стихи в России, как говорится, не пишет только ленивый, некоторые пенсионеры и разные бездельники до сих пор упиваются ими. Валины стихи отличались грустной девичьей искренностью, но ни в одном из них ни слова о своей горькой судьбине и титаническом преодолении недугов. И по стихам, и по прозаической писанине, и по поведению гостьи угадывалось, что она изо всех сил старается считать себя обыденной, ничем от других людей не отличимой женщиной. Глядя на пластмассовые кончики протезов рук, одним из которых она придавила листок, другим слышно поскрипываю- щим, зажимала "меж пальцев" карандаш и вносила поправки, я думал, что жизнь этого человека состоит из сплошных преодолений. Одна из прозаических зарисовок у Вали отдаленно смахивала на очерк, я предложил ей поработать дома и затем прислать этот очерк мне, потому как чуткое к молодым дарованиям Пермское книжное издательство время от времени формирует и выпускает сборник "Молодой человек", и я постараюсь его туда определить. Марья Семеновна, баба чуткая, угадала, что "творческий" наш разговор проще и удобней вести за столом, на кухне, и скоро позвала нас туда. Она усадила за стол и деток наших, находившихся в самом что ни на есть разрезвом состоянии и возрасте. Было их в ту пору трое: сын, дочь и племянник жены. "Педагогический" прием Марьи Семеновны сначала вызвал некоторое замешательство. Ребятишки присмирели, дивясь на искусственные руки гостьи, на то, как она ими управляется. Прием удался и вообще иногда действовал усмиряюще на чад моих. Дочка даже как бы и подружилась с Валей, ездила к ней в общежитие, иной раз выполняла кое-какие ее поручения и просьбы. После обеда Валя еще какое-то время посидела в гостиной убогой хрущевской квартиры и, заметив, что я тревожусь, что не едут за ней девочки, сказала, что она сама дойдет до общежития, лишь бы парнишки наши помогли ей спуститься вниз -- протезы-то новые... -- Господи! Каково же матери-то? -- горько и скорбно сказала Марья Семеновна, проводив гостью, и, как всегда в такие щекотливые минуты в квартире повисло тяжелое молчание -- оснований для скорби и вечной непростительной вины в этом смысле и в нашей семье было достаточно. Очерк Валентины Перовской после серьезной правки, дописок и прописок был напечатан в сборнике "Молодой человек". Я радовался этому потому, что Валентина уже заканчивала университет, получит хоть какие-то деньжонки. Звонил в издательство, просил составителя сборника быть пощедрее. Закончила университет Валя и стала искать работу. Поняв к той поре, не без моих убеждений, что поэтесса из нее не получится, журналисткой быть трудновато -- надо много ходить и ездить, девушка решила поступить корректором в березниковскую местную газету. В этом трудоустройстве я ей старался помочь как только возможно, писал просительные и рекомендательные письма. О, Россия-мати! Велика ж ты была всегда добрыми людьми. Валентине Перовской помогали везде и всюду, почти не унижая ее достоинства. Мать возила с работы и на работу полосы газеты для печати, да и сама Валентина двигалась и двигала себя по жизни, но что-то постоянно не ладилось у нее с протезами, по этой причине ей надо было куда-то надолго отлучаться, и работу, как понял я из писем, она со временем потеряла. Я уже покинул Урал, переехал в Вологду. Из Березников реденько приходили от Валентины поздравительные открытки, иногда вырезки из газет с заметками и стихами. Потом был долгий перерыв. И вдруг толстое письмо, а в письме фото, а на нем красивая женщина с белокудрым малым на руках -- это была Валентина. Не миновала она инвалидного дома. В инвалидке Валентина познакомилась с парнем, тоже инвалидом, и вот результат этого знакомства -- молодой, жизнерадостный строитель коммунизма, ради которого надо жить и работать. Кажется, в многотиражке химкомбината Валентина работала снова корректором, растила парня. "А папаша наш, -- писала она, -- испугался трудностей". Боже, помоги русской женщине Валентине Перовской в редкостной ее судьбе! Не дай ей ослабеть, сломаться. Укрепи дух ее, смилуйся над ее сыном, продли в нем жизнь, чуть было не уничтоженную злом земным! Вдохни в наши слабеющие русские души стойкий дух Перовских "и дум высокое стремленье", поддержи во времени сегодняшнем и будущем. Там же, на Урале, на этот раз в городе Свердловске, ныне Екатеринбурге -- еще одна судьба-судьбина, исключительная по несчастью и величию свила себе гнездо. Евгений Фейерабенд, поэт, тридцать с лишним лет пролежал в кровати, на плоской и жесткой постели без подушки. Полиомиелит. Свалил он еще не начавшего ходить человека. Восемь лет в гипсовой форме-кровати (такую же "процедуру" когда-то выдержал или перенес Владимир Лакшин и друг его по несчастью, рано ушедший в могилу, критик Марк Щеглов). Но Лакшин и Щеглов встали со своей постели. Владимир Лакшин повесть написал о той больничной маяте. Кажется, его единственное биографическое произведение. Дано ему было реализоваться в критических работах, в публицистике и вместе с Твардовским стойко и верно послужить журналу "Новый мир". Облегчая нагрузку на ноги, ходил он, опираясь на неказистую деревянную трость. И совграждане, наверное, думали: "Вот еще один интеллигент-пижон!" Жене Фейерабенду не довелось восстать из гипсовой формы-постели. Он выпал из нее. Ему уже назначен был день -- великий в его жизни день -- когда его вынут из гипсовой формы, переложат в нормальную постель, там уж тренировки, спецупражнения, массажи и, глядишь, можно будет пробовать становиться на ноги. Можно только догадываться, как ждут час воскресения больные дети, как они мечтают начать жить настоящей жизнью, не замурованной в гипс, свободной от оков, полной воли и высокого смысла. В ту последнюю ночь перед освобождением Жени из формы палатная нянька уснула именно в те часы, когда у мальчика начались судороги от нервного перенапряжения, он упал вместе с гипсовой кроваткой, выпал из "формы" и у него вывернуло суставы из таза, то есть ноги сделались задом наперед. Мать Жени звали Матреной Ивановной. И она, которую я не постыжусь назвать теперь уж испоганенным, замызганным, безответственно затасканным словом -- героиня -- сделала все, чтобы ее мальчик, ее горькая кровиночка, жил по возможности наполненной, интересной жизнью, ни в чем не знал бы крайней нужды, не так остро испытывал тяготы ущерба, уничтожающего плоть и суть жизни. Когда мы познакомились, ему было под тридцать. В квартире на нижнем этаже в центре Свердловска встретила нас с женою бодрая, с мужским разлетом в плечах и с мужиковатой, приосадистой фигурой, крепенькая, говорливо приветная женщина. -- Проходите, милые, проходите к Жене, а я тем временем закусочку спроворю. Женя пожал нам руки крепким мужским рукопожатием, чуть подзадерживая руку, как бы выражая этим расположение и приветливость, но, главное, понял я, чтобы чувствовали мы себя в гостях не у квелого инвалида -- здесь живет мужик в порядке и держитесь с ним, как с мужиком. Я сел на стул у изголовья кровати Жени и после, попадая в гости к Фейерабендам, стремился садиться всегда на это место. Квартира и место работы Жени были осмысленно заполнены необходимыми вещами и предметами: телевизор, радионаушники, на высоко взнятом столике бумага, ручка, книги на подставке, на полу гантели, эспандер, еще какие-то предметы для физических упражнений. Выше и далее -- полочка с книгами, журналами, словарями, которые были с ходу. Береза натуральная, лесная в кадке возле окна, много домашних цветов в горшках и всюду всевозможные фигурки из дерева -- их резал сам Женя и некоторыми, наиболее выразительными и забавными даже иногда хвалился. К потолку и близко к кровати были подвешены клетки с птицами: канарейками, попугайчиками, синицами, щеглами, которые при нашем появлении пришли в громкое возбуждение, перелетали с места на место, чирикали. А на кухне, через коридор "общалась" с нами Матрена Ивановна, чего-то громко, почти непонятно тараторила. -- Видали, какой концерт! -- рассмеялся Женя и тут же громко спросил: -- Мама! Ты чего там? Гости-то с мороза... У Матрены Ивановны был столик -- самокат собственной конструкции. Она ловко вкатила его в комнату, звякнув бутылками и тарелками на порожке. В середине стола вызывающе гордо возвышались бутылки. Вокруг -- тарелки с закуской, в основном, своедельной выпечки и изготовления, капуста "фирменная" Матренихой звалась, непревзойденного посола, о которой знала вся городская творческая интеллигенция, грибы, огурцы, базарная зелень, словом, много было аппетитной, разнообразной закуски. Жене была налита серебряная рюмочка, серовато-зеленым видом напоминавшая древний экспонат, перед нами хрустальные стаканчики. Женя повернул голову чуть набок и, не уронив ни капли мимо, выпил из своей рюмки, поставил на грудь тарелку с закуской и хорошо, аппетитно ел... Наливание повторилось. Женя выпил и вторую, потом и третью рюмаху. Дело шло. Разговор сделался непринужденным и уже более громким. Затем мы смотрели фотографии, много фотографий. На все лето Матрена Ивановна увозила сына за город, и жили они там до глубокой осени. Возила не раз она его и на юг, в Дом творчества, в Коктебель. С гордостью была нам показана фотография, где Женя "купался в море". Упершись руками в дно на мелководье, он, скрытый водою, улыбался в объектив. Братья-писатели, особливо поэты -- чуткий народ. Опохмелившись у Матрены Ивановны, а вместе с ними и сама она принимала маленько -- для артельности, -- волокли Женю к воде, "сваливали" в волны. Тут главное, чтоб поэты не забыли в море человека, ибо к вечеру поэтов в строю оставалось мало, тащить обратно болезного иногда было некому, но и тут Матрена Ивановна с кем-то договаривалась. На прощанье Женя сфотографировал нас, достав фотоаппарат с боку, из-под подушки, и сам, настроив и передав фотоаппарат маме, как бы подгреб нас к себе, и сфотографиро- вался с нами. Шли годы. Женя много писал. У него выходили книжки одна за другой, чаще всего в "Детгизе" -- для детей. Дожил он до "Избранного". Даже завистники начали у него появляться. Дома, высоко поднятый, стоял новый телевизор, появилась кинокамера, проектор и нашлись средства нанять женщину в помощь, на "санитарный день". В ванной была приделана какая-то замысловатая конструкция -- приспособление. В доме по-прежнему пели-чирикали птицы, ухоженная кошка в отдалении щурилась на них и облизывалась. Как-то проговорилась Матрена Ивановна с глубокой грустью, что нашла она женщину и для Жени, чтобы он себя мужчиной-то познал, да гостья, к сожалению, оказалась не очень порядочной, начала тащить из дома. В Свердловске бывал я не так уж часто, но почти всегда находил время наведаться к Фейерабендам. И, конечно же, видел, что, несмотря на все усилия Матрены Ивановны и Жени, дела у них шли все труднее, все хуже. Немного как бы отечное лицо делалось у Жени бледно-желтым, взор блеклый, оживлявшийся от радости встречи, вдруг западал в полутень, становился неподвижным. С большим уж трудом взбадривал себя Женя, но духом все еще был крепок. Его окрестили, и в его комнате появилась икона. В комнате у Матрены Ивановны был целый иконостас. Много часов простаивала русская женщина перед иконами, просила Бога о милости болезному сыну. Женя Фейерабенд продолжал много работать. Писал стихи. Одного из попугайчиков научил разговаривать, резал из дерева сказочные фигурки и немало в этом преуспел: попадали его изделия и на выставки народного творчества. Как-то я похвалил его за насыщенную жизнь, заполненную такими интересными делами, сказал, что иные молодые и здоровые русские люди гробят себя, топчут жизнь свою... Женя вдруг замолк, закинул руки за голову, полежал, потом обвел рукой все, чем заполнена была его комната, всю живность, цветы, картины, фотографии и, не жалуясь, а протяжно, с выношенным и давно погасшим горем сказал: -- Эх, Петрович! Все это, все-все отдал бы за один день, за один только день -- походить по городу на собственных ногах, немного бы походить по лесу, по парку, посмотреть на ходячих людей, как они выглядят в жизни... И все!.. И был бы согласен умереть без сожаления, без оглядки... А-а, да чего уж там... Налей-ка, Петрович, по рюмахе. Я уже жил вдали от Урала, когда не стало Жени. Было письмо от Матрены Ивановны, тихое, горестное, в котором она изо всей-то Богом ей данной немалой силушки старалась сдержать крик боли и отчаяния. Она родила сына и всю жизнь, каждодневно, творила для него возможное и невозможное, нянчила его, лучше сказать по-украински -- кохала. Не стало болезного дитяти, и потерялся смысл материнской жизни. Заезжавшие свердловчане сказывали, что, обустроив могилку Жени, прибрав его творческое наследство, совсем уединилась Матрена Ивановна, стала крепко попивать, когда и как отправилась на покой, легла рядом с сыном -- мало кто знает. Все по-нашему, по-российски... Когда мы с одним поэтом собирали "Антологию одного стихотворения" российских поэтов, то выбрали из книжки Евгения Фейерабенда -- "Муравья" -- на мой взгляд, это стихотворение нужно уже не только поэтам, от нас ушедшим в бесконечность, но и всем русским людям оно нужно. МУРАВЕЙ Уже он чуял -- Пахнет житом, Но, миной скошен наповал, Солдат считал себя убитым И даже глаз не открывал. И, оглушенный, Он не слышал, Как пушки били за рекой И как в норе копались мыши Под окровавленной щекой. Как ездовые драли глотки... Но вот разведчик-муравей На лоб солдату слез с пилотки И заблудился меж бровей. Он там в испуге заметался И, энергичен, полон сил, Защекотал и затоптался. И вдруг -- Солдата воскресил. И тяжело открылись веки, И смутно глянули зрачки, И свет забрезжил в человеке, Поплыл поверх его тоски. Вздохнул он глубоко и тяжко, И небо хлынуло в глаза. И понесла к земле мурашку Большая круглая слеза. г. Свердловск Орден смерти Письмо фронтовика Пришло письмо от ветерана Отечественной войны -- туляка, в письме лежала невзрачная алюминиевая пластинка овальной формы. На пластинке можно прочесть клеймение: 2Fahv Ers. Aut. 2.459. В самом низу овала выбита буква А. С волнением прочел я сопроводительное письмо фронтовика: "23 апреля 1944 года, после госпиталя я пробирался в свою воинскую часть, от станции Великие Луки до Ново- Сокольников. Часть пути мы ехали поездом с паровозной тягой. Повсюду, куда ни кинешь взор, страшные следы войны. И полное безлюдье... Наш воинский эшелон, состоящий из товарных, полуразбитых вагонов, так называемый "пятьсот веселый", двигался еле-еле. Едва дотянув до Плескачевской будки, наш тихоходный состав, испустив дух, устало загремел буферами: кончились дрова. Последовала команда: "Всем в лес, на заготовку дров для паровоза!.." Пассажиры, вооружившись пилами, топорами -- народ в основном военный, высыпал из теплушек и направился в густой смешанный лес. Мы -- небольшая группа офицеров-попутчиков, на всякий случай соблюдая осторожность -- война была рядом, решили в своей полосе тщательно осмотреть близлежащую местность, так как ранее слышали о "бродячих" фрицах, которые разбежались при отступлении. В лесу все дышало покоем, пробовали голоса первые весенние птички, где-то далеко барабанил дятел, сильно пахло хвоей и прелыми листьями. Воздух был и чист, и свеж. Весна, невзирая на войну, вступала в свои права. Соблюдая осмотрительность, мы все дальше уходили в лес. Неожиданно шедший впереди громко крикнул: "Ребята! Смотрите: мертвые немцы!" -- И верно, недалеко от лесной тропинки, по которой мы шли, в яме, похожей на воронку от крупной авиабомбы, в самых различных позах, как застала их смерть, лежали пять немецких солдат, пять замерзших трупов. Мы подошли ближе к кромке ямы, которая со всех сторон была окружена высокими, темно-зелеными, разлапистыми, мрачными елями, припорошенными шапками белого, пышного снега. Снег в яме и на трупах еще не растаял и прикрывал мертвецов, будто одеялом. Погибшие лежали, как на леднике, и хорошо сохранились, никем после гибели не тронутые, в полной своей полевой форме. Пораженные страшной картиной, мы долго молчали. Хорошо помню: бросилась мне в глаза одна деталь, поразила мое воображение -- мертвецы, видимо, тяжело раненные, были очень небрежно, неумело и, наверное, второпях, наспех перевязаны грязными бинтами. У каждого солдата виднелась на шее, на тонком шелковом шнурке алюминиевая бирка -- пластинка, о назначении и устройстве которой я узнал позднее. А в тот момент мне невольно подумалось: на родине погибших, там, в далекой Германии, никогда не узнают, где встретили свой последний, смертный час солдаты вермахта -- отцы и сыновья, семьи которых будут долго и безутешно плакать и ждать. Плакать и ждать погибших не за правое дело в лесных русских дебрях... Мне запомнился один из убитых -- атлетически сложенный, светловолосый солдат средних лет с породистыми чертами красивого, крупного мужского лица. Его широкая грудь, прикрытая внакидку серо-зеленым мундиром с оторванными погонами и черно-красной муаровой лентой на борту куртки, знаком "За зимовку в России" -- существовала такая награда в гитлеровской армии -- была перевязана крест накрест серо-грязными бинтами, которые спереди потемнели от запекшейся крови. Мертвец лежал на боку, и алюминиевый жетон на тонком шнурке свешивался с шеи великана. Я долго смотрел в открытые голубые глаза убитого войной немца, которые были устремлены в высокое голубое небо, и, тихо сказав, более себе, чем стоявшим рядом товарищам: "Судите меня, люди, суди меня, Бог", -- вынул из ножен черный армейский нож-финку и... одним движением срезал шнурок с жетоном. -- "Потомкам на память", -- сказал я своим попутчикам. Так оказался смертный жетон безвестного солдата в 1944 году накрепко вшитым в мой фронтовой дневник, который я, вопреки известному запретительному приказу Генштаба, вел всю войну шифром, известным лишь мне одному. "Конструкция" этого жетона весьма продумана и представляет собой следующее: внизу и вверху пластинки выбиты клеймами по-немецки сокращенное наименование воинской части, в которой служил солдат вермахта и его личный номер. В середине жетона расположены три узких продолговатых щели для того, чтобы при необходимости можно было его быстро, без особых усилий разломить на две равные половинки. Кроме того, на обеих частях жетона были пробиты отверстия небольшого диаметра -- для хранения в военном архиве. Бирка строжайше носилась на шее каждого немецкого солдата и была своеобразным солдатским "орденом", который германский вермахт вручал каждому военнослужащему, отправляемому в действующую армию. В случае гибели товарищи погибшего тут же, на поле боя, обламывали одну половинку жетона и предъявляли ее в воинскую часть, как свидетельство смерти солдата "За фатерлянд"... Вторую половинку смертного жетона могла снять с покойного только похоронная команда. Таким образом в гитлеровской армии, кроме обычного списочного учета в подразделениях, убитые еще дважды учитывались овальными бирками. И здесь, с железной обязательностью, неумолимо действовала известная немецкая пунктуальность: "ordnung ist ordnung" -- "Порядок есть порядок". Сей немецкий орден я отослал в музей войны, как напоминание о безумии человеческом, в которое оно впадает не по разу в каждое столетие земного существования". КОММЕНТАРИЙ Я никогда не вел дневников, и оттого у меня не появилось постоянной усидчивости. По этой же причине небрежно и нерегулярно работаю с записной книжкой. С одной стороны, это хорошо -- тренируется и постоянно работает память, к сожалению, с возрастом никакие, даже самые привычные "сверхтренировки" не помогают, память начинает уставать и делаться непослушной. Однако в любом возрасте у человека, тем более у творческого, есть желание запомнить и рассказать доверительно, в узком кругу, увиденное, поразившее воображение, интересные факты из жизни, истории или явлений природы, дорожные впечатления, мимолетные разговоры, просто поделиться интересной мыслью, мелькнувшей или застрявшей в голове, быть может, и интересной-то лишь одному автору, надеясь при этом, что если тебя не поймут, то хотя бы внимательно выслушают. Впрочем, собеседник нужен всякому здравомыслящему человеку, иначе его задавит одиночество, и если его нет, собеседника, тогда человек склоняется к беседе с самим собой, доходит до бездонных глубин бытия, до отгадывания непостижимых вещей, необъяснимого, как мироздание, бренного и простого с виду человеческого существования, короче говоря, его одолевает вечная дума о смысле жизни. Эта сложнейшая работа человеческой души и разума и есть самопознание, но в силу дремучего непонимания чужой беды, боли, да и сути жизни, вечной неудовлетворенностью ею и самим собою доверительные раздумья, интимные откровения человека встречаются в наше время с недоверием, а то и с высокомерной насмешкой, презрением к "малохольненькому и блаженному". Особенно преуспела в этом наша провинциальная -- не по географическому принципу, -- сама себя заморочившая и оскопившая критика, смело, но безответственно называя сии раздумья "самокопанием". И надобно глядеть на "самокопателя" как на явление антиобщественное, чуждое героической и бурной действительности. При этом забывается, что настоящая поэзия вообще, а могучая, трагическая мировая поэзия была бы немыслима, невозможна без "самокопания", как, вероятно, немыслимо понимание и самой жизненной сути, ибо каждый человек есть отдельный мир, плохой ли, хороший ли, преступный, больной ли, но мир, и процесс самопознания есть процесс постижения смысла жизни "через себя". При этом процесс понимания мира титаном мысли, разрываемым внутренними противоречиями, скажем, Львом Толстым, постижение им архисложных философских глубин, и духовное напряжение неграмотного крестьянина, задающего себе вопрос: "Что есть я и земля?" -- не менее сложен и не менее мучителен. Жизнь, лишенная мысли, стремления "мыслить и страдать" и, страдая, открывать, пусть в зрелом возрасте, вроде бы рядом лежащие, будничные, но наполненные высочайшим смыслом Истины: "ВсЕ и все, кого любим мы, есть наша мука"... -- жизнь пустая, жвачная. В литературе, в искусстве, в музыке, в живописи, особенно в кино, у нас понимают все и всЕ, толкуют обо всем с таким напором и самоуверенностью, что порой уж начинаешь думать, что не дорос, не улавливаешь "нового", отстал, не постиг "вершин", но появляется режиссер и ставит картины и спектакли на уровне нэпмановских "шедевров", выбрасывается на экран восточная, засахаренная до приторности мелодрама, вывешиваются "полотна" живописи, варьирующие все ту же тему "утра", в рамку которого вставляется та или иная "великая" личность, врывается в жизнь лохматая бесовщина, когда не отличаешь ни по голосу, ни по виду, кто баба, кто мужик, издают все, по совместительству вольному сами себя определившие в композиторы, песенники и поэты какой-то таежный ор заблудившегося в непроходимых дебрях человека, а им притопывает, прихлопывает, визжит, топчет друг дружку дикое стадо. И валом валящая, читающая, смотрящая, слушающая толпа обнажает уровень восприятия искусства, "накопления" по линии культуры. Однако человек во все времена остается человеком, и потребность его в задушевной беседе никогда и никуда не исчезала и, надеюсь, не исчезнет. И пусть писатель -- сам себе "поп и прихожанин", но жажда исповеди, в особенности у пожилых писателей, острее чувствующих одиночество, в наш суетный век томит их, заставляет искать новые пуги к собеседнику, и не случайно в последнее время очень разные писатели начали общаться с читателем посредством коротких записей-миниатюр -- таким образом можно скорее "настичь" бегущего, занятого работой, затурканного бытом современного читателя. Меня часто спрашивают на встречах и в письмах: что такое затеси? Откуда такое название? Чтобы избежать объяснений, первому изданию "Затесей" ("Советский писатель", 1972 г.) я дал подзаголовок "Короткие рассказы". Но это неточно. Рассказов, как таковых, в той книге было мало, остальные миниатюры не "тянули" на рассказ, они были вне жанра, не скованные устоявшимися формами литературы. "Затеси" -- писались и пишутся всю жизнь, печатались в разных изданиях, в местных и центральных газетах, чаще всего в тонких журналах: "Смена", "Огонек", "Сельская молодежь", "Студенческий меридиан" и других. Появлялись и в "толстых" -- в "Нашем современнике", "Новом мире", "Знамени", "Молодой гвардии", "Урале". Первое издание книги было сделано в Москве в "Советском писателе" в 1972 году благодаря стараниям и мужеству редактора В. П. Солнцевой, которая где хитростью и опытом, где и мощной грудью защищала и отстаивала эти далеко не мятежного характера малютки-произведения, но и ей, человеку недюжинного характера, не удалось полностью отстоять книгу и обойтись без кастраций и подчистки текстов. Когда работает и царит здоровая общественная жизнь и мораль, нет места индивидуальности, тужащейся что-то измыслить и сказать свое, да еще и сокровенное. Второй раз книга вышла в более полном составе, с новыми "затесями", уже разделенными на шесть тематически объединенных тетрадей, в 1982 году на моей родине -- в Красноярске. И опять потребовалось мужество и стойкость издателей, гибкость и сноровка местной цензуры. Книга вышла с неощутимыми потерями и совсем почти "невинными" по тому времени подчистками и поправками. Тем не менее главный редактор издательства потерял из-за нее место работы, цензору же в партийной конторе долго и популярно объясняли, что он просмотрел и подписал в печать. И, тем не менее, все же популярно объясняющие смысл литературы и жизни партийные товарищи большую часть стотысячного тиража спрятали в им лишь известные укромные места, и книги выдавали лишь почетным гостям в качестве сувенира, приобретая, разумеется, книги для себя и для библиотек своих детей и родичей. Мне бы гордиться этим, ликовать, да что-то не хотелось, все это очень уж надоело, уж очень ото всего этого я устал. Книга рассчитана на "разового" читателя, предназначена вроде бы для интимного чтения и общения, но я получил сотни писем от разных людей, воспринимающих ее как что-то "личное", к собеседованию и размышлению не только наедине предрасположенное. В моей библиотеке хранится экземпляр "Затесей", посланных по просьбе зимовщиков на Северный полюс, -- книга вернулась ко мне сплошь в благодарных подписях, в изречениях, как выписанных из книг, так и собственного сочинения пилотов, зимовщиков, их спутников и друзей. Так вот книга, писанная вроде бы "для себя", сделалась нужной людям, и я продолжаю писать "затеси", когда есть хоть день, хоть минута для собеседования с собой и людьми. Ныне "затеси" охотно печатаются всеми периодическими изданиями, местными и центральными, издаются и за рубежом, и ничего уж такого, шибко крамольного в них никто не усматривает, потому что это моя и "наша" жи