выходит хуже. - Ничего. Поживешь - научишься. Главное - уметь применять на практике диалектический метод. Мы завернули за угол и чуть не наткнулись на мальчишку. Он стоял, поджидая нас, готовый обратиться в бегство, и уже обеспокоенный тем, что мы не появляемся. Мальчишка взвизгнул и побежал догонять мать. На этот раз он притворился испуганным. Он бежал, подскакивая на одной ноге, оглядывался и смеялся. Улица спускалась вниз к небольшой площади. На солнце блестели трамвайные рельсы. Возле остановки толпились люди, ожидая трамвай. Знакомый нам дворник-татарин поливал из шланга мостовую. Время от времени он поднимал шланг, и струя воды с шумом врывалась в густую листву деревьев, и сверкающие капли падали с мокрых ветвей. Дворник улыбнулся и пустил нам под ноги тугую струю. Мы высоко подпрыгнули, а дворник засмеялся и стал смывать с булыжной мостовой подсохшую после дождя грязь. Мы подошли к Сашкиному дому на углу Базарной. Сашка жил на втором этаже над аптекой. Витька сказал: - Иди один, - и тут же уткнулся носом в афишную тумбу. У трамвайной остановки плотно, в несколько рядов, стояли курортники. С крыльца Сашкиного дома я в последний раз увидел мальчишку. Он потерял нас из вида, вертел во все стороны головой, а мать тащила его за руку, огибая очередь. Я помахал ему рукой и стал подниматься по лестнице. 7 Дверь хлопнула, как будто ее ударило сквозняком. Сашка даже не оглянулся. Я остановился на несколько ступеней ниже площадки. Сашка сверху смотрел на меня ошалелыми глазами. - Кошмар! - сказал он и схватился за голову. В Сашкиной квартире так кричали, что слышно было на лестнице. - Соня, сколько тебе лет? - спрашивал Сашкин отец. Судя по голосу, он стоял у самой двери. - Ты что, сошел с ума? Ты не знаешь, сколько мне лет? - кричала из комнаты Сашкина мама. - Положим, сколько тебе лет, я знаю. Я только не знаю, когда ты поймешь, в какое время мы живем. Твой сын нужен государству - это же его и наше счастье. - Моим врагам такое счастье! - кричала Сашкина мать. - Пусть себе берет такое счастье этот бандит и его партийная мама... "Бандитом" был, конечно, я, а "партийной мамой" - моя мама. - Кошмар! - снова сказал Сашка. Он подталкивал меня в спину. - Она совсем сошла с ума. Этот кошмар продолжается со вчерашнего вечера. Я не торопился спускаться по лестнице. - Можешь передать своей маме, - сказал я, - пусть она больше не думает подсовывать мне свое кисло-сладкое жаркое. И вообще не надейся, что я еще хоть раз к вам приду. - Здравствуйте! А при чем я? На лестнице пахло аптекой. Сашка понюхал свои руки, сказал: - Ночью отец будил меня три раза. Он не мог сам дать матери валерьянку. Я должен был видеть, как моя мама страдает. Меня тошнит от запаха валерьянки. - Ладно, Сашка. Если хочешь знать, моя мама тоже не сразу согласилась. А Витьку ты сейчас сам увидишь. Мы вышли на крыльцо, но Витьку не увидели. Он стоял за афишной тумбой и разговаривал с дворником-татарином. - Ах, Витька, Витька, - говорил дворник. - Зачем дрался? - Я же тебе говорю - не дрался. О борт лодки ударился. Наверно, Витька повторял эту версию несколько раз, потому что голос у него был безнадежно усталый. - Очень аккуратно ударился. Метко ударился, - говорил дворник и смеялся. - Раз ты не дрался, значит, тебя били. За что били? За девочек били? Витька стоял на мостовой. Дворник свертывал шланг. - Вы целый, а друг битый, - сказал он, когда мы подошли, и белые зубы его влажно блеснули. Он перекинул шланг через плечо и пошел, громко говоря: - Друг битый, они целый... Сашка с преувеличенным вниманием разглядывал Витькин синяк. - Война в Крыму. Крым в дыму... - Мать меня подвела. Я ей доверился, а она подвела... Нежную душу Витьки больше всего потрясло предательство матери. А кого бы это не потрясло? Мы любили своих родителей и хотели видеть в них союзников и помощников. Нас огорчало, когда родители нас не понимали. Но о том, что мы огорчаем родителей, мы не думали. И не потому, что были жестокими или невнимательными сыновьями. Мы просто поступали так же, как поступали родители, когда были в нашем возрасте. В этом извечном споре отцов и детей, наверно, правы дети, даже в тех случаях, когда они ошибаются. Мы стояли в тени афишной тумбы. - Хватит причитать, - сказал я. - Мы достаточно взрослые. От того, что ваши родители против, ничего не изменится. Они же не могут серьезно помешать поступить в училище. Вы поймите, мы уже взрослые. Я сказал то, что зрело в нас со вчерашнего дня. А может быть, еще и раньше. У каждого (и, наверно, по-разному) наступает минута, когда он вдруг почувствует себя взрослым. Неважно, что после этого в нем остается еще много детского. Ощущение взрослости, раз осознанное, будет постепенно крепнуть. Мы почувствовали себя взрослыми на мостовой у афишной тумбы. По лицам своих приятелей я видел: сказанное мной им понравилось. Но Сашка не был бы Сашкой, если бы не сказал: - Люблю оптимистов. Ему не поставили синяка. Его не будили ночью три раза. В общем, ему хорошо: он едет в училище с разрешения мамы. - Ерунда! Витька, помнишь женщину с мальчишкой? - спросил я. - Ту, которая спешила на пляж? У нее была цель - захватить место под навесом. Кроме места под навесом, она ничего перед собой не видела. Так вот. Сашка похож на эту женщину. Наша цель - училище. Но, по-моему, дорога к цели тоже интересная. Мы ее еще будем вспоминать. Я не был уверен, что Сашка и Витька по достоинству оценили глубину моей мысли. - Я бы хотел уже ее вспоминать, - сказал Сашка. А Витька ни на секунду не забывал о своем синяке и поэтому изучал афишу. Его повышенный интерес к ней привлек внимание Сашки. На афише был изображен мужчина во фраке. Волнистые волосы разделял четкий пробор. Огромные красные буквы вещали, что имя этого человека Джон Данкер. А для тех, кто его не знал, чуть пониже сообщалось: "король гавайской гитары". - Спорю, - сказал Сашка, - настоящая фамилия этого короля Пейсахович, и, прежде чем на него надели корону, он был приказчиком в Киеве у мадам Фишер. - Откуда ты знаешь про мадам Фишер? - спросил Витька. Наивный человек: больше всего его поражали подробности. Они мешали ему догадаться, что Сашка врет. - Здравствуйте, - сказал Сашка. - Ты никогда не слышал о мадам Фишер? Ты не знаешь, что у нее был галантерейный магазин на Крещатике? Ну, а о том, что в Киеве есть улица Крещатик, ты знаешь? - Сашка, перестань, - сказал я. Но остановить Сашку, когда он разойдется, было невозможно. - Воротнички с фирменной маркой мадам Фишер были известны всему миру. Только такой невежда, как ты, может о них ничего не знать. Витька смотрел на Сашку и недоверчиво улыбался. Витьку смущали воротнички. Как будто придумать воротнички было труднее, чем саму мадам Фишер. Мостовую переходил почтальон. Сашка смотрел на его сумку как завороженный. - Ты видишь? - Сашка хлопнул меня по плечу. Я, конечно, видел, но сумка почтальона мне ни о чем не говорила. - Хорошенького секретаря комитета мы терпели два года, - сказал Сашка. - Представляю, как будут выглядеть наши родители, когда завтра утром получат газеты и в них будет написано про нас. За Витькиного отца ничего не могу сказать. Но моя мама этого не выдержит. Витька, представляешь, что будет с твоим отцом? Витька пока ничего не представлял. У Сашки всегда возникал миллион идей. Но потом оказывалось, из сотни одна заслуживала внимания. Витька смотрел на меня. Я сразу понял, что с газетой Сашка придумал здорово, но не хотел этого сразу показывать. - Попробовать можно, - сказал я. - Идем к Переверзеву. Мы перешли через мостовую. Трамвайная остановка почти опустела. Мамы с детьми были уже на пляже. А те, кто приезжал в наш город развлечься, еще спали. Их день кончался незадолго до рассвета, когда закрывались рестораны, остывал пляжный песок и море становилось теплее холодного воздуха. А новый день начинался, когда духота нагретых солнцем домов поднимала их с постели. Солнце уже грело, но еще не было жарко. Мы шли в теплой и мокрой тени улицы. Маленькие лужи на политых тротуарах блестели, как осколки стекла. Мы снова почувствовали себя взрослыми, шли неторопливо, хотя хотелось бежать. Когда мы пришли в горком, часы в Алешином кабинете пробили девять. Алеша сам только что пришел и перебирал на столе бумаги. - Привет, профессора, - сказал он. Профессорами нас прозвал Павел Баулин. Что он хотел подчеркнуть этим прозвищем, мы не знали и не допытывались. Нас вполне устраивало прямое значение этого слова, а к интонации, с которой оно произносилось, можно было не прислушиваться. Сам Павел с трудом окончил семь классов, пробовал учиться в физкультурном техникуме, но бросил. Он объяснял это тем, что не мог жить без моря. - Вечером на бюро утвердили ваши рекомендации, - сказал Алеша и подвинул на край стола наши личные дела. - Алеша, вечером к тебе придет Витькин отец, - сказал я. - Зачем? - Вынимать душу... Алеша поднял со лба пряди длинных прямых волос, они сами по себе рассыпались на голове на две равные половины. - Сопляки, - сказал он. - Где Аникин? Я подозвал Алешу к окну. Витька стоял на другой стороне улицы и, конечно, лицом к афише того же Джона Данкера. Этими афишами был обклеен весь город, и я убежден, что в тот день Витька запомнил портрет короля гавайской гитары на всю жизнь. - Витька! - крикнул я. Он оглянулся. - Посмотри, - сказал я Алеше, - любишь громкие слова говорить. - Аникин! Иди сюда, - позвал Алеша. Витька покачал головой и отвернулся к афише. - Не пойдет, - сказал я. - Давай сами решать, как быть. - Да-а-а, - сказал Алеша и вернулся к столу. - Положение... Главное, уже на бюро утвердили и Колесников одобрил... А что Виктор думает? Какое у него настроение? - Думает то, что и думал. Решения пока не меняет. - Тогда все в порядке. - Алеша обеими руками поднял наверх волосы. - Пусть Аникин-старший приходит. Я с ним буду разговаривать в кабинете у Колесникова. - Погоди, Алеша. Ты же знаешь Витькиного отца. Зачем доводить до скандала? Сашка, выкладывай свое предложение. Сашка сидел на диване и внимательно изучал кончик собственного носа. Я не помнил случая, чтобы Сашку надо было тянуть за язык. Такое с ним случилось впервые. - Ты слышишь? - сказал я. - Выкладывай свое предложение. - Алеша, ты нас знаешь, - сказал Сашка. - Люди мы скромные, за славой не гонимся. Но если мама прочтет завтра утром в газете, что ее сын - лучший из лучших и без него не может обойтись армия, она успокоится. Положим, не совсем. Но в доме можно будет жить. Это моя мама. А Витькин отец... Алеше не нужны были подробности. Он был очень сообразительный и все понял. Как только он услышал слово "газета", он начал ходить по комнате и теперь уже стоял у двери. - Молодцы профессора, - сказал он, не дав Сашке договорить. - Можете считать статью напечатанной. Ждите... Я - наверх. - Постой, - сказал я. - Ждать нам некогда. Мы пойдем к Витькиному отцу. На всякий случай к пяти часам уйди из горкома. На всякий случай... На улице было жарко. Я не помнил в конце мая такой жары. Думать на солнце - мало приятного. В голове у меня шумело, а утро только еще начиналось. Сашка сказал: - Все в порядке. Алеша пробьет. Я всегда говорил: Алеша - голова. - Витька, - сказал я. - Ты доедешь с нами до Жени. Скажешь девочкам, что мы задерживаемся. Потом приходи на промысел. На глаза отцу не показывайся, пока не позовем. Понял? - К девочкам не пойду, - сказал Витька. - Ерунда. Синяки за один день не проходят. Может быть, ты и на экзамен завтра не пойдешь? 8 Витька вышел из трамвая возле Жениного дома, а я и Сашка доехали до тупика Старого города. В короткой тени, падающей от низкой, без окон стены, сидели и стояли люди. Они подняли с земли мешки и корзины и пошли к трамваю. Они казались мне призрачными и невесомыми. Они проходили мимо меня, и я смотрел на них в каком-то странном забытьи. Как я сюда попал? Зачем я здесь? Завтра последний экзамен. Мы давно должны были сидеть в саду у Жени. Вокруг стола, врытого в землю, прохладно. Там тонко пахнет нагретая солнцем сирень. Когда ветер трогает страницы книг, они шуршат. Шуршание их сливается с шелестом листьев. Голос того, кто в это время читает, слышен только нам: он не может заполнить всего пространства. Сутки, всего только сутки. До этой минуты я тоже так думал. Но сейчас моя вера в незыблемость времени сильно пошатнулась: всего только сутки отделяли вчера от сегодня, а все, чем мы жили до вызова нас в горком, стало далеким прошлым. За трамвайным тупиком начиналась Пересыпь. На широких улицах без мостовых и тротуаров маленькие домики выглядели еще меньше. - Чего ты стоишь? Пойдем берегом, - сказал Сашка. Он вообразил, что я стою у трамвайного круга и думаю, какой дорогой идти на промыслы. Трамвай ушел, и к блеску солнца прибавился блеск рельсов. - Пойдем, - сказал я. По узкой тропке, протоптанной между пасленовых кустов, мы спустились к берегу. Широкая полоса диких пляжей тянулась до самых промыслов. Утренний накат выбросил далеко на песок свежие водоросли. Они высохли и побелели. Двое рыбаков чинили на берегу шаланду. Эхо от ударов топора было громче, самих ударов. В черном ведре над костром кипела смола, и пламя под ведром на солнце казалось прозрачным. Мы сняли туфли и засунули их в карманы брюк. Горячий крупный песок приятно покалывал ноги: с тех пор как мы перестали бегать по городу босиком, наши ноги стали удивительно чувствительными. Мы шли по мокрому песку, такому плотному, что на нем не оставалось следов. Теплая вода, выплескивая, омывала наши ступни. - Сашка, ты все понял? Главное, жалуйся дяде Пете на несознательность своих родителей, - сказал я. - И не подумаю, - ответил Сашка. Он еще в трамвае заупрямился. Ругаться с ним в трамвае было неудобно. Теперь мы были одни, и я мог высказать все, что о нем думаю. - Осел, - сказал я. - Или ты будешь делать то, что тебе говорят, или иди домой. - Отстань! - сказал Сашка. Было очень жарко. Сашка шел сзади меня и злился. На здоровье: меня его настроение мало трогало. Мы сняли рубашки. Влажную кожу овеяло свежестью. Но мы ощущали ее недолго. К середине лета, когда нашу кожу покрывал густой загар, она становилась совершенно невосприимчивой к солнцу. Но пока мы очень чувствовали палящий зной. Рубахи мы заткнули за пояс, а брюки подвернули выше колен. В таком виде мы прошли под деревянной аркой на территорию промыслов. Соль добывали из воды. Вода текла из соленого озера в прямоугольные бассейны, которые почему-то назывались картами. После того как вода, переливаясь из бассейна в бассейн, испарялась, соль выгребали лопатами. Бассейны-карты тянулись вдоль берега километров на пять. В нашем городе Соляные промыслы были единственным промышленным предприятием государственного значения. Наша ослепительно белая и мелкая, как пудра, соль носила высшую марку столовой соли. Мы еще долго шли по территории промыслов, мимо причалов, у которых стояли баркасы. Где-то за буртами соли духовой оркестр играл краковяк. Медные звуки, ослабленные зноем, то усиливались, то почти пропадали. - Прими-и! Я оттащил разомлевшего Сашку в сторону. Толстый дядька прокатил мимо тачку. Он посмотрел круглыми и злыми глазами. Трусы грязно-серого цвета сползли у него под круглый живот. Руки его были широко расставлены. Он налегал на рукоятки, быстро и мелко переставлял босые ноги, откидывая их в стороны. Колесо тачки постукивало по доске, и казалось, дядька прилагает все силы, чтобы оно не соскочило в песок. Рабочие с тачками бегали по всему берегу от буртов соли к причалам. Чтобы никому не мешать, мы пошли по узкому бортику бассейна. Белая соль на дне его была прикрыта сверху прозрачной пленкой воды, и в ней отражались наши фигуры с раскинутыми для равновесия руками. Чем ближе мы подходили к центру промыслов, тем лучше слышен был оркестр. Витькиного отца мы увидели, когда он возвращался от причала с пустой тачкой. Но прежде чем мы его увидели, Сашка показал на плакат. На квадратном куске фанеры против четвертого причала было написано: "СТАХАНОВСКОЙ БРИГАДЕ Петра Андреевича Аникина - СЛАВА!" Бригада Витькиного отца была первой стахановской бригадой в нашем городе. Это событие произошло сравнительно недавно, и мы хорошо помнили все подробности. Витькин отец с товарищами по бригаде через несколько дней после того, как газеты сообщили о трудовом подвиге донбасского шахтера, установили на промыслах сногсшибательный рекорд погрузки. До этого в каждой бригаде один грузил лопатой тачки, а пятеро отвозили их на баркас. Пока грузилась тачка, простаивал тачечник, а когда тачку увозили, "загорал" лопаточник. В день рекорда в бригаде Витькиного отца на каждого человека было по две тачки: пока отвозили одну - другая нагружалась. Городская газета провела дискуссию: можно ли такой труд считать стахановским? Итоги подводили на бюро горкома партии. Одни доказывали, что стахановское движение - это высокая механизация, а не мускульный труд. Другие говорили, что было бы политической ошибкой не поддержать инициативу рабочих. Лучше всех на бюро выступила моя мама. Она сказала: стахановский труд - это не только механизация, а и хорошая организация производственных процессов. После этого большинство членов бюро решило признать бригаду Витькиного отца достойной высокого звания. А мы еще раньше признали бригаду стахановской. Формальности нас меньше всего интересовали. Главное было то, что и в нашем городе началось движение, которое охватывало всю страну. И начал его не кто-нибудь, а Витькин отец. Теперь все бригады на промыслах работали по методу Аникина. Когда за солью приходили баркасы, на промыслах объявлялась "стахановская вахта". В такие дни подводились итоги соревнования. Потом промыслы затихали: в очищенные карты впускали новую воду, выпаривали ее, потом выбрасывали соль в бурты для просушки. В дни погрузок музыка и флаги над причалами придавали промыслам праздничный вид. Дядя Петя катил пустую тачку. Он посмотрел на нас. Глаза у него были такие же, как у Витьки, - голубые, только голубизна их была холоднее. Мы хором выкрикнули: - Здравствуйте, дядя Петя! - Но на дядю Петю наше приветствие не произвело никакого впечатления. Мимо нас прошуршали его брезентовые штаны. Он бежал рысцой под музыку, и его широкая спина вздрагивала: так бегают грузные и уже немолодые мужчины. - Он поздоровался? - спросил Сашка. - По-моему, нет... - Положение... - А ты думал, он увидит нас и раскиснет! - сказал я. - Пошли! Мы догнали дядю Петю, когда он уже держал рукоятки груженой тачки. - Дядя Петя, где Витька? - спросил я. Дядя Петя налег на рукоятки и поставил колесо на доску. Потом толкнул тачку и пошел коротким и быстрым шагом. Очень вежливо с его стороны. Но если он думал нас запугать, то ошибался: напугать нас молчанием было невозможно. - Посидим, - сказал я. Мы сели на бортик бассейна. Сашка поерзал, устраиваясь поудобней. - Ты уверен, что мы не уйдем отсюда с синяками? Полной уверенности у меня не было. Я надеялся на авторитет мамы и на уважение, с которым к ней относился дядя Петя. Мы сидели на бортике бассейна и смотрели. Худой, жилистый дядька с круглой, стриженой и седой головой, не разгибаясь, грузил большой совковой лопатой пустые тачки. Их то и дело подвозили рабочие и взамен увозили груженые. Когда лопаточник поднимал голову, мы видели подковку сивых усов и пучки бровей. Усы и брови на его загорелом лице казались приклеенными. Его длинные худые руки двигались как на шарнирах. Но самым удивительным было то, что этот немолодой уже дядька совсем не потел. Подбежал дядя Петя и рывком развернул пустую тачку. Он уже несколько раз возвращался с причала, но на нас по-прежнему не обращал никакого внимания. Мы не обижались: борьба есть борьба. - Михеич, - сказал он дядьке с усами. - Зайцев жмет... - Чего ему не жать. До его причала и сотни метров не будет, а до нашего все двести. - Надо по третьей тачке на брата поставить. - Поставить можно, почему не поставить? Пусть постоит. Она когда стоит, кушать не просит. Только грузить ее некому: я с этими в упор управляюсь. Дядя Петя повернулся к нам. Даже не повернулся, а только повел в нашу сторону головой. Но этого было достаточно. Когда князь Андрей подумал: "Это мой Тулон", он, наверно, чувствовал то же, что и мы. Мы уже стояли с совковыми лопатами (их много было разбросано вокруг бассейна) и смотрели на дядю Петю. - Берите третью тачку, мы поможем, - сказал я. Дядя Петя посмотрел на Михеича. - Попробовать можно, - сказал тот. - Зайцев хай подымет. - Пусть подымет. Ребята не чужие: моего Витьки приятели. В другой раз седьмого человека в бригаду возьмем. Дядя Петя повез груженую тачку. На нас он не взглянул, только бросил через плечо: - Ноги обуйте. Мы стали боком к бурту соли. Надо было одним взмахом набрать полную лопату и с поворотом корпуса и рук высыпать соль в тачку. Пока оставалось прежнее количество тачек, Михеичу нечего было делать. Он не скучал. Он уселся на верху бурта, закурил и делился с прибегающими рабочими своими впечатлениями от погрузки. - Зайцев-то, Зайцев, эх, как животом трясет. Десять лет с тачкой бегает, а живот вроде как бы еще больше стал... Когда дядя Петя привез порожние тачки, вставленные одна в другую, Михеич скатился с бурта. - Андреич, ведь получится. Помяни мое слово, - сказал он. - Зайцев бы до поры не пронюхал. Получится... - Пусть нюхает, - сказал дядя Петя. Рабочие с любопытством на нас поглядывали. Нас это не беспокоило: лопаты в наших руках были не впервые. Главное, когда работаешь лопатой, не напрягать живот. Мы умели подавлять тяжесть внутри живота, вовремя расслабляя мышцы. Оркестр ускорил темп и смолк. Слышен был только скрежет железа о соль. У причалов мужчина в полотняном костюме выкрикивал в рупор результаты погрузки. Когда мы взялись за лопаты, бригада Зайцева была впереди дяди Петиной на полтонны. Результаты погрузки объявлялись каждый час. Но очередного результата мы не слышали: снова играл духовой оркестр - теперь гопака. Прибежал дядя Петя - он бегал теперь в оба конца. - Сравнялись, - сказал он. Михеич ответил: - Все! Сейчас Зайцев будет икру метать... Как это Зайцев будет метать икру, нас не интересовало. Мы работали. На кончике Сашкиного носа висела мутная капля пота. Я сам видел, как она упала. Но когда снова взглянул на Сашкин нос, на нем опять висела такая же капля. - Сашка, перестань растворять соль. Ее не для этого выпаривали. - Балда, как я могу ее растворять, если с меня течет соль. - Ничего, это тебе не кнедлики кушать. - Положим, когда я ем кнедлики, я тоже потею... Я понял: разозлить Сашку мне не удастся. Жаль. Когда злишься, легче работать. От солнечного света и блеска соли резало глаза. Соль оседала на спине, на плечах, проникала сквозь матерчатый верх туфель. Плечи и спину можно было погладить ладонью и хоть на время унять зуд. А унять зуд в ногах было просто невозможно. И все равно мы не выпускали из рук лопат. На берегу что-то произошло. К нам донеслось приглушенное расстоянием жиденькое "ура". На мачте баркаса, который грузила наша бригада, взвился красный флаг. - Шабаш! - сказал Михеич и сел тощим задом в соль. Я не заметил, откуда появился уже знакомый нам дядька в трусах и соломенной шляпе с оборванными полями. Он стоял и какое-то время молча на нас смотрел. - Ага! - сказал он и побежал к берегу. Толстые ноги его не сгибались в коленях, а согнутые в локтях руки были прижаты к бокам. На берегу уже собралась толпа. К причалу бежали с разных концов промысла. Качали дядю Петю. Остальных рабочих его бригады ловили на берегу. Михеич сказал: - Дай и я полетаю. - Он отбросил цигарку и встал. Брюки на нем казались пустыми. Он бежал к толпе и кричал: - Братцы, тут я! К причалу спешил духовой оркестр. Последним бежал барабанщик. Из-за огромного барабана видны были только ноги и голова. - Володька! Я оглянулся. Над буртом соли красовалось Витькино лицо, наискось перечеркнутое бинтом. - Как дела? - Пока никак. Жди, - ответил я. Я и Сашка скромно сидели на бортике бассейна и, упоенные делами своих рук, смотрели на берег. Там качали теперь всех подряд. Кого поймают, того и качали. Оркестр играл туш. От причала на моторе отошел баркас, и двое матросов ставили на носу парус. Эти пузатые кораблики ходили вдоль берега до самой Феодосии. Там в течение часа соль из их трюмов перегружалась в железнодорожные вагоны. Мы знали, что к концу пятилетки и на наших промыслах будет построен механизированный причал. Мы все знали о будущем нашего города. Подошел дядя Петя. И с ним мужчина в полотняном костюме и толстый дядька в трусах и шляпе. - Где правда? Где? - кричал он. Голос у него оказался неожиданно высоким, скандального тембра. - Пойми, Зайцев, дело не в ребятах, - сказал мужчина в полотняном костюме. - Рывок новый сделали. Понимаешь, рывок... Зайцев отстал шага на два и остановился, точно примериваясь боднуть. - Ры-во-о-ок... Я тебе, Аникин, рвану. Попомни! Я на погрузку всех семерых приведу. Мало будет - бабу заставлю тачку толкать. Я тебе рвану-у! Зайцев повернулся и побежал своей неуклюжей побежкой. Ходить спокойно он уже, наверно, не мог. Сашка сказал: - Интересно, дома он тоже бегает? - Спасибо, Аникин, за почин. И вам, ребята, спасибо. - За что спасибо, Гаврила Спиридонович? Вроде не на тебя, на государство работаем. - От имени государства и благодарю. - Ну раз у тебя такие права есть - благодари, - сказал дядя Петя. Мужчина в полотняном костюме засмеялся. Он ушел, а дядя Петя перевернул тачку дном вверх и стал выгружать из сумки редиску, лук, яйца, копченую тюльку. - Для одного человека многовато, - шепотом сказал Сашка. - Молчи, - также шепотом ответил я. Рабочие дяди Петиной бригады тоже обедали. Почти у всех было молодое вино. Оно шипело и пенилось в граненых стаканах. Налив стаканы, рабочие поднимали их и говорили: - За твое здоровье, Андреич! Дядя Петя отвечал: - Пейте на здоровье. Сам он вина не пил, но мы знали, выпивку за порок не считал. Мы сидели смирно, опустив руки между колен, и смотрели. Дядя Петя зачерпнул из бурта горсть соли и бросил ее между разложенных закусок. Теперь он тоже смотрел на нас. Очень трудно было выдержать его взгляд, но мы выдержали. - Прошу к столу, ваши благородия, - сказал дядя Петя. По-моему, не следовало сразу принимать приглашение. Сашка думал иначе. Я не успел глазом моргнуть, как он уже подсел к тачке. Мне ничего другого не оставалось, как тоже подсесть. - Почему к экзамену не готовитесь? - спросил дядя Петя. - Витька куда-то пропал. Полдня его ищем, - ответил я. - Там ли ищете? В городе, слыхать, король какой-то появился. На балалайке, что ли, играет. - На гавайской гитаре, - поправил Сашка. - Что еще за гавайская? Такой не слыхал. - Мы тоже не слышали. Собираемся. - Выходит, десятку как раз ко времени заработали. А за помощь я от себя пятерку добавлю. Хватит небось? - Мы, дядя Петя, не за деньги, так... - сказал я. - За так и при коммунизме не будет, - ответил дядя Петя. Он очистил яйцо, посолил и откусил половину. Сашка пожирал копченую тюльку, как будто только для этого сюда пришел. Я толкнул его. Сашка повернулся ко мне с открытым ртом, положил в него тюльку и принялся жевать. Я думал, челюсти его будут двигаться бесконечно. Но Сашка наконец прожевал тюльку и сказал: - Дядя Петя, я не антисемит. Но скажите мне: почему в еврейских семьях родители мешают детям жить? - Ты мне зачем этот вопрос задаешь? - Как зачем? Это же кошмар. Не знаю, говорил ли вам Витька за училище? Я своим родителям сказал. Я сказал папе и маме, что мы лучшие из лучших. Других таких, как мы, нет и не может быть, Поэтому именно нас городской комсомол посылает в училище. И что же? Мой всеми уважаемый папа хватает ремень, а моя любимая мама держит меня за руки... Это же кошмар! - Значит, один отец не справился? Дядя Петя посолил надкусанную редиску. - При чем тут - справился или не справился? Просто позор на весь город, - сказал я. - Вон что. Учить меня пришли... Дядя Петя откинулся назад, чтобы сразу видеть нас обоих. Сашка положил тюльку и вытер о штаны руки. - При чем тут вы? Наивный вопрос. Дядя Петя, конечно, не обратил на него внимания. - Ты мне сказки про евреев не рассказывай. Видел? - дядя Петя протянул к Сашке кулак. Сжатые пальцы были выбелены солью и покрыты глубокими трещинами. - Мне ремня не надо. И за руки никто держать не будет. Дядя Петя все понял. В нашем положении самое лучшее было молчать. Но для этого надо было иметь хоть каплю здравого смысла. Сашка его не имел. Вместо того чтобы молчать, он закричал: - Когда тебе плохо, когда твои собственные родители отравляют тебе жизнь, куда идти? К отцу друга, передовому человеку, стахановцу. - Ничего не поделаешь: наследственность. А может быть, Сашка кричал от страха? Решить это я не успел. Дядя Петя медленно поднимался, упираясь ладонями в колени. Сашка ничего не замечал. Наверное, все-таки от страха. - А если этот человек тебя не понимает? Если он поддерживает не тебя, а твоих отсталых родителей, то что делать? Что? - выкрикивал Сашка и в эту минуту был очень похож на свою маму. Дядя Петя медленно опускался. До Сашки все доходило, как до жирафа. Когда дядя Петя уже сидел на своем месте, Сашка проворно отодвинулся. Кто-то из рабочих спросил: - Андреич, чего это они тебя агитируют? Дядя Петя не ответил. - В один час все переиначили. А родителей спросили? - сказал он. С опущенными уголками губ, с тяжелыми руками, устало кинутыми на колени, он казался подавленным. Но я ошибся; дядя Петя не собирался сдаваться. - Не с этого конца начал. Это верно, - сказал он. - С Переверзева надо было начать: он воду мутит. Куда вас несет? Учились. Десять классов - это побольше гимназии. А кто раньше из полной гимназии в офицеры шел? Дураки одни шли. Я действительную после гражданской ломал. Ничего не скажу, кроме спасибо. Грамоте в армии научился. И тем людям, что учили меня, по гроб жизни буду благодарен. А были и другие, например взводный. Два кубаря носил - по-теперешнему лейтенант. Человек был заслуженный, с орденами. А кроме своей фамилии, ничего написать не мог. Демобилизовали его за неграмотность. Куда там! За что кровь проливал? Снова быкам хвосты крутить? Поехал в Москву, к Ворошилову. Восстановили. Попробовал на ликбез ходить. Бросил. Уговаривал его наш учитель, хороший человек, не помогло. Я, говорит, неграмотный, грамотных бил. Надо будет - еще побью. Теперь тот взводный полком командует. Не зря не хотел с армии уходить. А вас чего несет? - Пришло время неграмотных командиров заменить грамотными. Техника... - сказал я. - Слыхал. Так тебе и даст тот взводный себя заменить. Что Надежда Александровна говорит? - Мама понимает. Говорит, надо гордиться оказанным доверием. - Ее дело. Она газеты читает. А Витьке моему голову не дурите. Зовите его. Нечего от отца прятаться. Я и Сашка переглянулись. - Хватит в прятки играть! - прикрикнул дядя Петя. - Витька! - позвал я. Витька боком выдвинулся из-за бурта. Пока он подходил, мы молчали. Витька остановился в двух шагах и смотрел на отца настороженным глазом. Дядя Петя достал из сумки новую нитку тюльки и яйца. - Это что за мода такая из дома без завтрака бегать? - спросил он. Витька отвернулся и молчал. Глаз его наполнился влагой, и я просто не мог на него смотреть. - Чего отворачиваешься? Обиделся? Отца обидеть можно? - Я на тебя не обиделся. - А на матери совсем нет вины. Не может она против моей воли идти. Садись ешь, пока твои дружки всего не подмели. Витька подсел к нам. - Километр бинта извел. Никак не меньше, - сказал дядя Петя. Витька тут же поднял руки и пальцами отыскивал завязки. - Оставь! - прикрикнул дядя Петя. Витька ел, мы молчали. Подошел Михеич, спросил: - Будем воду пускать иль на сегодня пошабашим? - Некогда шабашить. Солнце вон как жарит, - дядя Петя встал. Рабочие торопливо увязывали свои домашние сумки и узелки. - Ждите меня на первой карте. А вы домой, заниматься. Завтра приходите, деньги выдам. - Это дядя Петя сказал уже нам. - Ничего себе поговорили. Пусть теперь Переверзев с ним разговаривает, - сказал Сашка, когда дядя Петя ушел. - Подождем до завтра. Появится статья, и все может перемениться. - Ничего не переменится. - Это сказал Витька. Мы уже шли по берегу мимо причалов. Духовой оркестр снова играл туш. На этот раз в честь бригады Зайцева. Его самого качали. Он взлетал в воздух, сохраняя серьезное выражение лица. На его загорелых ногах сверкали белые пятки. Дядя Петя стоял чуть поодаль, рядом с мужчиной в полотняном костюме. - До свидания, - попрощался я. - До завтра, - многозначительно сказал Сашка. Витька промолчал, а мужчина в полотняном костюме сказал нам вслед: - Орлы!.. - Только груди цыплячьи, - ответил дядя Петя. Хоть этого он мог бы не говорить. Мы прошли под аркой. Женщина в синем халате стояла на лестнице и снимала лозунги: от солнца и соли быстро выгорала красная материя, я поэтому после погрузки лозунги снимали. - Витька, почему ты до сих пор не повесился? - спросил Сашка. - Чего мне вешаться? - Имея такого папу, можно пять раз повеситься и два раза утопиться. - Твоя мама не лучше... - Моя мама - другая опера. Моя мама - выходец из мелкобуржуазной среды: ей простительно, у нее отсталая психология. Я шел между Витькой и Сашкой. Витька промолчал, но это был не лучший способ отвязаться от Сашки. - Я бы на твоем месте публично отказался от такого отца, - говорил Сашка. - Напиши в газету обстоятельное письмо... - договорить Сашка не успел: Витька набросился на него за моей спиной и повалил на песок. - Псих, неврастеник! - орал Сашка, а Витька стоял над ним и сопел. Потом Витька тоже сел на песок и сказал: - Никуда я с вами не пойду. - Доигрались, - сказал я и сел рядом с Витькой. Теперь мы сидели все трое. Я хотел сказать, что все так или иначе устроится, что в жизни все устраивается. Но вовремя понял всю неуместность моей философии и ничего не сказал. Я понял: мне легче, чем им. Мне не надо было бороться за свое право пойти в училище. Кажется, впервые на этих пустынных пляжах, у моря, переливавшегося блеском до самого горизонта, я понял, что при всей неустроенности живется мне очень легко и свободно. - Давайте искупаемся, - сказал я и стал раздеваться. 9 Стол был исписан формулами и разрисован чертиками. Женин папа пробовал их состругивать, но потом бросил. Легче было начисто исстрогать доски, чем отучить нас от привычки их расписывать. Женина мама была благоразумней: она накрывала стол клеенкой, но, когда мы приходили в сад заниматься, снимала ее. Мы не обижались. Наоборот, если Женина мама забывала снять клеенку, кто-нибудь из нас ей об этом напоминал. Я сидел в плетеном кресле с продранной спинкой. Я всегда сидел в этом кресле. Уже года три никто не пытался оспаривать у меня мое место. И если говорить честно, то и спинку продрал я. Я любил откидываться назад и покачиваться на задних ножках. В школе мы не успели пройти проект новой Конституции, но нас предупредили, что на экзаменах будут спрашивать. Поэтому, пока мы были на промыслах. Женя и Катя все проработали, и теперь Катя пересказывала своими словами особенности будущей Конституции. Она очень старалась, но я не слушал. Вернее, слушал, но плохо: мешала Инка. Я бы никогда в этом и никому не признался, но я подглядывал за ней. Инка сидела за кустом сирени. Я видел ее голову, склоненную над книгой, и сдвинутые вместе ноги. Когда мы занимались, то сажали Инку отдельно, чтобы ей не мешать. Инке, конечно, бывало скучно, но что поделаешь? Когда ей становилось невмоготу, она подсаживалась к нам. Повод для этого всегда находился. А сегодня она не сдвинулась с места, даже когда мы пришли с промыслов. Я смотрел на Инкины колени и думал, что когда-нибудь обязательно дотронусь до них рукой. Но и без этого я видел: колени у нее мягкие и теплые. Подол голубого платья в черный горошек так обтягивал Инкины ноги, что просто удивительно, как это не лопалась материя? Сколько раз я видел Инку на пляже вовсе без платья, в одном купальнике, и ничего. А вчера на Приморском бульваре все перевернулось. Я думал, это пройдет. Но как только увидел Инку, понял: ничего не прошло. Со вчерашнего дня моя власть над Инкой сильно пошатнулась. И наоборот, ее власть надо мной неизмеримо выросла. Инка это тоже чувствовала. Такое она всегда чувствовала раньше меня. Инка делала вид, что поглощена чтением. Локти ее упирались в колени, а пальцы она запустила в волосы. На нее падала тень листьев, а там, где солнце касалось Инкиных волос, они отливали медью. За кустом сирени была врыта в землю скамья. Чтобы Инку видно было так, как ее было видно, ей, наверно, пришлось подвинуться на самый край скамейки. Воображаю, как ей было удобно сидеть. Но она сидела. Когда я взглядывал на нее, то видел, как между пальцев поблескивал ее глаз. - Наша Конституция будет самой демократической, - говорила Катя и спрашивала: - Почему? - такая у нее была манера самой себе задавать вопросы. - Потому, что все граждане в нашей стране, достигшие восемнадцати лет, смогут выбирать и быть избранными. У нас больше не будет лишенцев. Катя была очень обстоятельная девочка. Любая другая, такая же обстоятельная девочка могла уморить. Но что-что, а назвать Катю скучной - никому не могло прийти в голову. Серые глаза Кати всегда сияли, на щеках были ямочки от постоянной улыбки. Теперь-то Катиным ямочкам завидовали все девчонки, а три года назад ее дразнили "булочка". - Выходит, поп или нэпман может попасть в правительство? Я не согласен, - изрек Витька. Он лежал на деревянном топчане, под головой у него была подушка. Женя уложила его, как только мы пришли с промыслов. Ему было неловко, но он лежал. Сопротивляться Жене было бесполезно - это мы хорошо знали. Особенно не по себе Витьке становилось, когда на террасу выходила Женина мать и смотрела на нас. Витька краснел и глупо ухмылялся. Катя молчала. Ей так нравилось объяснять, она так радовалась, и вот пожалуйста! Катя просто растерялась от Витькиного вопроса. Она всегда терялась, когда ее сбивали с мысли. Катя смотрела на Сашку. А на кого еще она могла смотреть? Сашка в таких случаях немедленно приходил к ней на помощь. Так было и на этот раз. - Видали, он не согласен, - сказал Сашка. - Ему не нравится поп. - А тебе нравится? - Мне тоже не нравится... Теоретически его можно выбрать, а практически - кто будет его выбирать? Надеюсь, не ты? - Все ведь так просто, - сказала Катя. Она очень не любила, когда спорили. - Понимаешь, Витя, - сказала Женя. - Для того чтобы тебя выбрали, надо же, чтобы кто-то выдвинул твою кандидатуру. Кто, например, станет выдвигать Жестянщика? А ведь Жестянщик даже не лишенец. Понял? Никогда не думал, что Женя может так ласково разговаривать с Витькой. Она всегда обращалась с ним как со своей движимой собственностью и при этом покрикивала. Женя вообще была злая. Чтобы это понять, достаточно было посмотреть на ее тонкие губы. У Жени было продолговатое лицо с бархатистой, будто припудренной кожей и черные, как ночь, глаза. Когда мои сестры впервые увидели Женю, они сказали, что со временем она станет красавицей. Не знаю. Времени прошло достаточно. По-моему, даже Катя была красивее Жени, а об Инке говорить нечего. Мы говорили Жене, что она злая, но Женя не соглашалась. - Просто у меня твердый характер, - отвечала она. Она считала, что твердый характер ей необходим, чтобы стать певицей. Ерунда! Твердость характера тут ни при чем. Главное - го