вернул голову. Инка пересыпала из ладони в ладонь песок. - Она же не купается потому, что намазана, - сказала Инка. Потом Инка сказала, чтобы я смыл песок и оделся. Но я ответил, что смотреть не могу на воду, и стал стряхивать песок руками, и Инка мне помогала. Когда я одевался, близко от нас прошел Джон Данкер. Он шел к женщине, а смотрел на Инку и улыбался. Вблизи он не казался таким молодым. У него были мешки под глазами и желтоватые, как у стариков, белки. Инка спряталась за мою спину, но я заметил: она тоже улыбалась. Теперь мне было на это наплевать. Мы пошли. Инка положила руку мне на плечо и старалась шагать в ногу. - Я знаю, почему ты на меня злишься, - сказала она. - Потому, что я тебя не подождала. Я нарочно не подождала. Понял, как будет плохо, когда я уеду? Понял? На этот раз Инка ничего не знала. Но я помалкивал. Мне очень мало и очень много надо было от Инки: мне надо было постоянно чувствовать, что она меня любит. Когда я это чувствовал, я не мог злиться. Мы вошли в павильон. Почти все столики были свободны. Только таким дуракам, как мы, могло прийти в голову есть мороженое перед обедом. Наши уже доедали свои порции. По-моему, они говорили о нас, потому что, когда мы вошли, они замолчали. Инка подсела к мраморному столику и подвинула к себе мороженое в металлической вазе на длинной и тонкой ножке. - Сколько тут? - спросила Инка. Сашка ответил: - Двести грамм. - Так мало? - Послушай, Инка, у Витьки мягкое сердце". В этом все его несчастье. Ехать тебе или не ехать - зависит не от нас. Инка насторожилась. Она кончиком языка слизывала с ложечки мороженое. - А если я сама не поеду? Возьму и не поеду. Ну, что они со мной сделают? Я несознательная. Пусть они меня воспитывают. А пока я не поеду, и все. - Что ты на меня смотришь? - спросил Сашка. Витька сидел красный и зло смотрел на Сашку. - Можешь полюбоваться, твоя работа. Инка, ты же умница. Ты умней всех девчонок, которых я знаю. Ты такая же умная, как Витька. Подумай сама, что значит: "они". Они - это же мы. Мы уедем, а тебе жить с ребятами еще два года. Они же тебе этого никогда не простят. И мы бы не простили. - Витя, ну скажи ты! Ну чего ты молчишь? - Витька был последней Инкиной надеждой; наверное, пока не было меня и Сашки, она уговорила его, что может не ехать. - Вообще Сашка много врет. Но тебе надо ехать. Это правда, - сказал Витька. - Инка, ты же знаешь, ребята тебя и так не любят. Напрасно ты ищешь в Витьке союзника, - сказала Женя. Никто ее, конечно, не просил, но Женя сказала правду. Я не мог понять, за что Инку не любили в школе, потому что сам очень ее любил. - Что я им сделала? Что я им сделала? Почему они меня не любят? - Инка кулаками терла глаза. - Почему я не имею права носить красивые платья? Ну скажите, я тряпичница? Скажите, тряпичница? Инка очень любила новые платья, но она не была тряпичницей. Она могла в самом дорогом своем платье преспокойно смолить с нами яхту и совсем не заботилась, что будет с платьем. А потом терпеливо ждать, пока ей сошьют новое, а тем временем ходить в старом. И в старом и в новом платье Инка чувствовала себя совершенно одинаково. Теперь, когда прошло много лет, я понимаю: дело было не в платьях. Инку не любили, потому что она не была похожа на нас. Для нее главным были собственные желания, а они не очень часто совпадали у нее с тем, что требовала от нас жизнь. Попросту говоря. Инку не любили за то, что она была такой, какой была. - Я согласен с тем, что сказал Сашка. Я это Инке раньше говорил. А Женю я не понимаю: если Инка не может рассчитывать на любого из нас как на друга и союзника, тогда и я не могу рассчитывать, - сказал я. - Ты же не так меня понял, - сказала Женя. - Володька, брось из мухи слона делать, - сказал Витька. - Ша! - Сашка поднял руку. - Инка должна ехать. Решили единогласно. Теперь подумаем, что мы на этом теряем. Сегодня мы идем в курзал - Инкин отъезд этому не мешает. Через три дня мы празднуем в "Поплавке" окончание школы. Инка тоже будет с нами. Остаются острова. Так я вас спрашиваю: какая нам разница, идти ли на острова или на косу? Днем будем помогать Инке. За два дня выполним всю ее норму и заберем Инку в город. Разрешить тебе не ехать мы не можем, но кто может запретить нам тебе помочь? - Пусть попробует, - сказал Витька. Я завидовал Сашке: он как будто не предложил ничего особенного, но Инка, кажется, успокоилась. Я пододвинул свою вазу к Инкиной и переложил мороженое. - Ты правда не хочешь? - спросила Инка. Ресницы ее были еще влажны от слез, но она уже улыбалась... По-моему, в Сашкином предложении Инку больше всего устраивало то, что и на этот раз она не была такой, как все. Мы вышли на улицу и дошли все вместе до Инкиного дома. Мы постояли, договариваясь, где встретимся вечером. Потом Инка увела меня к себе обедать. Обед еще не был готов. Я сел на диван и заснул. Сам не знаю, как это получилось. Когда я проснулся. Инка сказала, что тоже спала. Оказывается, мы спали с ней в одной комнате, и это почему-то очень меня взволновало. Мы обедали вдвоем с Инкой на кухне. Инкин отец уже пообедал и уехал на аэродром. Инкина мама сидела с нами и смотрела, как мы ели. - Пообедаем и пойдем покупать тебе рубаху. И не спорь. Имею же я право подарить тебе на день рождения рубаху. А на день рождения тебя уже здесь не будет. Ничего особенного, я тебе сейчас подарю, - сказала Инка. Я и не спорил. Тем более что Инкина мама сказала: - Правильно. Обойдешься без лишней пары туфель. Будешь знать другой раз, как портить рубахи. Инкина мама пошла покупать рубашку вместе с нами: Инке она не доверяла. Это уже лишнее: покупать рубашку вдвоем с Инкой было бы интереснее. 7 Слово курзал - означает курортный зал. Обыкновенный зал имеет стены, пол и потолок. А в нашем городе был курортный. Стены в нем заменяла дощатая ограда в рост человека, пол - морской песок, а над головой проступало млечное небо с бледными звездами. Небо, конечно, не всегда было млечным, а звезды бледными. Когда гас земной свет, небо становилось бархатно-черным и звезды на нем мерцали. О сцене ничего сказать не могу: сцена была как в обыкновенных залах. Это сооружение стояло на берегу моря, в парке, где было много цветов, тополей и акаций и где росли декоративные пальмы, почти такие же высокие, как у себя на родине. И море в теплые летние вечера было тоже таким, как бывает на родине пальм. Мне могут сказать: это же обыкновенная летняя эстрада! Может быть, для кого-то она и обыкновенная, но в нашем городе ее называли курзалом. Свет со сцены падал на первые ряды. Я спиной чувствовал полумрак. Конечно, полумрак нельзя чувствовать спиной. Но это в нормальном состоянии, а я был в ненормальном. Передо мной была освещенная сцена, а за спиной полумрак. Я его не только чувствовал, я его слышал. Он был наполнен дыханием, шорохами и движением: поскрипывал под ногами песок, шуршал воздух. Давно доказано: воздух состоит из материальных частиц, так почему бы им не шуршать? Мне было очень хорошо и весело. Я сидел в голубой шелковой рубахе, и рядом со мной сидела Инка. Кто никогда не надевал шелковых рубашек на голое тело, не поймет, что это значит. У меня было ощущение, будто кто-то поглаживает по моим голым плечам прохладной и нежной рукой. На сцене пел низенький и полный мужчина. Все на нем блестело: лакированные туфли, щеки и лысина. Он поднимался на носки и пытался всех уговорить, что он ветреник, меняющий женщин, как перчатки. Особенно весело пропел он заключительные слова арии герцога. - Н-о-о изм-ме-ня-я-ю им первый я, - в сладком самозабвении протянул он. Так я ему и поверил! Ему хлопали. Не очень громко, но хлопали. Я тоже хлопал. Не хлопать было просто неудобно. Он выходил на сцену бодрой походкой, как только начинали стихать аплодисменты, весело улыбался, как будто его появление должно было всех осчастливить. Нехорошо обижать человека. Приходилось снова хлопать. Мы сидели во втором ряду. Никогда еще мы не сидели так близко. Обычно мы покупали входные билеты и жались в проходе у ограды. В проходе нам было проще, на нас, по крайней мере, никто не обращал внимания. А здесь обратили, как только мы появились. Мы сели на свои места минут за пятнадцать до начала концерта, и это была наша ошибка. Я думаю, Витькин синяк вызвал у наших соседей самые мрачные подозрения. Концерт запаздывал, а время как-то надо было убить. Впереди меня сидела женщина с голой до пояса спиной: она, наверное, хотела, чтобы все видели, какой у нее ровный, коричневого оттенка загар. Она могла морочить голову кому угодно, только не нам; мы-то знали: все дело в ореховом масле. К плечу женщины прижимался мужчина. Его волосы были гладко зачесаны и глянцево блестели. Он мазал их бриллиантином, чтобы не раздувал ветер. Значит, под волосами была лысина. Небольшая, но лысина. - Вы сегодня божественны. Ваша спина может с ума свести, - говорил он. - Только сегодня? - спросила женщина и чуть отвела в сторону голову. - Не ловите меня на слове... По-моему, от такого разговора нормального человека может стошнить. Меня, например, тошнило. А когда Витька по простоте душевной признался: "Правый туфель жмет, терпенья нет", мужчина оглянулся и сказал: "Безобразие!" Тогда Сашка посоветовал: - Сними туфель. Носки, я надеюсь, у тебя чистые? Сашка нарочно это сказал. Теперь мужчина уставился на него. Но Сашка не Витька - на Сашку он мог смотреть сколько угодно. Сашка тоже мог смотреть не мигая, и получилось так, что они молча и долго смотрели друг на друга. Первым отвернулся мужчина: наверно, шея заболела. - Безобразие, - снова повторил он. - Ужасно богатый запас слов, - сказал Сашка. А я тут же добавил: - Тоже мне логика. О голой спине говорить не безобразие, а когда человеку жмет туфель, он должен молчать. - Это вам урок, - сказала женщина с голой спиной. - Не надо говорить пошлостей. Вот это правильно. Весь конфликт на этом бы кончился: первыми, во всяком случае, мы никого не задевали. Но кому-то в третьем ряду пришла в голову подлая мысль: - Надо позвать билетершу и вывести их. Скромное желание, ничего не скажешь. Я повернулся, чтобы посмотреть, кто это такой умный. Мужчина оказался самой обыкновенной внешности. Такой обыкновенной, что я ее даже не запомнил. Я только запомнил соломенную шляпу: во всем курзале он один был в шляпе. Она была ровно надвинута на уши на манер "здравствуй и прощай". Я даже рта не раскрыл, только посмотрел на него. Но и это привело его в ярость. Он встал со своего места. - Билетерша! - громко позвал он. (Наивный человек, он думал, что так легко дозваться билетершу.) Женя сказала: - Я ухожу. Витька стал ее уговаривать. Он смотрел на нас молящими глазами и уговаривал. - В чем дело? - сказал Сашка. - Мы сидим на своих законных местах. Кто-то сказал: - Сами виноваты. Распустили. - Начинается самокритика, - сказал я. - Все в порядке. - Оставьте ребят в покое! Я сразу узнал голос - сдавленный и тонкий. Игорь сидел в третьем ряду, ближе к проходу. Когда я оглянулся, он помахал мне рукой и сказал: - Добрый вечер, Володя. - Зоя тоже подняла руку. Она была не такая грустная и очень красивая. - Как Сынишка? - спросил я. - Спасибо, Володя, сегодня лучше, - ответил Игорь. - Через две недели обещают снять корсет. - Я не знал, хорошо или плохо, когда снимают корсет. Но Зоя улыбалась, и я понял: хорошо. - Поздравляю, - сказал я. На своих соседей мы больше не обращали внимания. По-моему, все дело было в том, что мы сели не на свои места. Хуже нет, когда человек садится не на свое место. - Это тот самый Игорь? - спросила Инка. - Он же очень молодой. - Инка сидела положив ногу на ногу, локтем она упиралась в колено, а подбородком на руку. Носок ее туфли почти касался широкого зада сидящего впереди мужчины. Один раз даже коснулся, потому что мужчина повернулся и уставился на Инку. - Простите, пожалуйста, - сказала Инка. Мужчина улыбнулся и закивал головой. И конечно, не потому, что Инка вежливо извинилась. Смотрела она при этом совсем не вежливо. Я-то Инкины глаза хорошо изучил. Глазами Инка говорила: я могу не только туфлей задеть, но и плюнуть - вы все равно будете улыбаться. Просто Инка знала себе цену. Мужчина стал часто оглядываться, но делал вид, что смотрит не на Инку. Я взял Инкину ногу и опустил на землю. Лодыжка была теплая, я чувствовал тепло сквозь носок. - Но мне так удобней, - сказала Инка. - А мне нет. Во время концерта мужчина несколько раз оглядывался. Мы не обращали на него внимания. Мы смотрели, как иллюзионист Жак показывал фокусы. Он ловил в воздухе шарик от пинг-понга, вставлял его в одно ухо, а вынимал из другого, брал в рот зажженную папиросу горящим концом и пускал дым из ушей. Показывал он много разных фокусов, но почему-то больше всего работал ушами. Мне он понравился. Он вышел на сцену и сразу предупредил: буду обманывать, а как - попробуйте догадаться. Но никто особенно не пробовал: большинство зрителей пришло на концерт послушать Джона Данкера. Из-за боковой кулисы конферансье вынес стул. Он поставил его и вышел на авансцену. Он долго всматривался в зрителей: наверное, собирался сострить. - Джон Данкер! - громко и торжественно выкрикнул конферансье и отступил к боковой кулисе. Так и надо оповещать о выходе королей. У меня по ногам мурашки забегали. Погас верхний свет. На сцене остался одинокий стул, освещенный коротким и сильным светом рампы. Казалось, и сцена и стул повисли в воздухе. Сцену окружала теплая ночь. Слышен был ночной шум моря - не очень сильно, но слышно, если прислушиваться. Постукивали твердые, точно вырезанные из жести, листья пальм. Набегал волнами резкий запах маттиол и левкоев: наверное, в парке недавно полили цветы. Такой бархатной ночи я давно не помнил в нашем городе. У меня за спиной нетерпеливо покашливали, под ногами поскрипывал песок. В задних рядах раздавались редкие хлопки: нервы не выдерживали. Было бы кого ждать! Я нарочно представлял себе короля таким, как видел на пляже, - в одних трусах, пусть в трикотажных с белым поясом, но все равно в трусах. А то, что он улыбался Инке? За одно это я на него плевать хотел. Я прозевал появление короля. Воздух вздрогнул от аплодисментов. В черной глубине сцены закрылся прямоугольник света. Рядом со стулом стоял король в черном фраке и в белоснежной манишке. Он держал в правой руке черную, отделанную перламутром гитару, а левую положил на спинку стула. Он едва заметно кланялся, оставаясь подчеркнуто строгим, и со сцены казался очень молодым и красивым. Я-то знал: и тот на пляже, и этот на сцене - одно лицо. Но ничего не мог с собой сделать: я тоже аплодировал, и с каждой секундой сильнее; Я объяснял это стадным чувством. Я по-прежнему пребывал в восторге, который почему-то называют телячий. Джон Данкер сел, и к нему тотчас же подошел конферансье: наверное, он только и ждал за кулисами этой торжественной минуты. - Инка, это же он! А я сразу не узнала. - Чтобы это сказать, Кате пришлось перегнуться через Сашины колени. - Кто он? - спросил я у Инки. - Конферансье. Он на пляже поругался с Джоном Данкером. Даже не поругался. Просто Джон Данкер ему что-то сказал, а конферансье тоже сказал и пошел к морю. Сашку тоже заинтересовало происшествие на пляже, но по другому поводу. Он допрашивал Катю, что сказал Джон Данкер и что ответил конферансье. - Выразился? А как он выразился? Мне ты не можешь сказать? На сцене конферансье стоял боком, изогнувшись в полупоклоне, и о чем-то шептался с Джоном Данкером. Конферансье выпрямился и повернулся к зрителям. - Гавайский вальс! - провозгласил он и почтительно удалился. Снова ночь дрогнула от аплодисментов. Чего было аплодировать: Джон Данкер только еще укладывал на колени гитару. Он положил ее на колени плашмя - уже интересно: как можно играть на гитаре, когда она плашмя лежит на коленях? Потом он полез левой рукой в карман брюк и, вынув ее, приподнял на мгновение вверх: он показывал всем, что в руке у него белая металлическая пластинка, очень похожая на те, которыми врачи лазят человеку в горло. Он обхватил гриф рукой так, что пластанка и четыре пальца легли поверх струн, а большой - придерживал гриф снизу. Правая рука свешивалась вдоль стула. Джон Данкер поднял голову и некоторое время смотрел перед собой, и под его взглядом стихли аплодисменты. Стал слышен шум моря и легкое постукивание листьев пальм. Джон Данкер быстро поднял и опустил над струнами правую руку. В ночь проник странный щемящий и чистый звук. Мне показалось, что где-то мяукал котенок. Правая рука Джона Данкера обрела неожиданную легкость и энергичную силу движений. Она поднималась и падала, как будто клевала струны. Теперь не котенок, а здоровенный кот на самых высоких кошачьих нотах предупреждал своего соперника о жестоких законах любви. Никогда не думал, что у кошек такие богатые голосовые данные. Просто они не умеют использовать свои возможности. Из обычных кошачьих верхних нот под руками Джона Данкера складывалась экзотическая мелодия. Она складывалась в воздухе из отдельных звуков где-то над нашими головами. - Как это он делает? Ну скажи, как он это делает, - приставала Инка. А я откуда знал как? Я сам удивлялся. Теперь-то я знаю: подражать гавайской гитаре может каждый. Для этого надо зажать нос и мяукать любую мелодию. Но узнал я это потом: подражать гавайской гитаре меня научил Сашка. - Это обыкновенная гитара, - сказал мужчина, маскирующий лысину, и для этого повернулся. Очень любезно, - значит, он еще не терял надежды. - На ней подняты струны, - говорил он, глядя на Инку... Инка мельком взглянула на мужчину, тут же про него забыла: ее меньше всего интересовала технология, Последние фразы мужчина выговорил, глядя на меня. Я великодушно его выслушал. Мне ничего не стоило быть великодушным, раз Инка не обращала на него внимания. Я даже готов был доставить ему удовольствие и поговорить о погоде на Гавайских островах. Но он почему-то поспешил отвернуться. Я думал, меня подвели глаза. По моим глазам он, наверно, догадался, что я о нем думаю. Не помню, с какого момента у меня начало портиться настроение. Всем было весело. По-настоящему скучал только Витька. Он то поджимал ногу, то опускал. Снять туфель он так и не решился: врожденная деликатность не позволяла. Я ему показывал знаками, чтобы он снял туфель, но он в ответ только страдальчески улыбался и качал головой. Конферансье выходил на сцену, как только замирал последний аккорд. Он стоял и ждал, пока стихнут аплодисменты. На сцену кидали записки, выкрикивали названия песенок. Женщина с голой спиной знала слова всех песенок, мелодии которых наигрывал Джон Данкер. Она не очень громко - в первом ряду не к чему было кричать - назвала несколько песенок. Но только раз название совпало с тем, что объявил конферансье. - "Восточное танго"! - крикнул он, и женщина первая зааплодировала. Я узнал мелодию. Правда, не сразу. Эту песенку вчера напевал мне Сашка, когда мы шли к Витьке. Но сейчас мелодия складывалась из необычных звуков, и песенка нравилась мне больше. Она чем-то очень подходила к облику нашего города. И люди там застенчивы и мудры. И небо там как синее стекло. Наверно, со стороны выглядишь очень глупо, когда иронически улыбаешься, а слушаешь очень внимательно. Но я со стороны на себя не смотрел. Инка весь концерт вела себя вполне прилично. Она по-прежнему сидела положив ногу на ногу. Я только следил, чтобы носок ее туфли не касался широкого зада мужчины. Во время исполнения "Восточного танго" я не смотрел на Инку. В воздухе погас протяжный и печальный, как отдаленный стон, звук. Инка вскочила и захлопала. Она хлопала и кричала: - "Над розовым морем"! - Она перегнулась через спинку передней скамьи, почти касаясь грудью плеча мужчины, и кричала: - "Над розовым морем"! Может быть, мужчине приятно было чувствовать плечом Инкину грудь, но такого я допустить не мог. Я приподнялся. - Извините, - сказал я мужчине, перегибаясь через его спину, взял Инку за руку выше локтя и усадил на место. Все, что произошло дальше, возможно, было простым совпадением: исполнить песенку просили многие. Конферансье объявил: - "Над розовым морем"! - И когда он объявлял, Джон Данкер смотрел в нашу сторону. На кого он мог смотреть - не на меня же! Настроение у меня к этому времени было уже испорчено, а когда оно испортилось, я так и не помню. Я уже ничего не слышал: я смотрел на Инку. Она сидела совершенно спокойно, опираясь подбородком на руку. А носок ее туфли покачивался в такт мелодии. Мне было все равно, касался он или нет широкого зада мужчины. Мне не было никакого дела до этого густо напомаженного пижона. Для меня его просто не существовало. Джон Данкер выходил на сцену, играл, снова уходил, и снова его вызывали. А он, немного утомленный и очень красивый, устало разводил руками и покачивал головой. Конферансье уже стоял у авансцены, готовый объявить конец. - "Рощу"! - крикнула Инка, и голос ее звенел от волнения. Никаких сомнений не оставалось: среди множества голосов Джон Данкер услышал Инкин голос. Он посмотрел в нашу сторону, улыбнулся. Он даже не подозвал конферансье. Просто сел и начал играть. Женщина оглянулась и очень внимательно посмотрела на Инку, потом мельком глянула на меня, и я заметил слабую улыбку в уголках ее губ. Инка ничего не заметила. Она напевала: Боязно чутка к каждому звуку Роща в июльском сие. С тихою шуткой нежную руку Ты протянула мне. Но тот дурман ночи знойной И стан детский, стройный, Я знаю, забыть нельзя... Вряд ли Инка придавала словам этой пошленькой песенки какое-то значение: даже я не обратил на них внимание. А что думал Джон Данкер, наигрывая мелодию, мне тогда не дано было знать. Снова аплодировали, и снова Джон Данкер кланялся и устало разводил руками, и прядка черных волос косо упала на его матово-смуглый лоб. Я не знал, какой я - хороший или плохой. Мне говорили, что хороший, и я в это верил. Но когда я видел людей ярких и по-особому одаренных, начинал подозревать, что все во мне ошибаются и только я один понимаю, какой я обыкновенный. Ну за что Инка могла меня любить, когда видела таких ярких людей, как, например, Джон Данкер? Я не вникал в подробности: подлинность таланта Джона Данкера подтверждал его успех. Из задних рядов бежали по проходу к сцене. Раньше мы тоже бегали, но сейчас бежать было некуда: в первых рядах аплодировали сидя. Нарядно одетые, чисто вымытые мужчины и женщины в первых рядах знали себе цену. Что-то говорили Катя, Сашка - я не слышал. Они стоя аплодировали и кричали, и на них оглядывались. Женя и Витька тоже стояли, хотя Женя сказала, что ей не нравятся легкомысленные зрелища. Только Инка сидела. Сидела, аплодировала и смотрела на сцену. Потом она встала. Я положил руку на ее плечо. Инка оглянулась. Она как будто меня не видела, а потом вдруг увидела. Глаза ее стали как бывают у провинившихся собак. Я не мог смотреть в ее глаза. Я вспотел, и шелковая рубашка прилипла к лопаткам. Наверное, на рубашке проступили влажные пятна. Я не знал, что делать и как себя вести. Когда Сашка сказал: "Что ни говорите, а он король!" - я крикнул: "А ты идиот!" А когда мужчина в третьем ряду, тот, что сидел в соломенной шляпе, сказал: "Кошачий концерт", я стал бешено аплодировать. 8 Когда мы вышли в парк. Катя и Женя побежали за сцену смотреть, как будут уходить артисты. Они звали Инку, но она не пошла. Инка стояла рядом со мной. Мы оба стояли в полумраке неподалеку от перекрестка двух аллей. Я прислонился спиной к старой акации и закурил. Когда я зажег спичку. Инка сказала: - Дай мне на минуточку. - Она зажгла сразу две спички. Когда они до половины сгорели. Инка лизнула пальцы и взялась ими за обгоревшие концы. Теперь догорала другая половина спичек. Инка смотрела, как они догорали, и огоньки отражались в ее глазах. - Видишь, мы всегда будем вместе, видишь? - сказала Инка. Она подняла к моему лицу спички - они обуглились и переплелись. Инка бросила спички и засмеялась. - Пойдем посмотрим артистов. Пойдем? - сказала она. На аллее Сашка и Витька разговаривали с Павлом Баулиным. Мимо нас выходили с эстрады и шли к перекрестку аллей. Какая-то женщина говорила: - Но он просто красавец. У него античный профиль. Инка чуть повернула голову. Потом посмотрела на меня. - Очень противно курить? - спросила она. - Когда пойдем домой, дашь мне попробовать. К перекрестку аллей подошли Катя и Женя. - Витя, где Инка? - крикнула Женя. Витька оглянулся, но со света не увидел нас в темноте. - Она где-то здесь была с Володей, - сказал он. - Пойду к ним. Неудобно... - сказал я и перешел аллею. - Где Инка? Женя ее ищет, - сказал Витька. - Вот идет. - Инка, проходя мимо нас, пристально посмотрела на Павла. - Совсем запутался. Давайте, профессора, разберемся, - сказал Павел. - Те две - Сашкина и Витькина. А это твоя? - Дальше что? - Ничего девочки. Не трогали? Эту рыжую нельзя нетронутой оставлять - по глазам видно. Блондиночку тоже. Блондинки все податливы. А черная на любителя: плоская, как доска. - Паша, о своей сестре ты бы такое сказал? - спросил Сашка, и у него стал расти нос. - Обиделся. Я же вам, как своим кровным корешам, советую. - Возьми свои слова обратно, - сказал Витька. - Смотри, и тебя повело. Давай разберемся, какие слова обратно брать. Я тут с вами много слов наговорил. Если про корешей, - беру обратно. - До трех считаю. Раз!.. - сказал Витька. Павел отступил к подстриженным кустам граната. Руки его медленно согнулись в локтях, а голова стала уходить в плечи. - Полундра, профессора, - сказал Павел. Те, кто выходил с эстрады или прогуливался по парку, проходили мимо нас, замолкали и оглядывались. Павел стоял спиной к кустам, а мы полукругом перед ним. - Два! - сказал Витька. Павел отступил на полшага к кустам, остро и цепко оглядывая нас. Я посмотрел на его кулаки, и у меня в глазах потемнело. Меня слова Павла почему-то не оскорбили. Мне совсем не хотелось с ним драться. Но драка была неизбежна, и лучше было не смотреть на его кулаки. Я знал по опыту: перед дракой нельзя думать о последствиях. - Бить вас неохота. Беру слова обратно. А какие, сами выбирайте, - сказал Павел. Витька упорно смотрел на Павла. По-моему, его больше всего задело то, что Павел назвал Женю плоской, как доска. А тут еще туфля. Когда жмет туфля, много не надо, чтобы завестись. На всякий случай я обнял Витьку за плечи и показал Сашке головой, что пора уходить. - Паша, о женщинах надо говорить чисто. Это не мои слова - это слова Горького, - сказал Сашка. Мы уходили по аллее, когда к Павлу подошли двое незнакомых нам парней. Один спросил: - Ты где пропал? - Знакомых ребят встретил. Поговорили... - Тех, что ли? Гнал бы их в шею. Витька оглянулся. - На шею хозяин есть! - крикнул он. - Нет, вы видели, он учит нас жить! - сказал Сашка. Девочек мы нашли у выхода из парка; они разговаривали с Игорем и Зоей. Женя увидела нас, сказала: - Наконец-то наговорились. Витька нагнулся и отряхивал совершенно чистые брюки: он всегда стеснялся малознакомых людей. Игорь сказал мне: - Счастливое совпадение: встретились в вашем городе, а жить будем в моем. Первое время Ленинград покажется сумрачным. А меня утомляет ваше солнце. Так. Наверное, про Ленинград наболтала им Инка. Хорошо бы все-таки знать, куда мы поедем? - А мне мало солнца, - сказала Зоя. - Я так соскучилась по солнцу. В Ленинграде идут дожди. Белые ночи и дожди. Игорь и Зоя жили в квартале от курзала, и мы проводили их до самого дома. Мы отлично знали этот небольшой дом в глубине двора, три года назад его отыскал Витька, и с тех шор адрес дома был вписан в книжку Жениного отца. Конечно, при Игоре никто из нас об этом не вспомнил: Женя не любила, чтобы говорили посторонним о профессии ее отца, как будто худшим в ее отце была его профессия. Жени и Витьки с нами не было - они где-то отстали, - но мы все равно не сказали Игорю, почему нам знаком его дом. Мы вернулись на угол. Подошли Женя и Витька. Витька шел босиком, а туфли торчали из карманов его брюк. У решетки курзала стоял Павел со своими приятелями: наверно, выбирали, с кем бы познакомиться. Из парка выходили я, перейдя освещенный асфальт, исчезали в темноте под деревьями. Мы свернули на 3-ю Продольную. Начало улицы освещалось огнями курзала. Впереди шли девочки. Мы шли быстро. Когда кто-нибудь говорил: "Куда мы так летим?" - мы замедляли шаг, но постепенно снова его ускоряли. Кажется, первым "куда мы так летим" сказал Сашка. Потом это же самое повторял каждый - девочки тоже. Наверное, не мне одному хотелось поскорей остаться вдвоем. По обе стороны улицы тянулись заборы. Но мы их не видели. Мы только видели между деревьями редкие огни санаториев. В тех местах, где деревья отступали от забора, улица немного светлела. Сашка рассказывал, как он маленьким объелся сахарным миндалем. - Пять лет смотреть не мог на сахарный миндаль, - сказал Сашка. - Так я тебе и поверил, - ответил я. - Сейчас я сам себе не верю. - Замолчите, - сказала Женя. Инка возникла передо мной, точно выросла из-под земли. Я ее не увидел, а скорее почувствовал рядом с собой. Катя и Женя тоже стояли. - Вы ничего не слышали? - спросила Катя. - Что мы должны были слышать? - Женщина крикнула, - сказала Женя. - Тебе не почудилось? - Сначала Женя услышала, а мы слушали Сашку. А сейчас мы все слышали: на пустыре кричала женщина, - сказала Инка. Мы не видели друг друга. В темноте поблескивали глаза. - Веселенькая история, - сказал Сашка. - Девочки, возвращайтесь к курзалу и ждите нас, - сказал я. - Мы же можем здесь подождать или до угла дойти - там светло, - сказала Инка. Улица упиралась в черный провал пустыря. В конце ее по обе стороны мостовой горели электрические лампочки. Белые листья деревьев отбрасывали на асфальт черные тени. С вокзала прошел трамвай. Узкая полоска света обнажала кусты. Из-за угла вышел какой-то парень, постоял, оглядываясь по сторонам, и снова ушел за угол, точно его кто-то позвал. Потом из-за угла вышел Степик. За ним еще выходили. Степик держал во рту папиросу, и Мишка Шкура дал ему прикурить. Степик пошел по направлению к нам. В темноте кто-то всхлипывал - кажется, Катя. - Встань мне на колено. Ну чего ты так дрожишь? - говорил Сашка. По ту сторону забора зашумели потревоженные прыжком кусты. - Беги к санаторию, - сказал Витька. - Инка! - тихо позвал я, щупая рукой темноту, и вдруг услышал стук ее туфель об асфальт: Инка бежала. От угла тоже кто-то побежал, но тут же остановился. Мы уже никого не видели. Только слышали топот ног и свист. Потом все стихло. До угла было метров двести. Мы стояли прижимаясь спиной к забору: камень был холодным и шершавым. Сколько надо времени, чтобы пройти двести метров? - Что ни говорите, а Джон Данкер - король, - сказал Сашка. - Сашка, ты уже это говорил, - ответил я. - Разве говорил? - спросил Сашка и замолчал. Мы молчали и прислушивались, и как-то сразу услышали шаги многих ног. Шаги быстро приближались и стихали против нас на мостовой. Луч карманного фонаря упал на забор и тотчас на Витькино лицо. - Здорово, Витек, - сказал Мишка Шкура. - Кто такой? - Я узнал мальчишески звонкий голос Степика. - Наш, пересыпский, - ответил Мишка Шкура. Луч фонаря переместился на Сашку. - Жид? - спросил Степик. Сашка молчал, а я все время думал: "Если бы я видел у Степика финку тогда в кино, его бы сейчас здесь не было". - Инка! Финка у Степика! - крикнул я. Свет ослепил меня. - Какая финка? Кому кричал? - спросил Степик. - Спрячь перо, паскуда! - на кого-то прикрикнул он. Я загораживался ладонью от света. Свет погас. Я отшатнулся и лицом уловил движение воздуха. Слева от меня приглушенно вскрикнул Сашка. Я кого-то ударил. На меня спиной отлетел Сашка, рванулся вперед и снова отлетел и ударился рядом со мной об забор. На Сашку навалились. Я в темноте схватил кого-то за волосы и рванул на себя. Потом я тащил и выкручивал чью-то руку и совсем близко слышал Сашкино захлебывающееся дыхание. В лицо мне косо плеснули звезды. Не помню, что было раньше - удар или звезды... Падения я тоже не помнил, я только помнил резкий до тошноты запах пота и чей-то модельный туфель: я поймал его рукой и хотел оттолкнуть от своего лица... Потом я снова увидел звезды. Мне казалось, что я лежу на дне, а на поверхности были звезды и голоса, и вода давила мне на уши и покачивала. Кто-то плачущим голосом спрашивал: - За что ударил? - Не подходи сзади, паскуда. Откуда мог взяться Павел? Но "паскуда" сказал Павел. Я услышал удар, еще удар, еще и падение чьих-то тел. Я лежал на мостовой, и асфальт был очень холодный. Я нащупал рукой край тротуара и хотел встать, но меня снова валило. Но я все равно встал и, шатаясь, перешел тротуар и облокотился на край забора. Стало светлее. Наверное, всходила луна, потому что я видел край забора, а внизу было темно. Я вспомнил модельную туфлю около своего лица. Я хотел оттолкнуть ее рукой. Рука была очень тяжелой: я ее еле поднял и, когда опустил, в кого-то попал. - Володя, это я. Откуда взялась Инка? Но мне было не до Инки, мне ни до кого не было дела. Меня тошнило от резкого запаха ножного пота. Инка обнимала меня за плечи, а я ногой царапал забор: мне хотелось перевалиться через него, так сильно меня тошнило. На мостовой разговаривали. Меня больше не рвало, но соображал я плохо. - Паша, мне шьют дело. Я с тобой не могу сегодня разговаривать. Но мы встретимся, - сказал Степик. - Принято, - ответил Павел. - Я тебе заодно Нюрку Переверзеву припомню. Поздно я узнал - ты бы еще тогда от меня не ушел. Степик засмеялся. - Паша, ты, как легавый, ходишь по моему следу, - сказал он. - Не надо, Паша: последнее время я очень нервничаю. - Плыви, плыви на белом катере, пока я все твое кодло не понес. - До встречи, Паша. Я стоял прислонясь спиной к забору, и меня покачивало, а тяжелые веки закрывались сами собой. Потом мы сидели в сквере: я. Инка и Женя. Витька с Катей повели Сашку в санаторий "Сакко и Ванцетти": у Сашки была разбита голова. До сквера нас провожал Павел. По дороге - мы шли окраиной пустыря - Павел сказал: - Надо было всем вместе убежать. - Почему мы должны бегать? - спросил я. - В таком положении самое верное убежать. Я бы обязательно удрал: нашли с кем шутить - со Степиком. - Нельзя было всем бежать: они бы девчонок догнали. - Тоже правда. Отчаянные вы, профессора. Прощаясь, Павел сказал Инке: - Давай, рыжая, договоримся: надумаешь кавалера менять - не забудь Павла Баулина. Я не обиделся на Павла. У меня сильно болела челюсть и был сломан передний зуб. Наверное, меня стукнули головой в подбородок. Сашку ударили кастетом, а меня головой. Если бы кастетом, то был бы разбит подбородок. А у меня были разбиты только губы: они вспухли и тоже болели. По губам меня, кажется, ударили ногой. Катя и Витька привели Сашку. Сашка пробовал острить. - Первые ранения мы уже получили, - сказал он и сел рядом со мной на скамейку. Мы сидели в сквере и ждали, пока опустеют улицы: нам не хотелось попадаться кому-нибудь на глаза. - "Витек, Витек..." Ух, гад! - сказал Витька. Его совсем не били. Мишка Шкура с каким-то парнем повалили его и уговаривали лежать. Витька не мог смотреть ни на меня, ни на Сашку и то и дело повторял: - Ну, гад!.. Ну, погоди, гад!.. - Он все время порывался куда-то уйти. Наверно, хотел разыскать Шкуру. Женя сказала: - Ты же не виноват. Было бы легче, если бы тебя тоже избили? Женя сказала правду, но я все равно был с ней не согласен: я понимал Витьку. Потом мы отвели Сашку домой. Мы остались на улице и ждали Катю. Не то чтобы так уж боялись Сашкину маму, - просто нам не надо было с ней встречаться. Мы придумали, что Сашка скажет, будто упал с дерева. Глупо, конечно, придумали. Но по опыту мы знали: чем глупее придумаешь, тем больше в это верят. Надо только твердо стоять на своем. А Сашке без нас проще было стоять на своем. Потом мы проводили домой Инку. Меня уже не тошнило, но время от времени кружилась голова. Женя отозвала меня и сказала, чтобы я не оставлял Витьку одного. Я проводил с Витькой Катю и Женю и пошел к нему ночевать. Я и Витька спали в сарае - раньше в нем жили, когда еще дом строился. Теперь здесь держали корову и на нарах хранилось сено. Я лежал в темноте рядом с Витькой и боялся уснуть. Под нарами корова жевала жвачку, и от этого еще больше хотелось спать. Потом корова тяжко вздохнула, и по деревянному настилу застучали влажные шлепки. Я закрыл глаза, тотчас заснул и очень быстро проснулся. Витьки рядом со мной не было. - Витька! - позвал я. Витька стоял в светлом прямоугольнике двери. - Не могу я, - сказал он. - Пойду встречу Шкуру. Он всегда на рассвете приходит. Я слез по скрипучей лесенке и вышел с Витькой во двор. Уже рассвело. Небо было зеленым и без звезд, но солнце еще не встало, и поэтому на улицах не было теней. Мы дошли до трамвайного круга. По дороге мы заходили во двор к Шкуре: он, как и Витька, спал на сеновале - на сеновале его не было. Мы сидели на холодных и влажных рельсах. Солнце в нашем городе поднималось в степи, и море перед этим розовело у горизонта. Шкура вышел из улицы и, пошатываясь, шел через пустырь. Он увидел нас и остановился. Мы встали и пошли к нему. Убежать было некуда. Шкура пошел к нам навстречу и теперь стал шататься сильнее. Шкура упал прежде, чем Витька его ударил: Витька зацепил его по лицу, когда он уже падал. Шкура лежал на спине. - Лежачего будете бить? Лежачего? - спросил он. Витька хватал Шкуру за руки и пытался поднять. Я ему помогал: я понял - Витьке необходимо подраться. Я сказал Шкуре: - Вставай! Я тебя трогать не буду! Один на один подеретесь. Шкура не хотел вставать: едва мы его приподнимали, как он снова валился. - Лежачего будете бить? Лежачего? - спрашивал он. Витька не мог бить лежачего и заплакал. Он стоял над Шкурой и плакал. Я увел Витьку. Мы спустились к морю, искупались, а потом заснули на песке, пригревшись на солнце, и проснулись, когда вернулись с ночного лова рыбачьи шаланды. Дома я нашел мамину записку. Она писала, что приходила школьная сторожиха и сказала, что меня вызывает директор. Директора в школе не было: он ушел в гороно. Я бродил по гулким коридорам, заглядывал в пустые классы - из некоторых уже вынесли столы и парты: готовились к ремонту. Тишина противопоказана школе так же, как кладбищу шум. Я посидел в своем классе, за своим столом. Я думал о себе, об Инке, о том, что, когда меня уже здесь не будет. Инка еще будет сюда приходить два года. Я выдвинул ящик стола. Внутри на боковой стенке было вырезано перочинным ножом: "А+Р". За год эта формула чужой любви успела мне примелькаться. Кто они, эти "А" и "Р"? Где они сейчас? Странно, почему я раньше этого не выяснил? Столы и классы переходят в школах по наследству, и узнать, кто был прошлогодним владельцем моего стола, было бы не так-то сложно. Я вытащил из стены гвоздь и выдавил им на дне ящика: "Три года - не пять". Если Инке через год достанется мой стол, ей не придется ломать голову над тем, кто сделал эту надпись, Интересно, что она подумает, когда прочтет ее, и где буду я в это время. В класс заглянул Юрка Городецкий. - Я тебя по всей школе ищу. Пойдем скорей, - сказал он. - Куда? - В райисполком. Там машина ждет. - В двух словах: в чем дело? - спросил я. - Поедем в колхоз "Рот Фронт". Я бы сам поехал, но директор сказал, чтобы ты поехал со мной. Понятно: новому секретарю не терпелось проявить свой организаторский гений. Лично я предоставил бы ему эту возможность: меньше всего мне хотелось ехать в колхоз. Но, к сожалению, это было не мое личное дело. Немецкий колхоз "Ро