т Фронт" считался самым богатым в районе. Но председатель колхоза Франц Карлович, человек суровый и хозяйственный, страдал тяжким пережитком: он всех, особенно школьников, подозревал в лени. Я смотрел на Юрку и думал; все у тебя впереди, еще покрутишься, когда на поля вовремя не подвезут пресной воды, а у ребят от жажды языки будут присыхать к небу или когда от сырого молока начнут болеть животы и многие не смогут выходить на работу, а Франц Карлович будет требовать, чтобы выполнялась дневная норма. У него была любимая поговорка: "Даром хлеб кушаль - хорошей жизни не зналь". Правильная, в общем, поговорка. Все дело в том, что понимать под словом "даром". Я понимал, что директор прав, посылая меня с Юркой, но от этого мне было не легче. - Когда вернемся? - спросил я. - Быстро. Завтра к обеду будем дома. Ничего себе быстро. Может быть, "завтра к обеду" для Юрки было быстро, но меня это не устраивало. На всякий случай я поймал во дворе сына сторожихи Сережу. - У меня к тебе просьба, выполнишь? Сережа не любил выполнять просьбы, особенно даром. - Некогда мне, - сказал он. - Выбери минуту. - А что делать? - Нет. Ты наперед скажи, выполнишь? - Некогда мне. Купаться иду. - Просто здорово. Тебе как раз по дороге. Морскую улицу знаешь? Дом летчиков знаешь? Инку Ильину знаешь? Так вот: первый подъезд, последний этаж, квартира пятнадцать. Скажешь Инке: Володя уехал в колхоз, вернется завтра к обеду. - Некогда мне. Я же не на пляж хожу. Я в порту купаюсь. - Напрасно. На пляже ты можешь съесть хорошую вафлю мороженого и запить газированной водой с сиропом. - У меня денег нет. - О чем ты говоришь: моя просьба - мои деньги. На, бери. Сережа взял у меня пятнадцать копеек. Этот семилетний пацан знал себе цену. Просто мороз пробегает по коже, когда подумаешь, что из него вырастет. Юрка стоял в воротах и неодобрительно на меня поглядывал. Ничего с тобой не случится: потерпишь. В колхозе, как я и предполагал, к великому Юркиному огорчению, мы в тот же день обо всем договорились. И не с кем-нибудь, а с самим Францем Карловичем. Обычно он избегал прямых переговоров. Мы объехали на линейке Франца Карловича свекловичное поле. Кормовая свекла так проросла сорняком, что не видно было ботвы. Такого в колхозе "Рот Фронт" я никогда не видел. Франц Карлович то и дело снимал соломенную фуражку и вытирал потный лоб: ему было явно не по себе от такого поля. - Новый культур. Чужой семян. Негодница, - сказал он. Стали договариваться о сроках прополки. - Полторы недели, - сказал Франц Карлович. Я осмотрел поле. Оно начиналось от дороги на железнодорожную станцию и кончалось на берегу лимана. Чтобы прополоть такое поле, надо было не меньше двух с половиной недель. - Три недели, - сказал я. - Три недели! Три недели все умрет, - сказал Франц Карлович. - Все не умрет. Мы же каждый день будем полоть. - Две недели, - сказал Франц Карлович. - Согласны, - ответил Юрка, как будто его кто-то тянул за язык. Я промолчал. Мы поехали в правление. Франц Карлович привязал жеребца у коновязи, а не отправил его в конюшню, - значит, он еще собирался куда-то ехать. В кабинете Франц Карлович предложил, чтобы бригада школьников жила в риге у свекловичного поля. Он предложил это, подписывая какие-то бумаги, которые ему принес бухгалтер. Юрка снова сказал: - Согласны. Я подождал, пока Франц Карлович кончил подписывать бумаги. - Не пойдет, - сказал я. - Почему? - спросил Юрка. - Очень уж удобно: фронт работ рядом - не надо время на ходьбу терять. Потом на открытом воздухе спать приятно. - Юрке очень хотелось выглядеть солидно. "Фронт работ" - надо же такое придумать! Франц Карлович курил трубку и кивал головой. Никогда не думал, что Юрка такой дурак. - Понимаешь, Юра, - сказал я. - Рядом с ригой - болото. А в этом болоте почему-то понравилось жить лягушкам. А лягушками, как тебе известно по зоологии, питаются ужи... Франц Карлович забеспокоился. Он вынул изо рта трубку и сказал: - Уж мирный животин. - Правильно. Но девочки почему-то ужей боятся. - Вот еще, - сказал Юрка. - Нечего идти на поводу настроений. Привыкнут. Зато фронт работ рядом. - Теоретически все правильно. Но девочки все равно будут визжать, когда уж заползет под одеяло. А утром их не добудишься. Если даже добудишься, они обязательно заснут в поле, и солнечные удары гарантированы. Как хотите, Франц Карлович, а ребят надо разместить в школе или в хлебном амбаре. - Нет, нет. Час ходьбы до работы. - На машине десять минут езды, - ответил я. - Потом, Франц Карлович, надо закрепить за нами лошадь: обед и воду мы будем сами возить. В прошлом году достаточно намучились. - Нет, нет. Это баловство - не работа. Даром хлеб кушаль - хорошей жизни не зналь. Лошадь дай, машину дай - сплошной убыток. - Франц Карлович, за что колхоз премировал нас в прошлом году? - Политика. - Вы же сами говорили, что школьная бригада дала прибыль. Прибыль - это экономика. - Хорошо. Будет работа как прошлый год - будет лошадь и машина, - неожиданно быстро согласился Франц Карлович. Он, кажется, очень спешил. Мы попрощались на крыльце. Франц Карлович уехал, а Юрка заявил, что должен осмотреть амбар и школу. В риге он соглашался разместиться без осмотра. Тоже мне логика. Я с ним не пошел. Я сидел на скамейке в садике перед правлением. Посредине цветочной клумбы стоял бюст Фридриха Энгельса. Странно было видеть Фридриха Энгельса без Карла Маркса. Я уже три года его видел и не мог привыкнуть. Вернулся Юрка. - Может, заночуем? - спросил он. - Зачем? - Как-то неудобно в тот же день возвращаться. Я ничего не ответил. Я просто пошел по дороге на станцию. Чтобы успеть к вечернему симферопольскому поезду, нам пришлось последние три километра бежать по берегу моря. В вагоне Юрка приставал ко мне с разговорами. Сначала я притворялся, что сплю, а потом на самом деле заснул. 9 С вокзала мы поехали на трамвае. На пустыре открытый прицепной вагон продувало насквозь, а длинная подножка почти цеплялась за кусты. Я уже стоял на подножке, когда Юрка спросил: - Не знаю, сейчас к директору пойти? - Нет, подожди, пока он ляжет спать, - ответил я и спрыгнул на ходу в конце пустыря, против Морской улицы. Кто бы мог подумать, что Юрка такой дуб. И я же рекомендовал его в секретари. На улице уже появились нарядно одетые курортники. Они шли своими обычными вечерними маршрутами: Приморский бульвар, курзал, "Поплавок", ресторан "Дюльбер". Я спешил к Инке, потный и пыльный, с разбитыми губами. Надо было бы, конечно, забежать домой переодеться, но не хотелось тратить зря столько времени. Инку я увидел неожиданно: случайно посмотрел на другую сторону улицы и увидел. Инка никогда не ходила по той стороне. Для этого ей пришлось перейти мостовую против своего дома. Инка шла вдоль ограды сквера. От неожиданности я даже не сразу ее окликнул. У меня в голове не укладывалось, что Инка могла куда-то идти, да еще торопиться, когда меня нет в городе. - Инка! Инка остановилась, потом побежала ко мне через мостовую. - Как хорошо, что ты вернулся! Ты не представляешь, как хорошо, что ты вернулся! - сказала она. Я смотрел на нее и улыбался. У нее было какое-то странное лицо, и я никак не мог понять, что она с ним сделала. И глаза были немного испуганные. - Куда направилась? - Я так рада, что ты вернулся. Я так и думала, что ты вернешься. Я только не была уверена. Я все смотрел на Инкино лицо и никак не мог понять: что она с ним сделала? - Тебе не нравится? - спросила Инка. - Я только чуточку попудрилась и чуточку покрасила губы. Надо же когда-нибудь попробовать. Теперь я понял, почему она стала такая красивая; под пудрой не так заметны были веснушки, а краска на Инкиных губах совсем была не видна; губы у нее всегда были очень красные. - Делать тебе нечего, - сказал я. - Зайдем ко мне, я переоденусь. - Зайдем, - сказала Инка. Против входа в сквер я сошел на мостовую и остановился, потому что Инка сказала: - Пойдем по улице. Пойдем? Мы всегда ходили через сквер. Я не понимал, почему ей пришло в голову идти кругом, и смотрел на нее. - Когда ходишь по песку, вечно пылятся туфли. Пойдем по улице, - сказала Инка. Она говорила и поглядывала в сквер. Я тоже оглянулся. Недалеко от входа, боком к нам, сидел на скамейке Джон Данкер. Я вышел на тротуар, и мы пошли по улице. Я подумал, что Инка просто не хотела проходить мимо короля гавайской гитары. Мне и самому не очень хотелось его видеть. Но потом я подумал другое и остановился. - Ну, ударь меня. Ударь. При всех ударь, - сказала Инка. Я пошел по улице, и Инка шла за мной. Она шла чуть отставая и говорила: - Ну, ударь меня. Ну почему ты не хочешь меня ударить? Ударь - и тебе сразу станет легче. Я шел как оглушенный. Все во мне остановилось, и я ничего не понимал. Я только думал, что мамы, наверно, еще нет дома, и шел очень быстро, и на Инку совсем не обращал внимания, и при этом все время помнил, что она идет рядом со мной. Мамы дома не было. Инка и раньше к нам приходила, и чаще, когда мамы не было дома. Но раньше я об этом не думал. А теперь думал. Я умылся, петом переодевался в маминой комнате и все время думал, что мы одни в квартире. В открытую дверь я видел Инку. Она стояла, положив локти на подоконник, и смотрела на улицу. В комнате было темно, и только окна светлели. Я подошел к Инке. Я взял ее за плечи, повернул к себе и поцеловал, и у меня из губы пошла кровь. Инка испугалась. Она достала из выреза платья платочек и приложила его к моим губам. Инка прижимала пальцами платочек и поцеловала меня в угол рта. Тогда я сказал то, что совсем не собирался говорить: - Скоро придет мама... - Мне показалось, что Инка не поняла или не слышала моих слов. Но потом я понял: слышала. - Пойдем. Я утром заходила к Сашке и обещала вечером еще прийти. Пойдем? - чуть погодя сказала Инка. - Где голубая рубашка? - спросила она. - Я ее кровью запачкал. - Дай ее мне постирать. Не бойся, я не испорчу. Я достал из-под матраца рубашку и быстро, кое-как завернул в газету: мне хотелось поскорее выйти на улицу. Мы вышли через парадное. В домах и на улицах горел свет, и улицы были тихими, но не по-ночному, а по-вечернему: прохожих было много. - Как себя Сашка чувствует? - Мне кажется, хорошо. Даже кость цела. Сашкина мама сказала, что у него сотрясение мозга. Но Сашкин отец сказал, что никакого сотрясения нет. Он, по-моему, обо всем догадывается. Сашкина мама сказала отцу: ты такой же врач, как я голландская королева. Тогда Сашка сказал, что если у него нет сотрясения, то будет от маминого крика. - Долго была у Сашки? - Не очень. Мне было неловко, и я ушла. Катя тоже была. Потом Витя с Женей пришли, но я уже уходила... Я ждал, что Инка скажет - куда. Но она больше ничего не говорила. - Хорошо, что ты догадалась позвать Павла, - сказал я. - Я сразу вспомнила про Павла и побежала. Я только боялась, что он уже ушел. Но он не ушел. Те двое, что были с ним, сначала не хотели идти. Павел со мной побежал, а они сзади шли. Мы услышали, как вы деретесь. Павел крикнул: полундра! Мне он сказал, чтобы я близко не подходила, а сам подошел. На него посветили фонариком. Он кого-то обругал, потом ударил. Он несколько раз кого-то ударил. - Зачем же ты подошла? Он же сказал, чтобы ты не подходила. - Я и не подходила. Я стояла, пока тебя не увидела. Я тебя увидела, когда ты хотел встать. - Ты смелая. Если бы не ты, нам бы здорово попало. - Ничего я не смелая. Ты меня просто не знаешь. Я смелая, когда не думаю. Если бы я сначала подумала, я бы не подошла. К Сашке Инка пошла одна. С моими губами нечего было и думать попадаться на глаза Сашкиной маме. Когда Инка входила в подъезд, я крикнул: - Долго не сиди! Свет из аптеки падал на тротуар. Я ждал Инку на мостовой за афишной тумбой, чтобы Сашкина мама не увидела меня из окна. От нечего делать я выжег спичками глаза и нос Джона Данкера: сначала на одной афише, потом на другой. Инка вышла вместе с Витькой. - Сегодня в военкомат вызывали, - сказал Витька. - Зачем? - Разнарядку получили. - Куда едем? - В том-то и дело - не сказали. С одним со мной не стали разговаривать. Велели утром троим прийти. - Сашка пойдет? - Говорит, пойдет. А тетя Соня кричит, что не пустит. Я посмотрел на верхние окна. Они были открыты. Свет рассеивался в белых листьях деревьев. Я слышал голоса: говорили в комнате, окна которой выходили во двор. - Не нравятся мне эти тайны мадридского двора, - сказал я. - Сашке тоже не нравятся, - ответил Витька. Инка смотрела на меня, и свет отражался в ее встревоженных глазах. - Скажи Сашке, я за-ним утром зайду. Витька вошел в подъезд, а я с Инкой против сквера перешли мостовую. Сквер посадили три года назад комсомольцы. Теперь-то, наверно, деревья выросли и в сквере приятно посидеть. А тогда через сквер только ходили, чтобы сократить расстояние, и назначали в нем короткие свидания. Мы прошли мимо скамьи, на которой часа два назад сидел Джон Данкер. - Была на пляже? - спросил я. - Была до обеда. Игорь с Зоей тоже были. Я с ними была. Правда-правда. Можешь у них завтра спросить. - Зачем? - Я же знаю, о чем ты хочешь спросить. Я же знаю. - Инка просунула ладонь под мою руку. - Ничего такого не было, - сказала она. - Он сказал, что мы все равно расстанемся, а я сказала, что это неправда. Я три раза гадала на спичках, и три раза спички переплетались. Второй раз не очень, но приблизительно. Три раза не может быть случайного совпадения. - Меня он откуда знает? - Он же тебя видел на пляже. А потом я ему сказала. Он просил с ним встретиться, а я сказала, что тебя нет в городе, а когда тебя нет, я никуда не хожу. - Игорь и Зоя тоже с ним разговаривали? - Да нет. Они его не видели. Мы с ним в море разговаривали. Я плавала за вторым саем, а он за первым. Он совсем плохо плавает. Я сказала, что, если он не подплывет ко мне, я с ним не буду разговаривать. Я нарочно так сказала: я думала, он побоится. А он подплыл. Когда мы возвращались, он чуть не утонул. Правда-правда. Знаешь, как я испугалась! Мы остановились у калитки Инкиного дома. Я подумал, где бы сейчас была Инка, если бы я не вернулся в город. У меня сердце перевернулось. Теперь я бы ее ударил, но я не ударил: на улице были прохожие. - Проводи меня до подъезда, - сказала Инка. - Спать хочу. Я почти не спал. - Нет, проводи. В подъезде Инка прижала пальцами корочку на моей нижней губе и сбоку поцеловала меня. Я знал, что она меня поцелует, и заранее прислонился спиной к стене. - Не молчи. Не надо молчать, - сказала Инка. - Я же говорила тебе - я порочная. Я сама не знаю, что со мной происходит. Мне было просто интересно, о чем он будет со мной говорить. Ты же видел, как я обрадовалась, когда тебя увидела. Ты же видел. Я поцеловал Инку, и у меня из губы пошла кровь. Инка не могла увидеть кровь: наверно, она почувствовала кровь губами. - Больше не надо, а то долго не заживет, - сказала Инка. Мы стояли в подъезде за лестницей и молчали. Инкины руки лежали у меня на плечах, и я прижимал ее к себе. Мы оба очень устали и только теперь это почувствовали. - Я тебе говорила, мамина сестра живет в Ленинграде. Говорила? Я не помню, говорила Инка или нет. Кажется, говорила. - Она приедет к нам на лето. Я смогу к ней ездить на каникулы. Хорошо, если вас пошлют в Ленинград. Куда нас пошлют? Я мог узнать это только завтра. И мне хотелось, чтобы скорее прошла ночь и наступило завтра. Для этого надо было лечь спать, а чтобы лечь спать, надо было прийти домой. Кажется, Инка была права: хорошо, если бы мне никуда не надо было уходить. 10 В кабинете военкома, наверно, никогда не было солнца. Я об этом подумал, как только открыл дверь. Я вошел первым, и следом за мной вошли Сашка и Витька. Витька повернулся к двери и осторожно ее закрыл. Потом мы стояли шеренгой спиной к двери: я с разбитыми губами, Сашка с забинтованной головой, а у Витьки в складках нижнего века копились остатки синяка. Не знаю, какое впечатление произвели мы на военкома: военком был человек сдержанный. Он только посмотрел на часы и сказал: - Опоздали на пятнадцать минут. Он сидел боком к нам и через стол поглядывал на Алешу. - Поздравляю, профессора: едем в Ленинград, - сказал Алеша. Витька широко улыбнулся и потер руки. Я и Сашка переглянулись. Конечно, хорошо, что хоть в Ленинград-то мы едем, но мы не спешили радоваться: слишком бодрый голос был у Алеши. - Что, довольны? - спросил Алеша. - В какое училище едем? - спросил я. - Краснознаменное училище имени Склянского. Бывшие Ориенбаумские пулеметные курсы красных командиров. - Товарищ Переверзев, будем говорить с ребятами напрямую, - сказал военком. Он повернулся к нам, и под его грузным телом заскрипел стул. - Есть разнарядка: три места в Пехотное училище имени Склянского, одно - в Военно-морскую медицинскую академию и персональный вызов Баулину в Военно-морское училище имени Фрунзе. У меня гулко билось сердце. Удары его отдавались в ушах. Наверное, поэтому я плохо слышал. Я до сих пор плохо слышу, когда волнуюсь. Я напрягал внимание, а в голове была одна мысль: ни во Владивостоке, ни в Севастополе я не буду встречать Инку с цветами. Ни о чем другом я не мог думать. Я видел в окно освещенный солнцем двор, посыпанный песком, и марширующих красноармейцев. Спиной к окну стоял лейтенант и командовал: - Раз!.. Два!.. Три!.. Раз!.. Два!.. Три!.. - Слово "раз" он произносил громко и отчетливо. Красноармейцы - их было восемь человек - ходили по кругу. Под команду "раз!" они опускали ногу, а под счет два-три - медленно ее поднимали. Я смотрел в окно и думал: ни в Севастополе, ни во Владивостоке я не буду встречать Инку с цветами. - Нам осталось решить, кто из вас поедет в медицинскую академию, - сказал военком. - Кригер, ты же хотел поступить в медицинский институт. Это место как будто специально для тебя придумано, - сказал Алеша. Сашка молчал. - Изменить ничего нельзя? - спросил я. - Мотивировка? - спросил военком. - Мы же выросли у моря, - сказал Витька. - Мы уже сейчас умеем определять место в любую погоду днем и ночью. А по заливу ходим, как по собственной квартире, - сказал я. - Существенно, - сказал военком. - Мы тоже об этом говорили. Но таких морских ребят много, а военно-морских училищ всего два: одно строевое, другое инженерное. Контингента для комплектования у них всегда хватало. Еще какие мотивы? Белоснежные кителя, фуражки с крабами, золотые якоря. Отгадал? - под тяжелым лбом пытливо поблескивали глаза военкома. - Отгадал, Белов? - Какое-то мгновение я выдерживал взгляд военкома, а потом отвернулся. - Я тоже хочу в пехотное училище. Мы же все трое с детства, - сказал Сашка. - Всю жизнь втроем не проживете, - сказал военком. - Перестройка армии - дело серьезное, и относиться к ней надо серьезно. Могу сказать по своему опыту: не пойдет у вас служба, если на первый план ставить собственные желания. Алеша убрал со лба волосы. - Разнарядка давно получена, - сказал он. - Я уговорил военкома послать письмо, чтобы ее изменить. Колесников тоже письмо подписал. Ничего не вышло. Вчера облвоенкомат подтвердил телеграммой прежнюю разнарядку. Так что, профессора, дело конченое. Я сам собирался в военно-политическое училище. Не вышло. - Завтра в одиннадцать ноль-ноль медкомиссия. Потом зайдете ко мне и приносите новые заявления. Приучайтесь не опаздывать. После мрачноватой прохладной комнаты день показался особенно ярким и теплым. По существу, ничего неожиданного не произошло. Никто не обещал послать нас в военно-морское училище. Мы сами вообразили, что таких морских ребят, как мы, ни в какое другое училище послать не могут. И все равно мы чувствовали себя так, как будто нас в чем-то обманули. Красноармейцы больше не маршировали. Без гимнастерок, но в сапогах, они прыгали в разножку через козла. Они разбегались от крыльца, и от них пахло кисловатым потом и сапожной мазью. Лейтенант стоял сбоку козла и страховал прыжки. Я осмотрел его: сапоги с непомерно широкими голенищами, в которых ноги торчали как палки, мятая гимнастерка и потное немолодое лицо не произвели на меня впечатления. Лучше было на лейтенанта не смотреть. Чтобы тоже стать лейтенантом, мне еще предстояло три года учиться. На улице Сашка сказал: - Я же все время чувствовал: Алеша темнит. - Он старался. Слышал, письмо посылал, - сказал Витька. - Дело не в письме. Алеша боялся, что мы не согласимся пойти в пехотное училище, и ничего нам не говорил. Это политическое недоверие, - сказал я. - Я хотел высказать ему все, что о нем думаю, - сказал Сашка. - Очень хорошо, что не высказал. Незачем выяснять отношения при посторонних. Мы все ему выскажем наедине, - ответил я. Мы ушли в порт. Девочки должны были подойти к военкомату, чтобы вместе идти на пляж. Но мы не хотели с ними встречаться: мы боялись сказать им о том, что едем в пехотное училище. Нам надо было сначала как-то самим к этому привыкнуть. Яхта стояла на козлах. Мы сняли с нее брезент, достали из люка набор инструментов, потом перевернули яхту вверх килем. Мы приготовились работать, чтобы девочки видели, зачем мы сюда пришли. - Военком, оказывается, умный дядька, - сказал я. - Тебе от этого легче? - спросил Сашка. - Конечно, легче. Он тоже пехотный майор. Мы счищали с бортов циклями старую краску. Сначала мы счищали просто так: надо же было что-то делать, а потом увлеклись. - Военком правда умный. Все понимает, - сказал Витька. - Например? - спросил Сашка. - Женя представляла, как я в белом кителе буду встречать ее после концерта. Это все равно неправильно. Я не только из-за кителя... Я зачищал левый борт и помалкивал: никогда не думал, что у Жени такое богатое воображение. - Что скажем девочкам? - спросил я. - Пока надо сказать, что едем в Ленинград. Алеша действовал правильно, - сказал Сашка. Витька посмотрел на меня: Сашке он не доверял. - Так и скажем, - сказал я. - А если спросят, в какое училище? Скажем, в училище имени Склянского. По-моему, они не станут допытываться, что это за училище. - Сурик крепко держит. Прошпаклюем борта, и можно красить, - сказал Витька. - И прошпаклюем и покрасим. А вот кто на ней будет ходить? - спросил Сашка. Он хлопнул ладонью, и двойной борт отозвался гулким звоном хорошо выдержанного елового дерева. - Приготовиться, - сказал я. По песку, между поваленных набок баркасов, шли Катя и Женя. - Почему не подождали? - спросила Женя. - Яхту надо привести в порядок. Она может каждый день понадобиться, - сказал Витька. - Узнали, куда едете? Прокурорский тон Жени начинал меня злить. - Все в порядке, - ответил Витька. - Все трое едем в Ленинград. - Я так и знала, - сказала Женя. - Надо всегда твердо стоять на своем. Витька посмотрел на Женю и глупо ухмыльнулся. Я мог поручиться, что наша тайна дольше одного дня не продержится. - Как здорово! - сказала Катя. - Мы снова будем вместе. Это надо отметить. - Завтра отметим, - сказал Сашка. - Завтра мы едем в "Поплавок" и спокойненько все отметим. - Где Инка? - спросил я. - Она с мамой уехала в Симферополь. Ее отца срочно куда-то вызвали, и они поехали его провожать. Я и Женя были на вокзале, - сказала Катя. - Инка велела передать, чтобы ты не скучал. Я не только не собирался скучать, у меня просто на душе легче стало. Первый раз я ничего не имел против того, что не увижу вечером Инку. Я сказал, что никуда вечером не пойду. Поработаю еще часа два, а потом пойду домой. Я действительно никуда не пошел и рано лег спать. Если крепко проспать всю ночь, то к утру любая неприятность теряет остроту. Впервые в жизни я почувствовал тяжесть долга, и, чтобы его выполнить, мне приходилось пересиливать себя. Утром я проснулся с тревожным ощущением перемены в своей судьбе. Все устраивалось, но не так, как мне хотелось. Потом, в армии, мне часто приходилось приносить личные желания в жертву требованиям службы. Это постепенно вошло в привычку. Мне со временем стало нравиться подчинять свою жизнь присяге и долгу: каждый раз при этом я острее чувствовал свою нужность и значительность. Когда через много лет я был уволен из армии и спросил полковника, в чье распоряжение меня отправляют, полковник ответил: в ваше собственное. Ничего страшнее этих слов я не слышал. Ровно в одиннадцать ноль-ноль мы были на медкомиссии. Чтобы прийти ровно в назначенное время, мы минут пятнадцать стояли за углом военкомата. Вместе с нами комиссию проходили призывники, но мы обошли врачей первыми. Потом мы сидели в кабинете у военкома. Он просматривал медицинские заключения. Самым крупным изъяном, если это можно назвать изъяном, было несоответствие между нашим весом и ростом. Даже Витьке не хватало до нормы шесть килограммов. - Были бы кости, мясо будет, - сказал военком. Мы вежливо улыбнулись. Военком подвинул к себе наши заявления, но читать их не стал. - Что скажешь, Белов? - спросил он. - Ничего. Что говорить? - Поговорить есть о чем. Ребята вы крепкие, утешать вас не надо. А пехоту вы зря обижаете. Понятие "пехота" давно устарело. Пехотный командир - это общевойсковой командир. В бою ему подчиняются все рода войск. Значит, он должен знать эти войска и уметь организовать между ними взаимодействие. Форма одежды тоже не хуже морской. К ней только привыкнуть надо. Чем на мне плохая форма? - Так вы же майор, - сказал я. - Форма у майоров и лейтенантов одна. - Особенно у лейтенанта, который обучал вчера красноармейцев, - сказал я. - Подковырнул. Настоящие профессора, - сказал военком. Он встал, подошел к двери и, открыв ее, позвал: - Лейтенант Мирошниченко! - Майор вернулся к столу, а дверь оставил открытой. В комнату вошел лейтенант, совсем не тот, кого мы видели вчера, а я почему-то думал, что войдет тот. - По вашему приказанию, товарищ майор. - Лейтенант стоял у двери и смотрел то на нас, то на военкома. Лицо майора сморщилось от улыбки. - Документы на ребят готовы? - спросил майор. - Осталось переписать заявления. - Заявления переписаны. Идите. Потом поговорим. Мы сразу поняли, зачем майор вызвал лейтенанта. А лейтенант не понял. Он только понял, что майор вызвал его не затем, чтобы спросить о документах. Лейтенант вышел. - Видели? Форму надо уметь носить, - сказал военком. - Наглядная агитация, - сказал Сашка. Майор развеселился. Он смотрел на нас и смеялся. - Какой я агитатор. Агитатор Переверзев. Я солдат. Вопросы есть? Тогда свободны. Но из города никуда не отлучаться. Прочтите во дворе сегодняшний номер "Звезды". Интересно. Когда мы вышли, к майору зашел лейтенант Мирошниченко. Мы шли по коридору и слышали, как они оба смеялись. Мы сразу нашли статью: "Они - будущее Красной Армии". Мы стояли у стенда и читали статью. Никаких сомнении не было: будущее армии - это мы. Статья была написана о том, что военные училища ждут и готовы принять юношей с десятилетним образованием, которые омолодят командные кадры и завершат техническое перевооружение армии. Мы пошли на пляж. - Нам все же повезло, - сказал я. - Эта кампания могла начаться годом раньше или годом позже, и мы бы в ней тогда не участвовали. - Я всю ночь думал. По-настоящему повезло только мне, - сказал Сашка. - Я чувствую себя перед вами последней сволочью. - Можешь не чувствовать. Ни я, ни Витька ни при какой погоде не желаем быть докторами. Может быть, ты желаешь? - спросил я у Витьки. - Какой из меня доктор! Я на зоологии попробовал лягушку резать, так меня потом два дня рвало, - сказал Витька. - Положим, тебя до сих пор тошнит, когда ты видишь лягушек, - сказал я. - Теперь меньше, - ответил Витька. Инка была на пляже. Она вернулась из Симферополя утренним поездом и сидела с девочками возле Зои. Игорь играл под навесом в шахматы. Мы не виделись с Инкой с позавчерашнего вечера, а мне казалось, что я не видел ее целую вечность. - Общий привет, - сказал Сашка. - Володя! - позвала Инка. Она указательным пальцем написала на песке "Ленинград?" и кивнула головой. - Да? - спросила Инка. Я тоже кивнул головой и стал раздеваться. Потом я пошел к Игорю под навес, чтобы не оставаться возле Инки: она бы у меня в два счета все выведала. Инка ничего не понимала. Сначала она попробовала просто не обращать на меня внимания, но не выдержала. Она подошла и села рядом со мной. - Я иду купаться, - сказала она. - Пойдем? Игорь доигрывал партию. - Будем купаться? - спросил я. - Конечно, - ответил Игорь. По берегу у самой воды прогуливался Джон Данкер и рядом женщина, с которой он был на пляже два дня назад. Я ее сразу узнал. Сашке надо было зачем-то домой. Катя тоже с ним пошла. Уходя, Сашка крикнул: - В девятнадцать ноль-ноль встречаемся у "Поплавка". Инка посмотрела на меня и улыбнулась. 11 Мимо нас прошел мужчина в белых брюках и синем пиджаке. Он пропустил на мостик, похожий на корабельные сходни, свою спутницу, чуть поддерживая ее локоть. Многие ждали очереди, чтобы войти в "Поплавок", и толпились перед входом на узкой терраске. Мы тоже ждали, но не на терраске, а перед мостиком на пляжном песке. - Что мы здесь стоим? Пойдем на терраску. Ну, что мы здесь стоим? - говорила Инка. - Пить неприятно. Зато потом хорошо, - сказал Витька. - Еще два-три события - и Витька станет алкоголиком, - сказал я. - А что? Стану. Только пока пьешь - неприятно. - Перестань. Противно слушать, - сказала Женя. Женя, конечно, была в своей новой соломенной шляпке. - Стоим и стоим, как бедные родственники. Войдем на терраску, - сказала Инка. - Живешь - до всего доживешь. - Скорей бы твой папа придумал что-нибудь новенькое. Мы говорили все, что взбредет в голову, потому что не хотели входить на терраску. Мы помнили концерт и боялись снова оказаться не на своем месте. На маленький балкон над терраской вышла Катя и замахала нам рукой. Первой на мостик вошла Инка. Я хотел поддержать ее локоть, но не успел. Мы пробирались гуськом между теми, кто ждал очереди. Маруся, Катина сестра, ждала нас у входа. Она сказала швейцару, похожему на боцмана с парусной шхуны: - Мироныч, пропустите их. - Прошу пропустить: заказной столик, - сказал швейцар. Мужчина в синем пиджаке чуть посторонился. - Юные мужи и девы торопятся приобщиться, - сказал он. Я прошел последним, и швейцар опустил за мной коричневую доску. На крутой, как трап, лестнице внутри "Поплавка" пахло жареным луком, чебуреками и вином. Мы поднялись на веранду и пошли между столиками. Наш стол был в углу веранды у самых перил. Я не очень хорошо помню, как до него добрался: не так-то легко идти между столиками, когда все на тебя смотрят. Главное, не торопиться. Я все время об этом думал. Но Витька путался под ногами, и я подталкивал его в спину. Катя уже сидела. Сашка подсел к ней и стал разглядывать бутылки. У меня тоже глаза разбежались: столько закусок я никогда не видел. Теперь-то я понимаю: к нашим тридцати рублям Маруся, наверно, добавила свои. Мы уселись за стол и сразу забыли, что сидим на веранде не одни. - Первый тост за Марусю, - сказал Сашка. - Пейте за кого хотите. Только вино наливай в бокалы, а это фужеры для воды, - сказала Маруся. - В чем дело, будем пить из бокалов, - сказал Сашка. Он уже успел налить вино в то, что Маруся назвала фужерами, и теперь переливал вино в бокалы. У меня за спиной засмеялись. Я оглянулся. За соседним столом сидел Жестянщик с компанией. Жестянщик не смеялся, смеялись другие. Жестянщик даже не смотрел в нашу сторону. - Ша, Володя. Сначала пьем за Марусю. Потом мы с ним рассчитаемся, - сказал Сашка. Но потом мы забыли про Жестянщика и его компанию и выпили за девочек, за себя, за нашу историчку Веру Васильевну, за то, чтобы она наконец вышла замуж. Женя сказала: - За тех, кто в море! Женя, конечно, ничего плохого не думала. Но так уж у нее получалось, что и не думая она могла испортить настроение. Солнце садилось в море, и стекло на нашем столе горело. - Надо выдохнуть воздух, а потом пить, - сказал я Инке. Но Инка меня не слушала: она пила маленькими глотками и совершенно не морщилась. Вино было холодным и кисло-сладким, совсем не таким, как мы пили у Попандопуло. В тот вечер я заподозрил, что на свете существует очень много вин, - до этого я просто о винах не думал. Подошла Маруся: она часто подходила к нашему столику. - Не спешите, - сказала она. - И как следует закусывайте. - Куда нам спешить? За таким столом можно просидеть до утра, - сказал Сашка. - Мальчики, в ресторане полагается ухаживать мужчинам. Саша, я на тебя надеюсь, - сказала Маруся и отошла: ее позвали к другому столику. - Пожалуйста, - ответил Сашка. Он взял салат и положил себе на тарелку. - Это по-сашкиному называется ухаживать, - сказал я. - А что? Ах да... - Сашка передал салатницу Кате и стал смотреть, что бы такое взять еще. Я уверен, что он не притворялся. Просто мы начали хмелеть и забывали, что говорим и что делаем. Волны катились под "Поплавком", а мне казалось, что плывет веранда к розовому горизонту. Тогда я оглядывался на пляж, и все сразу становилось на свое место. За столом Жестянщика смеялись. Лицом к нам сидела женщина. Она смотрела на нас и была немного пьяна. Она подпирала щеку рукой и улыбалась. - Самое время выпить, чтобы они сдохли, - сказал Витька. - Кто они? - спросила Катя. - Володя, объясни. - Разве мало на свете разного дерьма? В общем, кто-то кому-то всегда мешает жить. Чтобы не мешал, пускай сдохнет. - А кто? - спросила Катя. - Я так просто не хочу. - Я знаю кто. Давайте выпьем, - сказала Женя. - Степик тебя устраивает? - спросил Сашка. - Ладно. Степик пусть сдохнет. Степика мне не жалко, - сказала Катя. Инка сказала: - Володя, давай выпьем, чтоб она сдохла. Давай? - Кто она? - Ну та... - сказала Инка, и замолчала, и стала смотреть в море. - Ну, помнишь, на которую ты смотрел на пляже, - Инка засмеялась и заглянула мне в глаза. - Пожалуйста, - ответил я. И когда пил, мне даже в голову не пришло, что женщина, о которой говорила Инка, была на пляже с Джоном Данкером. Инка пила и вдруг протянула над столом свой бокал. Я оглянулся. Женщина за соседним столиком улыбалась Инке и держала перед собой бокал. Она встала и подошла к нам. - Можно? Жестянщик принес ей стул и вернулся на свое место. - Кончили десять классов? - спросила женщина. - Кто вам сказал? Женщина пожала плечами: - Нетрудно догадаться. Моя сестренка тоже кончила десять классов. - Очень трогательно, - сказал Сашка. - У вас есть сестренка, и она кончила десять классов. - А что вы кончили? - спросил я. - Я геолог. - Очень трогательно. Вы геолог, а ваш сосед капитан дальнего плавания, - сказал Сашка. - Ну и что же? - спросила женщина. Она еще улыбалась, но, по-моему, уже жалела, что подошла к нам, - это по глазам было видно. Женя сказала: - Выпьем за всех, кто в этом году кончил десять классов, и пусть сбудутся все их желания. Женщина протянула свой бокал, она принесла его с собой, и девочки чокнулись с ней, а мы переглянулись и даже не притронулись к своим бокалам. - На вид такие милые, а на самом деле злые... Женщина пошла к своему столику. Мы не могли ей сказать, что наши желания уже не сбылись. А если бы и могли, то ей все равно бы этого не сказали. Жестянщик подошел за стулом. Он постоял, и я видел, как побелели его пальцы, сжимавшие спинку. Он ушел, а Инка сказала: - Ну зачем ее обидели? Зачем обидели? - Она, наверно, ничего о нем не знает. Надо ей рассказать, - сказала Катя. - Мы уже пробовали. С нас хватит, - сказал я. - Я ей все равно расскажу. Увижу на пляже и расскажу, - сказала Женя. - Ничего ей не надо рассказывать. Ну зачем рассказывать? - спросила Инка. Мы не злились на женщину. Просто у нас в голове не укладывалось, что геолог может быть в одной компании с Жестянщиком. Во внутреннем зале проигрывали через усилитель пластинки, а танцевали на веранде. Сашка до того обнаглел, что пошел с Катей танцевать. Сам не знаю как, но они танцевали. Я тоже попробовал, но у меня ничего не получилось. Инка могла танцевать, а я нет. Просто я никогда не занимался этим делом. Потом мы плевали в море. Стояли у перил и плевали. Первой начала Инка. На волнах покачивалась горлышком вверх бутылка, и Инка старалась до нее доплюнуть. Дурной пример заразителен, особенно если кругом много пьяных. Они стояли у перил и плевались. Одной бутылки на всех не хватило, и каждая новая компания кидала свою бутылку. Пришел директор "Поплавка" и стал всех стыдить. Но мы в это время уже сидели на своих местах. Инка и Катя куда-то уходили. Маруся стояла в простенке между открытыми окнами внутреннего зала. Я долго смотрел на нее. Она опиралась плечом в простенок и смотрела "в никуда": просто стояла с открытыми глазами. Глаза у нее были прозрачные, как у морских девчонок, а полные губы слегка подкрашены и все равно были бледные, и на щеках вместо ямочек проступали морщинки. Когда ее подзывали, она подходила и слушала, глядя куда-то поверх голов. Посетителей Маруся называла "гостями". По-моему, она от них устала и была о них невысокого мнения. Маруся оглянулась и подошла ко мне. - Что, Володя? - спросила она. - Ничего. Ты очень красивая. - Была, - сказала Маруся и провела по моим волосам белой и крупной рукой с ярко накрашенными ногтями. - Сейчас принесу чебуреки, - сказала она. Мы поели чебуреки. Инка отдала мне половину своей порции. - Это за мороженое, - сказала она. Я теперь часто оглядывался назад, но веранда все равно плыла. Хорошо, что больше не осталось вина. Его всего было две бутылки. Зато крем-соды было много. От нее пощипывало в носу и прояснялась голова. Не знаю, зачем пить вино, когда есть крем-сода? Правда, такой крем-соды, как тогда, теперь почему-то нет. А может быть, мне так просто кажется. Инка крикнула: - Смотрите! - и протянула палец. Солнце уже давно село, и в чуть розоватом воздухе синели плоские очертания гор. Они стояли на воде похожие на вертикальные тени. Жестянщик за столом с видом бывалого капитана объяснял своим друзьям: - Это морской мираж. Такой же мираж видели матросы Колумба. Много он понимал: мираж! Просто в такой прозрачный и тихий вечер всегда видны были горы Южного берега. Не знаю, зачем придумывать, когда и без этого и вечер, и море, и горы были так хороши. Мне было бы совсем хорошо, если бы я время от времени не вспоминал, что никогда не уйду в море на борту военного корабля. Горы синели и постепенно сливались с небом и морем. Подошла Маруся. - Вот и все, - сказала она. - Вы довольны? Нам очень не хотелось уходить, но Маруся сказала, что внизу ждет много "гостей". На веранде давно зажгли свет, и, когда мы уходили, огни отражались в маслянисто-черной воде. Маруся проводила нас до лестницы. - Запомни, мой дом - твой дом, - сказал Сашка. - Запомнила, - сказала Маруся. - Скорей бы он у тебя был. Витька спускался первым и доказывал Жене, что это совсем другая лестница. - Не выдумывай. Сам ты другой, - сказала Женя, и голос у нее был очень ласковый. Потом мы купались. Вода была теплой. Песок - тоже, только надо было разгрести верхний слой. Многие купались, но их не видно было в темноте. Вдруг где-нибудь смеялась женщина или что-то говорил мужчина. Я лежал рядом с Инкой. В море появились огни, и донесло далекий лязг якорных цепей. - Инка, я не еду в морское училище. Понимаешь, меня и Витю посылают в пехотное. В пехоте мы нужнее. Пехотный командир - это общевойсковой командир... Ерунда, просто пехотный... - Я спрятал лицо в Инкиных коленях. Она приложила ладонь к моему затылку. - Не надо, - сказала Инка. - Это же не имеет никакого значения. Все равно три года - не пять. Кто-то вышел из воды и лег недалеко от нас. - Не замочил бинт? - спросила Катя. -