Я же не плавал, - ответил Сашка. - Смотри, как красиво подходит эскадра. Ветра нет, а слышно якоря, - сказала Катя. - Интересно, где наши? - спросила она. - Наверно, купаются. Надо же таких морских ребят послать в пехоту! Володя! - громко позвал Сашка. - Не кричи. Я не глухой. Катя и Сашка замолчали. Это был последний вечер, который мы провели вместе. 12 Через день Инка уезжала. Три грузовых машины стояли во дворе школы. Инка сидела в первой спиной к кабине. В белой косынке, завязанной под подбородком, в синей выцветшей майке, из которой она выросла, и в сатиновой юбке - Инка сидела и улыбалась. Я разговаривал с Витькой и Сашкой и еще с кем-то. С нами были Катя и Женя. Все вместе мы вспоминали прошлогоднюю поездку и хохотали. Я стоял к машине спиной. Прошедшая ночь ничего не сгладила и не смягчила: то, что произошло у меня с Инкой вчера, сегодня стояло между нами. Вчера я сказал: - Инка, мы уже совсем взрослые. Понимаешь? Та женщина, на которую я смотрел на пляже, и Джон Данкер для нас обоих не случайны. - Зачем ты мне это говоришь? - спросила Инка. Я не очень отчетливо представлял зачем. Но, начав говорить, не мог остановиться. Мы сидели в самой глухой части пустыря между морем и соленым озером Майнаки, и вокруг были песчаные дюны и кусты паслена. Нас ждали на пляже, но я сказал Инке: - Давай побудем одни. И мы пришли сюда. - Я не могу тебя так оставить, - говорил я. - Понимаешь, не могу. Думай обо мне все, что хочешь, но я не могу. - Пусть все будет. Я ничего не буду думать. Пусть все будет, - Инка побледнела, и вокруг ее носа проступили веснушки. Было жаркое солнце у меня на затылке, были Инкины рыжие волосы на песке: я еще подумал, как трудно будет вытряхнуть песок из густых Инкиных волос. Потом я сидел и больше ничего не было, кроме страха: не за себя - за Инку. Когда я решился взглянуть на Инку, она сидела обхватив руками колени. - У тебя на губе кровь. - Это ничего. Я ее прикусила. - Ничего, не бойся, - сказал я. - Когда-нибудь это все равно должно было случиться. - Я не боюсь. Я ничего не боюсь. Ты не обидишься? Больше этого не надо. Мне кажется, ничего не случилось и... больше не надо. Страха больше не было: были растерянность и стыд. - Пойдем на пляж. Наши давно на пляже, - сказала Инка. На пляже она не отходила от Кати и Жени. Я знал, почему Инка от них не отходила: я тоже боялся остаться с ней наедине, - ведь тогда нам надо было бы о чем-то говорить, а я не мог говорить. Потом Инка неожиданно сказала: - Я пойду, а то собраться не успею. Я смотрел, как она одевалась, и со страхом думал, что должен пойти ее проводить. - "Женя, ты хотела взять выкройку юбки. Пойдем? - сказала Инка. На меня она не смотрела, а я на нее смотрел и чувствовал, как на глазах проступают слезы. Потом весь вечер я бродил возле Инкиного дома. Улица опустела, и свет погас у них в окнах, когда я ушел, так и не повидав Инку... Юрка Городецкий подошел к директору. Он шел на виду у всех, и это, наверно, была самая торжественная минута в его жизни; у него даже голос дрожал, когда он докладывал: - Учащиеся девятых классов второй средней школы имени Постышева к отъезду в колхоз готовы. - Можно ехать, - сказал Виктор Павлович. - По машинам! - крикнул Юрка, и все засмеялись. Виктор Павлович тоже смеялся, потому что все, кто уезжал, давно сидели в машинах. Юрка поднял красный флажок. Старосты классов - они сидели сзади у правого борта - тоже подняли красные флажки: флажки были Юркиной затеей, мы обходились без них. Юрка вообще оказался очень активным. Он встал на подножку первой машины, и она медленно тронулась, а Юрка стоял и придерживал открытую дверцу. Я шел под самым бортом. Инка помахала нашим рукой, потом быстро взглянула на меня и все время улыбалась. Угол платка выступал вперед, и на Инкин лоб и глаза падала тень. По правую сторону ворот школьный оркестр играл марш "Все выше и выше". Машины обгоняли меня и сворачивали на улицу. Когда я вышел за ворота, они уже набрали скорость. Пыль вырывалась из-под колес, и три пыльных облака катились по улице. - Как Инку жалко, - сказала Катя. - Надо же, чтобы так не повезло. Никогда раньше сразу после экзаменов не ездили в колхоз. - По-моему, она плакала, - сказала Женя. - Ты видела? - Во всяком случае, слезы на глазах видела. - Что будете делать? - спросил я. - Имею предложение пойти на пляж, - сказал Сашка. - Я пойду зашпаклюю яхту. - Все пойдем. Мы же обещали Инке прийти на косу, - сказал Витька. Я испугался, что Сашка передумает идти на пляж. Но Сашка не передумал. - Не морочьте голову, - сказал он. - После обеда пойдем в порт. Надо же все равно захватить краску. - Буду ждать вас в порту. Я перешел мостовую. На грузовом причале Павел разговаривал с матросом "Посейдона". Матрос стоял на носу баркаса и выбирал канат. Я разделся, сложил одежду под кустом и в одних трусах замешивал шпаклевку из сурика. Подошел Павел. - Почему один? Непорядок, - сказал он. - Не мешает иногда побыть одному. - С рыжей поругался? - Ни с кем я не ругался. Она в колхоз уехала. - Понятно. А то, смотрю, что-то вид у тебя не профессорский. Отчаянная девка. Подбегает ко мне, говорит: "Я вас с Володей видела, их там Степик бьет". - "Постой, говорю, здесь". Прибежал, темно, как в животе у негра после черного кофе. У самого спина зудит - ножа опасается, а тут еще она вертится, тебя ищет. - Не помню, мы тебе спасибо хоть сказали? - А на что мне оно? Куда мне его девать? Чего она в тебе нашла? Может, ты какой секрет знаешь? - Ты что-то про Нюру Степику говорил. Что он с ней сделал? - То же, что и с твоей рыжей, если бы поймал. С Нюркой из-за этого муж не стал жить. - Как же Алеша промолчал? - Да он и не знал. Я об этом потом стороной узнал. Нюрка, дура, молчала. Доказательств никаких. Значит, руби концы. Ты счастливый. Как тебя мать родила? - Не понимаю. - Наверно, в рубашке родила. Жениться на рыжей думаешь? - Думаю. Я размял в левой руке шпаклевку и стал втирать ее большим пальцем правой руки в пазы и выбоины левой скулы. Главное, чтобы был хорошо прошпаклеван нос: на него сильнее всего давит вода при встрече с волной. Павел лежал на песке, курил и время от времени сплевывал сквозь зубы. - Неохота из города уезжать? - спросил он. - А тебе охота? - Мне что, я с детства в дороге. Сначала по детдомам, потом сам по себе. Весь берег изъездил. Зачем с яхтой возишься - все равно уезжаете. - Послезавтра на косу сходим. - Краска не высохнет. - На таком солнце море высохнет. - Пожалуй, высохнет. Чего на косе будете делать? - Наши ребята в колхозе "Рот Фронт". - Значит, к рыжей? Ядовитая девка. Я тебе по дружбе советую: нельзя ее так оставлять - уведут. - Хватит, Павел. Я же вижу: Инка тебе самому нравится. Не приставай. Не приставай ко мне, а то поругаемся. - Смотрю на вас - прямо профессора. Другой раз посмотрю - бычки в томате. - На тебя тоже как посмотреть. Сказал бы, да ссориться неохота. Должники. - Обо мне нечего говорить. Я все о себе сам знаю. А что не знаю, мне наш комсомольский вождь каждый день втолковывает. Я-то вижу: природа у вас с Алешкой разная, а какая - пока не пойму. Матросы с "Посейдона", те, что были с нами у Попандопуло, сидели на причале. Один из них крикнул: - Павел, кончай исповедоваться. - Сейчас приду, - сказал Павел. - Завтра беру расчет и вечером открываю прощальный загул. Могу взять в компанию хоть одного, хоть всех троих, образование пополнить. - Спасибо, Павел. Настроения нет. Мне и Витьке не повезло. - Слыхал. Один хомут - что морской, что пехотный. Рванем? - Нет. Мы на косу пойдем. - Ну что ж, подходяще. Я взял резиновый шпатель с косо подрезанным концом и затирал им шпаклевку. Шпатель упруго гнулся у меня под руками. Надо было следить, чтобы мастика сглаживала все трещинки и выбоины - следы времени, песка и воды. Работали только глаза и руки, а голова была свободна, и я мог думать. - Володя! Подойди, дело есть! - крикнул Павел. Павел сидел с матросами "Посейдона". На бухте каната лежала доска, и на ней стояли две бутылки водки, и рядом была брошена нитка копченой тюльки. - Степика зимой ты заложил? - Павел налил четверть стакана водки и протянул мне. Я взял, не подумав. - Может быть. Только я финки у него не видел. - Финки не видел, - сказал матрос. - Он его пальцем ткнул. Сказал бы, что видел, - и порядок. - Я же не видел. - С кем той ночью еще дрались? - спросил Павел. - Есть такой Мишка Шкура. Но мы не дрались: он не захотел. - Какой Мишка? - Придурок пересыпский. Слюнявый такой. - Он. Точно. Он сейчас при Степике на шухере, - сказал матрос. - Ладно. Степика придержим. Он сам сейчас под топором ходит. А там уедешь - и концы в воду. Только на глаза ему не попадайся. Выпей, - сказал Павел. Мне не хотелось пить, но было как-то неловко возвращать невыпитый стакан. - Чтоб они сдохли, - сказал матрос и подмигнул мне. У меня судорожно сжалось горло и перехватило дыхание. Я, не видя из-за выступивших на глаза слез, протянул Павлу пустой стакан. Павел вложил в мою руку тюльку. - Пожуй, - сказал он. - Федор, посмотри, где-то там лук за канаты завалился. Я вернулся к яхте, дожевывая тюльку. Работа не пошла: у меня двоилось в глазах и голова стала неприятно тяжелой. Я дал себе слово никогда не пить водку и вообще больше ничего не пить. Я лег в короткую тень под кустом и заснул. Сашка и Витька шпаклевали корму. Я лежал с открытыми глазами. Тень от куста покрыла ноги: значит, я проспал не меньше двух часов. - Интересно, что сейчас Инка делает? - спросила Катя. - То же, что ты делала: матрас соломой набивает, - сказал Витька. - Я уверена, завтра она уже будет нас ждать, - сказала Женя. - Она может ждать нас даже сегодня - это ее дело, - сказал Сашка. Катя и Женя сидели сзади меня за кустом - я определил это по голосам. Витька сказал: - Послезавтра пойдем на косу, и весь разговор. - Смотри, он проснулся, - сказал Сашка. - Ничего себе работничек! - Не приставай, - сказал Витька. Я встал и пошел к морю умыться. 13 Мы не пошли на косу ни завтра, ни послезавтра... Три дня, утром и после обеда, мы приходили в военкомат к лейтенанту Мирошниченко, и, едва мы появлялись в дверях, как он говорил: - Сегодня ничего нет. Из города не отлучаться. Он, по-моему, догадывался, что мы хотим куда-то поехать. А я не находил себе места в городе. Витька и Сашка с девочками не скучали, и мне с ними было еще хуже. Яхта стояла на воде, и они с утра до вечера носились по заливу, а вечером ходили в какой-нибудь санаторий смотреть кино. В городе портреты Джона Данкера заклеили новыми афишами с портретами Саула Любимова. Женя заявила, что необходимо сходить на концерт. Игорь и Зоя ее поддержали. Они слушали Любимова в Ленинграде и сказали, что пойти на концерт стоит. Игорь и Зоя все дни проводили с нами. А я под разными предлогами оставался один и один ходил по городу. Город - это не только дома и улицы, но и люди. Из близких мне людей в городе не было только Инки, и сразу появилась пустота, которую никем и ничем нельзя было заполнить. А город, как нарочно, никогда не был таким веселым, как в то лето. Я уходил в самую глушь Старого города. Я редко бывал здесь раньше. Кривые тихие улицы поднимались в гору, и в трещинах старых плит росла трава. За высокими заборами из ракушечника, в домах с галереями по фасаду жили татары и греки. Услышав шаги прохожего, на забор выпрыгивали огромные собаки. Они не лаяли и не нападали. Они просто шли по забору, вздыбив на загривке шерсть и приподняв в свирепой улыбке черную бахрому губ. Я проходил Старый город насквозь и снова спускался к морю на Приморский бульвар, на улицы, по которым гуляло много красивых женщин. В то лето, казалось, все красивые женщины страны съехались в наш город, на никем не объявленный конкурс красоты. Такие прогулки меня успокаивали: наверно, действовала сила контраста. Под вечер я зашел к садовнику на Пересыпи, который выращивал голубые розы. Мы не были у него два года. В островерхом соломенном бриле, в выцветших синих брюках с матерчатыми подтяжками, перекрещенными на спине, садовник работал в розарии. По-моему, он совсем не изменился. А меня он, кажется, не узнал. Я сказал: - Здравствуйте. - Здравствуй. Я облокотился на изгородь и смотрел, как он граблями ровнял под розами перегной. - Давно не был, - сказал он. Значит, он все-таки меня узнал. Я вошел в калитку и взял у него грабли, а он сел на перевернутую тачку. Много таких предвечерних часов провели мы в розарии. Голубые розы были недолговечны и без запаха. Сколько мы помнили садовника, он искал способ продлить жизнь и сохранить запах роз. Мы не понимали, зачем ему это? - Все ищете? - спросил я. - Бросил. Вывел три новых сорта, а голубых нет, - сказал он. - Природу не обманешь. Нет роз голубых оттенков. Наверное, голубой цвет не имеет запаха. А роза без запаха не бывает. - По-прежнему красите? - Крашу, что ж делать. Не хочу, а крашу. Люди требуют. Им лишь бы красиво. Пусть мертвая, но красота. Я, как и прежде, не понимал, чем садовник недоволен: он и его голубые розы прославили наш город. Я привез тачкой две бочки воды и ушел. Мне и здесь было беспокойно. Когда два года назад я пошел к Инке на день рождения, я подарил ей три цветка голубых роз... Я пошел в курзал пешком через весь город. На Приморском бульваре было много военных моряков. Мерным, неторопливым шагом прогуливались патрули. Они ходили по краю мостовой, подчеркивая свою обособленность. Потом я сидел в глухой части парка на перилах полуразрушенной каменной лестницы. Свет едва пробивался сюда с аллей. В море стояли огни. К пляжам приплыло много медуз, - значит, где-то прошел шторм, но море было спокойно, и огни кораблей отражались в черной воде. Берег был тоже усеян огнями; самые дальние и редкие горели на соляных промыслах. По береговым огням я мог назвать прилегавшие к морю улицы. Концерт кончился: я это понял по голосам в аллеях. Я подумал, что надо пойти встретить наших, но только подумал и продолжал сидеть. По лестнице спускались. - Тут кто-то есть, - сказала женщина. - Осторожно, обломанная ступень, - ответил мужчина. Я любил наш город. По ночам он задыхался от душного дыхания цветов, а днем зной улиц продувало сквозными ветрами. И днем и ночью он отдавал себя, свои пляжи и парки, свои дома и стертые плиты тротуаров, свое солнце и теплую прохладу моря тысячам людей, которые искали в нем короткое и легкое пристанище. Я любил его и знал его душу, потому что сам был частью этой души. В юности все воспринимается острее и ярче. С годами чувства притупляются и голубая роза уже представляется не живым цветком, а экзотической декорацией. Наверно, поэтому все эти годы я ни разу не побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живет в моем сердце и памяти таким, как казался в юности, и останется таким, как бы теперь ни изменился его облик. Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему, городу моей юности, самому лучшему из городов. Ему я обязан тем, что навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться равнодушным к судьбе страны, в которой родился и живешь, так же, как нельзя безразлично относиться к любимой женщине и к тем, кто пулю, предназначенную тебе, перехватил своим сердцем. Я многое в жизни терял, но ничего нет страшнее смерти близкого человека. Витьку убили под Ново-Ржевом восьмого июля тысяча девятьсот сорок первого года: батальон, которым он командовал, вышел из контратаки без своего командира. А Сашку арестовали в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Это случилось после ареста в Москве многих видных врачей. Сашка тоже был очень хорошим врачом-хирургом. Он умер в тюрьме: не выдержало сердце. Я написал прописью эти даты, чтобы они лучше запомнились. Уходили одни друзья, приходили другие. А я живу, наверно, по теории вероятности. Мне и теперь везет на встречи с людьми близкими, и в дружбе я отдаю больше, чем беру. Ну что ж, было бы что отдавать! Только последнее время я стал обидчив и раздражителен. Наверно, устаю. К концу всегда устаешь - это хорошая усталость. Вот и все о нашем городе. Внизу засмеялась женщина. - Смотрите, как светится вода! В руку наберите, в руку! Не знаю, сколько времени я просидел на лестнице: в таком состоянии перестаешь замечать время. По лестнице давно поднялись и ушли мужчина и женщина. В черном небе чего-то искали прожектора. Я был в своем городе, где-то рядом бродили мои друзья, но в городе не было Инки, а я не мог жить без нее. На кораблях отбивали склянки, но я не стал считать ударов. Я уже шел и знал, что иду к Инке. В аллеях никого не было, и странными казались ярко освещенные, но пустые аллеи. На чугунной калитке висел замок. За сценой кто-то разговаривал: наверно, сторожа. Чтобы не мешать им, я перелез через решетку ограды. Я вышел на пустырь по Инкиной улице. В окнах их квартиры было темно. Мне очень хотелось все эти дни зайти к Инкиной маме, но я знал, что не смогу смотреть ей в глаза. Я шел через пустырь по шпалам между трамвайными рельсами и, не доходя вокзала, свернул на большак. За городом повеяло холодком и полынными запахами скрытых в темноте пространств, а под ногами была мягкая пыль степной дороги. За соляными промыслами - я прошел над ними стороной - меня догнала машина. Впереди обозначилась дорога и кусты полыни на обочинах. Грузовик проехал, ослепив меня светом фар, и остановился. Из кабины вышел шофер-красноармеец, спросил: - Далеко? - В колхоз "Рот Фронт". - К соседям. Садись, подвезу. С другой стороны кабины тоже кто-то вышел, хлопнув дверцей. На землю полилась струя. Шофер спросил: - Куревом не богат? Я уже был в кузове и, перегнувшись через борт, протянул пачку папирос. - Возьмите. - Он не сразу нашел в темноте мою руку. Когда он зажег спичку, то приподнял ее. - Немец? - спросил он. - Нет, русский. - Я и смотрю: на немца не похож. Захлопнулась дверца, и тот, кто сел в кабину, сказал: - Поехали. Машина тронулась. Кроме меня, в кузове еще кто-то был. Я присел в углу, хоронясь от ветра. Городские огни мерцали по горизонту, все ниже припадая к земле. Я дремал, просыпался, снова дремал. Черная степь отделилась от посветлевшего неба. В кузове, головами к кабине, спали красноармейцы. Они накрылись с головой, и из-под шинелей торчали сапоги. Я проснулся от тишины. Грузовик стоял на берегу лимана, у развилки дорог. Ветер валил зеленый камыш, и все озеро было покрыто белыми гребнями. Красноармейцы сидели, прислонясь спиной к кабине. Лица у них были хмурые и помятые. Шофер стоял на подножке и заглядывал в кузов. - Сойдешь или дальше поедем? - спросил он. Я спрыгнул на дорогу и осел на занемевшие ноги. Я достал папиросы и протянул их шоферу. - Берите всю пачку, - сказал я. - А сам? - Я не курю, балуюсь. - Баловаться не надо, - шофер засмеялся, прикурил, хоронясь от ветра, дал закурить тому, кто сидел в кабине, потом кинул пачку в кузов: - Кури, артиллерия. Грузовик поехал вдоль озера. Солнце поднялось. Я шел, согреваясь на ходу, и, когда подходил к свекловичному полю, было уже жарко. Мальчишки и девчонки в трусах работали на дальнем конце поля. Они медленно, изломанной цепью продвигались от дороги к противоположному краю, и там, где они прошли, обнажились борозды серой горячей земли. Я сразу увидел Инку: она отстала от цепи метров на тридцать. Я свернул с дороги и пошел по мягкой борозде. Инка оглянулась. Она села на землю и прикрыла глаза рукой, как будто испугалась, что я ее ударю. Но она, конечно, не испугалась. Она просто плакала, и на ее похудевшем, запыленном и обветренном лице слезы оставляли дорожки: одни подсохли, другие были еще влажные. Я взял Инкину руку и отвел ее от лица. - Инка, не надо. Что с тобой? Инка начала всхлипывать. - Почему вы не приехали? Вы же обещали приехать. Я же вам поверила. Ну почему вы не приехали? Почему? - Девочка моя, я же приехал. Ты знаешь, я вышел из города пешком. Но мне повезло: попалась попутная машина, - наверно, я зря сказал "девочка", потому что Инка заплакала еще сильнее. Я сидел перед ней на корточках и совсем растерялся. Кое-кто из ребят уже оглядывался на нас. - Инка, ну не надо. Перестань реветь. Когда ты плачешь, мне хочется повеситься. - Я тоже хочу повеситься, - сказала Инка. - Каждый вечер меня ругают за то, что я не выполняю норму. Что я, нарочно ее не выполняю? Нарочно? - Инка концом платка, завязанным на подбородке, вытерла глаза. - Никто тебя сегодня ругать не будет. Я уеду вечерним поездом, а до этого времени мы выполним две нормы. Вот посмотришь. - Я уже, присев на корточки, полол. - Пройди вперед, - сказал я. - Не очень спеши. Когда я буду догонять, снова отойдешь. Дул ветер, влажный и горячий. Он дул с моря, и слышен был шум наката. - Я лучше повернусь к тебе лицом, - сказала Инка. Я сам этого хотел, но не решался об этом сказать. - Бери сорняк ближе к корню, - сказал я. - Не тяни в сторону, а дергай рывком. - Я дергаю. Верх отрывается, а корни остаются. Так же нельзя? - А ты поглубже всовывай пальцы. Смотри: раз - и все, раз - и все... Я полол быстро, и вместе с корнями выворачивалась чуть влажная земля. Ее хорошо было заметно на быстро подсыхавшей борозде. Если смотришь назад, то кажется, что прошел очень мало. Лучше назад не смотреть. Вперед тоже не надо смотреть, потому что тогда кажется, будто край поля совсем не приближается. Надо полоть и полоть и стараться думать о чем-нибудь приятном. Я объяснял Инке этот нехитрый секрет изнурительной и кропотливой работы. Я смотрел время от времени на Инку и видел ее босые, голые ноги в земляных подтеках и потный живот. Когда я смотрел, Инка отворачивалась, а когда догонял ее. Инка вставала и уходила подальше, вперед. - Ты пропалывай две грядки, а я буду полоть одну, - сказала она и перешла на грядку слева от меня. Она все время немного отставала. Чтобы ей было легче, я стал прихватывать третью грядку, но Инка все равно отставала. Тогда я понял, что она просто не хочет, чтобы я на нее смотрел. - Хочешь пить? - спросила Инка. - В поле полагается три кружки воды, а я еще ни одной не пила. Хочешь? - Сначала перегоним ребят, - сказал я. Мы перегнали, и Инка ушла за водой. Слева от Инкиных борозд полола Рая. - Очень красиво лодырей поощрять, - сказала она. - Ты что-нибудь о товарищеской помощи слышала? Нет? Юркина недоработка. - Без намеков, пожалуйста. При чем тут Юрка? - Ну как тебе сказать? Все-таки секретарь. - Набаловали ее. Принцесса какая-то. Я ничего не ответил. Я полол. Рая поговорила в свое удовольствие и тоже замолчала. Вернулась Инка. Лицо у нее было в мелких капельках пота. Она протянула мне бутылку с водой. - Забыл предупредить: не стоит пить на жаре. Все равно не напьешься. - Я прополоскал рот и вернул Инке бутылку. - Ты правда не будешь больше пить? Тогда я выпью, - сказала Инка. - Не надо. - Но я хочу. Пока Инка ходила за водой, я намного обогнал Раю. Мы были шагов на двадцать впереди цепи. Рая у нас за спиной подошла к нашим бороздам. - Что ей надо? - спросила Инка. - Общественная инспекция. Не обращай внимания. Небо затягивало белесой пеленой, и день стоял не особенно яркий. Но все равно было жарко. У меня гудело в голове: наверное, от бессонницы. Даже близость Инки не очень меня волновала. - Почему не пришли на косу, как обещали? - спросила Инка. - Нам запретили отлучаться из города. Я никому не сказал, что пошел к тебе. Надо было на другой день прийти. Но я думал: скажут об отъезде и у нас еще останется в запасе несколько дней. - А сейчас не останется? - спросила Инка. - Не знаю. Нам еще ничего не сказали. Ты больше не злишься? - Я и раньше не злилась. - Когда раньше? - спросил я и понял, что вопрос прозвучал двусмысленно. Инка ничего не ответила. Подошел Юрка. - Сашка звонил, - сказал он. - К часу будь на косе. Они придут за тобой на яхте. - Что случилось? - Завтра уезжаете. - Юра, Инка проводит меня на косу. - Она же нормы не выполняет. - Сегодня выполнит. Понимаешь? Это моя просьба. - Не знаю, что тебе сказать. Ребята будут недовольны. - Ребята даже внимания не обратят. Не надо их только настраивать. Инка смотрела на Юрку полными слез глазами, и глаза у нее были злые. Я спросил у Юрки, который час. - Около двенадцати. В полпервого будет сигнал на обед. - Он сам работает? - спросил я, когда Юрка попрощался со мной и ушел. - Первый день работал, - ответила Инка. - Сашка бы сказал: хорошенького секретаря я навязал на вашу голову. Инка ничего не ответила. Я полол, и у меня дрожали руки: завтра в это время меня уже не будет в городе, а оттуда, где я буду, так просто не придешь к Инке. Возле риги горнист протрубил сигнал. До края поля оставалось метров пять. - Мне пора. Дополешь, когда вернешься, - сказал я. - Дополю, - сказала Инка. От ее покорности мне стало не по себе. Мы вышли на дорогу к станции. До моря было километра два. Мне очень мешало то, что Инка была в трусах и лифчике. По-моему, ей это тоже мешало. Мы шли посредине дороги и не смотрели друг на друга. - Инка, не обращай ни на что внимания. Работай, как я тебе говорил, и все. - Я так и делаю. - И не надо об этом думать. - Я об этом совсем не думаю. На косе волны выносило к самой дороге и брызги прибили дорожную пыль. Берег стал плоским и кипел в водовороте пены и волн. Инка сошла с дороги и села под кустом спиной к песчаной гряде. Я остался на дороге и тоже сел. - Они не смогут подойти к берегу, - сказала Инка. - Я выплыву к ним. Море ревело. Ветер стер с неба белесую пелену. Нам приходилось напрягать голос, чтобы слышать друг друга. - Почему нельзя вернуться вечерним поездом? Ехать же завтра, - сказала Инка. - Не знаю. Наверно, нельзя. Они бы не пошли в такую погоду на яхте. - Ты обо мне думал? - спросила Инка. - Все время. Я потому и пришел. - Что ты обо мне думал? - Не надо. Инка. Об этом все равно не расскажешь. Я тебе напишу. Инка обнимала руками тесно сдвинутые колени, и ноги зарылись по щиколотку в песок. Она сидела, подтянув колени к груди, и, положив на них голову, смотрела на меня, а я на нее. На таком расстоянии я мог смотреть на нее. Я встал. Зачем? До сих пор не могу этого понять. Встал, не думая. - Вон парус, - быстро сказала Инка и протянула палец. Там, куда она показывала, никакого паруса не было и не могло быть. При такой волне можно было идти за ней или против нее, но не бортом к ней. Но это неважно: парус был. Короткие волны с белыми гривами вспухали до самого горизонта, и над ними взлетал грязно-серый треугольник паруса. - Идут, - сказал я и оглянулся. Инка сидела, спрятав лицо в ладони. Я посмотрел на море. Яхта шла по касательной к берегу под грот-парусом, наполненным в четверть ветра. Так и надо было идти. Наверно, на руле сидел Витька. Через десять минут такого хода надо было делать поворот, чтобы яхту не выбросило на берег. Я снял рубаху, и помахал ею над головой, и снова ее надел. Потом оглянулся. Инка не поднимала головы. Я сошел с дороги. Шагах в двух передо мной с грохотом рассыпалась волна. Пенистая волна, смешанная с песком, захлестнула мои ноги. Вода схлынула, вырывая у меня из-под ног песок, и я побежал. Навстречу мне неслась полутораметровая волна, и на уровне моих глаз просвечивал на солнце ее мутно-зеленый гребень. Я упал головой вперед и прижался грудью к мокрому песку, крестом распластав руки. Волна прошла надо мной, приподняв меня. Я вскочил и побежал, и схлынувшая вода ударила меня по ногам, и я снова лег, и новая волна прошла через меня, и я снова, вскочив, бежал, оглохнув от рева, навстречу мутно-зеленой стене. Только раз я не успел вовремя поднырнуть под волну, но это уже было у самого края берега. Волна толкнула меня в грудь, приподняла и опрокинула, и схлынувшей водой меня вынесло в море. Меня подняло на волну, и, падая вниз, я увидел яхту: Сашка упирался ногой в палубу, одной рукой обнимал мачту, а в другой держал канат. Он смотрел на меня, выжидая удобный для броска момент. Я изо всех сил старался держаться на одном месте лицом к яхте, чтобы не прозевать, когда Сашка бросит мне конец. Он бросил, когда меня подняло на волну. Я поймал канат, на какое-то мгновение повиснув в воздухе, потом подтянулся к борту, волна приподняла меня, и я свалился на палубу. Сашка нагнулся ко мне, и я близко увидел его озабоченные глаза. Яхта уходила от берега. Инка стояла на берегу. Берег поднялся вместе с ней, опал и снова поднялся. Сашка показал на мои ноги: только на правой была туфля. Я снял ее и бросил в море. Носков на мне не было. Я носил летом носки в особо торжественных случаях. Я пробрался на корму и сменил Витьку. Он помахал в воздухе затекшей рукой и стал ее растирать. Я поднял грот. Волны били в правую скулу, и яхту заливали брызги. Море ревело, и нельзя было разговаривать. Хорошо, когда брызги падают в лицо. И нельзя разговаривать, потому что тогда не видно, что человек плачет. Мы ушли в открытое море и на траверзе маяка повернули в порт. Берег и город состояли из трех цветов: белого, желтого и зеленого. Я и Витька за три часа хода несколько раз менялись местами, и все равно у нас задеревенела правая рука, которой приходилось выбирать шкот. Сашку в такую погоду нельзя было пускать на руль, потому что он плохо чувствовал парус. Когда открылся порт, я сменил Витьку на руле. Мы пронеслись сквозь строй военных кораблей и только тогда поняли, с какой скоростью шла яхта. Сигнальщик на баке линкора "Парижская коммуна" просемафорил флажками: желаю благополучно причалить. Идти к причалам нечего было и думать. Даже баркасы отвели от них, и они дергались на якорях. Я решил выброситься на берег и показал рукой, где буду выбрасываться. Витька сидел рядом со мной и на всякий случай держал наготове якорь. Сашка присел в носовой части с буксирным концом. На берегу стоял Павел и с ним человек пять. Я разогнал яхту и перед самым берегом сбил парус. Сашка метнул канат. Павел поймал его и стал быстро выбирать. Яхта на волне вылетела на берег и зарылась килем в сухой песок. Мы сошли на берег. Перед глазами у меня все качалось, и земля уходила из-под ног. Подошел Павел. Он нагнулся ко мне и прокричал: - С вас пол-литра, профессора. Меня мутило, и я ушел в кусты. Потом в кусты поочередно ходили Витька и Сашка. - Идиот, несчастный идиот! Почему ты не предупредил нас, что идешь к Инке? - спросил Сашка, когда мы вышли из порта. - Сашка, не приставай, - сказал Витька. - Мотайте быстрей в военкомат, - сказал Павел. Он вышел из ворот порта вместе с нами, и я только сейчас заметил, что он в своем выходном костюме и слегка пьян. Мы пришли в военкомат с зелеными лицами. Лейтенант Мирошниченко посмотрел на часы, сказал: - Посадить бы вас суток на десять. Расписывайтесь. Я расписался в каких-то двух книгах и сам не знал, за что расписываюсь. Сашка получил железнодорожный литер, направление и деньги. А я и Витька только направление. - Проездные документы и кормовые у Переверзева, - сказал лейтенант. Потом он долго смотрел на нас. - Начальству виднее. Может быть, что-то из вас и получится, - сказал он. - Можно идти? - спросил я. - Идите. На вокзале быть ровно в десять ноль-ноль. Поезд из-за вас задерживать не будут. Мы прошли по пустому и гулкому коридору. Рабочий день в военкомате кончился, и никого, кроме дежурного, не было. Он проводил нас во двор и запер дверь. 14 Все, что я брал с собой: пара белья, ложка, кружка, носки, - все поместилось в старом мамином портфеле. - Это несерьезно. Неужели больше ничего не надо брать? - спросила мама. - Тут же все сказано. Проверяй: пара нательного белья, верхняя одежда, носки (или портянки), кружка, ложка, - читал я. Я сидел на диване и держал в руках отпечатанную на машинке бумагу. Бумага называлась "Предписание". Мне, Белову Владимиру Алексеевичу, предлагалось явиться в распоряжение начальника Краснознаменного училища имени Склянского не позднее 28 июня 1936 года, по адресу: город Ленинград, улица Третьего июля, дом N_21. А потом шел перечень вещей, которые я должен был с собой взять. - Верхняя одежда - это пальто, - сказала мама. - Я в этом уверена. - Кто же носит пальто в июне? - Не знаю, не знаю. Ты должен был уточнить в военкомате, - мама смотрела через стол на ворох моих вещей, сброшенных на кровать, и нижняя губа ее прикрывала верхнюю. Мама встала и вышла на кухню вскипятить чай и приготовить ужин. Я подумал, что должен пойти ей помочь, но у меня не было сил встать с дивана. Я сел поудобнее и вытянул ноги. Примус то начинал шуметь, то вспыхивал и умолкал: наверно, засорилась головка. Надо мной навис мутно-зеленый гребень волны. Рядом стояла Инка и советовала: "Володя, ударь ее ногой, ударь". "В нашем положении самое верное удрать", - ответил я. Инка засмеялась, и мы побежали по дороге. Мы бежали и смеялись, а волна гналась за нами, и ее мутно-зеленый гребень просвечивал на солнце. Мы бы от нее убежали. Но на дорогу вышел Юрка. "Ребята трудятся, а вы развлекаетесь", - сказал он. Волна обрушилась на Инку, сбила с ног и вместе с песком и пеной понесла в море. Я вытер рукой вспотевший лоб. По-моему, я проснулся от страха. А может быть, меня разбудила мама. Она стояла около меня и держала в руках чайник и сковородку. - Маленьким тебя невозможно было уложить спать, - сказала мама. - Ты кричал, смеялся, носился по комнатам. Потом становилось тихо. Тебя находили спящим под столом, под кроватью, где угодно, только не в постели. Уложить тебя вовремя в постель удавалось одному папе. Ты, конечно, ничего этого не помнишь? - Не помню. За ужином мама сказала: - Ты удивительно становишься похожим на папу. Я рада, что ты идешь в армию. Тебе не хватает мужественности. - Ты осуждаешь папу? - Это твои сестры выдумали. Как я могу его осуждать? Ведь он твой отец. Но мне было с ним тяжело. Володя, ты должен обещать мне не пить. - Не беспокойся: пьяницей я не буду. - Твой папа очень сильно пил. Иногда это передается по наследству. - Мама, кто был мужчина, который жил с нами, и где он? - Разве ты его помнишь? - Плохо, но помню. Тебе неприятно о нем говорить? Тогда не надо. - Нет, почему же. Тот человек был самой большой моей ошибкой перед партией и перед вами. Я никогда не боялась в этом признаться. Но то была моя ошибка. К вам она не имеет никакого отношения. Понимаешь? - Кто он такой? - Упорный и убежденный троцкист. Когда я это поняла, я его выгнала. - А где он сейчас? - Неважно. Он не имеет к вам никакого отношения. У тебя был отец - слабый, но честный человек, и есть я. А тот не имеет к тебе никакого отношения. - Ляжем спать? - спросил я. - Я тебе помогу убрать со стола и ляжем. - Не надо ничего убирать. Ложись. Завтра все равно нечего будет делать. Потом я лежал в кровати, а мама на диване пришивала к поясу брюк внутренний карман с деньгами. - В кошельке у тебя будет двадцать пять рублей. На дорогу достаточно, - сказала она. - А эти сто разменяешь в Ленинграде. Не раньше. Еды я тебе не даю: в поезде есть вагон-ресторан. - Нам в военкомате дали кормовые деньги, но я не знаю сколько. Они у Алеши Переверзева, - сказал я. - Тем более эти сто рублей тебе не скоро понадобятся. Пока мама была в комнате, я старался не заснуть. - Во сколько у тебя завтра бюро? - В десять часов. - Военные говорят - десять ноль-ноль. Нельзя попросить, чтобы твой вопрос разбирали последним? - Я так и сделаю. Договорюсь и приеду на вокзал. - Мама повесила на стул брюки, сказала: - Так мы хранили до революции партийные документы. - Куда же ты подшивала внутренний карман? Мама покраснела и засмеялась. - Спи, - сказала она. Мама погасила в комнате свет, ушла к себе и там тоже погасила. На улице шел дождь, окна были закрыты, и стекла тихо звенели под водяными струями. Я подумал, что уезжаю всерьез и надолго, по существу навсегда, и представил себе нашу квартиру, когда уже меня здесь не будет. Мама зажгла у себя свет и вышла из комнаты. Кажется, она стояла возле моей кровати, но я уже спал. Утром за столом с мамой творилось что-то непонятное. Она выпила чай и убрала сахарницу в буфет, когда я еще ел яичницу. Потом вернулась и взяла хлебницу. - Мама, чай я могу вылить несладкий, но есть без хлеба яичницу противно, - сострил я. - Извини, пожалуйста, - сказала мама и поставила хлебницу на стол. Мама присела и стала гладить рукой скатерть. - Если здесь не решат вопрос о зарплате санитаркам, мне придется поехать в Москву. Сразу же напиши мне из Ленинграда: я смогу к тебе подъехать. - Конечно, напишу. Мы молча посидели за столом. - Пора, - сказала мама и посмотрела на меня, и я на всю жизнь запомнил ее тоскующий взгляд. Мама вышла, а я стал искать портфель. На диване, где вчера лежал портфель, лежала мамина куртка. Я не сразу догадался ее поднять, а когда поднял, увидел портфель: он лежал под курткой. Вошла мама в своем кепи. - Возьми куртку на всякий случай, - сказала она. - Если не понадобится, выбросишь. - Мама оглядела комнату, как будто уезжала она, а не я. Мы вышли через кухню. Дверь запирал я и, когда запер, протянул маме ключ. Она посмотрела на ключ, потом на меня. - Это же твой ключ, - сказала она. - Нет, нет. Ключ оставь у себя. Утро было прохладным и ветреным, с просветами солнца. Мама дошла со мной до трамвайной остановки. Я сел в задний вагон и, как только тронулся трамвай, зажал между ногами портфель и ногтями подпорол нитку на поясе брюк. Я сорвал внутренний карман, переложил деньги в кошелек, а тряпку выбросил. Куртку я, конечно, не взял, и мама этого не заметила. Я знал, что она не заметит. На перроне меня встретил Алеша и повел в вагон показать мое место. - Никого еще нет? - спросил я. - Витька и Павел здесь. На перроне было очень много провожающих: проводы на курорте - тоже один из видов развлечений. Больше всего людей толпилось возле двух московских вагонов. На второй путь пришел утренний поезд из Симферополя. Пробежал Женин отец, выкрикивая: - Предлагаю комнаты. Прекрасные комнаты на любой вкус и карман. Пришел Сашка с родителями, потом появились Катя и Женя. Они вышли из зала ожидания: наверно, сидели там, пока не собрались все. Я старался не торчать на глазах и ждал маму. К вагону подошла наша историчка Вера Васильевна. - Саша, Витя, подойдите ко мне. А где Володя? - спросила она. Я подошел. Я совсем забыл, что сегодня в школе выпускной вечер. Вера Васильевна привезла нам премии. Меня премировали шахматами, Витьку - романом "Как закалялась сталь", а Сашку - "Первой конной" Бабеля. Вера Васильевна вручала нам премии и каждого целовала, а по поводу Сашкиной премии произнесла небольшую речь. - Саша, - сказала она. - Только понимая, что ты достаточно подготовлен, чтобы понять пороки этой книги, и что ты очень любишь этого талантливого, но чуждого нам по идеологии писателя, я согласилась, чтобы тебя премировали "Первой конной". Сашкина мама прослезилась. Вера Васильевна тоже была очень взволнована. Она обняла меня за плечи, спросила: - Где мама? - На бюро. Должна вот-вот подъехать. - Какое-то бюро, когда уезжает сын, - сказала Сашкина мама. Интересно, для кого она это сказала? Если для меня, то напрасно: я не желал ее слушать. - Всегда грустно расставаться с учениками. Но без этих мальчиков я не могу себе представить школу. Наверно, старею и становлюсь сентиментальной, - сказала Вера Васильевна. - Пусть все молодые будут такими молодыми, как вы, - сказала Сашкина мама. Сашкин отец стоял, заложив руки за спину, смотрел на Сашку и тихонько напевал. Меня позвал дядя Петя и отвел к окну зала ожидания. Он долго смотрел на меня, так долго, что мне стало неловко. - Скажи. Правду скажи. Витька на меня не обижается? - спросил он. - Нет, дядя Петя, не обижается. Никто н