ибовский. Неожиданно сверху, с горы, послышался свисток. Должно быть, это сигнал кошевого. Ага, так и есть! Человек двадцать скаутов, те, кому выпало быть ворами, обгоняя друг друга, побежали в лес. Те, что остались у палаток, видно, не собираются покидать лагерь. Они сидят у знамени и разговаривают. - Гайда, хлопцы! - позвал Оська. Один за другим, легко раздвигая кустарник, мы спустились к реке и вошли в холодную воду. Согнувшись, почти касаясь руками воды, мы перешли речку вброд шагах в пятидесяти ниже сломанного дуба. Дно здесь было каменистое, покрытое тиной и грязью, голыши скользили, ноги разъезжались, а тут еще быстрое течение толкало, сносило вниз. Возле самого берега Оська, Куница, Михась Декалюк и долговязый хлопец зачерпнули в свои посудины воду. Выскочив первым на берег, Оська отослал хлопцев утопить под скаутским лагерем закупоренные бутылки. Хлопцы убежали. Мне показалось, что у них в руках самые настоящие бомбы. Мы ждем их возвращения, переминаясь с ноги на ногу. Стоять на берегу очень неприятно. Каждую минуту нас могут заметить скауты: ведь мы у них под самым носом. Хлопцы возвращаются обратно бегом. Еще издали они кивают головами. Готово! Вот-вот грохнет взрыв. Мы быстро подползаем к сломанному дубу. Ох, как колотится от нетерпения сердце! Поскорее бы выбежать на освещенную солнцем лужайку, да закричать, да броситься врукопашную. Коричневый, наполовину сгнивший ствол сломанного дуба виден сквозь кусты. Слышно, как разговаривают на лужайке скауты. - Наливай! - приказал Кунице Оська. Я посторонился: как бы в руках Куницы не разорвало бутылку. Рядом со мной из глиняного горшка лил воду в бутылку низенький смуглый Михась. Руки у него дрожали, вода то и дело брызгала на траву, и лишь половина ее, булькая, попадала в горлышко, растворяя задымившуюся уже известку. Хлопцы быстро заткнули мокрые бутылки пробками. - Кидай - и бежим! - прошептал Оська, и в эту же секунду за сломанным дубом, в реке, гулко, как настоящая бомба, разорвалась первая из потопленных бутылок. Из-за кустов нам видно, как сразу забегали, засуетились на поляне голоногие скауты. - Ур-а-а-а! - хрипло крикнул Оська и швырнул прямо на зеленые палатки свою бутылку. Вдогонку полетели и остальные. Куница, молодец, бросил свою дальше всех. Бутылки падают на поляну и тотчас же одна за другой - не успевают скауты понять, в чем дело, - оглушительно рвутся. Брызгами разлетается мокрая, горячая известь. Мы тоже кричим "ура". Звенящий пронзительный крик наш разносится над рекой. Мы опрокидываем на лету палатки и, скользя по мягкой траве поляны, подбегаем к скаутам. Я неожиданно столкнулся лицом к лицу с Котькой Григоренко. На щеке у него белеет известь. Видно, осколок нашей "бомбы" не миновал Котьку. Достанется же тебе сейчас, змеиный командир! С разбегу, одним ударом кулака я швыряю его на палатку. Колышки захрустели, палатка мякнет, и Котька падает на землю. Он хочет ударить меня носком ботинка в живот, но я изворачиваюсь и, сорвав с него шляпу, бегу дальше. Мы забрасываем в кусты легкие скаутские посохи, сбиваем на ходу котелки - кулеш с шипеньем льется в не успевший погаснуть жар костров. - Флаги хватай, флаги! - хрипло кричит Оська, размахивая маленьким звеньевым флажком с львиной пастью посредине. А у сломанного дуба идет жаркая схватка за кошевое знамя. Два дюжих скаута, с кинжалами на поясах, тянут его к себе. Они уцепились за древко знамени и пятятся назад, в кусты. Несколько сельских хлопцев наседают на этих рослых скаутов. Они тузят их кулаками, стегают нагайками. С ними вместе и низенький Маремуха. Он вертится под ногами у скаутов, бьет их головой в живот, щиплет за ляжки. Кто-то из хлопцев - кажется, Михась Декалюк - прыгнул на шею Кулибабе и таскает его за волосы. В это время в реке запоздало рвутся одна за другой еще две бутылки. Звук разрыва настолько силен, что кажется, будто с того берега палят из настоящих пушек. Один из великовозрастных скаутов, растерявшись, отпустил древко и бросился в кусты. Другой, потеряв равновесие, полетел на землю, а Михась Декалюк кубарем покатился через него. Древко знамени треснуло и сломалось. Золотая бахрома оторвалась от шелкового полотнища. Хлопцы кучей навалились на сваленного скаута. Они тузят его под бока, а он вертится вьюном на растерзанном знамени, но подняться не может. В эту минуту к хлопцам подбежал Куница. Изловчившись, он одним рывком выдернул из-под скаута обломок древка с изодранным знаменем и побежал к реке. - Удирай! Удирай! Догоняют! - закричал вдогонку Кунице Оська, заметив, что следом за Юзиком пустились двое скаутов-"удавов". Вот чудаки, кого догнать захотели! Все равно теперь знамя наше. И мы помчались вслед за Куницей. А вверху, на горе, скауты уже пересвистываются вовсю. Слышно, как хрустит хворост. Кто-то - наверное, сам Марко Гржибовский - пальнул из маузера. Видно, скауты, почуяв недоброе, несутся сюда. Не оглядываясь, мы рванули через кусты, крепко сжимая в руках трофеи - скомканные скаутские шляпы, обломки посохов, звеньевые флажки. Я не заметил даже, как мы перебежали обратно брод, как кто-то из нас поскользнулся и обдал бегущих брызгами воды. Скауты все еще пересвистываются под горой и на поляне около сломанного дуба. Преследуемые этими свистками, мы мчимся все быстрее. В ушах еще отдаются скаутские крики, а перед глазами мелькают их испуганные лица, смятые палатки, погасшие костры. Надо удирать что есть духу, пока они не успели опомниться. Мы несемся, точно вперегонки, по узенькой лесной тропинке, задевая локтями ветки кустарника, обламывая сухой валежник. Останавливаемся только за Барсучьим холмом, когда уж нет сил бежать дальше. За Барсучьим холмом тихо, свежо и спокойно. Хлопцы отдышались и поснимали капелюхи. Они обмахиваются ими: жарко! Оська расстегнул ворот сорочки. К его разгоряченной груди пробирается лесной прохладный воздух. - Ох, и дал я этому пацюку! Всю чуприну ему повыдрал, - сказал Михась, отирая смуглой ладонью лоб. - А вы видели, как я того, здорового, за ногу укусил? Когда б не я, он никогда знамя не отдал бы! - выкрикнул Маремуха. - Что ты хвастаешься? Если б не Куница, знамя осталось бы у них, - ввязался и я в разговор. Мне хотелось сбить с Петьки гонор. - Будет, хлопцы, не ссорьтесь. Все воевали добре, - сказал Оська. - Скажите-ка вот лучше, где нам флаги попрятать, а? И в самом деле, куда девать флаги? Вот эти маленькие, со звериными и птичьими головами, можно запихнуть хоть за пазуху, а что с кошевым делать? Ведь оно широкое, хоть стол застилай. Идти с флагами в село никак нельзя. А вдруг мы напоремся на какого-нибудь петлюровца? Раздумывать много нет времени. Ведь из лесу вот-вот могут выскочить с острыми бебутами в руках взрослые скауты. - Давайте спрячем в березовой роще, - предложил Оська. В самом деле! Ведь никому и в голову не придет искать знамя там! По узенькой меже, разделяющей два пшеничных поля, мы пошли вперед, в березовую рощу. Мы давим ногами голубые васильки, дикие, чуть распустившиеся маки, лиловый куколь. Межа густо заросла цветами и сорной травой. А вокруг, по обеим сторонам межи, колышется от ветра еще не окрепшая, но уже густая пшеница: пробежит полем ветер, и пройдет по ней едва заметная, неслышная зыбь. В березовой роще совсем прохладно. Она раскинулась на пригорке, и ее обдувает со всех сторон ветер. Чуть слышно покачиваются ровные, стройные березы. В кустарнике заливается черноголовый жулан-сорокопут. Он поет громко, взволнованно, не слыша наших шагов. Мы спустились в лощину, к ручейку. У самого берега Куница опустился на колени. Под корнями старой березы он обеими руками стал рыть яму. Земля здесь рыхлая, влажная, перемешанная с глиной - копать Юзику легко. - Довольно! - скомандовал Оська и сунул в яму свернутое кошевое знамя. Яма закопана. Теперь можно и по домам. Когда мы шли в село, где-то далеко прокатился глухой раскат грома. - Будет гроза, - заметил рыжий долговязый хлопец. - Ну, выдумал! - удивился Маремуха. - Погляди, небо какое чистое. - Это не гром, это красные стреляют, - уверенно сказал я. - Откуда красные? Это гром, - повторил рыжий хлопец. - Вы, городские, небось никогда не слыхали настоящего грома. Вот увидите, будет дождь. Слышь, как вороны закаркали. Это к дождю. Я промолчал. Пусть думает, что это гром. Поглядим, кто из нас будет прав. Мы подходим к селу. Уже вечереет. Коровы возвратились с пастбища и, вытягивая шеи, мычат около ворот. Хозяйки пускают их во двор и принимаются доить. Слышно, как за плетнями то в одном, то в другом дворе молоко, точно дождь, стучит в донышки широких цинковых ведер. Почуяв вечер, уже суетятся, укладываясь спать, полусонные куры. Как незаметно подошли сумерки! Оська велит хлопцам собраться завтра после полудня в березовой роще. - Будем делить добычу, - говорит он важно. Хлопцы расходятся по хатам. Один из них вытащил из кармана скаутскую ковбойскую шляпу и, сняв свой простой соломенный капелюх, с опаской оглядываясь по сторонам, надел ее на голову. Я поглядел ему вслед. Сделав два шага, хлопец чего-то испугался, снял шляпу и опять засунул ее в карман. Трус. Как Маремуха. А я вот свою надену, и никто мне ничего не сделает. Я смело надел Котькину шляпу - она велика мне - и пошел за ребятами. Но Оська увидел это и сразу насупился. - Сними! - приказал он. - Ну и сниму. Мне не жалко... Вчетвером мы зашли в Оськин двор. Удилище и сетка Петьки Маремухи по-прежнему стояли под крыльцом. Оськина мать сидела на завалинке и, сжав коленями макотру, лущила в нее прошлогоднюю кукурузу. Она терла один початок о другой. Золотистые зерна кукурузы глухо падали в большую, глазурью раскрашенную макотру. Авксентий, одетый в домотканую коричневую коротайку, стоял тут же. За плечами у него виднелся все тот же двуствольный дробовик. Он собирался уходить. Увидев нас, он спросил: - Где были, хлопцы? - Мы панычей городских лупили, тато, - ответил Оська, вынимая из-за пазухи петлюровский флажок. - Ох, и дали мы им перцу! - Каких панычей? Тех, что с барабаном? Юнкеров ихних? - Ну да, ну да, - запрыгал Маремуха, - юнкеров. Мы им палатки оборвали все чисто, шляпы забрали, - вот у Василя шляпа есть. Покажи, Василь, шляпу. - А где вы били юнкеров? - спросил Авксентий. - Под Медной горой, около речки, - сказал Оська, хвастливо размахивая скаутским флажком. - Они не юнкера. Они скауты. Юнкера - те в юнацких школах обучаются, а это гимназисты, их готовят на подмогу Петлюре, - хмуро поправил дядьку Куница. Но тот сказал: - Знаю, знаю! Шпионы петлюровские малолетние в тех отрядах готовятся. Значит, это вы пальбу там подняли? А я голову ломал: откуда такой переполох? Из чего же вы стреляли? Я никак не мог разобрать. Не то обрезы, не то бомбы... - Ага, ага, бутылочные бомбы, - хитро улыбнулся Оська. - Бутылочные бомбы... Врешь. Откуда они у вас? Где вы их взяли? - Да не взяли, а сделали, - объяснил я Авксентию. - Верное слово, сделали, - подхватил Оська. - Насыпали извести в бутылки - вот и бомба. А как они удирали, тато! Кто в кусты, кто куда. Они думали - то настоящие бомбы. Мы у них там все порасшвыряли, а Куница... - А кто велел тебе нападать на них? - вдруг сурово перебил Оську дядька. - А мы сами... - начал Оська. - "Сами, сами"! А ты знаешь, как вы могли нашкодить? Хорошо, хлопцы успели повытаскивать все оружие из пещеры, а то довелось бы расхлебывать вашу кашу. - Они ж за Петлюру! - удивленный словами дядьки, сказал Маремуха. - Ну и что ж? А за них могли и нас похватать. Пускай бы шли своей дорогой. - Не похватают! Красные ведь близко, - ответил я дядьке. - Вы же сами говорили. - Кто его знает, - неуверенно сказал дядька, - то все бежали в город, а вот недавно через село на Жмеринку опять проскакало шестеро петлюровцев. Я сейчас пойду сам побачу, как там, на шляху, а вы здесь осторожненько... - А мы с вами пойдем, дядя, - попросил я Авксентия. - Э, нет, на шляху теперь неспокойно, а мне еще Мирона захватить надо. Заходите в хату, повечеряйте - и в клуню. Оксана, собери-ка хлопцам ухи да вареников, - сказал дядька на прощание жене и ушел по направлению к Калиновскому тракту. После ужина, когда мы переходили из хаты в клуню, я увидел, как по небу к Нагорянам подползали густые багровые тучи. Неужели тот рыжий хлопец правду сказал, что будет дождь? МЫ ПОКИДАЕМ СЕЛО Ночью в самом деле пошел дождь. Удар тяжелого грома разбудил нас. Через распахнутые двери клуни было видно, как вспыхивала молния, освещая влажные листья яблонь и слив. С кладбища сразу потянуло сыростью. Зарывшись в сухое сено, я слышал, как ливень хлестал по листве, как крупные дождевые капли, падая наземь, задевали листочки кустарника, молодую завязь плодов на фруктовых деревьях и обвитый повиликой сгорбленный плетень усадьбы Авксентия. И в этом ночном дожде, и в молнии, то и дело поджигающей зеленовато-синим пламенем густое, черное небо, и в тяжелых раскатах страшного ночного грома, сотрясающего мокрую землю, было одновременно что-то жуткое и веселое. Разбуженный ночной грозой, я долго не мог заснуть. Я вспомнил, что случилось за последний день, и было мне от этого радостно и чуть-чуть тревожно. Теперь, думал я, обязательно должны прийти красные. Если они не придут, мы пропали. Ни Котька Григоренко, ни его приятели-скауты не спустят нам вчерашнего набега. Каково-то им сейчас на поляне у сломанного дуба? Вряд ли они успели уйти оттуда. Намочит же их ливень! Колышки палаток сломаны, брезентовые полотнища забрызганы известкой - мы здорово разорили скаутский лагерь, укрыться им негде. А Марко Гржибовский? Вот бесится небось, что мы у него знамя его шпионское утащили! Не удалось Гржибовскому обучить скаутов, как надо одной спичкой разжигать костер, не смогли они доиграть до конца в "сыщиков и воров", не поели свой кулеш. Не спас их ни святой Юрий, ни богородица. Зря они пели свою хвастливую песню, вступая в Нагоряны. Поливай их, дождь, сильнее, крепче, пусть на всю жизнь запомнится им этот поход! А вот мне да похрапывающим рядом Кунице, Оське и Маремухе хорошо. Никакой ливень не прошибет эту плотную, крепко сшитую соломенную крышу. Под нами чуть колючее, пахнущее лесными полянами и ромашкой сено. Кусачие былинки щекочут уши и щеки, залезают в нос, но я лениво отстраняю их и, прижавшись к мягкому толстенькому Маремухе, обняв его левой рукой, усталый и довольный, крепко засыпаю под этот радостный, теплый дождь. Просыпаемся мы поздно. Тихое утро стоит в саду. Двор за плетнем уже весь освещен солнцем. Через открытую дверь клуни видно, как посвежела и еще ярче зазеленела листва на деревьях. Покрытая глазурью макотра блестит на плетне. - Вставай, Петро! - толкнул я под бок Маремуху. А он еще глубже зарылся головой в сено. Я пощекотал Маремуху под мышками, и тогда он вскочил на колени так быстро, что все сено в клуне зашевелилось. - Вставай! Вставай! Сплюх! А он, словно на морозе, стал быстро обеими ладонями растирать свои розовые уши. - А знамя-то наше промокло - слышал, какой дождь ночью был? - потягиваясь со сна, сказал Оська. - Не промокло, я его под корнями зарыл, - успокоил Оську Куница и, схватившись за балку, как на турнике, поднялся вверх. Из-под стропил посыпалась мелкая труха. Во дворе громко заговорила с кем-то Оксана. Мы вышли к ней и поздоровались. Какая-то пожилая сгорбленная женщина сразу же ушла, а Оксана тихо пожаловалась нам, что в селе "ой как неспокойно". Только и разговоров, что красные близко. Еще на рассвете селяне тайком от старосты угнали своих лошадей за Медную гору. Они боятся, что лошадей могут реквизировать для эвакуации петлюровцев. Поговаривают, что еще ночью петлюровские разъезды отняли всех коней в Островчанах. - Беда мне с мужем, - сказала Оксана, - ушел, слова не сказал, хозяйство оставил, а я сама тут за все отвечай. Хотела запрятать в погреб кабанчика, а он вырвался, лежит на глине и кричит. Наверное, вывихнул ногу. Она говорила с нами так, словно мы были приятели Авксентия. Мы сочувственно слушали ее жалобы, а сами думали: что же нам делать? Кабанчик кабанчиком, а вот как нам быть? Ведь тут сейчас неинтересно. Авксентий хитрый. Ушел потихоньку к партизанам и оставил нас. А вдруг где-нибудь под городом уже начинается бой? А здесь ничего не увидишь. Но мы не маленькие. Мы сами знаем дорогу обратно. Мы решили вернуться в город. - Пойдем с нами, Оська, - предложил я и брату. Но его мать крикнула: - Никуда он не пойдет! Не смей ходить! Тато велел ему оставаться дома. Сиди здесь, Оська, хоть ты поможешь по хозяйству. Оська кисло сморщился, но ослушаться не посмел. Делать нечего. Пойдем одни. А жаль! Мы попрощались с теткой, крепко пожали руку Оське и отправились в путь. Лесной дорогой мы пошли в город. Хорошо в лесу после дождя. Простые лесные цветы пахнут особенно сильно. У дороги, где стелется барвинок, выглядывают из-под кустов синенькие колокольчики, лесные фиалки, иван-да-марья. В розовых цветках шиповника жужжат пчелы. А как здорово поют где-то вверху на деревьях невидимые снизу птицы! Весь лес дрожит от их звенящего пения. На серой осине глухо трижды прокричала кукушка и затихла, должно быть услышав наши шаги. Мы шли по влажной тенистой дороге, то и дело пересекаемой обнаженными корнями деревьев. Мы перепрыгивали через лужи, ноги скользили и разъезжались в стороны. Около березовой рощи я вспомнил, что Оська договаривался сегодня после полудня со здешними ребятами делить кошевое знамя. Ведь мы имеем право тоже получить по куску этой добычи, отнятой у наших врагов. - Возьмем, хлопцы, свою долю? - кивнул я на лощину. - А ну его, пускай Оська пользуется. Куда оно нам? - отмахнулся Куница. - Возьмем, возьмем! Даром, что ли, дрались? - запрыгал Маремуха. Ага, большинство на моей стороне. Мы сворачиваем к ручейку. Маремуха разрывает обеими руками землю. Я вытаскиваю знамя из-под березовой коряги и стряхиваю с него липкую глину. А все-таки дождь промочил знамя. Шелк намок и почернел. Ну, как же теперь его делить? Нас было человек двенадцать, - если порезать знамя на двенадцать равных кусочков, каждый получит по небольшому, величиной с носовой платок, куску шелка. А ведь сельские хлопцы похватали те куцые звеньевые знамена. Если бы не Куница, кто знает, это широкое кошевое знамя могло остаться у скаутов. Мы имеем полное право взять себе больше, чем остальные. А что, если распороть знамя пополам? Недолго думая, я достал из кармана перочинный нож и, сунув Маремухе край знамени, натянул свой конец и разрезал знамя пополам. Потом оторвал руками остатки бахромы и подал желтое полотнище Маремухе. - А теперь как поделить? Кусок желтого и кусок голубого? Надо было иначе. Эх, ты! - покачал головой Куница. - Зачем делить? Мы возьмем себе половину, вот и все, - успокоил я Куницу. - Но ведь нас трое! Ишь как запел! Минутку назад фыркал - "не надо", а теперь глаза загорелись. - А мы жеребок бросим. Кто вытянет, тот получит весь кусок. Из него сорочка выйдет или скатерть. А платки-то нам зачем? Что мы, девчонки? Куница задумался, а Петька Маремуха сразу перешел на мою сторону. - Давай! - закричал он. - Желтое мы оставим, голубое себе возьмем. А я загадаю. На палочки или на камешки. - Ну, иди загадывай... На палочки... - подумав и тряхнув головой, милостиво разрешил Куница. Скомкав желтую полоску шелка, Петька засунул ее обратно в ямку под старой березой. Потом он убежал в кусты и возвратился оттуда с зажатыми в кулаке тремя палочками. - Самая коротенькая - знамя! - объявил он. Я потащил жребий первым. Маремуха боялся, что мы подсмотрим, и так зажал палочки, что приходилось вытаскивать их силой. "Интересно, кому же достанется шелк?" - подумал я, разглядывая свою палочку. Кончики ее Петька обкусал зубами. Вытащив жеребок вслед за мной, Куница потребовал: - Покажи! Петька раскрыл потную, дрожащую руку. Мы уложили на ней рядышком свои палочки, и оказалось, что самая коротенькая досталась Кунице. - Получай, - не без сожаления отдал я ему мокрую полосу шелка. Маремуха грустными глазами следил за тем, как Юзик, словно мокрое белье, выжал полотнище и засунул его себе за пазуху. Щелкнув языком, Куница весело полез по откосу лощины вверх, а мы, неудачники, вслед за ним. Когда мы перевалили через Барсучий холм, я увидел на другой стороне реки ту самую поляну, где мы вчера дрались с петлюровскими панычами. Поляна была пуста. Только выжженные кострами черные лысины, истоптанная трава да белые лужи известки напоминали о вчерашней схватке. БЕГУТ ЧУБАТЫЕ Шумный Калиновский шлях пролегает где-то в стороне. До самого города Куница ведет нас напрямик по заросшим полынью межам; мы минуем засеянные низенькой густой гречихой поля и одну за другой пересекаем поросшие травой безлюдные проселочные дороги. - Сколько мы уже идем, так до вечера домой не доберемся, - едва поспевая за Куницей, пробурчал уставший, измученный Маремуха. Бедному Петрусю сегодня досталось. Шутка ли сказать, сколько мы прошли, а еще ни разу не отдыхали. - Ладно, Петро, не журись, - сказал Куница, - у кладбища отдохнем. Давай быстрей. - Юзик, кладбище, кажется, скоро? Да? - не вытерпел я. - Скоро, скоро. Видишь, липа на бугре покосилась? За ней и кладбище. Юзик прав. Только мы поднялись на бугор, как сразу вдали зазеленели яворы кладбищенского сада. За ними белеет наш город. На холмике у кладбища мы делаем привал. Хорошо после длинной дороги улечься на мягкой траве, под высоким тенистым явором и слушать, как где-то около самого уха в белых и розовых цветах клевера жужжат шмели. Налево, за тюремными огородами, пересекая зеленые поля, тянется до самого горизонта белая полоска дороги. Она то идет прямая, ровная, то, встречая на своем пути зеленые курганы, петляет вокруг них причудливыми зигзагами, то пропадает совсем в темной чаще леса, то, вырвавшись из него, снова вьется по сенокосам, баштанам, полям - узенькая белая полоска покрытого мелким камнем шоссе. Это и есть Калиновский шлях - главный путь из нашего города на север. Серая дорожная пыль клубится сейчас вдоль телеграфных столбов: в город одна за другой мчатся подводы, тачанки, экипажи. Их грохот доносится сюда через тюремные огороды и маленькую рощицу, отделяющие нас от Калиновского шляха. Интересно, кто это едет: красные или все еще петлюровцы? - Давай пошли! - поднял нас Куница. Мы не посидели и двух минут, но тотчас вскакиваем и пускаемся дальше. Хорошо утоптанная тропинка ведет нас в город. Миновали кладбище. Уже маячат вдали, на Житомирской, верхушки стройных серебристых тополей. Вдруг Куница прыгнул через канаву, круто повернул на Тюремную. - Куда ты, Юзька? - окликнул я его. - Давай, давай, - торопит Куница. Мы выбегаем на мостовую этой окраинной улицы. Вот и тюрьма - огромное каменное здание, обнесенное с четырех сторон высоким кирпичным забором. - Ох ты! - крикнув от неожиданности, сразу присел Маремуха. За тюремной оградой зазвенело разбитое стекло. - Окна бьют, - тихо сказал Куница, присев около меня на корточки. И в эту самую минуту в каких-нибудь пятидесяти шагах от нас медленно распахнулись широкие, окованные железом тюремные ворота. Оттуда один за другим на тюремную площадь выскочили пятеро петлюровцев в черных коротких жупанах. Выбежали. Остановились. Вот первый из них, самый высокий, махнул рукой на кладбище. Мигом, вытянув винтовки, охранники перебегают улицу. Они перепрыгнули через кладбищенскую ограду и пропали среди мраморных крестов. Чуть шевельнулись и сразу же затихли густые кусты жимолости. - Посмотри, посмотри! - приподнимаясь, шепчет Куница. Из самой крайней, левой решетки верхнего этажа тюрьмы, пробив стекло, со звоном вылетел красный продолговатый кирпич. И вслед за этим то из одного, то из другого окна, словно по чьей-то команде, падают и разлетаются вдребезги грязные, запыленные оконные стекла. Заключенные - все те, что были против Петлюры, - повисли на решетках. Они машут руками, что-то кричат, а что - не разберешь. А вот в окне второго этажа около водосточной трубы заклубилась белая известковая пыль. Ого! Из камеры по железной решетке бьют каким-то тяжелым куском железа. Глухие нетерпеливые удары разносятся на всю тюрьму. Еще немного - и выломают решетку. Но с Куницей разве досмотришь? - Гайда, хлопцы! - торопит он нас. Нехотя мы побежали вслед за ним по Тюремной. Я бегу и оглядываюсь. Интересно бы посмотреть, как люди, брошенные Петлюрой в тюрьму, выломав решетки, выбегут на волю, как тот славный повстанец Кармелюк. Куница, заметив, что мы отстали, кричит: - Давай быстрей, а то палить начнут! Пожалуй, Куница прав. Ведь каждую минуту петлюровцы могут открыть огонь по взбунтовавшейся тюрьме. Куница свернул на Старопочтовую. По гладким каменным плитам ее тротуара очень приятно бежать босому - куда лучше, чем по колючему грунту. Но почему никого не видно на улице? Пусто, точно все жители вымерли. Мы пробегаем мимо епархиального училища. Это желтое с монастырскими узкими окнами здание выходит главным своим фасадом на Старопочтовую. Здесь, в училище, стоит булавная сотня атамана Драгана. А ну, посмотрим, у себя ли черножупанники? Что такое? Окна в училище раскрыты настежь. Около училищного подъезда валяются перевернутые табуретки, совсем новое цинковое ведро. Внутри училища тихо. Не слышно людских голосов. Вот так здорово - выходит, драгановцы улепетнули отсюда! Вдруг за станцией хлопнул выстрел. За ним - другой. Куница сразу остановился. - А что я говорил? - шепнул он. Маремуха переменился в лице, побледнел. - Может, спрячемся, а, Юзик? - осторожно попросил он. - Новое дело! - огрызнулся Куница. - Куда ты спрячешься? Тут сейчас начнется такое... Вот слышишь? Совсем близко, откуда-то со стороны губернаторского дома, зачастил пулемет. Дробь выстрелов пронеслась над тихим, притаившимся городом. Пулемет замолк, но тотчас же у вокзала один за другим захлопали ружейные выстрелы. Неужели это красные подошли так близко? Шальная, неизвестно откуда прилетевшая пуля взвизгнула вверху над крышей епархиального училища. Куница молча побежал вниз. Мы - за ним вдогонку. Дело совсем плохо, если уж пули свистят над головой! Мы чуть слышно шлепаем босыми ногами по каменным квадратикам тротуара, а выстрелы теперь звучат еще громче, совсем рядом. До Семинарской оставалось несколько шагов, как вдруг Куница метнулся в сторону, шепнув: - Назад, возле аптеки люди! Маремуха сразу припал к стене серого двухэтажного дома, а я заскочил в подъезд парадного. Кто, интересно, там? Может, повернуть обратно? Еще подстрелят. Но Куница крадется вперед. - Посмотрим давай тихонько! - предложил он. Гуськом пробираемся вдоль стены этого серого дома до его угловой водосточной трубы. Тут, сразу же за углом, начинается густой подстриженный садик. Вслед за Куницей мы нырнули в него и уже оттуда, из-за кустов акации, выглянули на улицу. Огромное стекло лучшей городской аптеки Модеста Тарпани разбито. Еще несколько дней назад за этим толстым бемским стеклом стояли на подоконнике пузатые бутылки с прозрачной розовой водой, а вверху на стекле белели буквы: АПТЕКА Модеста Тарпани Ни пузатых бутылок с розовой водой, ни белой надписи, ни бемского стекла теперь не видно. Вдребезги разбитое окно похоже на огромную квадратную дверь с очень высоким порогом. Тротуар аптеки усыпан осколками. А внутри, у прилавков, на блестящем кафельном полу, хозяйничают петлюровцы. Вот один из них, чубатый, в сбитой на затылок папахе, вскочил прямо на застекленную стойку с душистым мылом и парфюмерией. Стекло треснуло под его сапогом, а нога петлюровца ушла в глубь стойки. Вслед за чубатым петлюровцем на стойку лезут его приятели. Они ногами выбивают зеркальные стекла в шкафах, где стоят в банках с латинскими надписями всякие лекарства. - Горилку шукай, Остап, горилку! - кричит один из них чубатому петлюровцу. Соскочив со стойки на пол, чубатый бежит в глубь аптеки и выволакивает оттуда высокого седого старика в белом халате. Мы его знаем. Это провизор Дулемберг. Он упирается и не хочет идти, но чубатый петлюровец с силой тянет старика за руку и вышвыривает его из аптеки прямо на улицу. - Молись богу! - приказывает провизору чубатый и сует ему в ухо дуло нагана. Я отвернулся. Страшно. Что они сделают с ним? Но в эту минуту из аптеки закричали: - Подожди, не стреляй, Остап! Одну за другой петлюровцы вынесли из аптеки пузатые бутылки с белыми этикетками. Бандиты поставили их прямо на мостовую и заставили провизора пробовать лекарства. И вот, стоя на коленях, седой Дулемберг дрожащими руками открывает стеклянные пробки. Из каждой бутылки он отсыпает на ладонь капельку лекарства и прикасается к ней языком. Некоторые бутылки провизор сразу отодвигает в сторону и глухо говорит: - Не буду. Яд. Тогда петлюровцы хватают их за горлышко и бьют об стену. Бутылки разлетаются на куски. Ручьи лекарств текут с тротуара на мостовую. Запахло духами, туалетным мылом и больницей. Бутылки с лекарствами, которые Дулемберг полизал языком, грабители погрузили в походную двуколку. Нам было очень жалко стоящего на коленях посреди мостовой седого провизора, но помочь ему мы ничем не могли. Чувствуя, что навсегда покидают этот город, петлюровцы совсем озверели. Теперь им все равно. Стоит только выбежать из-за кустов на улицу, где гуляют их стреноженные кони, как сразу этот чубатый выпалит в нас из своего нагана. Старый испуганный Дулемберг, точно в церкви, стоял на коленях перед разграбленной аптекой. Старик ждал, что ему еще прикажут, и боязливо морщился. Из аптеки на улицу выскочил низенький петлюровец в синем жупане. Подбежав к Дулембергу, он протянул ему большую зеленую банку. Аптекарь отсыпал из этой банки горсть порошка шоколадного цвета и, лизнув его языком, глухо сказал: - Лакрица. Сладкое. Тогда все остальные петлюровцы обступили низенького синежупанника, а он насыпал каждому в ладонь по пригоршне этого коричневого порошка. Петлюровцы глотали лакрицу, точно сахарную пудру, и облизывались. - А ну, катись. Наводи порядок! - вдруг со всего размаха ударил Дулемберга ногой в спину чубатый петлюровец и, сунув за пояс наган, побежал к двуколке. Дулемберг полетел грудью на мостовую. Его седая борода попала в лужу разлитых лекарств. Он осторожно поднялся и, вытирая руки о белый халат, медленными шагами, словно в чужой, незнакомый дом, пошел в разоренную аптеку. Мостовая сразу опустела. Только вдали неслась к центру города нагруженная аптекарскими бутылками двуколка и звенели копыта догоняющих ее коней. За лесом ухнула пушка. Снаряд просвистел над нами и тяжело разорвался где-то около губернаторского дома. Мы побежали дальше, к духовной семинарии, по совершенно пустой, безлюдной улице. Тут было еще страшнее. Со всех сторон нас окружали молчаливые дома с закрытыми ставнями. Наверное, хозяева этих домов с утра засели в подвалах и боялись нос показать на улицу. Только одни собаки бегали по опустевшим дворам. Они лаяли и визжали, когда по небу, со свистом рассекая воздух, пролетали снаряды. Да и мы тогда, нечего греха таить, тоже ежились, приседали, и каждый думал про себя: "Разорвись подальше! Ну, подальше! Только не здесь". У духовной семинарии петлюровских часовых уже не видно. Это серое здание пусто, как и епархиальное училище, в нем не слышно гула машин, которые печатали здесь деньги, не видно людей в окнах, а обе половинки железных ворот, ведущих в семинарский двор, раскрыты, словно только что туда проехала подвода. ...Чем ближе мы подходили к Заречью, тем громче и сильнее доносились стук колес, скрип телег, ржание коней. И когда открылась перед нами на скалах по ту сторону реки старинная черная крепость, мы увидели тучи пыли, клубящиеся над крепостным мостом. Мост сплошь забит подводами и бричками убегающих петлюровцев. Со всех улиц города они устремились сюда, чтобы, проскочив через мост, выехать на ведущий к Збручу Усатовский шлях. Около Турецкой лестницы, прямо на улице, валяется целый куль белой пшеничной муки. Странное дело - его никто не стережет, никто не подбирает. Мы перебежали дощатую кладку и полезли по скалам на Старый бульвар. С высокой, обросшей мхом и дикими желтыми цветами скалы была хорошо видна вся эта улица Понятовского, запруженная войсками. Квадратные серые конфедератки легионеров Пилсудского смешались с меховыми папахами чубатых петлюровцев. Легионеры обгоняют друг друга. Белая пена хлопьями слетает с морд вспотевших, испуганных лошадей. На верхнем конце улицы Понятовского возвышаются серые стены доминиканского костела. Высокие черные двери его и калитка, ведущая на погост с улицы, плотно закрыты. На костельном погосте - пусто. Ни одного человека. Высеченные из серого камня католические святые стоят на крыше костела со скорбными лицами. Помнится, ранней весной, когда вместе с петлюровцами в город пришли легионеры Пилсудского, весь вечер звенели над этим доминиканским костелом маленькие колокольчики и польский бискуп служил в честь какого-то высокого тощего генерала торжественный молебен. Жалобно играл тогда под высокими сводами костела орган, легионеры важно звенели шпорами на паркетном полу, и местные пани в старинных ротондах, в черных с блестками пелеринках, в длинных с воланами шелковых платьях то и дело приподнимались с дубовых скамеек и вслед за бискупом торопливо крестили свои строгие, покрытые вуалями лбы. Сейчас не видно ни бискупа в высокой, похожей на кокошник, тяжелой шапке, ни чопорных тетушек в траурных мантильях и с зонтиками в руках. Не слышно и колокольного звона над доминиканским костелом. На тротуар под костельной стеной выбежал из строя низенький, одетый в серое легионер. На левой ноге у него размоталась обмотка и тянется за ним по дороге. Солдат останавливается, со злостью срывает обмотку с ноги, швыряет ее на костельный забор и пускается бежать дальше. Долго еще видно, как вдоль улицы по тротуару мелькает белый краешек его кальсон. Он боится отстать и, должно быть, проклинает своего усатого маршала, пославшего его на Украину. - А зачем они бумаги столько увозят? Вот чудаки, погляди, - сказал Куница. По улице Понятовского к мосту спускается крестьянская телега, доверху забросанная синими и коричневыми папками с бумагой. Наверное, это дела какого-то петлюровского министерства. Вот одна из папок соскользнула с подводы и упала на мостовую. Белые листы рассыпались по камням. Их тут же смяли копытами лошади, запряженные в блестящий офицерский фаэтон. - Побежали - подберем, а? - предложил Маремуха. Трус, трус, а иногда лезет с такими советами, что смешно становится. Вот и сейчас. Меня даже зло взяло. - Куда ты, сазан, побежишь? - закричал я Петьке. - Да тебя сразу же отхлещут нагайками - ты же знаешь, какие они теперь злые! Как осы. Маремуха обиженно отвернулся. В это время откуда ни возьмись к нам подбежал конопатый Сашка Бобырь. - Здорово, хлопцы! - закричал он нам и потом спросил у Куницы: - Котьку не видел случайно? - А вот еще один перебежчик! - зло сказал Куница прямо в лицо Бобырю. - Ну, где твои разлюбезные скауты? Чего же ты с их кошевыми за границу не бежишь? - Да я что... Вы думаете, я на самом деле за Петлюру, хлопцы?.. Жить нам было не с чего, а там завтраки даром давали, ну я и записался... - жалобным голосом протянул Бобырь. - Записался, чтобы, когда подвырастешь, офицером ихним стать? Бедноту убивать, да? А вот мы же не записались! - донимал его Куница. - Ну, вы... - Сашка замялся, - вам родные помогли это понять. Вот у Василя отец давно с коммунистами дружит, а у тебя, Юзик, дядя в Киеве - сознательный моряк. Письма писал, кому помогать надо. А меня мама сама подговорила, чтобы я из-за той каши пошел... Видно, тронутый чистосердечным признанием Сашки, Куница спросил мягче: - Вы вчера ночью пришли? - Ага, ночью. Только собрались - приехал гонец и привез приказ возвращаться в город. Около кладбища нас ливень захватил, все промокли, гром, молния, лужи кругом - никто ничего не видит. Тогда Гржибовский закричал: "Разойдись!" - и мы побежали кто куда. А я, видишь, простудился, даже насморк схватил! - шмыгая носом, рассказывал Сашка Бобырь. - Выходит, плохой поход получился? - с ехидством заметил Маремуха. - И не говори. Знал бы раньше - не пошел бы. Гляди, опять кавалерия... И с флажками все... Да, Сашка не ошибся. Это едет новый отряд польских уланов. На пиках у них болтаются маленькие бело-красные флажки с белыми коронованными орлами. Всадники сидят в кожаных седлах как-то неуверенно, словно под ними чужие лошади. Уланы пришпоривают лошадей, хлещут их нагайками. Неожиданно над круглой Папской башней рвется шрапнель. Мы видим ее дымок - белый, распустившийся над встревоженным городом, словно маленькое круглое облачко. Хриплые крики и брань раздаются у моста. Стегая длинной нагайкой свою гнедую лошадь, какой-то улан нечаянно рассек желто-голубое полотнище на древке у едущего рядом петлюровца. - Куда ты прешь, нечистая сила?! - обозленно закричал на улана чубатый петлюровец. Около нас послышалось: "Бегом! Бегом!" - Бежим на Заречье! - толкнул я Маремуху и Куницу. И мы, оставив Бобыря, удираем со Старого бульвара. - В Старую усадьбу!.. Спрячемся в погребе... Оттуда все видно будет... - едва поспевая за нами, задыхаясь, пробубнил Маремуха. Миновав Успенскую церковь, по узенькому Крутому переулку мы повернули к Петькиному дому. Через кусты и бурьяны бросились к Старой усадьбе. А снаряды над городом рвались все чаще. Они падали уже на Усатовском шляхе, пересекая дорогу отступающим петлюровцам. Неожиданно за флигелем сапожника Маремухи мы натолкнулись на моего отца. С ним еще какой-то парень в соломенном капелюхе. Вот так штука! Как отец попал сюда? Вдвоем с парнем отец вытащил из бурьяна совсем новенький, смазанный маслом пулемет и, согнувшись, потащил его за хобот на дорожку. Парень в крестьянской одежде помогал отцу, приподнимая пулемет за надульник. Мы даже спрятаться не успели от неожиданности. Отец заметил нас и сердито закричал: - Убирайтесь отсюда, шалопуты! А в это время из-за кустов послышался знакомый голос Омелюстого: - Мирон, дай-ка Прокопу ленты с патронами. Отец, позабыв про нас, побежал в бурьян. За патронами от Ивана прибежал Прокоп Декалюк. Я видел его однажды в Нагорянах и хорошо запомнил. За ним следом выскочил дядька Авксентий в своей коричневой коротайке. Ого, да сколько их тут?! - А это что за гоп-компания? - кивнул в нашу сторону низенький смуглый, похожий на цыгана Прокоп Декалюк. Отец подал ему две зеленые плоские коробки с пулеметными лентами и, шагнув на тропинку, совсем разозлившись, закричал: - Марш домой, кому я говорю?! Как бы не так! Чего мы не видели дома? Заметив, что отец обернулся к Авксентию, мы все мигом бросились в открытый погреб и залегли там, у самого входа, на заплесневелых каменных ступеньках. Отсюда нам чудесно видна и крепость на высокой скале, и крепостной мост, запруженный уланами и петлюровцами. Отец вынес из бурьяна полное ведро