из них затянул свою вечернюю песню. Сквозь редкую листву акаций я видел черную грудку птицы, задранный кверху тоненький и дрожащий его клюв. Скворец то передразнивал иволгу, то запевал соловьем, то свистал, как чиж, то чирикал совсем по-воробьиному. Он пел все громче и надрывистее, стараясь перекричать голоса курсантов. Я загляделся на скворца и не заметил, как ко мне подбежал Петька Маремуха. Он запыхался и покраснел. - Я... меня не пускали к тебе... Насилу уговорил... часового... Давай... Я глядел на Петьку и ничего не понимал. - Давай... побежали. - Куда? - Ты ничего не знаешь?.. Побежали... - Да куда, скажи?.. - Борцы приехали! - выпалил Петька. Этих слов было достаточно, чтобы я, забыв обо всем, побежал за Петькой на улицу. Уже за воротами Петька на ходу бросил: - Я не знаю, когда начало. Может, в десять, а может, в девять. Но если в девять часов, тогда опоздали. - А где борются? - В клубе совторгслужащих. - Много? - Ой, много!.. И Али-Бурхан... И Дадико Барзашвили... Все... - А билеты? - Не журись! - Верно, самые дорогие остались? - Не журись, я говорю! - Хорошее дело - не журись! - Есть билеты... Понимаешь? - радостно сообщил Петька, едва поспевая за мной. - Один борец, Лева Анатэма-Молния, здоровый такой... тише, не беги так... здоровый такой... принес до папы ботинки чинить... Увидел меня и говорит: "Хочешь, хлопчик, на борьбу пойти?" Я говорю: "На какую борьбу?" Он говорит: "Как, разве у вас афиш еще нет?" Я говорю: "Нет". Он говорит... тише, Васька... он говорит: "Вот негодяи, еще не выклеили афиши, - говорит, - сбора не будет..." Тише... И дает мне сразу три контрамарки. "На тебе, - говорит, - приходи в клуб, посмотри, как я положу чемпиона Азии Али-Бурхана. А за это, - говорит, - скажи всем своим знакомым, что мы приехали... И выступаем у совторгслужащих". - А ты сказал? - Спрашиваешь! Целый день бегал, говорил, всем хлопцам сказал... До Сашки Бобыря на Подзамче бегал... Не верилось - правду ли говорит Петька? Стриженный под польку, с большими мясистыми ушами, он бежал вприпрыжку рядом со мной по тротуару и тяжело сопел. - А где контрамарки? - спросил я. - Есть... есть... Петька залез в карман штанов, потом в другой и остановился. - Погоди, где ж они? - бледнея, спросил он. Мне даже показалось, что мокрая прядь волос зашевелилась на Петькином лбу, но тут Петька подпрыгнул и быстро сунул два пальца в кармашек рубашки. Он вытащил оттуда сложенную вдвое розовенькую бумажку. - Фу... Напугался! - сказал он с облегчением. - Думал, потерял. Смотри! - И Петька на ходу развернул бумажку. Действительно, в потной его руке было три билета. - Это ж настоящие билеты! - Ну не все равно - билеты чи контрамарки. Факт - пройдем. - А третий куда? - Третий? Продадим и конфет купим. - "Конфет, конфет"! - передразнил я Петьку. - Ты что - маленький?.. Давай, знаешь, лучше... возьмем Галю на борьбу... - Галю? А она разве дома? Давай, если дома! - быстро согласился Петька. Галя, к счастью, оказалась дома, и мы не дали ей даже переодеться. Она пошла с нами в город в простеньком сером сарафане, набросив на плечи вязаную голубую кофточку-безрукавку. Уже издали, выйдя из переулочка на Центральную площадь, мы заметили, что борьба еще не начиналась: все восемь окон зала клуба совторгслужащих были освещены. А часы на городской ратуше показывали четверть десятого. Одно из двух: либо начало назначили в десять, либо не пришла публика. Мы подошли ближе и увидели, что еще не собралась публика. На дверях клуба висела длинная, напечатанная оранжевыми буквами афиша, но мы не стали ее разглядывать, а по узенькой каменной лестничке поднялись на второй этаж. Петька Маремуха отдал контролеру, седенькому старичку в зеленой вельветовой куртке, наши билеты, старичок оторвал контроль и дал нам дорогу. В ярко освещенном зале были выстроены простые сосновые скамейки. В зале недавно вымыли пол, он весь был покрыт мокрыми пятнами, даже на скамейках поблескивали капли воды. Я стер рукавом воду с наших мест, и мы уселись. - Хорошие места, правда? - гордо спросил Петька и оглянулся. - Ничего, - сказала Галя. - Но там, в первом ряду, было б лучше. - Ну, лучше! - протянул Петька. - Ничего не лучше. Ты просто ничего не знаешь. Это если театр, тогда лучше, а борьбу надо отсюда, с четвертого ряда, смотреть. - Почему с четвертого? - поддерживая Галю, сказал я. - С первого же лучше видно? - Лучше-то лучше, но там сидеть опасно. Ты знаешь, что в Проскурове было? Там один борец другого как схватил да как бросил его через себя, а тот как полетит в зал и ногами одну женщину чуть-чуть не убил. В больницу увезли. Правда, правда! Не смейтесь. - Я одного не понимаю, - сказала Галя, - отчего все эти борцы такие здоровые? - Ну, отчего! - важно ответил Петька. - Во-первых, они каждый день выжимают гири, а потом - ты знаешь, что они кушают? Не знаешь? Думаешь, как обыкновенные люди? Совсем нет. Во-первых, они едят сырое мясо - раз? Посолят и едят. Потом они пьют сырые яйца. И кровь пьют... - Ну, это ты, Петька, не ври, - перебил я Маремуху. - Откуда кровь? - Откуда? - выкрикнул Петька и даже вскочил от обиды. - Ты думаешь, я вру, да? А вот и не вру. Ты знаешь, что меня сегодня Лева Анатэма-Молния спросил? Вот догадайся. - Не знаю. - А вот что. Вышли во двор, а он говорит: "Скажи, Петя, где у вас здесь можно крови достать?" Я говорю: "Какой крови?" А он смеется и говорит: "Ты не пугайся, не пугайся, не человечьей. Мне, - сказал, - обыкновенная кабанья кровь нужна, сырая. Я должен пить сырую кровь". - Ну, а ты что ему сказал? - спросил я. - Идите, говорю, до колбасника Гржибовского, он каждый день кабанов режет, у него есть. - Ну и сбрехал. Откуда каждый день? - сказал я Петьке. - Это раньше, до революции, он резал каждый день, а после того как убили его Марка, он хвост совсем поджал. Теперь он режет только перед ярмарками, когда базар. - Много ты знаешь, - протянул Петька обидчиво. - А вот и знаю. Что я, не жил рядом с ним? Жил. И все видел. Тихий он стал - как-никак сын петлюровец был у него и бандит... - Значит, сырая кровь силу прибавляет. Смотри! А я не знала! - сказала Галя. - Еще бы, - ответил Маремуха уверенно, - она здорово полезна. Ты же знаешь Сашку Бобыря? Так вот у этого Сашки была самая настоящая чахотка. Он кашлял - спасу нет. Тогда его мама стала его лечить. Каждый день утречком Сашка ходил на бойню и пил там сырую кровь. Много выпил. Стаканов сорок выпил. И что ты думаешь? Поправился. Да и сейчас иногда пьет. Говорит - вкусная. - Фу, противно! - Галя поморщилась и закрыла глаза. - Тише, смотри! - сказал Петька. В зал один за другим вошли музыканты из пожарной команды. В медных, хорошо начищенных касках, в плотных желтых куртках, с большими серебряными трубами, они прошли, тяжело стуча сапогами, в угол зала, под сцену, и стали рассаживаться. Ноты были приколоты у музыкантов на спинах, лишь первая четверка не имела перед собой ничего - видно, все они играли по слуху. Капельмейстер Смоляк - низенький горбатый человек в белой вышитой рубашке, подпоясанный сыромятным пояском, лысый и большелобый, поднял палочку, и оркестр заиграл для начала веселый марш "Прощание друзей". Под звуки этого громкого марша из фойе, из курилки, с улицы стала сходиться публика. Мне было не по себе: казалось, что билеты наши фальшивые и нас могут вывести. Было неприятно и то, что рядом с нами никто не сидел, неуютно было. В эту минуту из двери, ведущей на сцену, вышел Котька Григоренко. Этого еще недоставало! Важный и нарядный, в батистовой рубашке, сквозь которую ясно просвечивали упругие мускулы, подпоясанный кавказским ремнем с воронеными язычками, Котька медленно спустился по лесенке и, покачивая плечами, как борец, подошел к первой скамейке и уселся. Трудно было удержаться, и я сказал Гале как можно ехиднее: - Гляди, кавалер твой пришел. - А брось! - сказала Галя безразлично и даже рукой махнула, но, видно, ей неприятно стало, что Котька не поздоровался с ней. Погас свет, и занавес зашевелился. Петька Маремуха заерзал на скамейке. Подымаясь, занавес накручивался на деревянную палку. Вот свернулась лира, и мы увидели освещенную сцену. Декораций не было, лишь позади висел черный кусок сукна. На сцену выбежал тот самый седой старичок, что отрывал у нас билеты. Он успел переодеться, вместо зеленой вельветовой куртки на нем была длинная, до колен, бархатная толстовка с поясом и черным бантом на шее. Старичок низко поклонился, и в ту же минуту в зале послышался шум. Обгоняя друг друга, зрители мчались на первые места. Кто-то больно ударил меня локтем в спину. С грохотом упала на пол скамейка во втором ряду, несколько человек перелетели через нее; каждый, усаживаясь, точно квочка, раздвигал руки, ноги, стараясь занять как можно больше места. - Побежали, сядем там! - охваченный общим волнением, шепнул Петька, вскакивая. - Сиди! - цыкнул я. - Куда бежишь? Смотри! Все скамейки уже позанимали, а двое опоздавших медленно, будто прогуливаясь по залу, возвращались обратно. Старичок поднял руку и сказал: - Уважаемые граждане! По совершенно непредвиденной случайности судьбы наш мировой чемпионат посетил ваш замечательный древний город. Сейчас вы увидите здесь лучших богатырей нашего времени. То, что вы увидите, надолго останется у вас в памяти, и, поверьте мне, ваши дети и внуки позавидуют вам. Но я должен извиниться, уважаемые граждане, мы даем программу в несколько измененном виде. Дело в том... В зале стало очень тихо, и все насторожились. - Дело в том, - очень твердо сказал старичок, - что чемпион Кавказа и Каспийского моря Дадико Барзашвили не приехал... - Обман! - закричали позади. Кто-то протяжно свистнул. Затопали ногами. - Минуточку! - закричал старичок. - Ничего не обман! - Самый настоящий шахер-махер! - подымаясь, закричал басом высокий широкоплечий человек в плоской, слегка засаленной кепке. Это был Жора Козакевич, литейщик с завода "Мотор". Говорили, одной рукой он свободно выжимает мельничный вальц. - Вы думаете, обман, да? - закричал Козакевичу старичок. - А я говорю - не обман. Дадико Барзашвили ехал с нами. Он всей душой мечтал побывать в этом уважаемом городе, но, увы, непредвиденная ирония судьбы! В городе Одессе, - старичок повысил голос, - в городе Одессе в самую последнюю минуту Дадико Барзашвили покусала бешеная собака. По настоянию врачей он остался делать прививки. Но чтобы не огорчить уважаемую публику, - старичок обвел глазами зрительный зал, - мы расширяем нашу программу. Волжский богатырь, мастер стального зажима, Зот Жегулев, принимает вызов любого из присутствующих здесь и согласен бороться до полной победы... Итак, мы начинаем... Маэстро, прошу марш... Когда все борцы, сотрясая деревянную сцену и выпячивая мускулистые свои груди, прошли в "параде-алле" перед публикой и скрылись за кулисами, старичок в бархатной толстовке попросил на сцену трех человек, знающих французскую борьбу. Первым поднялся туда седой железнодорожник в форменной фуражке, за ним - начальник штаба частей особого назначения Полагутин, коренастый и черноволосый военный в красных брюках, сапогах со шпорами и белой гимнастерке. Недоставало третьего - старичок выжидающе глядел в зрительный зал. И тут очень легко на сцену выскочил Котька Григоренко. Оправляя батистовую рубашку, он смело подошел к старичку распорядителю, пожал ему руку и уселся рядом с Полагутиным на венском стуле в глубине сцены у низенького, покрытого зеленым сукном столика. Как он ни храбрился, но видно было, что ему не по себе там, на сцене. Котька положил на стол свои кулаки и все время, пока не началась борьба, смотрел на них. Задавака проклятый! Везде и всюду он старался быть первым, всюду совал свой нос. Ну вот сейчас кто его просил идти на сцену? Разве он знает хорошо французскую борьбу? Ничего подобного! Так всякий ее знает - и я и Петька Маремуха. Мне было очень неприятно, что Котька сидит перед нами, что Галя сможет его все время разглядывать. Котька красивее меня. Она может полюбить его, и тогда я останусь в дураках, с опасением думал я и мечтал: скорее бы начиналась борьба! МАСТЕР СТАЛЬНОГО ЗАЖИМА Первые две пары боролись неинтересно: видно было, что их выпустили на затравку; но вот когда распорядитель объявил: Али-Бурхан - Лева Анатэма-Молния! - в зале зашумели и все уставились на сцену. Духовой оркестр играл добрых минуты три - борцы не выходили. Должно быть, они набивали себе цену. Наконец, покачиваясь, из-за кулис первым вышел чемпион Азии, знаменитый Али-Бурхан. Коренастый, рябой, стриженный ежиком и остроголовый, с широкой, оплывшей грудью, тяжело ступая, он подошел к рампе. Медленно раскланялся и, точно желая проверить, не провалится ли сцена, топнул ногой по деревянному ее полу так сильно, что электрическая лампочка вверху замигала, словно перегорая. Через плечо у Али-Бурхана была надета синяя атласная лента с двумя медалями. Не спеша Али-Бурхан снял ее и подал распорядителю. В эту минуту из-за кулис выскочил Лева Анатэма-Молния, и я сразу перестал смотреть на Али-Бурхана. Загорелый, с очень гладкой, блестящей кожей, с выбритой головой, в парчовых трусиках, Лева Анатэма-Молния двигался по сцене крадучись, точно на цыпочках. - Это он дал контрамарки! - шепнул Петька. - Тише! - цыкнул я. Лева Анатэма-Молния поклонился и запрятал шнурок, выбившийся наружу из легкого ботинка, пошаркал подошвами по толченой канифоли и повернулся к Али-Бурхану. Командир конвойной роты Полагутин взял со стола никелированный звоночек и потряс им. Борцы сразу же, не успел затихнуть звоночек, стали ловить друг друга за руки. Али-Бурхан мне совсем не нравился, и я очень хотел, чтобы Лева Анатэма-Молния положил его. Но это было не так-то просто. Али-Бурхан только кажется с виду таким толстым, неповоротливым. Он старый и хитрый борец. Нагнув морщинистую, всю в жирных складках шею, он крепко стоит на раздвинутых ногах и почти не двигается с места, только узкие и хитрые его глаза перебегают вслед за Левой. Анатэма-Молния не знает, с какой стороны удобнее схватить ему Али-Бурхана. Вот он намерился взять его под мышки. Раз, два! - ничего не вышло... Али-Бурхан ударил тяжелыми своими руками по загорелым рукам Левы, и Анатэма-Молния снова забегал вокруг него. Али-Бурхан на ходу схватил Леву за руку, потянул его на себя. Лева растянулся на земле, вскочил. Али-Бурхан обошел раз вокруг Анатэмы-Молнии. Обходит второй. Чего ему спешить? Он примеривается. Поднял тяжелую и волосатую руку да как хлопнет Леву по шее! "Макароны" - так я и знал! Лева покачнулся, но устоял. Али-Бурхан хлопает его вторично. Еще! Еще! Он, словно фуганком, строгает тяжелой рукой Левину шею. На весь зал разносятся эти отрывистые глухие удары. Затылок у Левы побагровел, лицо налилось кровью, колени разъезжаются. - Ему ж больно! Что он делает? - выкрикнула Галя. - Довольно! - закричали в заднем ряду. Командир Полагутин взял колокольчик. Али-Бурхан заметил это и выпрямился. Он невольно пожимает плечами и сразу грудью наваливается на Леву. Анатэма-Молния всем телом рухнул на ковер. Али-Бурхан хватает его и быстро выворачивает на спину. Ну конечно! Сейчас на обе лопатки. Остается каких-нибудь два вершка, и Лева коснется спиной ковра. Обеими волосатыми лапами Али-Бурхан жмет Леву к земле. Анатэма-Молния опомнился, он пробует стать в мост, он хочет сделать стойку на голове и выскользнуть, он упирается головой о сцену, доски прогибаются под ним, но уже поздно. Кряхтя и посапывая, Али-Бурхан прижимает его к земле. Все меньше и меньше становится зазор между ушибленной спиной Левы и ковром, все меньше и меньше... Готово... А может, еще вывернется? Вывернись, выскользни, да ну, скорее, скорее! Чего же ты ждешь?.. Эх, поздно! Зажав в руке колокольчик и позванивая шпорами, подбегает к борющимся главный судья, командир Полагутин. Заглядывает вниз. Выходят из-за стола старик железнодорожник, Котька Григоренко. Звонок. Лучше б его не было! - Вот жалко! То он забил ему баки теми "макаронами", - спрыгивая со скамейки, бормочет Петька Маремуха. Галя побледнела. Глаза у нее испуганные. Судьи совещаются. Выбежал из-за кулис и подбежал к ним распорядитель. И сразу от судей он подошел к рампе. Поднял руку. В зале шумно. Хлопают. - Анатэма-Молния, браво! - крикнули совсем рядом. - Анатэма! - тоненьким голоском закричал Маремуха. - Лавочка! Сговорились! - крикнули совсем рядом. Распорядитель ждет. Ну, говори, уже тихо! - После захвата руки через плечо чемпион Азии знаменитый Али-Бурхан положил чемпиона Кубани Леву Анатэму-Молнию правильно! - выкрикнул распорядитель и кивнул капельмейстеру Смоляку. Оркестр играет туш. Важный, надутый Али-Бурхан раскланивается. Раз. Другой. Третий. Лева Анатэма-Молния, отряхивая с трусов пыль и не глядя на публику, поклонился только один раз и, потирая ушибленную ляжку, убежал за кулисы. Один, с сольным номером, выступает чемпион Житомира Иосиф Оржеховский, красивый, поджарый борец в красных трусиках. Он широкоплечий, с хорошо развитыми бицепсами, тонкой талией. Кожа у него плотная, совсем без жира. Недаром он так свободно ложится спиной на доску, сплошь усаженную гвоздями. Эти острые гвозди густо вылезают из доски - кажется, что все они вопьются Иосифу Оржеховскому в кожу. Но ничего. Спокойно, скрестив на груди руки, он лежит на этих гвоздях, словно на перине. Звучит военный вальс "Душа полка". Когда, легко соскочив на ковер, Оржеховский поворачивается к публике спиной, на его коже всюду заметны маленькие точечки, но крови не видно. Вот кожа! Как у кабана. Оржеховский свободно бегает по этой же длинной доске босыми ногами, он укладывается на скамейку и подсовывает себе под голову, под лопатки, под ноги остриями вверх три казацкие шашки, он заколачивает голой ладонью в скамейку длинные гвозди - пять гвоздей подряд! Он гнет на груди толстый прут железа, он разрывает крепкую цепь, тут же, на сцене, он разбивает две бутылки, толчет их в медной ступке, высыпает затем осколки стекла в фанерный ящик из-под спичек и становится туда ногами. В ящик, ногами на стекло! И все ему сходит благополучно! Перерыв... Выйти? Не стоит! Еще займут места, и тогда придется смотреть оттуда, с "Камчатки". Я с Галей остаюсь в зале. Только Петька, положив на свое место шапку, бежит за семечками. Придерживая Петькину шапку рукой, чтобы не украли, я разглядываю публику. Там, на сцене, за плотным занавесом громко смеялись, топали ногами борцы. Мне было все еще досадно, что этот жирный Али Бурхан положил такого ловкого спортсмена. В зале было душно. С улицы в открытые окна доносился сладкий запах цветов акации. Эти цветущие акации стояли на тротуаре рядом с клубом, их белые ветви были хорошо видны в сумраке наступающего вечера. - Интересно, кто ж из публики, какой дурной пойдет с тем богатырем бороться? - спросила Галя, обмахиваясь платочком. - Кто-нибудь пойдет. Может быть, твой Котька пойдет. - Кто тебе сказал, что он мой? Чего ты прицепился? - Ты же страдаешь по Котьке. Что, я не знаю? - Ничего не страдаю... Нужен... - Тише! - оборвал я Галю. Рядом, на улице, громко запели "Интернационал". - Кто это? - спросила Галя. - Держи места! - приказал я и бросился к открытому окну. Высунувшись, я увидел, что верхний этаж типографии освещен. Типография стояла рядом с кафедральным костелом. Черный шпиль минарета и мадонна, стоящая на полумесяце, выделялись на светлом еще небе. В освещенных окнах типографии я заметил людей. Они стояли и пели. - То в ячейке печатников, - объяснил я, возвращаясь. - Наверное, у них кончилось комсомольское собрание. Да, я угадал правильно. Только затихли последние слова "Интернационала", они запели "Молодую гвардию". Вперед, заре навстречу, Товарищи в борьбе! Штыками и картечью Проложим путь себе. Смелей вперед и тверже шаг И выше юношеский стяг. Мы - молодая гвардия Рабочих и крестьян! - очень ясно доносилось оттуда, из типографии. И мне сразу сделалось очень тоскливо здесь, в этом душном, шумном зале, среди незнакомой публики. Там, в соседнем доме, дружно пели комсомольцы - наверное, они решали там важные дела. Может быть, они уславливались, как лучше ловить бандитов; может быть, они принимали кого-нибудь в комсомол? Стало тяжело, что я не с ними. И даже то, что рядом со мной сидела Галя, не могло отогнать тоски, нахлынувшей внезапно вместе с громкой этой песней. Я вспомнил, как тяжело жилось мне в эти дни, вспомнил все свои огорчения, и стало еще больнее, и ничто, казалось, уже не поможет моему горю. Но тут я услышал знакомый голос Маремухи. - Семечек нема, а есть только монпансье. Бери, Галя, это кисленькие! - сказал Петька. На клочке газетной бумаги Маремуха держал штук восемь конфеток. Они были разных цветов и слиплись. - Бери, Галя, ну! - твердо сказал Петька. Галя осторожно, двумя пальцами взяла липкую конфетку и захрустела ею. И мне тоже захотелось попробовать сладкого. Я отодрал сразу две конфеты и отправил их, не разъединяя, в рот. Так, хрустя кисленькими конфетами, мы дождались открытия занавеса. - Победитель чемпиона мира, Черной Маски, известный волжский богатырь, мастер стального зажима, никем не победимый Зот Жегулев! - выкрикнул распорядитель и сразу же отбежал в сторону. Он прижался к стене и стал смотреть в глубь сцены так, словно оттуда должен был выскочить не борец, а самый настоящий зверь. Я думал, что волжский богатырь будет фасонить больше всех и выйдет на сцену не скоро, но Зот Жегулев появился сразу, как только оркестр заиграл марш. Он вышел, и мне сперва показалось, что к нам плывет одно туловище безногого человека. А показалось так потому, что Зот Жегулев был в черном трико до пояса. Это плотное, шерстяное трико туго обтягивало его длинные, худощавые ноги в легоньких черных ботинках без каблуков. Очень недоброе, злое было лицо у этого человека: все в шрамах, морщинах, смуглое и сухое, с большими зализами на лбу, редкие черные волосы и нос тонкий, острый, словно клюв хищной птицы. Когда Зот Жегулев, подойдя к рампе и кланяясь, улыбнулся, я увидел белые и крупные его зубы. Я сразу невзлюбил этого человека. Я почувствовал, что Зот Жегулев улыбается нарочно, из-за денег. Поклонившись, волжский богатырь отошел на середину сцены и остановился там, сложив на груди руки и выставив вперед правую ногу. Распорядитель объявил: - Итак, уважаемые граждане, мастер стального зажима волжский богатырь Зот Жегулев принимает вызов любого из вас и будет бороться до полной победы, если вы того пожелаете! Зот Васильевич, прошу подтвердить согласие. Волжский богатырь молча поклонился. В зале стало тихо. Зот Жегулев, прищурившись и сжав узкие губы, глядел прямо на публику. - Ну так что ж, граждане? - спросил старичок распорядитель. - Угодно кому-нибудь попробовать свои силы в схватке с уважаемым Зотом Васильевичем? В зале по-прежнему молчали, только позади кто-то хихикнул. Так же, скрестив руки, стоял, выжидая, Зот Жегулев. Рядом со мной тяжело дышал Петька Маремуха. Вот бы ему, коротышке, выйти попробовать побороть этого длинного богатыря. - По-видимому, желающих нет и не будет? - хитро улыбаясь и подмигивая волжскому богатырю, сказал распорядитель. - Тогда... - Подожди, не торопись! - послышалось сзади. Все обернулись. В проходе стоял Жора Козакевич. - Простите, - спросил распорядитель, - вы что-то сказали? - Я буду бороться! - твердо выкрикнул Жора. - Простите, а спортивный костюм у вас есть? - Как-нибудь! - крикнул Жора и, не сходя с места, стал стягивать рубашку. Только он стащил ее, мы увидели широкую загорелую его грудь, очень сильные его руки. - Барышни, прошу не смотреть! - крикнул Козакевич и, согнувшись, ловко сбросил штаны, оставшись в одних трусах и тяжелых ботинках. - Костик, дай-ка твои тапочки! - попросил он, протягивая в ряды рубаху и штаны. Ему сразу же подали взамен белые, на лосевой подошве, тапочки. Козакевич разулся, надел тапочки, попробовал, хороши ли они, и, увидев, что хороши, приглаживая пальцами взъерошенные волосы, прошел мимо нас к сцене. Вытянув шею, старичок в толстовке силился разглядеть его. Когда Жора подошел к подмосткам, распорядитель спросил: - Гражданин, а вы знаете правила французской борьбы? - Как-нибудь! - ответил Жора и, задрав ногу, вскочил на сцену. Жмурясь от внезапно нахлынувшего на него света, он стал возле рампы спиной к волжскому богатырю и, улыбаясь, хлопнул себя ладонью по груди. В зале засмеялись. Тогда Жора повернулся к Жегулеву и вытянул руки, чтобы бороться. - Погодите, молодой человек, - остановил Жору распорядитель. - Еще успеете. Скажите вашу фамилию. - Козакевич, Георгий Павлович! - весело тряхнув головой, ответил Жора. Из зала закричали: - Жора, а ты пил боржом? - Жора, завещание напиши, Жора! - крикнул мой сосед, толстый усатый кузнец Приходько. - Ничего, как-нибудь! - сложив лодочкой ладони, прокричал в публику Козакевич. Зот Жегулев тем временем поправил свой широкий резиновый пояс и, взяв со стола кусочек мела, стал медленно натирать им ладони. - Скажите вашу профессию, гражданин Козакевич, - осторожно попросил старичок. - Металлист! - гордо ответил Козакевич. - Жора, адрес оставь, - не унимался какой-то крикун в задних рядах. Старичок распорядитель пошептался с волжским богатырем и объявил: - Итак, мы продолжаем: следующая пара: волжский богатырь, мастер стального зажима, непобедимый Зот Жегулев и любитель французской борьбы металлист Георгий Павлович Козакевич! Музыку, прошу! Дрогнули сияющие трубы в руках у пожарников. Борцы шагнули друг к другу. Жегулев пригнулся. Он протягивает навстречу Жоре длинные руки - видно, хочет выведать, каков Жора на простом захвате. Но Жора, не дожидаясь, хватает Жегулева прямым поясом и поднимает его вверх. Черные ноги богатыря уже в воздухе, он болтает ими, готовый ко всему. Тряхни его как следует, стукни ногами об пол! Жегулев ловко выбрасывает вперед обе свои руки, одной из них он упирается в шею Козакевича, отталкивается. Жора покраснел, но не отпускает богатыря. Жегулев жмет его сильнее. Тогда Жора круто поворачивается и пробует стать на колено, но Жегулев, громко крякнув, вырывается... Бросились снова друг другу навстречу. Жора неловко повернулся, и Жегулев сразу захватил его руку под мышку. Жмет. Крепко жмет! Слышно, как хрустят кости. Вот он, стальной зажим! Пропал Жора, недаром он такой красный. Поворот. - Здорово! Жора выскользнул и сразу поднял Жегулева на бедро. Богатырь пробует высвободиться, хочет опоясать Жору, но тот широк и ловок. Козакевич быстро подхватывает Жегулева, потом с размаху опускается на колено и швыряет его на спину. Богатырь успел вывернуться. Он падает на бок. Оба они возятся на ковре, богатырь кряхтит, силится вырваться. Но Жора крепко держит его обеими руками, а потом приказывает стать в партер. И вот этот черный длинноногий борец покорно переползает на карачках на середину сцены и устраивается там на ковре; его недобрые глаза блестят, на локте краснеет ссадина. - Жора, дай "макароны"! - закричал Приходько. Жора не слышит. Он нежно похлопывает богатыря по спине - видно, не знает, каким приемом схватить его. - Бери двойным, Жора! - заорали с "Камчатки". Козакевич услышал. Он пробует схватить Жегулева двойным нельсоном, но тот быстро прижимает обе руки к туловищу, - двойной не получился. Тогда Козакевич ловко и словно невзначай хватает Жегулева обеими руками за плечо, рвет его на себя. Богатырь хотел вскочить, но поскользнулся, - он лежит на боку, Жора наваливается изо всей силы. Еще немного, и Жегулев будет придавлен спиной к полу. Слышно, как тяжело кряхтит он, сопротивляясь, быстрые его ноги елозят по ковру, он пробует задержаться ими. Ну еще, еще! - Жми его сильней! В зале зашумели. Все вскакивают. Стучат скамейки. - Давай, давай, Жора! Прибавь давления! - кричит усатый Приходько. - Жора, ты же пил боржом! Не подкачай! - крикнули сзади. Даже музыканты, побросав свои трубы, столпились у рампы. Козакевич жмет богатыря широкой грудью, одна его тапочка отлетела под судейский столик, он упирается в Жегулева левым плечом, давит его изо всей силы вниз, вот-вот щека Козакевича коснется острого богатырского носа, - как бы этот Жегулев со злости не откусил нашему Жоре ухо. Остается еще капелька до полной победы, как вдруг Козакевич круто вскакивает и, задыхаясь, кричит в зал: - Это жульничество! Он меня мажет! А Жегулев тем временем вскочил и налетает на Козакевича сзади - видно, не хочет, чтобы тот его выдавал. Жегулев хватает Козакевича двойным нельсоном, давит ему на шею, - это очень опасный прием, но Козакевич рассердился не на шутку. Собрав последние силы, он нагибается, падает на колено и перебрасывает богатыря через себя. Падая на спину, Жегулев ударяет ногой по жестяной рампе. Точно ведро бросили! Рампа погнулась. Жора бросается к богатырю и, схватив его за плечи, оттаскивает на середину ковра и с ходу - на обе лопатки. Полагутин зазвонил. Жегулев опомнился. Он хочет вырваться, он вертится на ковре так, словно это не ковер, а раскаленная плита. Теперь он страшен, очень страшен, этот никем не победимый и побежденный Козакевичем богатырь, но ему не вырваться. Жора навалился на него и не пускает ни в какую. - Хватит! Хватит! - кричит на ухо Жоре Полагутин. К борющимся подбегает Котька Григоренко, трогает Жору за локоть. Козакевич бьет локтем назад, Котьке по колену. - Правильно! Не лезь! Котька отскочил. Полагутин смеется. Широко расставив ноги в красных бархатных брюках, он подносит звоночек к самому Жориному уху. Козакевич, сообразив наконец, что победил, вскакивает и подбегает к рампе. - Граждане! Граждане! - силится перекричать он шум и аплодисменты. Жора потерял и вторую тапочку, он стоит теперь на сцене в одних серых носках, волосы его слиплись на лбу, нос блестит, щеки мокрые, на потной груди очень хорошо заметна татуировка: русалка с длинным рыбьим хвостом и серп и молот. - Та тихше, нехай скаже! - обернувшись к публике, басом кричит усатый Приходько. Когда шум затихает, Жора Козакевич, тяжело дыша и не глядя даже на Жегулева, выкрикивает: - Я с этим бугаем борюсь... а он... дам тебе, говорит, десятку, только поддайся... Слышите? - То жулик, а не мастер! - кричит в ответ Приходько. - Он врет!.. Врет!.. - порываясь подойти к Жоре, кричит со стороны сцены Жегулев. Полагутин его не пускает. Старичок распорядитель дрожащими руками распутывает веревку занавеса. - Ну, давай тогда еще бороться. Посмотрим, кто кого! - кричит богатырь. Жора Козакевич тяжело прыгает в зал. Уже снизу он отвечает Жегулеву: - Хватит. В Одессе, на Молдаванке, поищи себе партнеров, а я с такими жуликами больше не борюсь... - Жора, тапочки! - через весь зал кричит приятель Козакевича. Услышав этот крик, Котька Григоренко подбирает белые тапочки и протягивает их Козакевичу. Зажимая их под мышкой, взволнованный Жора в одних носках быстро шагает в глубь зала. И не успевает он подойти туда, крашенный масляными красками тяжелый холщовый занавес, раскручиваясь, падает вниз и закрывает сцену, судей и злого, побежденного волжского богатыря, мастера стального зажима Зота Жегулева. Мы вышли не сразу. Мне казалось, что скандал на этом не закончился, и я предложил подождать немного. Разгоряченные и взволнованные не меньше Жоры, мы пошли в буфет, где, вытягивая из комнаты табачный дым, гудел в окне вентилятор. Нам сразу стало прохладно. Сквозняк обдувал нас. Петька Маремуха угостил Галю шипучей сельтерской водой. Мне тоже хотелось пить, но просить у Петьки денег на воду при Гале я стыдился, а он, коротышка, не догадался сам меня угостить. Скандала не было. Прямо в трусах, не одеваясь, Жора Козакевич вышел на улицу. Я пожалел, что мы захватили Галю. Если бы мы были одни, можно было бы свободно пойти за Козакевичем, послушать, что он рассказывает своим приятелям. А теперь мы не спеша прошли по душному и уже пустому залу на площадку и стали медленно спускаться по лестнице. - Василь! - сказал Петька. - Я одного не понимаю. Отчего Жора закричал: "Он меня мажет". Чем он его мазал? - Дурной! - ответил я, смеясь. - Мажет - это значит взятку дает. Он ему хабар обещал. - А-а-а! Хабар! А я не понял, - протянул Петька, прыгая через ступеньку. - Какой же это волжский богатырь? Разве такие богатыри бывают? Это заправский шарлатан... На улице было совсем прохладно. Вверху, над крыльцом, горела лампочка, освещая кусок тротуара и кривую акацию. Огни на площади уже погасли. Темная стояла сбоку типография, под аркой костельных ворот было совсем темно. - Галочка! - послышалось сбоку. Я увидел в темноте белую рубаху Котьки. Галя вздрогнула, оглянулась и, бросив нерешительно: "Подождите меня, хлопцы", - быстро пошла к Григоренко. Не знаю, о чем они говорили. Зато было очень больно стоять здесь, на освещенной полоске тротуара, и знать, что любимая тобою девушка шепчется с твоим врагом. Этот проходимец не постеснялся и при нас назвал ее нежно Галочкой. А быть может, она сама дала ему право называть себя так? Меня передернуло от этой мысли! Озадаченный Петька молчал и только посапывал. Галя возвратилась веселая. - Ну, пошли, хлопцы! - сказала она и, вынув кривую гребенку, зачесала назад ровные и густые волосы. До самого бульвара мы шли молча. Хотелось спросить Галю, зачем позвал ее Котька, но гордость не позволяла. Стыдно было. Видно, Галя сама чувствовала, что это меня интересует, потому что, только мы перешагнули каменный порог бульварной калитки, она сказала: - И чего только он ко мне пристает, не знаю, "Давай, говорит, я тебя провожу". - "Спасибо, говорю, я же с хлопцами иду, не видишь разве?" Ну и пошел домой. Мы не ответили. Оскорбленные, мы шли молча, а Петька Маремуха, молодец, понимая, что с Галей говорить не стоит, что надо ее наказать, сказал мне: - А знаешь, Васька, что мне Анатэма-Молния утром сегодня сказал? Пощупал мои мускулы, грудь - из тебя, говорит, хлопчик, может хороший борец выйти, у тебя, говорит, атлетическое телосложение. Атлетическое! Ты чуешь, Васька? - Много он понимает, твой Анатэма, - отмахнулся я с досады. - Разве он борец? Он сморкач, а не борец. Не мог даже Али-Бурхана побороть... - Ну, это еще вопрос! - ответил Маремуха с обидой, и голос его дрогнул. - Он хороший борец и правду сказал. А ну пощупай, какие у меня мускулы. - "Пощупай, пощупай..." Зачем мне щупать! Давай просто поборемся. - Давай! - ответил Маремуха. - Василь, не борись, Петька тебя положит, - подшучивая, сказала Галя. - Что? Положит? Ну, это еще посмотрим. Гайда, снимай пояс! - приказал я. - Как? Здесь? - испугался Петька. - А ты хотел на улице? Здесь, здесь, на полянке! - Ну давай! - решился Петька и щелкнул пряжкой. - Смотри, Галя, чтобы не покрали вещи, - сказал я. Трава на полянке была мокрая от росы и скользкая, и только я схватил Петьку под мышки, мы оба сразу грохнулись на землю. Это кажется со стороны, когда сидишь в зале, что бороться легко. Петька сопел, отбивался кулаками, но я быстро повалил его, подмял под себя. Мне хотелось поскорее побороть его, чтобы выказать перед Галей свою силу. Уже оставалось совсем немного до победы, но тут Петька вывернулся и прыгнул мне на спину. Он устроился на мне, точно на лошади, и, подпрыгивая, силился повалить меня, прижать к земле. Я понатужился, стал сперва в партер, а затем на колени и опрокинул Петьку. Можно было, конечно, для быстроты дела поймать его за ногу, но я боялся, что Галя увидит. Петька вскочил и стал хватать меня за руки. Ладони у нас были мокрые от росы, мне надоело возиться, я схватил Петьку прямым поясом и так, сжимая его изо всей силы, пошел вперед. Петька, сопротивляясь, попятился. Не знаю, сколько бы мы шли так, но, к счастью, позади оказалась ямка. Петька шагнул в нее и покачнулся, я приналег, мы грохнулись на землю, и тут наконец я положил Маремуху на обе лопатки. - Ну, то не по правилам! - пропыхтел Петька, вставая. - На ровном ты бы еще поборолся со мной. Так и дурак положит! - Хватит вам! Тоже мне борцы нашлись! - сказала Галя, протягивая пояса и наши шапки. - Пойдемте! Пошли. Темный бульвар спускался по склонам вниз, к лесенке на Выдровку. Под нашими ногами скрипел рассыпанный по аллейке речной песок. Было очень приятно, что я положил Маремуху на глазах у Гали. А она-то думала, что Петька сильнее. По ту сторону реки белели на склонах домики Заречья. Уже всюду погасили огни. Только в одном окне горел свет. В нашей бывшей квартире было тоже темно. Интересно, каких жильцов вселил туда коммунхоз? Когда, проводив Галю, мы переходили по узенькой деревянной кладочке через реку, Петька сказал: - Василь! А давай отлупим Котьку, чтобы он не вязался до Гали. - Когда? - Или нет! Давай лучше его напугаем! - Напугаешь его! Как же. - Факт - напугаем! Вот послушай. Будет он к себе домой на Подзамче возвращаться, а мы его в проулочке подкараулим да тыкву навстречу выставим. И завоем, как волки. Думаешь, не побежит? Факт - побежит! - А где ты сейчас тыкву достанешь? Они же маленькие еще. - У меня с прошлого года осталась. Сухая. Корка одна. Вырежем рот, глаза, заклеим красной бумагой, а в середину - свечку. Вот напугается! Подумает - привидение. - Постой, Петька, - остановил я Маремуху. - Хорошо, что напомнил. Кто тебе говорил, что в нашей совпартшколе привидения есть? Петька оглянулся и спросил тихо: - А что? - Да ничего. Сколько живем - и ничего. Не слышно даже. - Мне Сашка Бобырь говорил. Может, он набрехал, я знаю? - А ты спроси, кто ему говорил, - интересно. - Добре! - Ты, случайно, завтра не увидишь его? - Может, увижу. Я утречком на Подзамче за кукурузой пойду. - Зайди к нему, Петька. Что тебе стоит? Ведь интересно, откуда он это взял. Какие такие привидения? - Ну хорошо, зайду. А на борьбу пойдешь завтра? - Давай сходим. Я приду вечером. - Пораньше только приходи, - попросил Петька. - Так часов в семь. - Приду обязательно, - пообещал я. - Не забудь, спроси Бобыря. - Хорошо, спрошу! - сказал Маремуха, и мы расстались. В ПУТЬ-ДОРОГУ Из всех хлопцев, с которыми мне приходилось встречаться, Сашка Бобырь, или Бобырюга, как мы его прозвали в трудшколе, был самый невезучий. Однажды, еще когда существовала гимназия, мы спускались по телеграфному столбу из гимназического двора на Колокольную улицу. Все спускались быстро, а Сашка Бобырь захотел пофасонить и стал тормозить: проедет немножко, а затем с размаху останавливается. До земли оставалось совсем немного, когда Сашка заорал, да так громко, что даже те хлопцы, которые были уже у реки, побежали на его крик обратно, наверх. Сашка спрыгнул на мостовую и, не переставая кричать, держась обеими руками за живот, помчался по Колокольной вверх, к городу. Мы пустились за ним. Сашка с ходу ворвался в квартиру доктора Гутентага. Мы тоже хотели забежать туда, но сестра в белом халате нас не пустила. Из открытых окон на улицу доносились вопли Сашки Бобыря. Казалось, доктор Гутентаг резал его на куски. Стоя под окнами, мы думали разное.