Петька Маремуха утверждал, что когда Сашка спускался по столбу, у него лопнул живот. Мой приятель Юзик Куница говорил, что, наверное, Бобыря укусил тарантул. Вылез из щелки и укусил. Вскоре крики умолкли. Мы уже решили, что Сашка не жилец на белом свете, как вдруг, заплаканный и бледный, поддерживая живот, он появился на крыльце. Следом за Бобырем, в белом колпаке и в блестящем пенсне с золоченой дужкой, вышел сам доктор Гутентаг. Он держал в руке зажатую в белой ватке черную окровавленную щепку. Не успел Сашка спуститься по лесенке вниз, доктор окликнул его и, протягивая окровавленную щепку, сказал: - Возьми на память! За углом Сашка задрал рубашку и показал всем дочерна смазанный йодом и слегка вспухший живот. Заноза влезла ему под кожу от пупка до самой груди. Внизу, там, где она входила, был приклеен круглый, как пятачок, кусочек бинта. Морщась от боли, Сашка Бобырь рассказывал, что доктор Гутентаг выдирал у него из-под кожи эту занозу здоровенными клещами и что даже дочка доктора, Ида, помогала отцу. Мы шли рядом и, поеживаясь, поглядывали на занозу. Она и в самом деле была велика, куда больше всех тех заноз, которые не раз залезали каждому из нас в босые ноги. Сашка гордился приключением. Хотя в ушах у нас все еще стоял его крик, но он говорил, что ему ни чуточки не было больно. - А чего же ты кричал? - спросил Куница. - Чего кричал? А нарочно! Чтобы доктор принял меня без денег. Пропахший йодом и коллодием Сашка несколько дней был героем нашего класса. Вскоре история эта забылась, но прошло два месяца, и о Сашке снова заговорили. На большой перемене мы играли в "ловитки". Сашка побежал за гимназические сараи и нечаянно прыгнул на деревянную крышку помойной ямы. Крышка мигом наклонилась, и Сашка влетел в квадратный люк. Все думали - конец Сашке. Только подбежали к черной дыре, откуда несся кислый запах помоев, как вдруг снизу послышался глухой, придавленный крик: - Спасите! - Ты держишься? - осторожно заглядывая в люк, спросил Куница. - Я стою. Тут мелко! - донеслось к нам из ямы. Мы вытащили Сашку уздечками, снятыми наспех с директорского фаэтона. Мокрый, с обрывками бумаги и капустных листьев на одежде, Сашка вылез из ямы и сразу же стал прыгать. В рыжих волосах застряла картофельная шелуха, от него плохо пахло. Напрыгавшись вдоволь, Сашка разделся догола и сложил свою мокрую одежду в угол под сараем. Качая воду из колодца, хлопцы ведрами таскали ее к Сашке и окатывали его этой холодной водой с налету, как лошадь; брызги чистой воды разлетались далеко, сверкали под солнцем. Дрожа от холода, Сашка прыгал то на одной, то на другой ноге, фыркал, сморкался и быстро потирал ладонями конопатое лицо, рыжие волосы и все свое худое, покрытое гусиной кожей тело. Сторож Никифор дал Сашке свою старую, пропахшую табаком ливрею. В этой расшитой золотыми галунами ливрее, которая была ему до пят, Сашка побежал в актовый зал и сидел там за сценой целый день, пока жена Никифора не выстирала и не высушила ему одежду. На перемене мы побежали к Сашке в актовый зал. Завидя нас, Сашка сбросил ливрею и, голый, колесом заходил по паркетному полу. Какой-нибудь год оставался нам до окончания трудшколы; все хлопцы выросли, поумнели, меня даже в учком выбрали - один только Сашка Бобырь свихнулся и вдруг стал прислуживать у архиерея. Днем учится, а как вечер - в Троицкую церковь. Что ему в голову взбрело, не знаю. Раза два мы нарочно ходили в церковь поглядеть, как Сашка прислуживает. Рыжий, в нарядном позолоченном стихаре, с длинным вышитым передником на груди, Сашка бродил, размахивая кадилом, по пятам седого архиерея. Сашка зажигал в церкви свечи, тушил пальцами огарки и даже иногда, обходя верующих с блюдцем, собирал медяки. Всем классом мы объявили Сашке бойкот, мы нарисовали его в стенной газете "Червоный школяр", мы даже просили Лазарева; чтобы этого поповского прихвостня убрали от нас в другую группу. Один только Котька Григоренко в те дни разговаривал с Бобырем, - они стали вдруг закадычными друзьями. Вместе ходили домой и сидели на одной парте. Не знаю, сколько бы еще прислуживал Сашка архиерею, возможно, вышел бы из него дьякон или самый настоящий поп, как неожиданно из Киева возвратился старший брат Бобыря, комсомолец из ячейки печатников, Анатолий Бобырь. Три месяца учился Анатолий на курсах в Киеве и, вернувшись, стал агитировать Сашку, чтобы тот бросил своего архиерея. Агитировал он его хорошо, потому что дня через два после приезда брата Сашка перестал ходить в Троицкую церковь. А уж через месяц сам кричал, что попы обманщики, а седой архиерей самый главный жулик. Сашка рассказал нам, как каждый раз после богослужения архиерей забирал себе изо всех кружек и с подноса половину денег, а остальные давал попам. Сашка божился, что на одних восковых свечках попы Троицкой церкви вместе с архиереем зарабатывают втрое больше, чем директор нашей трудшколы Лазарев получает жалованья. Оказалось, что архиерейским прислужником Сашка Бобырь сделался неожиданно. Как-то вечером вместе с двумя знакомыми хлопцами он полез в сад к попу Киянице за яблоками. Сидя на дереве, Сашка тряс яблоню, а хлопцы собирали. Они уже набрали полные пазухи, как вдруг заметили Кияницу и дали ходу. Бедный Сашка остался на дереве и, ясно, удрать не смог. Медленно слезая, он думал, что Кияница выпорет его ремнем, заберет рубашку, а то еще хуже - поведет к родителям. Ничего подобного не случилось. Только Сашка спрыгнул на траву, Кияница ласково взял его за руку и сказал: - Ты хотел яблок, мальчик? Ну что ж, собери, сколько тебе нужно. Сашка осторожно подобрал в траве два яблока и ждал, что вот сейчас-то поп будет его пороть, но Кияница сказал: - Чего ж ты? Бери, бери еще. Не стесняйся! Сашка подумал-подумал и, решив: "была не была", стал подбирать спелые, пахучие яблоки. Он насовал яблок в карманы, насыпал полную фуражку, набросал за пазуху. "Пропадать, так с музыкой!", - решил Сашка. Усталый и сразу отяжелевший, он стоял перед Кияницей и ждал: что же будет дальше? К большому Сашкиному удивлению, Кияница не тронул его пальцем и не только не отобрал яблоки, а даже сам открыл Сашке калитку и сказал на прощанье: - Захочешь еще яблок, - попроси. Дам. А воровать не надо. Через три дня Сашка отважился и пришел к попу снова. Прежде чем повести Сашку в сад, Кияница долго расспрашивал его о том, что делается в трудшколе, какие новые учителя пришли, как справляется Лазарев. Ласково, нежно расспрашивал, а потом предложил Сашке помогать готовить ему уроки. Вот и стал Сашка захаживать к попу Киянице в гости, с ним вместе он и в церковь сперва ходил, а потом, когда Кияница устроил его прислужником, уже и сам бегал туда каждый вечер, когда была служба. Меня очень удивило, что Сашка Бобырь рассказал Маремухе о привидениях в совпартшколе. После того как весной мы окончили трудшколу, я ни разу не видел Сашку Бобыря в наших краях: он пропадал где-то там, у себя на Подзамче. От кого же, интересно, он мог узнать, что в совпартшколе водятся привидения? Я с нетерпением ждал следующего вечера. Но ничего я не узнал. Больше того: я не смог прийти к Петьке Маремухе в семь часов, как обещал. Утром, когда я мылся под кустом сирени, во двор въехали одна за другой четыре крестьянские подводы. Возница первой подводы спросил что-то у часового. Тот показал рукой на задний двор, и подводы уехали туда. Уже попозже, когда солнце стояло над головой, я видел, как курсанты вынесли из здания несколько тюков с бельем, одеялами и погрузили их на подводы. Я решил, что, наверное, опять где-нибудь перешла границу петлюровская банда и курсанты собираются ее ловить. Наступило время обеда. Я вбежал в комнату к родным и услышал, как отец сказал тетке: - Ну, довольно! - Ничего не довольно! - вдруг закричала тетка. - Ты мне рот не закроешь. Говорила и буду говорить. - Ну и говори, - сказал отец мягко. - А вот и скажу. Сознательные, сознательные, а... - Ты опять за свое, Марья? - повышая голос, сказал отец. - А что, разве неправду говорю? Правду! Жили на Заречье - ничего не случалось. А сюда переехали, и сразу пошло: суп украли, ложки... - Тише, Марья! - крикнул отец. - Ложки украли... - Тише, говорю! - Ничего не тише. Ложки украли, а завтра... - Замолчи! И не скули! - вставая, совсем громко закричал отец. - Замучила ты меня своими ложками! Так вот слушай! Я сам взял ложки и передал их в комиссию помощи беспризорным. Понятно? А будешь скулить - остальные отдам. Тетка сразу замолчала. Она смотрела на отца с недоверием. Я не знаю, поверила ли она ему. Чтобы спасти меня от упреков тетки, отец наговорил на себя такое. Это здорово! Мне стало жаль отца. "Я скотина, скотина! - думал я. - Ну зачем мне надо было продавать эти ложки? Попросил бы у отца денег, ведь наверняка дал бы..." И суп этот еще сюда затесался. А с ним совсем смешно получилось. На следующий день после ночной тревоги отец вернулся домой грязный. Под утро за городом прошел сильный дождь. Черные брюки отца были до коленей забрызганы дорожной грязью, а ботинки промокли и были издали похожи на два куска глины. Стоя на крыльце, отец щепочкой очищал с ботинок грязь. Он бросал комья этой липкой желтоватой грязи вниз и рассказывал мне о тревоге. Оказывается, вечером накануне банда Солтыса остановила возле Вапнярки скорый поезд Одесса - Москва. Забрав из почтового вагона деньги, бандиты подались к румынской границе. Чоновцы поджидали банду в поле, недалеко от Проскуровского шоссе, но бандиты изменили направление и свернули к Могилеву. Когда мне отец рассказывал, как лежали они в засаде, подбежала тетка с пустой кастрюлей в руках и спросила: - Ты суп вытащил, признавайся? - Да не мешайте, тетя. Не брал я ваш суп, - отмахнулся я. Лишь позже, когда тетка ушла, я вспомнил, что оставил суп открытым на ободе колодца. Видно, ночью к нему подобралась собака или другой какой зверь, потому что тетка нашла пустую кастрюлю в бурьяне. Сознаться, что я вытащил суп, после того как я сказал "нет", было поздно, и я думал - все обошлось. Но тут я ошибся. А может, пойти признаться сейчас тетке, что это я вытащил суп? Пусть не думает на курсантов. Эх, была не была! Пойду признаюсь. Я шагнул к двери, открыл ее и увидел отца. - Куда, Василь? - Да я хотел... - Пойдем побеседуем, - предложил отец и вошел в кухню. Я захлопнул дверь и подошел к плите. - Садись, - сказал отец и показал на табуретку. Оба мы сели. - Не надоело тебе еще баклуши бить, Василь? - Немного надоело, - ответил я тихо. - Я тоже думаю, что надоело. Ходишь болтаешься как неприкаянный. От безделья легко всякие глупости в голову лезут. Ложки, например... - Но я не виноват, тато. Занятия на рабфаке еще не скоро. Что мне делать, скажи? Все хлопцы тоже ничего не делают... - Я не знаю, что хлопцы твои делают, но думаю, что, пока там суд да дело, не вредно было бы тебе поработать немного. Я в ожидании смотрел на отца. Ссора с теткой, видно, его мало расстроила, - спокойный, молчаливый, он сидел на табуретке, глядел на меня и посмеивался. - Ну так что же, Василь? - А я не знаю... - Опять "не знаю"? - Ну, ты говори, а я... - Ну хорошо, я скажу. Отец поднялся и зашагал по комнате. Помолчав немного, он подошел ко мне вплотную и сказал: - Видишь, Василь, у нашей совпартшколы есть совхоз. Не так чтоб очень далеко, не так чтоб и очень близко. На Днестре. Место там хорошее, сады, река. Сегодня в этот совхоз на работу уезжает группа курсантов. Как ты думаешь, не проехаться ли и тебе с ними? - Меня разве возьмут? - Возьмут. Я уже говорил с начальником школы. - Хорошо. Я поеду. - Поедешь? - Поеду. - Но только придется тебе в совхозе поработать, Василь. Баклуши там бить нельзя. И кофе с барышнями по вечерам распивать не удастся. Словом, сам себе будешь зарабатывать на хлеб. Я в твои годы уже давно этим занимался и не жалею. Согласен? - Согласен. - Тогда живенько давай укладывайся - и марш к Полевому. На задний двор. - Полевой тоже едет? - Да. Он начальник отряда. Поживей собирайся. - Хорошо, тато, хорошо! - выкрикнул я и, вскочив на плиту, потащил вниз матрац, простыни и подушку. - Матрац брать не надо, - сказал отец. - А постель возьми. И пальто возьми. - Зачем пальто? Жарко же! - Возьми, говорю. Пригодится. Я снял с крюка свое старое осеннее пальто, сложил его вдвое и завязал в один узел вместе с полотенцем, простынями и подушкой. Отец стоял у меня за спиной и наблюдал, как я укладывался. КТО УБЕЖАЛ? Мы уехали - восемнадцать человек, и я даже не смог повидать перед отъездом Галю. Когда наша подвода катилась по крепостному мосту, я, привстав, увидел внизу под скалами крышу Галиного домика. Мне стало очень тоскливо, что я не простился с Галей. Возможно, в эту минуту она сидела в комнате и даже не думала, что я, надолго покидая город, проезжаю мимо. Побежать сказать ей об этом я не мог. Никто бы не стал меня дожидаться. Да и так все еще не верилось, что курсанты взяли меня в совхоз, что я, как взрослый, еду работать вместе с ними. За городом, только выехали на шлях, ведущий к Днестру, быстро стемнело. Проселочная дорога вилась под самыми огородами и кукурузными полями. Лужи воды блестели на ней. Комья густой грязи то и дело срывались с колес и летели в кукурузу, слышно было, как чавкают копытами, увязая в грязи, кони, как мелкие брызги стучат в деревянные борта подводы. Вскоре стало так вязко, что пришлось свернуть на шоссе, хотя это было и не очень здорово для селянских коней: все они были подкованы только на передние ноги. По шоссе поехали быстрее, сразу затрясло, зубы выцокивали на каждом ухабе. Я ехал на второй телеге, подложив под себя узел с одеялом, но все равно это мало помогало, и я мечтал, как бы поскорее свернуть опять на мягкую проселочную дорогу. Возница Шершень, дядька лет тридцати, в холщовых брюках, коричневой свитке и солдатской фуражке с обломанным козырьком, то и дело подхлестывал низеньких, но бодрых коней сыромятным кнутом. Кнут громко щелкал, и я жалел коней: и так им доставалось - каждый острый камешек, должно быть, больно впивался в их неподкованные задние ноги со стертыми копытами. Сказать же вознице, чтобы он не бил коней, я не решался и всю дорогу ехал молча. На задней подводе курсанты пели: Мы идем на смену старым, Утомившимся борцам Мировым зажечь пожаром Пролетарские сердца... Эта песня, заглушаемая грохотом колес, разносилась далеко над молчаливыми полями в свежем после недавнего дождя воздухе. Рядом со мной сидели четверо незнакомых курсантов. Трое из них шутили, переговаривались, а четвертый спал, подложив себе под голову мешок с овсом. Прислушиваясь к разговору курсантов, глядя на мелькающие вдоль дороги черные шапки лип, я с тревогой думал о том, что ожидает меня впереди. А вдруг я буду плохо работать в совхозе и меня выгонят? Надо будет поспевать за взрослыми, чтобы никто и слова дурного про меня не сказал. Хотя наш город находился в пятнадцати верстах от границы, я еще ни разу не бывал на Днестре, а знал только по рассказам, что это широкая и очень быстрая река. Правда, от вокзала до самого Днестра тянулась одноколейная линия железной дороги, но пассажирские поезда по ней не ходили. Только изредка, раза два в месяц, направлялся к Днестру за песком и галькой балластный поезд, составленный из расшатанных открытых платформ. Его медленно тянул туда по заросшему бурьяном пути маневровый паровоз "овечка". Петьке Маремухе удалось однажды попасть вместе с демонстрантами на такой балластный поезд. Он тоже ходил по берегу, пел песни, а потом, вернувшись, долго рассказывал, как хорошо купаться в Днестре, какое там славное, песчаное дно, какой отлогий берег, без ям и обрывов, куда лучше, чем в Смотриче. Петька божился, что с нашего берега отлично видна Бессарабия, он говорил, что на него даже закричал румынский солдат. Что и говорить - я с завистью слушал рассказ Маремухи. Мне очень хотелось побывать на Днестре самому, но я не думал, что это случится так скоро. Ехали мы долго, миновали сонное село с белыми хатками среди деревьев, мелькнул на околице у колодца высокий, поднятый к темному небу журавель. Шершень дернул вожжи, мы бесшумно свернули с мощеного тракта на проселочную дорогу, и здесь я почувствовал, что близок Днестр. Оттуда, с горизонта, лежащего перед нами, где звездное и уже чистое от дождевых туч небо соединялось с черными холмами, потянуло влагой. Земля под нами была уже сухая, дождь здесь не падал, и я понял, что сыростью тянет от Днестра. Вскоре, как только мы перевалили через бугор и поехали вниз, провожаемые далеким лаем собак, я увидел белую полосу речного тумана. Туман стлался низко над Днестром, сворачивал влево и пропадал за поворотом реки далеко в приднестровских оврагах. Похоже было, что совсем недавно кто-то промчался перед нами на горящей арбе с сеном, и густой дымный след указывал дорогу неизвестного возницы. Чем ближе мы подъезжали к Днестру, тем становилось холоднее, и я уже подумал было, не надеть ли пальто, как вдруг из оврага вынырнула первая белая хатка. - Ну вот и приехали, - сказал сидевший рядом со мной курсант. - Отставить песню! Селян побудите, - донесся с задней подводы голос Полевого. Песня замолкла, и сейчас был слышен только скрип колес нашего обоза. Село тянулось долго, хаты были разбросаны на буграх, далеко одна от другой. Почуяв знакомые места, весело заржала наша левая коренная, и Шершень ласково хлопнул ее вожжой по крупу. - Это и есть совхоз, а, дядько? - спросил я Шершня. - Ага, хлопчик, - ответил он. - До революции тут была панская экономия, а теперь - совхоз. Подвода остановилась перед высокими железными воротами, за ними виднелись какие-то строения, сад. Шершень спрыгнул с облучка и, подойдя к воротам, постучал в них кнутом. - Диду! - закричал Шершень. За решеткой ворот показался сторож с винтовкой за плечом. - Это ты, Шершень? - спросил он неуверенно. - Я, я. И гостей привез. Открывай быстрее, - откликнулся Шершень и зазвенел цепью, закрывающей ворота. Как только обе их половинки разъединились, мы сразу въехали во двор совхоза и остановились возле конюшни, откуда слышалось приглушенное ржанье лошадей. Хорошо после долгой дороги спрыгнуть на твердую землю. Вокруг было тихо и тепло. К нам подъехали другие подводы; пока возницы распрягали лошадей, курсанты собрались вокруг Полевого. - Вещи снимать, товарищ Полевой? - спросил кто-то. - Погодите, - ответил Полевой и обратился к сторожу: - Дед, а заведующий где? - Нет заведующего! - Как нет? - Заведующий поехал в Витовтов Брод. - Давно? - Да еще светло было. Гонец оттуда прискакал, и вдвоем они уехали. Не знаю, то ли правда, но люди в селе говорили, будто банда Мамалыги границу снова перешла. И всех партийных туда в район созвали. - Товарищ начальник, если хотите, я разбужу Ковальского, - подойдя к Полевому, предложил Шершень. - А кто он такой? - Старший рабочий. - Не стоит, пожалуй. Пусть спит. Мы с ним утром познакомимся, - ответил Полевой. - Ты вот лучше скажи, сеновал далеко здесь? - Сеновал? А вон. Туточки сено прошлогоднее сложено, - махая кнутом в сторону длинного темного строения, сказал Шершень. - Ну и чудно, - сказал Полевой. - Ночлег обеспечен, теперь как с ужином быть? И чайку выпить не мешало бы... - Где же ты его сваришь, чай-то? - спросил кто-то хмуро. - Ну, это пустяки, - ответил Полевой. - Пустяки-то пустяки, а вот заварку не взяли, - сказал стоявший около меня высокий курсант. - Правда? - Верное слово, - подтвердил курсант. - Худо, брат, дело, - печально сказал Полевой. - Какой же чай без заварки? Хотя... - И, заметив меня, неожиданно спросил: - Манджура? - Да! - откликнулся я робко. - Ты знаешь такое дерево - сливу? Я молчал, думая, что Полевой меня разыгрывает. - Да ты что - онемел? Сливу знаешь? Венгерку, например, или ренклод? - Отчего ж, - ответил я тихо Полевому. - Ну так вот, будь другом, беги в сад и наломай веток сливы. Только молоденьких. И почище. Понял? - Понял, - ответил я и спросил у сторожа: - А где у вас сад? - Вон за конюшней. Сперва баштан будет, за ним сад, - ответил сторож, попыхивая самокруткой. Все деревья казались одной породы на фоне темного неба. Если бы кто другой приказал мне, я бы никогда не пошел сюда, но ослушаться приказа Полевого было трудно. И я, задирая голову, ощупывая листья на ветвях, долго отыскивал среди обкопанных фруктовых деревьев совхозного сада сливу. Липкие росистые лопухи хватали меня за ноги. Наконец уже на окраине сада я заметил молодое, стройное деревце, очень похожее на сливу. Чиркнул спичкой - в самом деле слива, да еще и не простая, а настоящий чернослив. Это я заметил по крупным созревающим плодам, которые заблестели в редкой листве, как только я зажег спичку. Я мигом наломал с одного этого дерева пучок веток и, чтобы не возвращаться обратно по темному саду, решил перелезть через забор и пройти к нашим по дороге. Забор виднелся уже совсем близко. Из-за темных конюшен через весь сад доносились ко мне сюда голоса курсантов, вспыхивали отблески костра. Подойдя к забору, я увидел, что он не такой уж низенький, каким казался издали. Положив наверх пучок веток, я с трудом вскарабкался на забор. Сразу показалось, что земля очень далеко внизу, но иного выхода не было, и я с шумом прыгнул в придорожный бурьян. И не успел я выпрямиться, как из-под куста, черневшего вблизи дороги, испуганный моим падением, точно из засады, выскочил человек в белом, с винтовкой в руке, и сразу же бросился опрометью в поле, к стогам. Он мигом исчез в кукурузе, только слышно было, как звонко затрещали стебли под его быстрыми шагами. Что было сил я помчался по дороге в другую сторону, к своим. Задыхаясь, я влетел во двор совхоза и, протягивая Полевому пучок веток, рассказал про белого человека. - Не почудилось? - недоверчиво спросил Полевой. - Да нет же. И с винтовкой, - обиделся я. - Бес его знает, кто он! - задумчиво сказал Полевой. - Может, это бандюга какой нас выслеживает? - И распорядился: - Товарищ Шведов, товарищ Бажура! Возьмите винтовки - и туда. Живо. Прощупайте огород. А ты, дед, - сказал Полевой сторожу, - прогуляйся с ними тоже, чтоб случайно на проволоку не напоролись. Когда курсанты ушли, наступило молчание. Чудилось - вот-вот грохнет там, возле стогов, тревожный выстрел и все помчатся на подмогу. Но время шло, далеко за садом, возможно, на другой стороне Днестра, в Бессарабии, лаяли собаки, пламя костра освещало насторожившихся курсантов, коренастого Полевого. Его сухощавое лицо теперь казалось смуглым, козырек буденовки был наравне с густыми бровями. Полевой в упор смотрел на закипающую в котле воду, но видно было, что весь он превратился в слух и силится уловить каждый шорох там, за садом. Вода в чугунном котле закипела. Большие ключи поднялись со дна, и сразу развеялся пар над котлом. - Ну ладно, хлопцы! - сказал Полевой. - Помолчали - и хватит. Видно, разведка наша ничего не обнаружила. А вот чай мы сейчас смастерим знатный. - С этими словами Полевой стряхнул со сливовых веточек росу и бросил их в кипящую воду вместе с таблетками сахарина. Прутики варились в котле долго. Уже вернулись из разведки, никого не найдя, курсанты со сторожем. Уже были разгружены все подводы и снаряжение сложено тут же, на траву, а Полевой все поглядывал на кипящую воду, изредка помешивая ее ложкой. Наконец он скомандовал: - Кушать подано! Давайте ложку и подходите за чаем. Он сам разлил в алюминиевые кружки чай и, когда все расселись вокруг котла, одну за другой вылил две поварешки кипятку в костер. Сидя на траве под звездным небом, мы все пили из кружек очень горячий и горьковатый, пахнущий осенним садом чай. Мы закусывали его ржаным хлебом. Каким вкусным показался мне этот чай! Я выпил его целых две кружки, обжег себе губы, рот и кончил чаевничать последним. - Разобрать винтовки! - послышался в стороне голос Полевого. Курсанты пошли за винтовками. Я сидел на траве и видел, как они получали у Полевого патроны, оружие. - Кто еще не брал винтовку? - строго спросил Полевой. - Все брали, - ответил кто-то. - Какой все, когда одна винтовка лишняя? - сказал Полевой. - Может, ушел кто? - Все здесь, - твердо ответил Шведов. - Манджура! - выкрикнул Полевой. - Я тут! - Брал винтовку? - А разве можно? - Да ты что думаешь - мы тебя в городки взяли сюда играть? - сказал Полевой. - "Можно, можно"! - И, подойдя ближе, протягивая винтовку, сказал: - Держи! И не баловаться. А будешь баловаться - в комсомол не примем. Когда ближе к полуночи, выставив у вещей в помощь сторожу часовых, курсанты и я направились к сеновалу спать, в руках у меня была настоящая тяжелая трехлинейная винтовка с пристегнутым к стволу пахучим кожаным ремнем. Держа винтовку наперевес в одной руке, а другой прижимая постель, я пошел следом за курсантами по сену. Они забрались повыше под навес, и я не хотел отстать. Поминутно проваливаясь в сухом сене, я карабкался все выше и выше к балкам, под темную крышу, очень довольный тем, что мне выдали винтовку. Радостно было услышать слова Полевого о комсомоле. Значит, отец сохранил тайну моего преступления и ничего не рассказал курсантам о ложках. Расстилая одеяла и простыни, курсанты устраивались на ночлег, и вся эта высокая многопудовая куча сена колыхалась под нами. Было очень мягко, тепло и уютно под крышей. - Только не курить, ребята, смотрите! - приказал Полевой из темноты. Я расположился вблизи Полевого. Придерживая винтовку, чтобы она случайно не соскользнула вниз под сеновал, я постлал простыню, разделся, лег на нее, и, зажав между ногами винтовку, закутался в легкое пикейное одеяло. Несколько минут я полежал не шевелясь, с открытыми глазами, прислушиваясь к отдаленному говору часовых да ржанию лошадей в конюшне. Потом, чувствуя, что засыпаю, продел руку под винтовочный ремень и так, прижимая к телу скользкую, холодную винтовку, заснул. Спал я крепко, но к утру один другого страшнее пошли кошмары. Я почувствовал, что на меня наваливается тяжелый груз, даже дышать стало трудно, я хотел отбиться и ушибся. Открыв глаза, я не мог сперва сообразить, где нахожусь. Вокруг было сено. Винтовка лежала у меня на груди, а сам я находился в какой-то норе под заваленной сеном старой бричкой. Должно быть, во сне я ворочался и постепенно, завернутый с головой в одеяло, съехал на самое дно сеновала и нырнул в пустоту, под бричку. Рядом слышались чьи-то голоса, смех. Быстро свернув одеяло и простыню, волоча их за собой и разрывая одной рукой проход, я выбрался наружу, в лопухи, жмурясь от яркого утреннего солнца. - Вот и зверь последний - пожалуйста! - сказал Полевой, показывая на меня курсантам. Я и в самом деле, наверное, походил на зверя: сонный, с растрепанными волосами, в нижнем белье да еще с винтовкой в руках. Курсанты стояли возле сеновала уже одетые, причесанные. Они подсмеивались надо мной. Лужи воды да пятна мыльной пены белели позади, в траве. Видно, курсанты давно умылись. Заметив мое смущение, Полевой сказал: - Ну ладно, забирай свои манатки да пойдем с нами жилье искать. Пошли, товарищи! - обратился он к курсантам. - Времени остается мало - глядишь, и на работу позовут. Я наскоро свернул простыню и одеяло в один тючок, натянул брюки и рубашку и, взяв за ремень винтовку, пустился догонять курсантов. Вместе с Полевым они уже подходили к высокому двухэтажному дому под железной крышей, что стоял на краю усадьбы, вдали от конюшни и амбаров. Дом этот окружали заросшие высоким бурьяном клумбы, окна в доме были выбиты, а по его стенам и ржавым водосточным трубам вился дикий виноград. НИКИТА ИЗ БАЛТЫ Меня приставили подручным к тому самому курсанту, что выставил меня в городе с комсомольского собрания. До полудня вдвоем с ним мы подвозили к молотилке пшеницу. Выглядел этот курсант совсем молодо - низенький, худощавый, с гладкой смуглой кожей. Курсант оказался старше меня только на три года, но первое время держался как взрослый и разговаривал со мной свысока. Когда мы приехали на поле, он похвастался, что мигом забросает подводу снопами. - Поспевай укладывать, - важно сказал он и взял вилы. Однако уже после седьмого снопа вилы в его руках задрожали, кое-как он протянул мне тугой сноп и, утирая пот со лба, буркнул: - Тяжелые, собаки! Перекурим это дело. Пока он свертывал цигарку и закуривал, я спрыгнул на землю, подхватил блестящие вилы и с размаху вогнал их в пышный верхний сноп, прикрывающий соседнюю, еще не початую копну. Очень трудно было выбрасывать без передышки на подводу один за другим скользкие и тяжелые снопы. Но я швырял их, не отдыхая. Хотелось доказать курсанту, что я сильнее его. "Ты остался на закрытом собрании, у тебя широкие бриджи, буденовка, сапоги, ты старше меня, а я работаю лучше. Вот смотри!" - думал я, прокалывая острыми вилами сухие слежавшиеся снопы. За шиворот сыпались колосья пшеницы, осот. Уже болела спина, шея, волосы были в соломенной трухе, но я не успокаивался и все кидал, пока не перебросал на подводу целую копну - пятнадцать снопов. Лишь когда на месте бывшей копны осталась лысая полянка с примятым куколем, травой да уходящей глубоко под землю мышиной норкой, я прислонил вилы к подводе. Тяжело дыша, медленно, как ни в чем не бывало подошел к сидевшему на колючей стерне курсанту. - Ты, я вижу, лихой работник, - сказал он, вставая. - Не зря тебя ко мне напарником назначили. У меня тоже была когда-то сила, да вот с голодухи я ее порастерял немного. Ну ладно, полезай теперь наверх, а я пошвыряю. Так, меняясь, мы скоро загрузили подводу снопами, притянули их увесистой жердью, называемой "рубелем", и, забравшись наверх, не спеша, чтобы не рассыпать снопы, поехали обратно в совхоз. Только мы свернули на пыльную дорогу, я осторожно спросил: - А как вас зовут? - Во-первых, ты мне не "выкай". Я тебе не барон и не князь, - сказал курсант важно. - А зовут меня Коломеец, Никита Федорович Коломеец, честь имею! - Он снял буденовку, сидя поклонился, и чуб его сразу распушило ветром. - Ты... что - беспризорник? - Чего вдруг? - спросил Коломеец удивленно. - Ну, а где же... ты голодал? Родных у тебя нет? - Почему? Есть. В Балте остались. Но я с ними разошелся на почве религиозных убеждений, - ответил Коломеец небрежно и загадочно. Я посмотрел на Коломейца с недоверием, но видно было, что он сказал правду. И тут я решил, что мой новый знакомый - поповский сын. Словно угадывая мои мысли, Коломеец прищурился, хлестнул батогом коней и сказал: - Только не думай, что я из духовного звания. Наоборот. Батька мой - самый главный в Балте пролетарий был, он у меня на вальцовой мельнице машинистом работал, но в бога тем не менее верил и порол меня, как цуцыка. И никак я его перевоспитать не мог. Все комнаты в иконах, лампадки горят, как пост - мяса ни-ни-ни, а я должен страдать. И страдал долго в семейной неволе, но однажды забыл, что пост, принес домой кольцо колбасы. Вкусной такой - с перцем, с чесноком, просвечивается вся. Сижу себе на завалинке и жую. А окно в хату открыто, а в хате батька Священное писание читает. А мне ни к чему. Уплетаю колбасу за оба уха. Всю бы съел, да батька услышал из комнаты запах и шасть ко мне с ремнем. Выпорол здорово. Больно. Ремень солдатский, знаешь, с пряжкой медной. Убежал я в город, хожу по улицам и плачу. Спина болит, сердце болит, и жить не хочется. Обидно ведь - за какую-то поганую колбасу выдрали. Свернул на главную улицу, а там клуб комсомольский, все окна светятся, а у дверей афишки: лекция о происхождении религии, и вход свободный. И как раз, понимаешь, на мое счастье, лектор хороший попался. Азартный такой. Волосы, как у попа, длинные, густые, бегает по сцене и все кричит: бога нет, религия - буржуйские сказки, а человек на самом деле произошел от обезьяны. Зло меня взяло. Вот, думаю, бога нет, а меня из-за этого самого бога выпороли. Пришел домой - пусто. Все в церковь пошли, а ключ лежит под собачьей будкой. Отпер я хату, зажег лампу - иконы так и заиграли вокруг, святые на меня отовсюду глядят, злые такие, старые. Схватил я самых главных со стены да и забросил их в помойную яму, - святые, святые, а сразу на дно пошли. Бросил - и страшно стало. Ну, теперь, думаю, крышка - погиб Никита. Не жить тебе с родными. Убьет, думаю, отец, как вернется из церкви. Оставил я ему записку, а в той записке написал: "Тато, вы меня выпороли, что я в пост ел колбасу, а на самом деле бога нет, все это буржуйские сказки, и я в отместку вам покидал ваших святых в помойную яму. Пока". Махнул я за помощью в комсомол, служил сторожем в комсомольском клубе, голодал здорово, такой пост мне был - лучше не вспоминать. Ну, а погодя послал меня уком комсомола в совпартшколу. - Товарищ Коломеец... - Можешь называть меня Никитой. - Никита, а чего ты с курсантами в футбол не играешь? - В футбол? Ну вот глупости! - Коломеец пожал плечами. - В футбол одни сопливые играют, стану я с ними пачкаться! - Какие сопливые? - едва не закричал я. - А Полевой, а Марущак? Даже Картамышев и тот не гнушается играть, а ведь его, я слышал, в уком отзывают. - Ну, ну, ну. Ты не горячись. Я просто пошутил. А вообще футбол я считаю бессмысленной тратой времени. Лучше Рубакина почитать. Читал его книжицы? - Нет. - Занятные, познавательные. Я, когда комсомольский клуб в Балте охранял, ими увлекался. Все разойдутся, я насобираю под скамейками окурков, потушу всюду свет, только на сцене оставлю, притащу диванчик туда из библиотеки, лягу, сукном красным укроюсь и читаю. Кушать хочется зверски, а нечего. Вот и покуриваю, и читаю. - А ты "Спартака" читал? - решил я похвастаться. Но он, не слушая меня, сказал задумчиво: - Да, Балта... Хороший город Балта. У меня в этом городе дивчина одна осталась. Люся. Хотя ты, положим, еще пацан и в этих делах ничего не понимаешь. - Я не понимаю? Ого! - сказал я обиженно. - У меня у самого в городе девушка есть. Коломеец посмотрел на меня и засмеялся. - Ох ты, франт-герой! С тобой, оказывается, держи ухо востро! - сказал он весело и хлестнул лошадей. Мы проезжали мимо баштана. Он весь зарос вьющейся низко, у самой земли, ботвой. Кое-где из этой темно-зеленой ботвы выглядывали круглые бока арбузов, желтые дыни. Посреди баштана, сложенный из жердей, покрытых лебедой, чернел шалаш сторожа. - Дядько! - сложив руки лодочкой, закричал Коломеец. Из шалаша в коричневой домотканой коротайке, с тяжелой клюкой в руках вышел сторож. - Чего вам? - спросил он подозрительно. - Продайте арбуза, дядько, - попросил Коломеец. - Вы чьи будете? - Мы городские. В совхозе работаем. Старик постоял минуту молча, а потом зашагал по баштану, обстукивая арбузы. Искал он недолго и, выйдя на дорогу, протянул Коломейцу продолговатый арбуз. - Берить. Оце добрый кавунчик. - Спасибо, дядько. Сколько вам грошей? - Ничего! - ответил сторож. - Почему же? - удивился Коломеец. - Даром мы не возьмем. - Берите, берите, - сказал дядько. - Хлопцы вы молодые, грошей у вас, наверное, мало - возьмите так. Друга сатана просто бы полезла в баштан, а вы люди аккуратные, попросили по-доброму - возьмите потому бесплатно. - Ну, спасибо вам! - сказал Коломеец, погоняя лошадей. - Дай вам боже еще столько прожить! Только мы отъехали, Коломеец ударил арбузом по деревянной перекладине, арбуз с треском раскололся, и липкий его сок потек на сухие колосья пшеницы. - Желтый! Смотри! - удивился Коломеец. - Ну ничего, хоть желтый, но спелый. Видишь - косточки черные. Я взял меньшую часть арбуза и, прижав ко рту, стал выедать сердцевину. Арбуз был очень сочный, и тепловатый сладкий сок капал мне на рубашку, я глотал куски арбуза и был благодарен Коломейцу за его угощение. Что и говорить, он, видно, ловкий и находчивый парень. С ним не пропадешь. Кони медленно везли тяжелую подводу. Высоко в синем небе пели невидимые в солнечных лучах жаворонки. Где-то за зелеными холмами протекал Днестр. И далеко, на совхозном току, равномерно попыхивал локомобиль; черный дым из его трубы подымался над совхозным садом. Один за другим я швырял огрызки арбузной корки на дорогу, и они сразу зарывались в густую дорожную пыль. У совхозного мостика нас встретил Полевой. Он стоял у перил босой, без фуражки, с расстегнутым воротом гимнастерки. - Вас, ребятки, за смертью только посылать, - сказал он хмуро. - Отчего так долго? - Какое долго? - обиделся Коломеец. - Да мы раньше всех, товарищ Полевой. - Погоди, залезу, - попросил тот. Он быстро влез к нам наверх и скомандовал: - Поехали, да поживей! Коломеец щелкнул кнутом, кони рванули вперед, и подвода покатилась, шатаясь, мимо огороженного каменным забором совхозного сада. - Остальные скоро там? - спросил Полевой. - Еще накладывают, - доложил Коломеец. - Мы первые управились. - Там, понимаешь, хлопцы наши поднажали - пшеница кончается, и нечего больше молотить, - уже несколько мягче объяснил Полевой. - Так вот, если вы первые, - добавил он, - идите работать к молотилке. Снопы возить будут совхозные рабочие. У них, я думаю, это скорее получится. Сперва мне было обидно, что нас так быстро сняли с подвозки снопов, но как только я влез на решетчатую площадку молотилки и стал позади Коломейца, готовясь ему помогать, я понял, что новая работа будет куда интереснее. Мы с нашей подводой поспели вовремя. Подвезенные раньше снопы кончились, только мы въехали на ток. Длинная, выкрашенная в кирпичный цвет молотилка "Эльворти" работала сейчас на холостом ходу. Курсанты завязывали мешки с зерном, подбирали с утоптанной земли остатки соломы. Совхозный ток был расположен поодаль от нашего жилья, у разрушенных глиняных сараев. Видно, когда-то здесь были строения панской экономии, а теперь лишь глиняные стены напоминали о них. Небольшой локомобиль-паровичок с высокой задымленной трубой попыхивал рядом, соединенный с молотилкой широким кожаным ремнем. То и дело тугой этот ремень осыпали толченой канифолью, и в воздухе пахло смолой. Поодаль виднелся высокий стог соломы. По верху стога бродили с вилами и граблями, разравнивая солому, сельские девушки в пестрых платках из грубого полотна. Курсанты волочили по земле от молотилки к стогу перехваченные веревками охапки соломы, подавали ее наверх девушкам, те принимали солому и утаптывали ее. Оттуда, со стога, доносились к нам веселые голоса, смех девушек - видно, работа спорилась. - Ну, принимай, хлопче, первый на почин, - сказал мне снизу наш вчерашний возница Шершень, который уступил место у барабана Коломейцу. С этими словами Шершень протянул мне с подводы сноп; взяв его руками, я покачнулся и чуть не полетел вниз - сноп был очень тяжелый. Я быстро распутал тугое, хорошо сплетенное перевясло и, разделив сноп надвое, передвинул половину его Коломейцу. Тот разворошил пшеницу и толкнул ее вперед колосьями в барабан. Кривые блестящие зубья захватили пшеничные колоски, смяли их, потащили к себе стебли, молотилка, получив пищу, затряслась, зашумела, из барабана поднялась пыль. - Поехали! - крикнул Коломеец и, сдвинув на затылок буденовку, протяжно засвистал на весь ток. - Ни