тот раз обойдется без борща. -- Никак не обойдется, -- заюлил Егор Егорович с профессиональной лакейской преданностью. -- Без борща никак невозможно. Это не Швеция, где нет борща. Не Нью Йорк-Америка. Это Москва. -- Ладно, давайте борщ, -- толстомордый даже взгрустнул, видимо, думая о том, куда это только все влезет. -- Значит, борщик желаете? Водочку тоже желаете?.. Борщ и водку, а остальное вы уж не хотите? -- Нет, давайте все по списку. -- Дорогой товарищ! -- просто запел Егор Егорович. -- Опять говорю вам, что это не Швеция, где нет борща. Это не Нью-Йорк-Америка, где тоже нет борща. Это СССР, Москва, где есть только борщ. Только борщ и более ничего! Толстомордый замычал: -- Э-э-э-э... -- и, раскрыв меню, тупо уставился в него. -- Дорогой товарищ! -- продолжал петь Егор Егорович. -- Вы может быть еще не только в меню посмотрите? Может вы газету хотите прочесть?.. Надо все же понимать, что у нас одно пишется, а другое в действительности. Пишется сто двадцать одно блюдо, а есть один борщ. Борщ и больше ничего. Это не Швеция и не Нью-Йорк-Америка!.. Тут, конечно, толстомордый начал хамить, показывать на столы, за которыми сидели иностранцы, начал требовать того же. Двое других, сидевших за этим столом, стали тоже выражать возмущение, стали поддерживать требования толстомордого. И только один, четвертью гражданин, вдруг развеселился, начал тихонько хихикать и одобрительно посматривать на Егора Егоровича. Чувствуя такую поддержку, Егор Егорович еще более вошел в раж, начал отвечать грубостью на хамство. А потом, когда скандал начал принимать чересчур громкие размеры, Егор Егорович попросил всех пройти в заднюю комнату и моргнул метр-д'отелю-полковнику. А в задней комнате, он сразу же доложил Ивану Потаповичу, мол, эти трое привыкли ездить по заграницам, привыкли заказывать там по двадцать блюд и поэтому, мол, теперь их не удовлетворяют найти достижения, не хотят борща. -- Что же это вы, товарищи? -- начал отчитывать их Иван Потапович. -- Что же это вы не понимаете, что это не заграница, что у нас все есть только на бумаге? Иностранцам мы, конечно, должны все давать, им надо очки втирать, а вы должны сознательность иметь! Если вы будете и дальше отказываться от борща, так подхвачу я вас всех четырех и повезу, куда следует!.. Справедливости ради, Егор Егорович, конечно, указал метр-д'отелю-полковнику, что один из четверки вел себя прилично. -- Вот, -- сказал Егор Егорович. -- Этот товарищ, наверное, по заграницам не ездил, он и борщу рад! И вдруг этот четвертый, такой тихоня, так приятно улыбавшийся Егору Егоровичу, захохотал и говорит: -- Я всю свою жизнь по заграницам прожил. И вообще я американский дипломат и аккредитован при посольстве Соединенных Штатов в Москве. Что было дальше, Егор Егорович не знает: он лишился чувств. Пришел он в себя на второй день в камере-одиночке. Правда, Егор Егоровича Усышкина через пару дней признали невиновным и выпустили через два года. Помог ему выпутаться, главным образом, полковник Иван Потапович, который сам тоже поддался на провокацию ловкого и коварного американского шпиона и диверсанта. А коварная провокация стала возможной больше всего вследствие попустительства толстомордого Героя Социалистического Труда. На первом же допросе он признался, что американец ему представился и сказал, что он не может найти свободного места, что толстомордый сам пригласил американца за свой стол и хотел показать ему, как обыкновенно едят в СССР. Ну, а потом он так увлекся процессом подбора блюд, что образ воображаемой мысленно кулебяки затмил образ сидящего рядом шпиона, диверсанта и провокатора. Как бы там ни было, но, приняв иностранца за советского гражданина, Егор Егорович Усышкин пострадал, лишился прав на работу в ресторане "Интурист" и теперь, моя посуду на провонявшей кухне заводской столовки, часто проливает горькие слезы. И если вы думаете, что нет таких граждан, которые бы согласились, рискуя ошибиться и получить оплеуху, хватать за руку всех, кто мало-мальски похож на иностранца, то спросите Егора Егоровича. -------- Quo vadis? После выпускного бала, затянувшегося почти до утра, бывшие ученики, всем бывшим 10 "А" классом, пошли провожать Николая Артемьевича Косогорова, своего бывшего классного руководителя. Для бывших учеников в этот день окончилось все бывшее. -- Друзья! -- говорил прочувственно Николай Артемьевич, обнимая огромный букет и шагая, окруженный со всех сторон нарядно одетыми юношами и девушками, в традиционных белых платьях. -- Друзья! Ваше будущее прекрасно, как этот начинающийся день! Теперь перед вами жизнь открыла широкие двери. Идите, дерзайте! Служите красоте, добру, справедливости!.. Николай Артемьевич почувствовал, как увлажнились его глаза. А вокруг были воодушевленные юные существа... Предрассветный воздух улиц был чист и свеж, как лица юношей и девушек. В палисадниках, скверах звонко и весело трелили пробудившиеся птицы. Все было прекрасно. Правда, недалеко от дома Косогорова компанию обогнал громыхающий грузовик, доверху нагруженный мусором, и сразу же их обдало запахом гнили. Но компания завернула за угол и вскоре остановилась у дома Косогорова. Когда настало время распрощаться с бывшими учениками, Николай Артемьевич Косогоров, пожимая всем по очереди руки, заглядывая в глаза, раздаривая напутственные слова, невольно подумал: "Какие они все дивные, пленительно юные... а я вот уже почти старик..." И сделалось ему немножко горько и обидно. Но потом он тряхнул седой головой: "Был и я таким, как они! Да, был! Еще каким молодцом был!" Продолжая мысленно себя успокаивать, Николай Артемьевич заметил, что, например, у Вадима Маслова и грудь куриная, и в восемнадцать лет он уже носит очки с толстыми стеклами. "А вот я в его годы!.. " Или вот еще Конев, парень -- богатырь, спортсмен! Но если припомнить, какой силач когда-то учился в одном классе с Николаем Артемьевичем, то сравнение будет не в пользу Конева. Да как же этого силача была фамилия? Горшков?.. Порошков?.. Что-то вроде этого ... И захотелось Николаю Артемьевичу показать своим бывшим ученикам, что и он был тоже молод, что и он был румяный, мускулистый. -- Друзья! -- сказал Николай Артемьевич. -- Хотите посмотреть, каким я выглядел в день, который я помню также, как и вы будете помнить этот сегодняшний день? У меня есть фотография моего класса. Вернее, как тогда называлось, -- группы, снятая в день окончания школы-семилетки. Тогда еще не было десятилеток. Это было... -- он подсчитал в уме: "Родился в 1911, окончил школу в четырнадцать лет..." -- Это было, друзья, в 1925 году. Подумать только, в двадцать пятом! -- Пожалуйста, -- восторженно понеслось со всех сторон. -- Пожалуйста!.. Очень интересно!.. Николай Артемьевич вошел в дом, вприпрыжку побежал по затхлой, пахнущей котами лестнице на третий этаж и, задыхаясь от усталости, с колотящимся сердцем, но довольный своей прытью, отпер дверь квартиры. Но едва он вошел в темный коридор, соседка агрономша, особа желчная и страдающая бессонницей, подчеркнуто громко застонала: -- Боже мой, когда этот проходной двор окончится? Ни днем, ни ночью!.. Косогоров благоразумно промолчал и, прижимая к груди букет, потихоньку, на цыпочках пошел к своей комнате. Но тут ему не повезло. Кто-то из жильцов, наверно, Шорины, выставили на ночь в коридор железное корыто. Николай Артемьевич в темноте споткнулся о проклятое корыто и чуть было не свалился в него, но, уронив букет, все же успел во время вытянуть вперед обе руки, и они сразу же по- грузились в намоченное белье. Так он и застыл в позе стиральщика, с ужасом ожидая реакции на произведенный грохот. -- Изверги! -- взвыла агрономша. -- Я в суд подам! -- Какой там черт шляется по ночам? -- загудел из другого угла бас инженера Садовского. -- И чего вы там чертыхаетесь? -- воинственно выкрикнула агрономша. -- Психичка! -- лаконично ответил Садовский. -- Товарищи, совесть надо же иметь! -- начал увещевать Шорин. -- Вы ответите за психичку!.. Я женщина больная!.. Николай Артемьевич Косогоров выудил из корыта пахнувший хлором букет и, вобрав голову в плечи, осторожно добрался до своей комнаты, тихо притворил за собой дверь и, прислушиваясь к разгорающейся словесной перепалке, с облегчением вздохнул. Но как только он включил свет, жена его, Катерина Семеновна, лежавшая на кровате, заслонив рукой глаза, страдальчески вздохнула: -- Послушай, Николай, ты что, пьян? Мало того, что в коридоре загремел, всех соседей разбуркал, так тебе еще и свет надо? Не можешь раздеться так? -- Котинька, мне надо кое-что найти, я же не могу без света. -- Что тебе, дня мало? Сейчас приспичило искать? Николай Артемьевич попробовал спокойно и убедительно объяснить, что его внизу ожидают бывшие ученики, что он хочет им показать старую фотографию, но Катерина Семеновна перебила его: -- Глупости, Коля! Кому это интересно смотреть старые фотографии? К тому же они, наверное, уже разошлись. -- Котинька, я обещал... -- Боже мой, ты, наверное, пьян! Ты что, опять хочешь идти через коридор, будить всех? Тебе мало одного скандала?.. Никуда я тебя не пущу! -- А я тебя и спрашивать не буду! -- отрезал Косогоров. -- Мама, ты слышишь? -- плаксиво заныла Катерина Семеновна, обращаясь к ширме, за которой спала ее мать. -- Хамло! -- мгновенно и охотно отозвалась теща. -- Был хамом и остался хамом!.. Прокрался в нашу семью, как тать в нощи, а теперь из всех воду варит. Я моей дочери, этой ангельской душе, посвятила сорок четыре года моей жизни, и вот теперь я вижу... -- О, небо! -- Николай Артемьевич зажал уши и несколько раз, не особенно больно, стукнулся головой о стену. Потом, не обращая внимания на ругательства и причитания, он решительно ринулся к комоду, воткнул в вазу испоганенный букет, достал из нижнего ящика альбом со старыми фотографиями и, хлопнув дверью, опять споткнувшись в темном коридоре о корыто, поспешно выскочил на лестницу. В квартире, как в потревоженном осином гнезде, стояли шум и брань. Николай Артемьевич досадно лягнул каблуком дверь и побежал вниз по лестнице. В вестибюле, тускло освещенном запыленной лампочкой, он поправил галстук, одернул пиджак, привел себя в порядок, как актер перед выходом на сцену, и, лучезарно улыбаясь, шагнул из неуютного запустения на улицу. Была как раз та пора, когда день приходил на смену ночи. Когда свет, наплывая волной с востока, захватывал небо, прижимая темноту к земле. Вверху уже было утро -- окрашенные свежей синевой, обрызганные легким багрянцем облака застыли на месте, словно скованные тяжелой и сладкой последней дремой; внизу, у самой земли, серая и влажноватая мгла призрачно дрожала, убиваемая светом, растворялась, умирала без следа и умирала быстро, ощутимо. Молодежь, сгрудившись, о чем-то оживленно разговаривала. Слышался смех. В стороне, в нише подворотни, стояли обнявшись и застыв в продолжительном поцелуе, Конев с Верочкой Тинской, не особенно преуспевавшей в науках, но самой красивой ученицей в классе. Николай Артемьевич смущенно кашлянул и поспешил отвернуться. -- Мои юные прекрасные друзья! -- Николай Артемьевич произнес коротенькую торжественную речь, в которой опять напомнил о широко открытых дверях, о замечательном будущем, сделал упор на то, что "только в нашей стране, в стране победившего социализма..." и окончил немного сентиментальным "когда я, возможно, уже не буду жить на свете, лет этак через тридцать, быть может и вы, тогда уже убеленные сединами, покажете молодежи, как я вам сейчас покажу, свою выпускную фотографию..." Дальше он не мог говорить, горький комок подкатил ему к горлу, и он, нагнув голову, начал листать страницы альбома. Бывшие ученики сразу же узнали его на общей фотографии. Высокий, стройный, с открытым лицом, он стоял в центре выстроившихся в две шеренги полумесяцем группы и держал красное знамя. -- Вот вы какой были! -- наивно удивилась Жанна Бочарова, скромная девушка с большими и задумчивыми глазами. -- Да был, когда-то! -- Косогоров слегка выпятил грудь и также, как и на фотографии, гордо приподнял голову. -- А почему с красным знаменем? -- спросила Жанна Бочарова. Николай Артемьевич улыбнулся: -- Наша группа была первой во всем городе, состоящая на сто процентов из пионеров. Двадцать три ученика и двадцать три пионера. Я, между прочим, был звеньевым. Теперь это обыденное явление -- младшие классы сплошные пионеры, старшие -- сплошные комсомольцы. А тогда это было ново, необычно. За это нам и преподнесли красное знамя. -- Скажите, Николай Артемьевич, а вы часто встречаетесь с ними? -- Вадим Маслов показал на групповую фотографию. -- Вот мы всем классом приняли решение каждый год встречаться, до конца жизни встречаться, рассказывать друг другу о делах, успехах. Это очень интересно будет! Более чем за четверть века педагогической деятельности Косогоров не помнил ни одного выпускного класса, который бы не договаривался о ежегодных встречах "до конца жизни". Но за все это время, кажется, два или три класса встретились на следующий год, да и то половинным составом. Еще через год и эти не встречались. Однако, разочаровывать молодых людей было неудобно. Особенно сейчас. И он сказал: -- Это замечательно! К сожалению, мы в свое время до этого не додумались. И тут заговорили все наперебой. Все загорелись идеей устроить встречу соучеников Косогорова. Николай Артемьевич против этого не возражал. Ему даже понравилась идея встречи через тридцать три года, да и фамилии соучеников были записаны на обороте фотографии. Так что разыскать их было не особенно трудно. В общем, когда из окон стали высовываться заспанные лица жильцов, разбуженных поднятым на улице шумом, когда после просьб послышались угрозы и ругань, компания разошлась, но первый камень для устройства встречи был заложен. Чтобы все было интереснее, все бывшие соученики и пионеры звена Косогорова должны были увидеть друг друга только на самой встрече. Шли дни, недели, и вот как-то под вечер к Косогорову пришел Вадим Маслов, назначенный "уполномоченным по розыскам", и сообщил, что встреча состоится на следующий день. -- Кто же будет из моих пионеров? -- полушутливым тоном спросил Николай Артемьевич. Вадим поправил сползавшие тяжелые очки и пожал плечами: -- Завтра увидите. Итак, в пять вечера, в парке Культуры, около фонтана. Точно в назначенное время Николай Артемьевич Косогоров подошел к фонтану. Он был несколько взволнован и зябко потирал руки. -- Ну-с? -- проговорил он, пытливо вглядываясь в лица своих бывших учеников. -- Где же вы прячете их от меня? И в это время за его спиной раздался хрипловатый и наглый женский голос: -- Товарищ звеньевой! Пионерка Шура Виноградова явилась на сборы! Косогоров вздрогнул от неожиданности и, повернувшись, увидел толстую приземистую женщину в вызывающе ярко-красном платье. Лицо ее, с маленькими, заплывшими жиром глазами, было помято, потрепано и сильно накрашено. Рыжие волосы взбиты копной. Она по-пионерски салютовала, приложив руку запястьем наискосок ко лбу, и, стараясь стоять "смирно", выпячивала живот. "Это Шурочка?" -- подумал, неприятно пораженный, Косогоров. И он невольно припомнил малорослую, щупленькую и очень тихую девушку. -- "Кажется, она была тогда брюнетка?.." -- Колька, мерзавец, целуй в щеку, у меня губы намазаны! -- громко и хрипловато выкрикнула Виноградова и, бесцеремонно взяв Николая Артемьевича за уши, обеими руками потянула на себя. Он машинально чмокнул в дряблую, пахнущую пудрой щеку и поспешил освободиться. Ему было стыдно, и он старался не смотреть на своих бывших учеников. -- Ну, чего Колька, хвост повесил? Держи хвост морковкой! -- Виноградова, шутя, шлепнула его по щеке. -- Старый ты, Колька, стал. Да и я не помолодела. Ну, ничего, как говорится, старый конь борозды не портит, хотя глубоко и не пашет. Она заливчато захохотала, откинувшись всем корпусом назад, ее пышные телеса колыхались. Косогоров смотрел постным взглядом в сторону. И тут он увидел, что к нему подходит Аня Морщанцева. Ее нельзя было не узнать. Она, как была, так и осталась высокой и слегка полноватой, только каштановые волосы были сильно усыпаны сединой, в когда-то ясно-карих глазах как будто бы немного поубавилось блеска, да вокруг глаз и рта собрались морщины. На руках она держала малыша лет двух. Николай Артемьевич шагнул ей навстречу и она улыбнулась ему тихо и радостно. -- Ну вот, наконец-то... -- Анька, узнаешь? -- сразу же опередила Косогорова рыжая Виноградова и повисла у нее на шее. Потом она пошлепала малыша по налитым коленцам: -- Твое творение? -- Что ты! В мои-то годы? Это внук, сын моей средней дочери. -- А я вот больше не по детям, а по мужьям специалистка, -- Виноградова подморгнула Николаю Артемьевичу, игриво толкнула его локтем и тут-же, спохватившись, стала по команде "смирно" и, отсалютовав, гаркнула: -- Товарищ звеньевой! Почему пионерка Аня Морщанцева не докладывает по форме? Кто-то за спиной Косогорова довольно внятно проговорил: "Дура!", и он почувствовал такой стыд, что готов был провалиться сквозь землю. Когда подошел еще один бывший соученик -- худой, высокий, с удлиненным, словно принюхивающимся носом, с мокрыми губами и прищуренными мутноватыми глазками, -- Косогоров с трудом узнал его -- это был Геннадий Свечкин. Ответственный за организацию встречи Вадим Маслов сообщил, что больше никого не будет. -- Неужели больше никого? -- растерянно спросил Косогоров. Вадим Маслов достал список, переписанный с оборота групповой фотографии, и передал его Косогорову. В списке перед фамилиями стояло одиннадцать пометок "умер", "убит", восемь пометок "судьба неизвестна" и только четыре пометки "есть". Четыре из двадцати трех, включая самого Косогорова. -- Знаешь что, Коля, -- задумчиво почесывая нос, проговорил Геннадий Свечкин. -- Выпить бы надо было по этому случаю. -- Товарищ звеньевой, я голосую "за"! -- шумно поддержала Виноградова. Николай Артемьевич посмотрел на хмурые лица своих бывших учеников, на ужас, застывший в больших и влажных глазах Жанны Бочаровой, на полубрезгливую улыбку красавицы Верочки Тинской, и понял, что надо или сразу все кончить, или что-то предпринять. И в этот же момент его осенила идея. -- Товарищи, -- сказал он твердо. -- А сейчас мы пойдем на склон к реке, сядем на травку и вы услышите от нас, старшего поколения, как мы сейчас живем и чего мы достигли за тридцать три года. Когда они пришли на склон у реки, рыжая Виноградова, выкрикнула: "Товарищ звеньевой!", но Косогоров не дал ей закончить: -- Садись! -- скомандовал он. -- Все, друзья, рассаживайтесь! -- добавил он мягче. Геннадий Свечкин потоптался на месте, а потом сказал: -- Знаешь, Коля, друг, мне на сырой земле сидеть невозможно, у меня геморрой. -- Ну, в таком случае, стой, -- спокойно сказал Косогоров. -- А может быть я пока схожу за бутылочками? -- лицо Свечкина расплылось в хитроватую улыбку. -- Товарищи, скинемся по несколько рублей? Не выпить по такому случаю, -- это будет преступление. -- Потом, Геня, потом, -- перебил Косогоров и, заторопившись, начал что-то вроде речи. И как во всякой речи, Николай Артемьевич начал бросать давно заученные, ставшие почти шаблонными, фразы: "Только благодаря родимой советской власти!.." "В то время, когда в других странах происходит разложение!.." "Наше здоровое прогрессивное общество!.." "Широкие двери!.." "Перед вами величественные перспективы!.." и прочее, прочее. Речь получилась бодряческая, но никто этого не заметил, потому что все привыкли именно к таким речам. О себе он говорил не много: "Вы знаете, что я педагог, и я горд моей благородной профессией!" Потом слово было предоставлено Анне Морщанцевой. Она не стала произносить речь, а говорила тихо, спокойно: -- Вот, молодью люди, перед вами жизнь. Ну что я могу о себе рассказать такого, чтобы вам пошло на пользу? Я родила и воспитала троих детей, у меня два замечательных внука, и поэтому я счастлива. Знаете, девочки, -- она мягко улыбалась. -- Для вас будущее -- материнство, а все остальное, это проходящее. -- А я хочу быть инженером, -- задумчиво сказала Жанна Бочарова. -- У меня, миленькая, тоже диплом дома лежит, но он мне не надолго пригодился, ничего он в моей жизни не переменил. В это время внук Морщанцевой заныл, стал проситься на землю, засучил ножками, и ей стало трудно продолжать беседу. Тогда выступил Геннадий Свечкин: -- Вот что, братцы, -- заговорил он, собрав складки на лбу и почему-то немного раздраженно. -- Я, по-правде сказать, живу неплохо. Работаю шофером на трехтонке, кое-как кручусь. Где подкалымлю сотню, где отхвачу другую, и больше мне ничего не надо. Люблю я, правда, немного залить за воротник, но кто этого не любит? Такая у нас жизнь! И в общем, распространяться долго я не намерен, и лучше бы нам закруглиться и перейти к художественной части, -- он щелкнул себя под скулу и подмигнул. -- А я, между прочим, девочки, специально для вас скажу, -- неожиданно, без всякого приглашения заговорила Виноградова и поправила свою рыжую копну, -- самое главное -- это следить за собой. Будете красивые, будете хорошо одеты, и не пропадете. Для мужчин -- другое дело, а для нас, женщин, главное -- красота. Надо уметь завлечь, надо знать, когда потребовать свое, законное. Вот у меня было пять мужей, среди них один генерал... Николай Артемьевич Косогоров смотрел, покусывая губы, на тот берег реки, на далекие синие пятна лесов и рощ, на горизонт, подернутый голубоватой дымкой. Он уже больше ничего не слышал и только думал о том, что, возможно, через три десятка лет его бывшие ученики, и тщедушный, но деловой, Вадим Маслов, и здоровяк Конев, и задумчивая, наивная Жанна Бочарова, и уж, конечно, красавица Верочка Тинская, -- вое они, может быть, станут вот такими, как Виноградова, или как пьянчужка Свечкин, или, в лучшем случае как Анна Морщанцева, или такими несчастливцами, как он сам. Всех их перемелет жизнь, необходимость, думая одно, говорить другое, склока коммунальных квартир, погоня за куском хлеба, неприглядный и беспросветный быт. Как можно сохранить то золотое, что было сейчас в сердцах и умах этой молодежи? Косогоров мучительно старался найти ответ и не мог. А они, свежие, прелестные юноши и девушки, сидели пришибленные увиденным и услышанным, и было в их лицах, позах что-то протестующее, испуганное. Для них началась взрослая жизнь, и никто не мог знать, куда и кого она заведет.