ак и продолжал: - Помнишь, что мы делали три дня назад? Когда мы писали лагранжиан пион-барионного взаимодействия... Ольф покрутил пальцем около виска. Я схватился за ручку. Потом Ольф говорил, что у меня дрожали руки. Наверное, так оно и было. Единственное, что я тогда чувствовал, - это страх. Я очень боялся, что то едва уловимое и почти бесформенное, еще не ясное до конца мне самому, окажется такой же дребеденью, как и все остальное. Я боялся, что все исчезнет прежде, чем я успею записать. И пока я расписывал лагранжиан, старался ни о чем не думать, кроме этого, и ничего не слышать. Ольф разочарованно протянул, глядя на мои записи: - А-а... Ну, это старая песенка, отсюда мы не выберемся еще тридцать лет и три года. - Подожди ты, Цицерон. Мы не заметили одну вещь. Дело в том, что здесь матрица Дирака относится к обычному пространству... - Ну и что? - А то, что тогда пионное поле должно описываться самодуальным антисимметричным тензором, - медленно, почтило складам сказал я. - Стоп! - сказал Ольф. - Повтори! Я повторил. - А из этого следует... - начал Ольф. - А ну-ка пиши дальше, а я сделаю то же самое. Витька, следи за ним. И он стал быстро писать. Я тоже продолжал свои выкладки и, когда закончил, перевернул лист. Я сидел, сцепив руки на коленях, и старался не смотреть на то, что пишет Ольф. Он наконец тоже закончил и спросил: - Ну? Я перевернул свой лист и положил рядом. Уравнения были одинаковыми, если не считать разницы в обозначениях. Витька свистнул и пробормотал: - Вот это финт, и я понимаю... Я почувствовал, что мое лицо расплывается в глупой торжествующей улыбке. - Это настолько хорошо, что даже не верится, - сказал Ольф. Чтобы окончательно убедиться в моей правоте, нам понадобилось еще два дня. И в эти два дня мы были сдержанны, сосредоточены и очень серьезны. Даже Ольф прекратил свои обычные хохмы. Мы уже научились не доверять самым очевидным и само собой разумеющимся вещам. Мы знали, что в новом уравнении, каким бы приблизительным и ориентировочным оно ни было, надо подвергать сомнению все. Потом, при детальной разработке и исследовании этого уравнения, мы наверняка еще не раз будем ошибаться и возвращаться назад, но сейчас ошибаться было нельзя. Пусть рушится постройка, но фундамент должен быть незыблем. Фундамент казался на редкость прочным и основательным. Было удивительное ощущение: после многих дней застоя и бесплодных попыток что-то сделать - наконец-то настоящая работа, какие-то осязаемые результаты, движение вперед, а не топтание на месте. Мы были уверены, что идем по правильному пути и нужно только время, чтобы получить что-то новое. Никогда мы не работали так много, как в те дни. Никогда не были такими дружными, такими внимательными друг к другу. Но снова наступило время, когда мы не знали, что делать дальше. Не стало прежней уверенности. Пришла усталость. И все-таки тогда было проще. А сейчас... Я все еще никак не мог смириться с тем, что остался один, и старался не думать о том, почему так получилось. О Викторе я уже давно не вспоминал, мы редко виделись. Но Ольф-то был рядом. И я совсем не думал про него, что он предатель. Да и Виктора я никогда не обвинял. Я понимал его. Я знал, что он когда-нибудь уйдет от нас. Он всегда чувствовал себя среди нас не совсем уверенно. За все время нашей совместной работы он не предложил ничего ценного, ни одной мало-мальски приличной идеи и очень мучился из-за этого. Даже ошибки у него были тривиальные. Но тут уж ничего нельзя было сделать. Он старался изо всех сил и работал не меньше нас, а у него ничего не получалось. Но Ольф - почему сдался он? Что происходит с ним? А что, если он прав? Тогда рано или поздно придет и моя очередь, спокойно подумал я. Тогда придется собрать все эти бумажки и спрятать куда-нибудь подальше, чтобы не попадались на глаза. И примириться с тем, что все это было напрасно. Интересно, что я тогда буду делать? Пойду играть в преферанс? Или - женюсь и буду почитывать детективы? Стоп, стоп. Не надо думать об этом, сказал я себе. Надо работать. Ведь еще ничего не решено. Я еще не использовал все возможности. Просто надо найти ошибку. Не может быть так, чтобы все оказалось неверным. Что-то обязательно должно остаться. Ведь так уже бывало. И не раз казалось, что это все - нет никакого выхода, надо все бросать и прикрывать лавочку. Но ведь до сих пор выход всегда находился. Только не надо отчаиваться. Ведь бросить никогда не поздно. А начинать потом будет намного труднее. И я работал до тех пор, пока от усталости не стали слипаться глаза. Было уже два часа. Ольф все еще не приходил. Я завел будильник и лег спать. 10 Будильник звонил резко и долго, я медленно просыпался, вновь засыпая на какие-то доли секунды, и наконец проснулся совсем, потянулся к будильнику и нажал на кнопку, и тишина установилась такая полная и неподвижная, что зазвенело в ушах. Мне очень хотелось спать, и я сказал себе, что надо сразу же встать, иначе я опять засну. И вдруг подумал - а зачем вставать? Я посмотрел на стол. Опять работать? А кому, это нужно? Почему бы мне не послать все к черту? Я подумал об этом спокойно. Я не забыл вчерашних размышлений и своего решения драться до последнего. Но сейчас все это как-то не имело значения. Вчерашний день кончился - начинался новый, И я устроился поудобнее на постели и опять заснул. А когда открыл глаза и посмотрел на часы, было уже половина второго. Я проспал одиннадцать с половиной часов, но чувствовал себя разбитым. Тупая боль в голове и знакомое ощущение опустошенности, когда ничего не хочется - только лежать, и ни о чем не думать, и чтобы тебя оставили в покое. Кто-то постучал. Я не отозвался. У Ольфа есть ключ. А больше мне никого не хотелось видеть. Постучали еще раз, и я опять не отозвался. Голос Виктора неуверенно сказал: - Это я, Дима. Ты не спишь? Я встал и открыл ему. - Привет, - сказал Виктор. - Я не разбудил тебя? - Нет. Но, с вашего позволения, я опять лягу. Наверно, это прозвучало не очень-то любезно, потому что Виктор виновато сказал: - Я ненадолго. Просто зашел узнать, как дела. Давно ведь не виделись. Я неопределенно пожал плечами и неохотно ответил: - Дела как дела. Обыкновенно. И когда посмотрел на Виктора, мне вдруг стало жаль его. Он сидел сутулясь и как будто намеренно не смотрел ни на меня, ни на стол, где в беспорядке были разбросаны бумаги. А ему, вероятно, очень хотелось взглянуть на них - ведь это была и его работа. Вид у него был какой-то подавленный. Вряд ли ему живется так хорошо, как показалось Ольфу. Правда, одет он и в самом деле прилично, и физиономия заметно округлилась, - видимо, он давно уже забыл те времена, когда питался картошкой и килькой. Ему, наверно, тогда приходилось особенно туго - он весил под восемьдесят. Он наконец взглянул на меня и кивнул на стол: - Как работа? - Плохо, - сказал я. - А что такое? - Слишком долго рассказывать. В общем, мура всякая пошла. А ты занимаешься чем-нибудь? - Нет. Так только, на кафедре кое-что делаю. И опять наступило неловкое молчание. Виктору явно хотелось что-то сказать мне, но он не знал, как это сделать. Я спросил его о жене, он ответил, но видно было, что думает он о другом. И наконец он сказал: - Слушай, может быть, я чем-нибудь смогу помочь тебе? И он опять кивнул на стол. Я внимательно посмотрел на него. Для этого он и пришел? Виктор с надеждой смотрел на меня. - Нет, Витя, - тихо сказал я, - не стоит. Да и смысла в этом нет. Он опустил глаза: - Ну, смотри, тебе виднее. И мне опять стало жаль его. Я охотно принял бы его помощь, но в этом действительно не было смысла. Ведь прошло уже почти два года, как он бросил работать с нами, и тогда мы только начинали. Вряд ли он даже представляет, как далеко мы ушли с тех пор. Мы еще немного поговорили, и он собрался уходить. И, уже одевшись, сказал, как будто только что вспомнил: - Да, я захватил для тебя сигареты. И смущенно отвел глаза, и мне стало неловко за него - ведь он все время помнил, что надо оставить мне сигареты. Какими же чужими мы стали, если приходится прибегать к таким уловкам. - Спасибо, - сказал я. Он выложил сигареты и сказал: - Если тебе нужны деньги, я могу дать. У меня есть немного. И он робко посмотрел на меня. Ему очень хотелось, чтобы я взял у него деньги, и я сказал: - Давай, я как раз сижу без гроша. Он обрадовался, положил на стол пять рублей, и я опять сказал: - Спасибо. И вспомнил, что когда-то мы совсем не говорили друг другу "спасибо". Тогда это показалось бы нам просто смешным - все, что мы делали друг для друга, было естественным или просто необходимым. Виктор вопросительно посмотрел на меня и неуверенно сказал: - Ну, я пойду. Я поднялся и протянул ему руку: - Пока, Витя. Еще раз спасибо за сигареты и деньги. Они мне очень кстати. Заходи, не пропадай. Он кивнул и вышел, а я опять лег. И вспомнил, как уходил от нас Витька... Это было позапрошлым летом, после сессии. Мы остались в Москве и по-прежнему работали целыми днями. Лето стояло очень жаркое, и обычно мы вставали рано утром - в три, четыре часа, а днем отсыпались. Мы решили, что поработаем до августа, потом перехватим какой-нибудь калым - летом можно было неплохо подработать на стройках - и съездим в Прибалтику недели на две. Витьке явно не хотелось оставаться в Москве, но он безропотно согласился с нашим решением. Что-то неладное тогда творилось с ним. Он стал молчалив, раздражался при неудачах больше обычного, по вечерам куда-то исчезал, но утром неизменно приходил к нам - невыспавшийся и злой. И однажды он сорвался. Последние две недели мы занимались анализом специфической группы тензорных преобразований и проделали уже больше половины работы. И вот Ольф пришел из библиотеки и сказал: - Мальчики, есть отличный новенький велосипед. Это была его обычная манера выкладывать неприятные новости. - Ну? - хмуро спросил Витька. В этот день он был особенно не в духе. - Вся наша арифметика уже опубликована в прошлом году. - Где? - недоверчиво спросил Витька. Ольф сказал. Это был итальянский журнал. - Брось трепаться, - разозлился Витька. - Ты же ни хрена не смыслишь по-итальянски, как ты мог понять что-нибудь? - А тут и понимать нечего, - сказал Ольф. - Я случайно наткнулся на одну формулу, очень похожую на нашу. А сейчас Амадези перевел мне весь текст. Да и без перевода почти все ясно. Смотрите сами. Он раскрыл журнал и бросил его на стол. Действительно, уравнения были очень похожи на наши. А мы-то еще собирались написать об этом статью... Витька тупо смотрел на журнал, перевернул страницу и вдруг изо всей силы грохнул кулаком по столу и вскочил, отшвырнув стул ногой. - К чертовой матери! - заорал он таким диким голосом, что я невольно вздрогнул. - С меня хватит! Мы перерыли все американские и английские журналы за последние три года, прежде чем взяться за эту работу, а тут какой-то паршивенький итальянский журнальчик показывает нам язык! А если все, что мы сделали и собираемся сделать, тоже где-то опубликовано, что тогда? Может быть, прежде чем заняться физикой, нам надо стать полиглотами, а? Мало ли кто сейчас занимается физикой? И он с яростью посмотрел на нас. - Не ори, - холодно сказал Ольф. - Если понадобится, станем и полиглотами. И будем читать не только паршивенькие итальянские журнальчики, но и древнеирокезские тоже, если выяснится, что индейцы занимались физикой. Я поднял стул, попробовал его на прочность и пробормотал: - Я тоже когда-то был великим физиком, но зачем же стулья ломать? - Да пошел ты... - огрызнулся на меня Витька. - Мне твоя песенка давно известна. Может, ты еще скажешь, что нам повезло? - Да, скажу! - Я вдруг тоже заорал и отшвырнул стул. - Повезло, да еще как! Если бы Ольф не наткнулся на эту статью, мы бы еще две недели просидели над этой белибердой, да и то не было бы никакой уверенности, что все сделали правильно! А теперь стоит только свериться со статьей и идти дальше! И нечего делать из этого трагедию! Лучше будет наперед зарубить на носу, что паршивенькие итальянские журнальчики тоже надо иметь в виду! Мы еще что-то кричали, стоя друг против друга и размахивая руками. Ольф молча вышел из-за стола и поднял стул, который я отшвырнул к двери. Спинка у него почти совсем отошла. Ольф потянул ее на себя, спинка легко выскочила из пазов. Ольф кое-как приладил ее к сиденью, поставил стул позади Витьки и подмигнул мне. Я понял его и, продолжая кричать на Витьку - правда, чуть потише - стал потихоньку подталкивать его к стулу. Витька наткнулся на стул, оглянулся и сел на него и тут же грохнулся на пол, задрав ноги. Ольф с любопытством посмотрел на него. Витька чертыхнулся, потирая затылок. - Вот паразиты, - сказал он, немного остыв, и вытащил из-под себя обломки. - И так башка ни хрена не соображает, так вы еще последние мозги вышибить хотите. - Извини, - сказал Ольф. - Я не предполагал, что ты так основательно уляжешься, да еще во всю длину. Искренне сожалею, тем более что твоя светлая, умная головка нам еще понадобится, и не далее как сегодня. - Ну уж дудки! - вскипел Витька. - С меня хватит! Тем более, - передразнил он меня, - что, если верить вам, мы сэкономили целых две недели! - Он язвительно засмеялся. - Кто как, а я беру тайм-аут! Витька хлопнул дверью и вышел. Он пропадал где-то три дня. И ночью его тоже не было. А потом он пришел и встал в дверях. Мы даже не взглянули на него. - Ну? - сказал Витька. - Открыли что-нибудь гениальное? Ольф промолчал, только хмуро сдвинул брови, а я повернулся к Витьке. Он был пьян в доску и пристальным, немигающим взглядом смотрел на нас. - Только не сидите с прокурорским видом, - наконец сказал он и подошел к столу. - Обвинительные речи оставим на потом. Витька осторожно взял листок, который лежал передо мной, и медленно прочел: - "Согласно работам Джексона, Треймана и Уалда, дифференциальная вероятность распада поляризованного нейтрона определяется выражением... - И гнусавым, ехидным голоском стал читать уравнение: - Дэ-вэ, деленное на дэ-е-по-е дэ-омега-по-е дэ-омега-по-ню... Мы молчали и ждали, чем он кончит. Витька аккуратно положил передо мной листок и засмеялся. - Парни, - сказал он, - вообразите на минуточку, что один из этих джексонов, трейманов и уалдов чуть-чуть ошибся. Ну, скажем, вместо дэ-е-по-ню поставил дэ-е-по-кси... Я, конечно, того... немного преувеличиваю, но предположим на минуточку, что я прав, мог же кто-нибудь из них ошибиться? Может быть, в тот вечер Джексон был в плохом настроении или от Треймана ушла жена, да мало ли причин может быть... мог же ошибиться кто-нибудь из этих ориров, сардов, крюгеров, на которых вы ссылаетесь? Ведь в нашей работе десятки таких фамилий. А если поглубже копнуть, то и сотни... А ведь фамилии-то принадлежат человекам, которым, как известно, свойственно ошибаться. Но мыто исходим из того, что все эти формулы, уравнения, теоремы - стопроцентная истина, пересмотру и обжалованию не подлежащая... Нуте-с? И он с каким-то торжеством посмотрел на нас. - Дальше, - спокойно сказал Ольф. - А дальше то, что я говорю "пас". И вам советую сделать то же. Ничего у вас не получится. И кому все это нужно? Чего мы добьемся? Только угробим время и здоровье. Это же просто смешно. Мы же недоучки, дилетанты, кустари. И вообще надо быть круглым идиотом, чтобы заниматься релятивистской теорией. В ней же никто ни хрена не смыслит. Одни сплошные гипотезы и предположения. И вы всерьез уверены, что выберетесь из этого болота сухими, да еще и откроете что-нибудь? Беретесь соревноваться с Ландау, Понтекорво, Гелл-Манном, Швингером? Может быть, вы и Эйнштейна возьметесь опровергать? - Если понадобится - почему бы нет, - сказал Ольф. Витька смотрел на нас. - У тебя еще что-нибудь есть? - спросил Ольф. - Да, - не сразу сказал Витька. - Я женюсь. - Это на ком же? - безразлично поинтересовался я. - На Тане. - Тогда тебе надо говорить - не женюсь, а выхожу замуж, - сказал Ольф. - И ты уже предложил ей руку и сердце? Тебе ответили согласием? Назначили день свадьбы? Витька молчал. - Что, начинаешь устраивать свое будущее? - продолжал Ольф. - Московской прописки захотелось? Приличной жратвы? Витька молчал. Ольф приподнялся и перегнулся через стол, глядя прямо ему в глаза, и негромко спросил: - Как жить-то будешь, человек? Тогда Витька поднялся и вышел. Месяца через два была его свадьба. Виктор встретил меня в коридоре и пригласил нас обоих. Я сказал, что мы не придем. Он только беспомощно пожал плечами: - Ну, как знаете... 11 Два дня я еще пытался работать, а потом не выдержал и пошел к Ангелу. Его не было - уехал в Дубну. "По твоим дурацким делам", - сердито сказала мне Нина, его жена. Я молча проглотил "комплимент" и вернулся к своим выкладкам. Аркадий сам пришел ко мне в тот же вечер, в двенадцатом часу. В руках у него была тощая картонная папка с моими выкладками. - Привет, - сухо бросил он, сел за стол и стал развязывать папку. - Давай поговорим. - Давай, - согласился я, чувствуя, как отвратительно заныло где-то под ложечкой. - Прежде всего я хочу кое о чем спросить тебя. - Аркадий протянул мне листок. - Это уравнение ты хорошо проверил? В частности - некоммутативность операторов исключается? - Да. - Отлично, поедем дальше. Он задал мне еще несколько вопросов, я обстоятельно ответил и со страхом ждал, что он скажет. Аркадий не торопился. Он долго разминал сигарету, закуривал, разглядывал меня и был таким серьезным, каким я никогда его не видел. - А теперь слушай меня внимательно, - наконец сказал он. - Я не могу гарантировать, что в вашей работе нет ошибок. Многое сделано слишком приблизительно, многое надо было бы проверить тщательнее и строже. Не ваша вина, что вы не смогли этого сделать, и это, конечно, ничего не меняет. Но я не вижу в вашей работе никаких ошибок, - отчетливо сказал он. - Больше того - я уверен, что их нет. Я засмеялся. - Здорово! Если быть логичным, придется признать, что мы совершили гениальное открытие. Мы доказали, что четность сохраняется даже при слабых взаимодействиях. Ничего себе... Значит, Ли и Янг зря получили Нобелевскую премию? Если уж им дали ее за свержение закона сохранения четности, то что же нам полагается за восстановление этого закона? Может быть, две Нобелевские премии? А как же знаменитый эксперимент с кобальтом-шестьдесят? Его мы тоже опровергли? Интересно, каким образом? Простым росчерком пера? Ха-ха... Ну почему ты не смеешься? Разве это не смешно? И я захохотал как сумасшедший, потому что над этим нельзя было не смеяться. Я смеялся, чтобы оттянуть тот момент, когда придется всерьез задуматься над тем, что сказал мне Аркадий, и по-настоящему понять, что все, абсолютно все полетело к черту, вся наша работа, все неверно, от первой до последней строчки, и что из того, что даже Аркадий не нашел никаких ошибок? Ведь ошибка наверняка существует, если мы пришли к этому нелепому, парадоксальному выводу - четность сохраняется при слабых взаимодействиях!!! - Перестань! - резко сказал Аркадий, и я сразу оборвал смех. - Ничего вы не открыли и ничего не опровергли, и ты сам отлично знаешь это. Вы просто залезли в очередную яму. Давай порассуждаем. Вот ваше уравнение. Вы получили его, исходя из множества самых разнообразных предпосылок, теорем, гипотез, установленных кем-то и общепринятых на данном этапе развития теории элементарных частиц. Заметь - на данном этапе... Каждая из этих предпосылок как будто верна сама по себе. Во всяком случае, нет таких экспериментальных данных или теоретических работ, которые опровергали бы их. Пока нет, - подчеркнул Аркадий, и я подался вперед и стал слушать его очень внимательно, стараясь ничего не упустить. - Но не тебе же надо доказывать, что к доброй половине этих предпосылок можно поставить вопросительный знак. Ты уже достаточно грамотный для этого. И отлично знаешь, что в теории нельзя обойтись без таких вопросительных знаков. Никому еще не удавалось с ходу сотворить стопроцентную истину. И придет время, когда окажется, что многое из того, что вы использовали в своей работе, - просто неверно. Но когда это будет? Через месяц, через год? Через десять лет? Кто знает, что именно окажется неверным? Неужели я ничему не научил тебя за эти пять лет? Сколько раз тебе нужно объяснять, какое бедственное положение с теорией элементарных частиц, как ничтожно мало мы знаем о них? Ведь неизвестно даже, что следует называть элементарной частицей. Никто не знает, когда будет создано то, что с полным правом можно было бы называть теорией элементарных частиц. Ведь нет этой теории, Дима, нет ее... А была бы она - не стоило бы и заниматься всем этим. Но ты же и сам все отлично знаешь. Знаешь, насколько малы твои шансы на успех. Но разве только твои? Посмотри на стену. Я повернул голову. - Читай, - сказал Аркадий. Я молчал. Я давно уже выучил наизусть это изречение, которое сам написал крупными буквами и повесил на стене три года назад: СУЩЕСТВУЕТ ТОЛЬКО ОДНА ИСТИНА И БЕСЧИСЛЕННОЕ МНОЖЕСТВО ОШИБОЧНЫХ ПУТЕЙ: НУЖНА СМЕЛОСТЬ И ПРЕДАННОСТЬ НАУКЕ, ЧТОБЫ ОТДАВАТЬ КАЖДЫЙ ЧАС СВОЕЙ ЖИЗНИ, ВСЕ СВОИ СИЛЫ, ИМЕЯ ЛИШЬ МАЛЫЙ ШАНС НА ПОБЕДУ. ЭЙНШТЕЙН - Это высказывание ты впервые услышал от меня, - продолжал Аркадий. - Смелость и преданность науке... У тебя есть и то и другое. Так иди же вперед, как бы трудно это ни было. Малый шанс на победу, но ведь он не равен нулю. Аркадий замолчал. Он выглядел очень усталым. Я тихо сказал: - Конечно, все это правильно, Аркадий. Но ведь так тяжело иногда бывает, когда подумаешь, что все может оказаться бесполезным... Особенно сейчас. У меня просто сдали нервы. Я не знаю, что делать. Не вижу никакого выхода. Ты что-нибудь можешь предложить? - Я тут кое-что набросал для тебя. Думаю, что ничего страшного не произошло. Давай вспомним, как бывало раньше. Ведь вы уже сталкивались с такими вещами. Что-то у вас не получалось, и вы начинали пересматривать все сначала. Искали места, где ошибка казалась наиболее вероятной. Начинали делать как-то по-другому и наконец добивались более или менее приемлемых результатов. Но, в сущности, вы заменяли какую-то часть предпосылок другими, хотя в принципе и те и другие были верны. А результаты получались разными. Понимаешь, что я хочу этим сказать? - Да. - Сейчас дело в том, что противоречие получилось очень уж... фундаментальным. Но никаких явных ошибок ни вы, ни я не обнаружили. Кстати, в Дубне я кое с кем посоветовался, и они тоже ничего крамольного не нашли. Давай порассуждаем. В вашем уравнении только одна эта неувязка - противоречие с законом сохранения комбинированной четности. Все остальное как будто не вызывает сомнений. Но ведь само по себе ваше уравнение к этому закону никакого отношения не имеет. Логично предположить, что некоторые из ваших предпосылок содержат какие-то неявные противоречия, которые нам пока не известны. А если еще учесть, что вы не всегда достаточно четко могли определить область применения тех или иных предпосылок? Как видишь, возможные истоки этого противоречия довольно обширны. Разбираться сейчас, почему так получилось, - слишком сложно, да и не под силу тебе одному. Это уже тема большой самостоятельной работы. Остается одно из двух: либо прекратить работу, либо пойти на компромисс - не обращать внимания на это противоречие и идти дальше. Не исключена возможность, что потом это противоречие устранится само собой. Или появятся какие-то новые данные, которые помогут тебе выбраться из этой ловушки. - Или окончательно угробят всю работу, - сказал я. - Может быть и так, - согласился Аркадий. Мы курили и молчали. Я думал о том, что говорил мне Аркадий. Он ни о чем не спрашивал меня, а потом сказал: - Я не хочу сейчас спрашивать, что ты собираешься делать. И тем более - навязывать свои решения. Хочу только немного рассказать о себе. Ты слушаешь? - Да. - Мне, как ты знаешь, тридцать два года. Физика еще со школьных лет была для меня тем единственным, чему стоило посвятить жизнь. Мне предсказывали блестящую карьеру. Я и сам думал, что мне многое удастся сделать. Я блестяще учился в университете, был, пожалуй, одним из лучших студентов. Все шло как нельзя лучше. Диплом с отличием, аспирантура... Я работал у самого Дау, он подбросил мне одну из своих идей, которую надо было только чуть-чуть развить, и кандидатская была готова. Чего же лучше? Я стал работать самостоятельно. С тех пор прошло уже шесть лет, можно бы и подвести кое-какие итоги. А подводить-то нечего, Дима. Тридцать два года - и ничего, совсем ничего. Ни одной сколько-нибудь оригинальной идеи, ничего значительного. Разве что репутация хорошего преподавателя. Это, пожалуй, единственное, что я умею по-настоящему делать, - показать, насколько ничтожны наши знания, как мизерны наши успехи, какие невероятно трудные и сложные проблемы стоят перед нами. Наверно, я делаю это настолько хорошо, что никто из моих учеников не решается замахнуться на эти проблемы. Никто - и я сам тоже. Блестящее ничто - вот кто я! - с яростью сказал Аркадий. - Я уже не уверен, что мне вообще удастся что-нибудь сделать. Я временами чуть ли не молюсь, чтобы мне пришла какая-нибудь настоящая идея. Хоть что-нибудь свое! Но никакие молитвы не помогают. Или я просто бездарен, или напуган физикой, ее бесконечной сложностью... А впрочем, это одно и то же. Когда я читал твои выкладки, я завидовал тебе... Да-да, завидовал и радовался за тебя. Знаешь, у меня были большие надежды на вас. Особенно на тебя и Ольфа - у Виктора, пожалуй, нет данных, чтобы стать большим физиком. И очень обидно было, когда Ольф сдался. Теперь остался ты один. В тебя я верю - поверь и ты в себя. Я постараюсь помочь тебе чем только смогу. Ты только продержись сейчас. Я понимаю - отчаянно трудно, но ты постарайся. Может быть, тебе удастся то, что не удалось мне. Он невесело посмотрел на меня и ждал, что я скажу. - Я не знаю, Аркадий, - тихо сказал я. - Ничего сейчас не знаю. Единственное, что могу тебе обещать, - что буду драться до последнего. Но надолго ли меня хватит - вот вопрос. Он улыбнулся и встал. - Пойду. Ты посмотри это, - кивнул он на папку, - а потом еще поговорим. А сейчас тебе надо спать. 12 После разговора с Аркадием стало как-то легче и спокойнее. Я думал о том, что Аркадий говорил мне и что же все-таки делать дальше. Я вспомнил свое обещание - драться до последнего. Но во имя чего драться? Стоит ли игра свеч, если действительно так ничтожны мои шансы на успех? Я невольно повернул голову к стене и еще раз прочел высказывание Эйнштейна. "Бесчисленное множество ошибочных путей..." Значит, наиболее вероятный результат моей работы - ошибки, еще раз ошибки, в лучшем случае - создание еще одной недолговечной теории, и даже если это удастся, через несколько лет, может быть и месяцев, кто-то усядется за мои формулы и уравнения и четко, как дважды два, докажет: ложь, абсурд, чепуха. И что толку утешать себя - такова природа науки, неизбежные издержки при движении вперед. Ведь главное в конце концов - результаты. Я вспомнил, как на втором курсе нам начали читать оптику. Лектор, известный своим остроумием и язвительностью, сказал на первой лекции: - Начнем мы, друзья, вот с чего: мы не знаем, что такое свет. Аудитория сдержанно засмеялась. Лектор продолжал: - Памятуя о скептицизме современного молодого поколения, примем мое утверждение за некую рабочую гипотезу, которую я постараюсь превратить в бесспорную истину, и надеюсь сделать это в течение ближайших трех с половиной месяцев. Если мне это удастся, я буду считать, что выполнил свою задачу. На последней лекции увидим, как это получится у меня. Теперь уже смеялась вся аудитория. А профессор даже не улыбнулся, но это показалось естественным - ведь не принято смеяться собственным шуткам. И началось... Профессор рассказывал о вещах, как будто известных еще со школьной скамьи и никогда не вызывавших сомнений, и тут-то оказывалось, что вещи эти непостижимо сложны и не изведаны. Профессор был беспощаден. На каждой лекции он говорил: - Это знать совершенно необходимо, если мы хотим что-то знать, и тем не менее мы этого пока не знаем. И еще: - Если кто-нибудь найдет способ решить это уравнение, гарантирую, что пожизненная слава ему обеспечена. Всего одно уравнение! И еще: - Эта задача сформулирована сто двадцать лет назад, и все эти годы физики безуспешно пытаются решить ее. Кто-нибудь хочет потратить на нее те сорок - пятьдесят лет жизни, которые есть в его распоряжении? Желающих не было. Но ведь кто-то решал эту задачу в течение ста двадцати лет... А история физики не сохранила и сотой доли их имен. На последней лекции профессор сказал: - Итак, подведем итоги. Они таковы: мы по-прежнему не знаем, что такое свет. Смеха не было. Никто даже не улыбнулся. Теперь улыбался профессор: - По вашим серьезным и задумчивым лицам вижу, что моя рабочая гипотеза, высказанная на первой лекции, действительно превратилась в бесспорную истину. Было бы очень неплохо, если бы кто-нибудь попытался доказать мне, что я не прав. Желающих не было. Профессор сказал: - Все. На этом ставим точку. И вдруг взял мел и действительно поставил точку посреди пустой черной доски и спросил: - Кстати, кто-нибудь знает, что такое эта точка? Никто не отозвался. - И я не знаю, - со вздохом сказал профессор и тряхнул седой шевелюрой. Так закончилась эта лекция. А ведь оптика - наука старая и сравнительно несложная, она существует больше трехсот лет. Триста лет, и - "итак, мы по-прежнему не знаем, что такое свет". Однажды я рассказал эту историю знакомому геологу, человеку разносторонне образованному и очень неглупому. Он весело смеялся, слушая меня. Для него это был веселый анекдот, и только. Ему, кажется, и в голову не приходило, что это правда. Но я вспомнил, как мы смеялись на той первой лекции, и ничего не стал говорить ему. Так что же тогда - бросить работу? И что дальше? Спокойно, по инерции, дотянуть до диплома, поехать куда-то по распределению, а там все пусть идет своим ходом. Будет тема, выбранная кем-то, руководитель, отвечающий за все... Так? О нет... Я никак не мог вообразить, что не станет _моей_ работы, будет только служба. В далекой древности было сказано: не хлебом единым жив человек. Но другие как-то живут этим хлебом единым. Значит, есть же и в этом какой-то смысл. И может быть, для человечества куда более важны не физика и абстрактные теории, а именно эти простые и абсолютно необходимые вещи - хлеб, мир, любовь, ясное небо над головой? А разве у меня самого не было такого времени, когда все мои представления о счастье заключались в буханке черного хлеба и я мечтал о том, как буду есть его, а не о каких-то великих открытиях. Ну-ка, вспомни... Какие это были годы - сорок пятый, сорок шестой? Сейчас я уже не мог вспомнить, как выглядели хлебные карточки, но отчетливо помнилось, сколько хлеба в день мы получали на троих. Одну буханку и небольшой довесок. Очередь за этой буханкой выстраивалась с четырех-пяти часов утра, и мы с Ленькой - моим братом - по очереди вставали затемно, но, как бы рано ни будила нас мать, когда мы приходили к магазину, там уже всегда была очередь. Мать чуть не плакала, когда ей приходилось будить нас, потому что мы никак не могли проснуться. Мы не понимали, кто и зачем нас будит, и наконец открывали глаза и говорили "сейчас, мама", садились на кровати, начинали одеваться и тут же опять засыпали. Зимой в избе было очень холодно, но даже этот холод не мог сразу разбудить нас. Холод начинал мучить потом, когда мы стояли в очереди перед закрытой на огромный замок дверью магазина и старались спрятаться за спины взрослых, и иногда кто-нибудь, жалея нас, распахивал пальто и прижимал нас к себе, и не помню уж, сколько человек обнимало меня в ту зиму, сколько тел согревало меня... Зима вообще помнилась плохо; вероятно, мать чаще всего сама ходила в магазин, а утром кто-то сменял ее - ведь ей надо было идти на работу. Но кто? Наверно, Ленька - он был старше меня двумя годами. (Почему был? Он и сейчас есть, живет всего в двенадцати часах езды от Москвы, и я каждый год собираюсь съездить к нему и до сих пор не выбрался. Почему?) А вернувшись с работы, мать до поздней ночи сидела, согнувшись над швейной машинкой, и по воскресеньям продавала стеганые одеяла и телогрейки. Она делала очень хорошие ватные одеяла, и покупали их быстро. А сами мы спали под тонкими и холодными суконными одеялами - матери никак не удавалось сделать хорошее одеяло хотя бы для нас с Ленькой, потому что всегда не хватало денег. И телогрейку себе мать тоже не сумела сшить - слишком часто мы голодали. Как давно это было... Но ведь было. И сейчас-то хоть хлеба у меня вдоволь - если даже нет денег, я могу просто взять его в столовой, и никто слова не скажет мне. И это настоящий белый хлеб, а не те черные недопеченные кирпичи пополам с отрубями, которые мы ели тогда. И голодать мне, в общем-то, не приходится. Да я и не жаловался ни на ночные массовки, ни на то, что приходится ездить на склады и стройки и месяцами жить на картошке и кильке. Все это не имело большого значения и давно уже стало привычным. Значение имело только одно - моя работа. Разве только работа? Стоп, об этом сейчас не надо. Хватит на сегодня. Давай думать о работе. Я посмотрел на папку, которую оставил Аркадий, и стал читать то, что он написал для меня. Я тщательно обдумывал каждую строчку и перечитывал по нескольку раз, стараясь все как можно лучше понять. Это было не так-то просто - Аркадий писал очень сжато, только самое основное, и каждая строчка, каждая формула - это целое явление или гипотеза, которые надо раскрыть и понять. Да и не очень-то я годился сейчас для такой работы - у меня болела голова, что-то тупо и размеренно било в левый висок. Но я упрямо продолжал читать, мне хотелось поскорее вернуться в этот знакомый и привычный мир, где в конце концов все выражается четкими формулами и уравнениями. И, подумав об этом, я усмехнулся и отложил листки в сторону. Как все было бы просто, если бы для меня действительно только работа имела значение, если бы смысл и цель жизни заключались только в том, чтобы сделать как можно больше и лучше... Стоп. Давай подумаем об этом. В чем же еще, кроме работы, смысл и цель моей жизни? В чем были цель и смысл жизни у моего отца? А ведь это надо доказать еще, что я с тобой, отец... 13 Однажды Ольф заявился ко мне весь какой-то взвинченный и, сунув руки в карманы, прошелся по комнате. Я молча ждал, что он скажет. - Ты бы хоть спросил, какие новости, - с раздражением сказал Ольф. - А у тебя есть новости? - Да брось ты свои бумажки! - взорвался вдруг Ольф. - Зарылся, как крот, и ничего не хочешь больше видеть! Меня почему-то даже не удивила беспричинная ярость Ольфа. Я спросил: - А что я должен видеть? Ольф глубоко вздохнул и сел. - Ольга пропала. Пять дней уже - ни на факс, ни дома. Пойдем поищем, а? - Пошли, - тут же согласился я. Мне было все равно, куда идти. Ольга жила рядом с Новодевичьим монастырем и не любила ходить далеко, чтобы всегда можно было улизнуть из компании и добраться до дома пешком, и мы были уверены, что сумеем быстро найти ее. И действительно, уже через час мы увидели ее в кафе "Орион" - необыкновенно красивую, в компании каких-то долгогривых типов и густо размалеванной девицы. Ольф даже зубами скрипнул, глядя на них. - Иди найди такси и жди на улице, - сказал он мне и решительно направился к их столику. Минут через пять Ольф вывел ее. Ольга смеялась: - Куда это ты хочешь увезти меня? Домой? Не-ет, домой я не поеду. Я хочу к тебе, Ольф... - Ладно, ладно, поехали ко мне, - торопливо согласился Ольф. Увидев меня, Ольга улыбнулась и поцеловала. - Ди-и-мка... И ты здесь... Соскучилась я по вас, ребятишки... Ах, мальчики, вы даже не представляете, как хорошо с вами и какие вы настоящие по сравнению с этими вылощенными пижонами, которые даже рюмку коньяку не могут выпить, не подражая монпарнасской богеме, о которой они ничего не знают. Какие они все лжецы, трусы, ничтожества. Как они разговаривают об искусстве, если бы вы только слышали! Можно подумать, что в их багаже по меньшей мере десяток шедевров, достойных украсить Люксембургский дворец. А в действительности они не способны и двух часов подряд просидеть за работой, у них сразу начинает болеть зад, и неодолимая жажда заставляет их хвататься за бутылку. Мы приехали на такси домой, и Ольф провел Ольгу в свою комнату, а я прошел к себе и приготовил для него постель. Но Ольф так и не пришел. Я слышал, как щелкнул ключ в его двери, потом погас свет, и подумал, что когда-нибудь это должно было случиться. Первые дни Ольф ходил сияющий. Я часто слышал за стеной их смех и веселую возню, изредка заходил к ним, но оставался недолго - я видел, что мешаю им. Да они и не удерживали меня. Ольга была такая красивая, какой я прежде никогда не видел ее. Они часто уходили куда-нибудь вдвоем, и каждую ночь Ольга оставалась у Ольфа. Так продолжалось дней десять, а потом Ольга стала приходить реже, и настроение Ольфа сразу потускнело. Когда Ольга появлялась, он оживлялся, но стоило ей уйти, как в его комнате наступала мрачная тишина. Он все время сидел у себя и делал вид, что работает, но у него явно ничего не получалось, уж в этом-то я хорошо разбирался. Если ему надо было ненадолго уйти, он всегда говорил мне, где его найти, на тот случай, если придет Ольга, и просил отвечать на все телефонные звонки. Однажды Ольга исчезла на два дня, и Ольф стал таким, что на него жалко было смотреть, и я понял, что у них далеко не все так просто, как мне казалось. Наконец она появилась вечером, часов в одиннадцать, веселая, вероятно, чуть выпившая. Я уже лег спать, и свет у меня не горел. Ольф осторожно приоткрыл дверь в мою комнату и недолго постоял на пороге, но я не пошевелился - мне не хотелось идти к ним. Ольф закрыл дверь, и я слышал, как он сказал Ольге: - Он уже спит. Она что-то ответила, но я не расслышал. Они еще долго сидели, и я уснул под их говор за стеной. Утром я встал в шесть, умылся, приготовил кофе и сел работать, но тут же пришел Ольф. Лицо у него было такое, что я подумал: наверно, он вообще не спал этой ночью. - Кофе хочешь? - спросил я. Он кивнул, я налил ему кофе, но он не стал пить. Он сидел на диване, согнувшись и упираясь локтями в колени, курил и смотрел прямо перед собой в пол. Я спросил: - Ольга спит? Он кивнул. Я не знал, надо ли мне с ним говорить, и наконец спросил: - Где она пропадала? Ольф пожал плечами: - Не знаю. Я не спрашивал, а она ничего не говорила. Он немного помолчал и с горечью сказал: - Я вообще ничего не знаю. Где она бывает, когда вернется и вернется ли вообще когда-нибудь. Чудная жизнь, ничего не скажешь... Несколько минут мы сидели молча, и я не знал, что делать. Наконец Ольф сказал: - Ты работай, не обращай на меня внимания. Я пока здесь посижу, покурю, И он еще с полчаса сидел у меня, потом за стеной заскрипели пружины дивана, и Ольф тут же встал: - Пойду. И потом за стеной я услышал его голос - спокойный и уверенный. Началась сессия, и прошла она спокойно и буднично. Уже семнадцатого июня мы с Ольфом сдали последний экзамен, Ольга закончила еще раньше, и в тот же день устроили небольшую пирушку. Ольф был очень неспокоен - то пытался веселиться, пел, хохмил, то надолго замолкал. За несколько дней до этого он спросил у меня: - Ты ничего у Ольги не замечаешь?. - Чего именно? -