телом, и мне тут же захотелось уничтожить эту пустоту и снова обнять Жанну, ведь так хорошо было мне всего несколько секунд назад, - но я не мог. Я закрыл глаза, - кажется, ничто на свете не могло бы сейчас заставить меня взглянуть на Жанну, встретить ее взгляд, - и сказал: - Я и в самом деле пьян. Смешно, да? Окосеть от двух рюмок... Жанна промолчала, выпрямилась и отошла от меня. Я услышал, что она ушла на кухню, с облегчением открыл глаза, встал и направился в спальню. Я быстро разделся и лег, мне хотелось потушить свет и притвориться спящим, я боялся снова увидеть Жанну - и в то же время очень не хотелось, чтобы она уходила. И я обрадовался, услышав ее шаги. Она принесла какие-то таблетки, стакан крепкого чаю с лимоном, поставила на столик, и я ждал, что она сядет на постель, но она выключила свет и сказала: - Спи. И, склонившись ко мне, положила ладонь на лоб. Я почувствовал, как сразу напряглось все мое тело, протянул к ней руки, но она уже выпрямилась, и я, ни о чем больше не думая, ничего не желая, кроме того, чтобы она не уходила, сказал: - Не уходи. Несколько секунд она стояла неподвижно и мягко сказала: - Нет, тебе надо спать. Если температура не спадет, выпьешь еще таблетку тетрациклина. И вышла, осторожно прикрыв дверь. Я слышал, как она одевалась, потом щелкнул замок, и я еще несколько минут лежал и смотрел на серый, едва видимый потолок и скоро заснул. 41 Проснулся я от крика и рывком сел на постели, оглохший от стука крови в висках. Я помнил, что снилось мне что-то страшное, но что? Я повернул голову к окну, увидел холодный белый шар луны и голубое сияние вокруг него. Я выругался, задернул штору на окне и включил свет. Шел второй час ночи. Я оделся и включил везде свет - на кухне, в прихожей и даже в ванной. Страх от невспомнившегося ночного кошмара прошел, но какое-то странное беспокойство овладело мной. Я расхаживал по ярко освещенной квартире и вдруг подумал, что спокойная жизнь моя кончилась. Но почему? А когда же она началась, эта спокойная жизнь? И почему должна кончиться сейчас? На первый вопрос ответить было нетрудно - спокойная жизнь началась с осени шестьдесят четвертого года, когда мы сидели с Асей в шашлычной, а потом я до ночи бродил по Москве и, вернувшись, увидел в своей комнате Асю. В ту ночь пришла уверенность, что кончились мои метания и мне ничего не нужно больше, кроме Аси, работы, двух-трех друзей. И если что и беспокоило меня, то это беспокойство не затрагивало главного. Даже когда выяснилось, что с Асей будет не так гладко, как представлялось, я почему-то верил, что все обойдется. И с работой тоже. Неудачи уже не доводили меня до отчаянного состояния, я просто смирился с их необходимостью и неизбежностью. Порой меня самого удивляла моя уверенность, Я, например, как-то сразу, в один вечер, решил, что нам не нужно идти в аспирантуру, и потом ни разу не усомнился в правильности этого решения. Точно так же пришел день, когда я понял, что работа Шумилова идет по неверному пути, и мне даже в голову не приходило, что можно как-то изменить это мнение и пойти на какой-то компромисс. Чутье подсказывало мне, что все будет хорошо, и даже скандал на заседании Ученого совета не поколебал моей уверенности. Я давно уже не терзался мыслями о том, что наша работа может закончиться неудачей, и на прошлой неделе, когда Ольф пришел ко мне со статьей Фейнмана, меня самого смутило, как мало трогает меня то, что еще несколько лет назад наверняка надолго выбило бы из колеи... Я разыскал журнал с этой статьей, нашел на полях пометки Ольфа, еще раз прочел отмеченные фразы и вспомнил, что говорил Ольф: - Слушай, что пишет Фейнман в своей нобелевской лекции. "На этом завершается история развития пространственно-временной трактовки квантовой электродинамики. Интересно, можно ли чему-либо научиться из нее? Я сомневаюсь в этом. Наиболее поразительным является тот факт, что большинство идей, развитых в ходе этих исследований, в конечном счете не были использованы в окончательных результатах..." Как тебе это нравится? Ольф выжидающе посмотрел на меня, но я промолчал, и он стал читать дальше: - А вот еще. "Поразительно огромное множество различных физических точек зрения и весьма разных математических формулировок, которые оказываются эквивалентными друг другу. Поэтому примененный здесь метод, метод рассуждении на основе физических соображений, кажется весьма неэффективным. Оглядываясь назад на проделанную работу, я могу чувствовать только нечто вроде сожаления о том, что такое огромное количество физических идей и математических формулировок оканчивается простой переформулировкой того, что было известно ранее..." Тут Фейнман, видимо, решил позолотить пилюлю: "...хотя и выраженной в виде, который намного более пригоден для расчета конкретных задач..." Ольф бросил журнал на стол и тоскливо сказал: - А ведь эта теория создавалась в течение семнадцати лет. Она всеми признана, отмечена Нобелевской премией, и на тебе - нобелевский лауреат во всеуслышание заявляет, что она не слишком-то многого стоит... Что же тогда нам, грешным, думать? Я слушал его так, словно он пересказывал сводку погоды. Все это не трогало меня. И когда он замолчал и начал ходить по комнате, я спокойно сказал: - А нам, грешным, надо думать о том, чтобы это как можно меньше волновало нас. От того, что мы ежедневно будем повторять себе, что наши знания и возможности ничтожны по сравнению со сложностью проблем, стоящих перед нами, легче не станет. Работать-то все равно надо. Ольф в удивлении остановился передо мной, потом насмешливо оскалился: - Да ты, оказывается, стоик. И давно ты стал таким оптимистом? Я промолчал, и Ольф серьезно спросил: - Тебя что, действительно это так мало волнует? - Да. - Тогда тебе можно позавидовать, - Ольф вздохнул. - Я, к сожалению, еще не достиг такого... идиллического состояния. Может быть, заняться самоусовершенствованием по системе йогов? Кажется, он все-таки не совсем поверил мне. Но я вовсе не преувеличивал своего спокойствия. В тот день меня куда больше волновало то, что вечером должна приехать Ася... А что же, собственно, произошло сейчас? Вчерашний случай с Жанной? Я вспомнил все до мельчайших подробностей: как целовал ее руки, что говорил ей, как просил ее не уходить. А если бы она и в самом деле не ушла, что тогда? И как это могло случиться после всего, что было у нас с Асей? Ведь я люблю ее, Асю, а что у меня к Жанне? Да ничего, ничего! Разве что идиотское тщеславие мужчины, которому льстит, что красивая женщина предпочитает его всем остальным. Я передернулся от отвращения к самому себе. Если в этой циничной мысли и была доля правды, то очень небольшая. И если бы было только тщеславие - в этом не было бы ничего страшного. В том-то и дело, что я никогда не смотрел на Жанну такими циничными глазами. И за эти два года, что мы знакомы, ее красота не вызывала во мне никаких чувственных желаний... Почти никаких... Я все быстрее и быстрее ходил по комнате, и вдруг мой взгляд скользнул по рисунку Ольги. Мне захотелось посмотреть и другие ее рисунки, и я торопливо залез на стул и вытащил один из чемоданов, где в беспорядке были сложены старые бумаги, конспекты, записные книжки - все, что оставалось у меня со студенческих времен. Здесь я и отыскал рисунки Ольги, разложил на полу и долго разглядывал их. Я вспомнил, как видел Ольгу в последний раз. Это было весной шестьдесят пятого, она была в компании каких-то юнцов - красивая, смеющаяся, веселая. Они прошли рядом со мной, и мне показалось, что Ольга увидела меня, но нарочно отвернулась и стала что-то быстро говорить патлатому парню с физиономией прохвоста. А может быть, она действительно не заметила меня? Прохвост все пытался положить руку на плечо Ольге, но она каждый раз сбрасывала ее. Вскоре Ольга ушла из университета и вовсе исчезла с нашего горизонта - куда? Что было с ней потом? Где она сейчас? Почему мы ничего не знаем о ней? Есть ли у нее хоть один человек, на которого она может положиться? Жива ли она вообще? Как же мы могли забыть, что она безнадежно больна? Как я вообще мог забыть это прошлое? Ведь это - моя жизнь... И тут я понял, что должен немедленно поехать в Москву и разыскать Ольгу. Я сел прямо на пол перед раскрытым чемоданом, привалился спиной к стене и взглянул на часы. Без четверти три. Первая электричка в 5:34, та самая, с которой Ася уезжает по понедельникам. Теперь нужно только разыскать телефон Ольги или ее адрес, и уже сегодня утром я буду все знать. Я собрал все записные книжки и стал просматривать их, боясь, что телефон Ольги затерялся. Но телефон нашелся, я переписал его в записную книжку, затолкал все обратно в чемодан и положил его на место. Теперь оставалось только ждать электрички.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  42 Была пятница, двадцать пятое апреля, - первый из предстоящих пятнадцати дней ожидания. Вчера были сделаны последние расчеты для экспериментаторов и вычислительного центра, окончательно согласованы самые что ни на есть распоследние неувязки и назначена дата эксперимента - 10 мая, начало в 16:00, окончание в воскресенье, в 14:00, и эти двадцать два часа должны будут подвести итоги почти трех лет работы. Вчера Дмитрий собрал своих людей и с удовольствием объявил им, что уважаемый сектор может отправляться куда ему заблагорассудится и неделю не появляться в институте. Сектор крикнул "ура", последние месяцы они постоянно перерабатывали, засиживаясь в институте до вечера, и теперь решили наверстать упущенное по части отдыха, как объявил Игорь Воронов и предложил высказать пожелания. Пожеланий оказалось даже больше, чем людей в секторе, но все закончилось так, как и должно было, - сектор рассыпался на отдельные личности и решил развлекаться всяк по-своему. Сегодня Дмитрий приехал в институт только к одиннадцати, в полной уверенности, что не застанет никого из своих, и удивился, застав сектор в полном составе. Дмитрий словно мимоходом осведомился, зачем они явились на работу. Сектор замешкался с ответом, потом кто-то наивно спросил: - А что, нельзя? Дмитрий ответил, что, конечно, можно, но разве они не устали, и как же их роскошные планы на отдых, и вообще - чем они намерены заниматься, если уж явились сюда? Майя Синицына, округлив красивые глаза, невинным голосом спросила: - А зачем вы приехали, Дмитрий Александрович? - Я начальник, мне по службе положено, - отговорился Дмитрий, и кто-то мигом парировал: - А мы - подчиненные, нас дисциплина обязывает. - Ладно, я пас, - сдался Дмитрий, и Игорь Воронов удовлетворенно хмыкнул: - Один - один, товарищ начальник. Дмитрий еще немного посидел с ними и пошел к себе в кабинет. Он понял, почему они явились сегодня на работу: слишком многое связывало их... Когда создавался сектор, Дмитрий очень убоялся, что повторится история с лабораторией Шумилова - каждый будет сидеть в своем уголке, решать какую-то частную задачу и не знать, что творится за соседним столом. Он совершенно не представлял, что должен делать с этой оравой свежеиспеченных теоретиков и в чем должны заключаться его функции как руководителя. Они явились к нему все почти одновременно, и Дмитрий первые дни присматривался к ним и смущался, когда его называли по имени-отчеству. Он даже пытался намекнуть им, что еще не настолько стар, чтобы стоило величать его так, но намека не поняли. Надо было как-то приступать к руководству, и Дмитрий решил, что самое лучшее и необходимое - чтобы все поняли, в чем заключается их задача. Он выложил все факты, имеющиеся к тому времени, и не только не скрыл слабых сторон и сомнительных мест, но сделал наибольший упор именно на это и предложил им высказывать свои соображения. Результаты такой откровенности оказались несколько неожиданными для него - ребята растерялись. Они беспомощно тыкались со своими примитивными предложениями и, взявшись за какую-нибудь задачу, то и дело приходили к нему с вопросами. А так как Дмитрий слишком часто говорил "не знаю" - иногда он действительно не знал, что нужно делать, - они обескураженно отходили от него и даже поглядывали с каким-то недоумением. Однажды Ольф с досадой сказал: - Ты, брат, слишком надеешься на их самостоятельность. Не забывай, что они еще почти студенты. А ты их - трах по голове... Этак недолго и мозги набекрень. - Ничего, очухаются, - буркнул Дмитрий. И ребята постепенно "очухались". Они быстро "раскусили его" и поняли, что от них требуется. Однажды Лешка Савин, несдержанный, баламутный парень, в восторге от того, что сам додумался до решения, на которое чуть-чуть намекнул ему Дмитрий, брякнул: - А вы жук, Дмитрий Александрович... И смутился от собственной дерзости. Дмитрий сделал удивленное лицо: - Это как надо понимать? - Хорошо надо понимать, - стал было оправдываться Лешка, но Дмитрий прервал его: - Ну, тогда ладно. Иди работай. Он с самого начала решил добиваться полной откровенности и взял за правило не скрывать затруднений, то и дело возникавших на первых порах, и признаваться в своих ошибках, даже если они незначительны. Раз в неделю они устраивали коллективное обсуждение всей работы, на котором каждая частная задача подвергалась самому тщательному анализу и ожесточенной, далеко не всегда объективной критике. Допускалось любое сомнение, если для него было хоть какое-то основание. И будь тут посторонний человек, хоть мало-мальски смыслящий в физике, через пятнадцать минут такого обсуждения ему наверняка показалось бы, что все, чем занимается группа Кайданова, не стоит и выеденного яйца - с такой страстью и видимой легкостью разносилось вдребезги все, что создавалось в течение недели. Но посторонние на эти обсуждения не допускались. Даже Дубровину, однажды пожелавшему прийти на такое "бостонское чаепитие", Дмитрий прямо сказал, что делать этого не стоит. - Почему? - удивился Дубровин. - Вы для них - шишка, - несколько смущенно улыбнулся Дмитрий, - и перед вами они постараются показать товар лицом. Ну, а цель этаких "чаепитий", как вы сами понимаете, несколько иная. - Ясно, - коротко одобрил его Дубровин и не пошел. "Чаепития" продолжались обычно несколько часов кряду, и в конце концов многое из разбитого вдребезги и похороненного заживо чудесным образом воскресало. Конечно, оказывалась и оппозиция, упрямо продолжавшая отстаивать разбитые теории. Ей дозволялось упорствовать в своих заблуждениях, - естественно, в пределах разумного. И если порой в адрес "иноверцев" в сердцах срывалось не слишком вежливое слово, обижаться было не принято. Для этого был термин - "издержки производства". И когда оппозиция наконец выкидывала белый флаг, "правоверные" великодушно раскрывали свои объятия и дальше жили по принципу - "кто старое помянет, тому глаз вон". Самой популярной была в группе такая поговорка: "Не ошибается тот, кто ничего не делает". Если судить по количеству ошибок, за первые полгода работы они сделали вчетверо больше, чем за два следующих. Когда они подводили итоги этого полугодия, настроение у "чаевников" было похоронное. Они виновато посматривали друг на друга, на Дмитрия, и Лешка Савин спросил: - А что, Дмитрий Александрович, мы окончательно бездари или еще есть какая-нибудь надежда? Дмитрий помедлил с ответом, оглядывая их. Все, кроме Ольфа и Валерия, смотрели на него и словно ждали, когда он заверит их, что они не бездари. А он не нашел ничего лучшего, как повторить слова, сказанные когда-то Ольфу: - А что, не выдать ли вам заодно и патент на гениальность? Шутка не получилась - кто-то, нехотя улыбнулся, кто-то изобразил вежливый смешок. Дмитрий недовольно сказал: - Так не пойдет. Чего вы всполошились? Ну, наломали мы дров, но не так уж и много, я ожидал худшего, - чуть-чуть покривил он душой. - Со временем научитесь работать по-настоящему. В таком духе он говорил еще минут десять. Слушали его вежливо - но и только - и разошлись удрученные. Дмитрий чертыхнулся на свою педагогическую несостоятельность, пожаловался Ольфу и Жанне и больше таких проповедей уже не читал, решив, что лучшим, если не единственным, лекарством от неудач может быть только удача. И когда получилось что-то чуть-чуть похожее на маленькую удачу, он постарался, чтобы каждый как следует осознал это, и на все лады превозносил их достижение, разумеется, только в узком кругу, на "чаепитии". Хитрость удалась - ребята сразу почувствовали себя увереннее. Они четверо считались, да и в самом деле были ими, основателями всей работы, и в шутку их называли "олигархами". А вот относились к "олигархам" не одинаково. Мелентьева недолюбливали за небрежную снисходительность и заносчивость, которую он далеко не всегда мог скрывать, с Жанной пытались было флиртовать, но тут же, получив вежливый холодный отпор, отступали. А Ольф сразу стал безоговорочно своим, у него занимали трешки до получки, шли к нему со всякими, порой самыми незначительными вопросами, выпивали с ним, "подначивали" - и любили все. А Дмитрий долго не мог понять, как же, в сущности, относится к нему группа. С уважением? Бесспорно. Его мнение нередко оказывалось решающим и порой сразу прекращало всякие споры, что иногда тяготило его и заставляло особенно тщательно взвешивать свои слова. На одном из первых "чаепитий" Дмитрий сказал: - Вот что, друзья. Давайте немного поговорим о том, как мы дальше жить будем. Я предоставляю вам довольно большую свободу действий, но, как сами понимаете, свобода эта не может быть бесконечной. Пока что вы больше будете учиться и ошибаться, но ведь и работа должна как-то двигаться. Надеюсь, я не очень обижу вас, если скажу, что пока она будет двигаться в основном за счет усилий нас четвертых. Но и вы должны внести свою посильную лепту. Пока что она, по-видимому, будет выражаться только в том, что вы поможете вести нам всякие расчеты. Работа, как сами понимаете, не очень приятная, но нужно и ее делать. Давайте договоримся так: когда кому-то из нас понадобится ваша помощь, мы подходим к вам и просим сделать вот это и это к такому-то времени. Если вы очень увлечены своей идеей и не хотите отвлекаться, вы вежливо, не вдаваясь в объяснения, отвечаете "не могу", и мы просим другого... Веселое оживление в группе заставило его немного помолчать, и потом он продолжал: - Я могу обещать, что мы не будем злоупотреблять вашей добротой, но и вы, со своей стороны, должны хорошенько понять, что, если каждый из вас ответит "не могу", расчеты придется делать либо нам самим, что не слишком-то разумно, либо искать какие-то другие формы нашего мирного сосуществования. Я надеюсь, что работать вместе нам придется долго, и хочу, чтобы отношения у нас были наилучшими. Ну что, устраивает вас такое житье? - Еще бы! - хором сказало несколько человек. Разумеется, их ото устраивало. Но Валерию и Ольфу такая речь очень не понравилась. Мелентьев разразился тирадой о "гнилом либерализме некоторых горе-руководителей", а Ольф мрачно изрек: - Смотри, сядут они тебе на шею. - Не сядут, - ответил Дмитрий не очень уверенно. Он и сам не был убежден в успехе своего "либерального" эксперимента и решил посмотреть, что из этого выйдет. А вышло все очень неплохо. Ребята, как правило, беспрекословно выполняли все их просьбы и отказывались всего несколько раз. И почему-то случалось это всегда с Мелентьевым. После первого такого отказа он сказал Дмитрию, недовольно морщась: - Слушай, это все-таки не дело. Вы как хотите, а мне просто нужен постоянный человек, который помогал бы мне делать расчеты. И без всяких этих "не могу". Так, в конце концов, везде заведено. - А у нас пока что этого не будет, - сухо сказал Дмитрий. - Один сказал "не могу" - попроси другого. - Ну, смотри, - сказал Мелентьев и ушел просить другого. Кто-то сделал ему расчеты, и он как будто успокоился. Но потом ему отказали во второй раз, в третий, и наконец он взорвался. Он пришел в их рабочую комнату, швырнул на стол пачку бумаг и накинулся на Дмитрия: - Слушай, Кайданов, ты когда-нибудь наведешь порядок в своем хозяйстве? - А что случилось? - А то! Мне надо срочно посчитать вот эту муру, - кивнул он на бумаги. - Подхожу к Полынину, а он - извините, Валерий Васильевич, не могу. Мальцев - то же самое. И Савин, видите ли, тоже не может. А кто может? Я что, должен всех обходить и как нищий клянчить, чтобы мне ради Христа сделали одолжение? Или самому прикажете сесть за эту, с позволения сказать, работу? - Не кричи, - прервал его Дмитрий. - Дай сюда, я сам попрошу кого-нибудь. - Во-во, нашел выход, - зло кинул Валерий. - Тебе-то они, конечно, не откажут, ты все-таки начальник. - Ольф не начальник, но ему не отказывают. И Жанне тоже. Значит, просишь не так, как нужно. - А! - взбеленился Мелентьев. - Я, видите ли, прошу не так. А как нужно просить? Я должен расшаркиваться перед ними: "Будьте добры, голубчик, пожалуйста, не можете ли вы, если вам не трудно..." - издевательским тоном тянул Мелентьев. - Так, что ли? - Расшаркиваться не надо, а вот слово "пожалуйста" еще никому не мешало. - Ну еще бы... Они же, все как один, в институте благородных девиц воспитывались... - Прекрати! Я же сказал, что сам попрошу кого-нибудь. - А в следующий раз они снова скажут "не могу"? Так не пойдет. Я еще раз предлагаю тебе: выдели мне одного человека, и чтобы без никаких "не могу". - Нет, - сказал Дмитрий. Мелентьев несколько секунд молча смотрел на него, повернулся и хлопнул дверью. Дмитрий взял его бумаги и пошел к Майе Синицыной. - Если ты не очень занята, посчитай эти интегралы. - Хорошо, Дмитрий Александрович, - сразу согласилась Майя. Валерий вернулся через час, и Дмитрий, не поднимая головы от стола, сказал ему, что его выкладки у Майи. Мелентьев пробурчал что-то и до вечера просидел молча, не вставая из-за стола. Но история на том не кончилась. Через два дня Мелентьев пришел взбешенный и, сунув руки в карманы, остановился перед столом Дмитрия и сказал хриплым, придушенным от злости голосом: - Я только что от твоей любимицы, Кайданов. Я попросил ее посчитать еще один вариант, вот этот. - И он сунул под нос Дмитрию бумагу. - Здесь работы-то всего на час. И что, ты думаешь, она ответила мне? - Что? - спокойно спросил Дмитрий. - Что она _не хочет_! Не не может, а именно не хочет. - А то, что я давал ей, она сделала? - Да! Сделала! - сорвался на крик Мелентьев. - И не преминула мне заявить, что сделала не для меня, а для Дмитрия Александровича! Для вас, сударь!.. - Перестань! - резко сказал Дмитрий, и Мелентьев замолчал. - Я сам с этим разберусь. - Да уж сделайте одолжение, Дмитрий Александрович, - язвительно сказал Мелентьев. И Дмитрий пошел разбираться. Майя сидела за своим столом с покрасневшими от слез глазами, и в комнате было необычно тихо. Увидев его, она шмыгнула носом и виновато поднялась, комкая платок. - Идем поговорим, - сказал Дмитрий. Майя молча пошла за ним в кабинет и, когда Дмитрий закрыл дверь, села на диван и всхлипнула. - Ну, успокойся, пожалуйста, - Дмитрий присел рядом. Мелентьев назвал Майю его любимицей, что было верно только отчасти, потому что она была любимицей всей группы. Веселая, жизнерадостная, она смотрела на мир ласковыми, порой изумленно-радостными глазами. И помогать она была готова всем, даже когда ее не просили об этом. Видно, очень уж обидел ее Мелентьев, если она так сказала ему. Майя все еще всхлипывала, и Дмитрий, погладив ее по вздрагивающему плечу, повторил: - Ну ладно, Маечка, успокойся... Что случилось? - Так, Дмитрий Александрович, - она подняла на него огромные влажные глаза. - Мне нетрудно посчитать эти интегралы, и я сделаю, если хотите... Но пусть он скажет по-человечески, а то... Вошел как какой-то хан, не поздоровался, бросил мне листок и цедит сквозь зубы: "Это к тому, что ты делаешь, и поскорее". И с другими он тоже так. А потом еще обижается, что ему помогать не хотят... Она снова всхлипнула и спросила: - Вы не сердитесь, Дмитрий Александрович? Может, я и неправильно поступила, но ведь... - Да нет, Майя, я не сержусь... Иди работай. - А это, - она потянулась за листком, - я сейчас посчитаю. - Не нужно. Дмитрий вернулся к себе. Валерия не было. Жанна посмотрела на него и спросила: - Что там? Дмитрий сел за стол и невесело сказал: - А то, что наш гений Мелентьев иногда ведет себя как хам самой высшей категории. Ольф хотел было что-то сказать, но Дмитрий не обратил на него внимания и уткнулся в бумаги Мелентьева. Он решил сам посчитать эти интегралы. Заняло это действительно меньше часа, и, когда Мелентьев пришел, Дмитрий протянул ему листки и, словно ничего не случилось, сказал: - Получи свои расчеты. Мелентьев, конечно, сразу увидел, что расчеты сделаны Дмитрием, пристально посмотрел на него и усмехнулся: - Это что, надо понимать как воспитательную методу? - Воспитаешь тебя, как же... Мелентьев закурил, пододвинул свой стул к стулу Дмитрия и прочно уселся, готовясь к долгому разговору. Дмитрий безучастно ждал, пока он начнет. И Мелентьев начал: - А тебе не кажется, что это не самый лучший выход из положения? - Возможно, - согласился Дмитрий, разглядывая его. - Даже наверняка нет. Лучший выход из этого положения - если бы ты извинился перед Майей за свою грубость, и она досчитала бы твои интегралы. Но так как я еще ни разу не слышал, чтобы ты перед кем-то извинялся, то решил, что и сейчас не будешь. - Правильно решил. - Вот видишь... - Отдаю должное твоей проницательности. Ну, а что дальше будем делать? - А именно? - Опять мне придется упрашивать их? А если они вдруг все откажутся? - И это возможно. - Ну, и что дальше? - А как ты думаешь? - Никак... Пока что, - с значительным видом сказал Мелентьев. - Ну, так я за тебя подумал... Будешь отдавать свои листки мне, а я уж, так и быть, попрошу за тебя. - А ты, оказывается, Соломон, - криво улыбнулся Мелентьев. - Тебя и этот вариант не устраивает? - Не очень-то устраивает. - А чего же ты хочешь? - Я уже говорил. Выдели мне кого-нибудь. - Нет. - Почему? - Это настолько очевидно, что и объяснять не хочется... И знаешь что - хватит об этом. Тебе не хочется просить - не надо, я уже сказал, что сам буду. Мелентьев в раздражении громыхнул стулом и встал. - Нет уж, давай поговорим еще немного. Ты нее ставишь меня в дурацкое положение... Воображаю, как они сейчас там хихикают. - В это дурацкое положение ты сам себя поставил. - Если бы ты не распустил их, ничего бы и не было. Не пойму я, какого дьявола ты так цацкаешься с ними? Они же чепухой занимаются, а ты смотришь и помалкиваешь. - Это для тебя чепуха, - возразил Дмитрий, стараясь быть спокойным. - А для них это настоящие открытия. И я тебя не заставляю цацкаться с ними. У тебя есть своя задача - вот и делай ее. - А они что - будут штаны просиживать да зарплату получать? Вместо своих открытий, которые и выеденного яйца не стоят, они вполне могут заниматься делами более нужными. - Считать твои интегралы? - Да, считать мои интегралы? И твои тоже! - огрызнулся Мелентьев. - Должно же быть какое-то разделение труда. Пусть каждый делает, что может, а не что хочет. Это же, в конце концов, аксиома всякой сферы деятельности, в том числе и научной. Что, неправ я? - Прав, разумеется, - холодно сказал Дмитрий. - Когда-нибудь так и будет. - Когда же это, интересно? - Когда выяснится, кто из них на что способен, что может делать, а чего нет. - А тебе еще не ясно? - Нет, не ясно. Да, пока они только и умеют, что считать интегралы и решать самые элементарные задачи. А ты многое умел, когда начинал работать? - Уж во всяком случае больше, чем они! - отрезал Мелентьев. - Возможно, - устало согласился Дмитрий, его все больше раздражал этот разговор. - Даже наверное так. Но из этого еще не следует, что они не смогут делать того, что делаем мы. Их надо еще многому учить. - А у нас что, ликбез? - Если хочешь, да, - сухо сказал Дмитрий. - Нравится тебе или нет, но, пока я руководитель группы, будет так, как я наметил. А вот когда я окончательно уверюсь в том, что кто-то способен на что-то большее, чем брать интегралы и рассчитывать кривые, - заниматься _только_ этими интегралами и кривыми он не будет. Если ты исходишь из того, что все они потенциальные чернорабочие от науки, - это твое дело. - А ты, надо полагать, считаешь, что все они потенциальные гении? - насмешливо осклабился Валерий. - Нет. Но если ты думаешь, что наша группа будет состоять из элиты и обслуживающего персонала, то ты ошибаешься. Этого уж точно не будет, - твердо сказал Дмитрий. - И хватит об этом. - Он не так уж неправ, - вмешался Ольф. - Кто-то должен делать черновую работу. Дмитрий недовольно покосился на него. - Они и делают. - Мало, - упрямо продолжал Ольф. - Могли бы и больше. - Могли бы, конечно, - нехотя согласился Дмитрий. - Но они и так работают как одержимые. Они очень много делают - пусть пока вхолостую, но не вижу, как иначе они могут чему-то научиться. Поймите вы наконец, что я хочу только одного - дать им возможность как можно полнее проявить себя. Это же, в конце концов, важно не только для них, но и для нас, нашей работы. Вы же видите, что мы влезли в такую проблему, что пробьемся над ней не один год. Да и почему мы должны думать только о себе? Кто о них-то будет думать, кто их будет учить? - Добренький ты человек, Кайданов, - усмехнулся Валерий, - всем угодить хочешь. Да только не мешало бы помнить, что науку движет не массовый энтузиазм, а личности, таланты. И уж кому господь бог этого таланта не отмерил - волей-неволей быть ему чернорабочим. Молчавшая до сих пор Жанна сказала: - Ты вот назвал Диму добреньким, но, я думаю, чуть-чуть в слове ошибся. Он не добренький, а добрый. Но если уж на то пошло, лучше даже добреньким быть, чем таким, как ты. - Вот оно что... - протянул Валерий, заметно меняясь в лице. - Что же я, по-твоему, злой? - Не знаю, - уклончиво ответила Жанна. - Но то, что ты в этом случае думаешь только о себе... - Я не о себе, а о работе думаю! - вспылил Валерий. - Посчитайте, что мы сделали за эти три месяца. А сколько можно сделать, если бы они как следует помогали нам, а не изобретали велосипеды! - А вот мне очень жаль, что у меня в свое время не было возможности изобретать эти велосипеды. Ты у нас, конечно, талант-самородок, - насмешливо кинула Жанна, - и уж не знаю, как ты там начинал, но мне пришлось после университета два года на побегушках быть и делать иногда то, с чем и десятиклассник справился бы. А потом с боем отвоевывать себе право на хоть сколько-нибудь самостоятельную работу. И если уж говорить откровенно, то я только сейчас, в этот последний год, почувствовала, что такое настоящая научная работа. Не поздновато ли для тридцати лет? И Дима все очень правильно делает. Пусть мы потеряем какое-то время, но оно в конце концов с лихвой окупится... Ольф, чувствуя, что вот-вот может вспыхнуть ссора, взял правую руку Дмитрия, поднял ее вверх и шутливо бросил: - Два - два в вашу пользу. Валерка, пойдем пивка тяпнем. Ну их, благородных... Валерий промолчал, и Ольф подтолкнул его к двери: - Идем, идем. 43 Вечером, когда Ольф зашел к нему, Дмитрий не выдержал и снова заговорил об этом: - Вот уж не думал, что ты заодно с этим... суперменом окажешься... - Почему же заодно? - невозмутимо сказал Ольф. Он готов был к продолжению разговора. - У меня и своя голова на плечах есть. - И ты считаешь, что он прав? - Кое в чем - да. - В чем же это? - Учить их, конечно, надо, но вполне можно сделать и так, чтобы они больше помогали нам. В конце концов, главное-то работа. - Работа? - переспросил Дмитрий таким тоном, что Ольф остановился посреди комнаты, он часто во время разговора расхаживал из угла в угол, и повернулся к нему. Дмитрий пристально смотрел на него и наконец медленно сказал: - А может быть, главное все-таки не работа? - А что же? - Люди. Ольф не сразу понял его и торопливо согласился: - Ну, разумеется, люди. Дмитрий засмеялся каким-то насильственным, вымученным смехом и, заметив, что Ольф снова принялся расхаживать по комнате, сердито сказал: - Да сядь ты, не маячь перед глазами! И когда Ольф молча уселся в кресло и с тревожным недоумением посмотрел на него, Дмитрий заговорил: - Разумеется, люди, как же иначе? Мы же сплошь все гуманисты... - А чего ты злишься? - А вот то и злюсь, что на словах-то мы все очень хорошо усвоили, что люди - главное, хотя бы потому, что они занимаются этой работой. А как доходит до дела, о людях-то меньше всего и думаем... Голос у него сорвался, и Ольфу даже показалось, что Дмитрий сейчас может заплакать. Ольф встал и подошел к нему, положил руки на плечи: - Димка, у тебя что-то случилось... С Асей что-нибудь? Дмитрий резко дернул плечами, и Ольф убрал руки. - Ничего у меня не случилось... Но мне, откровенно говоря, просто непонятно, как ты можешь поддерживать Валерку... Неужели ты считаешь, что я все это делаю зря? - Нет, - мягко сказал Ольф и сел. - Конечно, нет. Я только думаю, что ты... перебарщиваешь. - В чем? - Ну, хотя бы с Полыниным. Он уже три недели носится с этой бредовой идеей о позитронной аннигиляции, а ты ни слова не говоришь ему, а тем самым поощряешь и дальше заниматься этой чепухой. - А что я, по-твоему, и сам не знаю, что идея бредовая? Но ты не думаешь, что такая бредовая идея могла прийти в голову только человеку, мыслящему оригинально и незаурядно? - Допустим... - Уже хорошо. Ну и что, по-твоему, я должен сделать? Приказать ему, чтобы он не думал об этом? Так он все равно будет думать. Пусть уж лучше сам убедится в том, что его идея - бред. Он парень бесспорно талантливый и очень неглупый, через неделю или две сам придет и скажет, что все это чепуха. И кстати, пока он убедится в этом, научится очень многому, чего не дадут ему никакие лекции и наши наставления. - Но ведь мог бы он и нам помогать. Хотя бы тому же Валерке. - "Мог бы"! - сердито сказал Дмитрий. - А если не может? Ты что, не видишь, что он фанатик и ни о чем другом не способен думать, пока эта идея сидит у него в голове? А мы с тобой не такие? Вспомни-ка, сколько раз мы увлекались идеями, которые сейчас-то, с высоты нашего сегодняшнего роста, можно назвать бредовыми! Но тогда-то они казались нам чуть ли не гениальными... - Ну, допустим, тут ты прав, - неохотно согласился Ольф. - А другие? Тебе не кажется, что они... иногда слишком уж зарываются? - Возможно, - не сразу сказал Дмитрий, закуривая. - Может быть, я и в самом деле кое в чем перебарщиваю. Но, понимаешь... Я уже тебе говорил, что чувствую себя ответственным за этих ребят... И если уж честно признаться, иногда меня пугает эта ответственность. Я дал себе слово, что постараюсь оградить их от всех возможных тяжелых последствий... Но как это сделать? Конечно, проще всего решить, что вот это им по плечу, а об этом не смей и думать. Ну, а если ошибемся? Пусть уж сами ищут, пробуют, испытывают себя... Конечно, мы теряем время, но я уверен, что эти потери не напрасны. А когда на первом плане только работа - волей-неволей начинаешь пренебрегать интересами людей. А я не хочу этого. У нас и без того уже есть кое-какие жертвы того времени, когда мы ничего не хотели знать, кроме работы. - Жертвы? - переспросил Ольф. - Да. Вспомни хотя бы Ольгу. - Ольгу? Но ведь она сама ушла от нас. - Сама, конечно, - с горечью сказал Дмитрий. - А что еще оставалось ей делать? А мы-то на что? Повздыхали, посожалели, что все так получилось, и забыли. Ничего, мол, не поделаешь. А пытались мы что-нибудь сделать? Да ничего. А как мы были нужны ей тогда, Ольф. Дмитрий сжал руками голову и застонал. - Если бы ты знал, как мы были нужны ей... Какое у нее было лицо, когда она увидела меня... - Когда? - Этой зимой, в январе... Я отыскал ее, но слишком поздно. - Как поздно? - тихо переспросил Ольф, еще не понимая его, и со страхом выкрикнул: - Что значит поздно? - Она умерла, Ольф... Одиннадцать дней назад, в два часа, как раз в то время, когда мы так весело ели шашлык и пили вино... - Почему ты мне ничего не сказал? - с какой-то бессмысленной яростью спрашивал Ольф, вцепившись руками в подлокотники кресла. - Когда ты узнал об этом? Почему зимой ничего не говорил? - Что толку? Я видел ее всего один раз, потом она не велела пускать меня. - Почему? - Потому что было уже поздно, слишком поздно... - Что значит "поздно"? Димка, что ты говоришь? Почему раньше ничего не сказал? Когда ты узнал о ее смерти? - Четыре дня назад. - Почему молчал? - Я не мог, Ольф... Я все еще не могу до конца поверить этому... - Кто тебе сообщил? - Врач. Он переслал ее рисунки и письмо. Дмитрий дал ему оба письма - врача и Ольги - и толстую кипу рисунков, и Ольф стал читать. А Дмитрий в изнеможении опустился в кресло, закрыл глаза. Все эти четыре дня его не покидала тяжелая усталость, от которой он едва волочил ноги, и такими ненужными казались сейчас споры с Мелентьевым и Ольфом, так неприятно было, что они не понимают самых элементарных вещей. С этой непонятной усталостью он вставал по утрам и весь день ощущал ее, словно какой-то тяжкий груз, ложился с ней, и по ночам просыпался в пустой квартире, и иногда зажигал свет, и сидел на постели, не понимая, почему он должен быть один. Прошло уже три недели после отъезда Аси, а он все еще не мог привыкнуть к тому, что в пятницу она не приедет, не нужно идти встречать ее, и старался не думать о том, что так будет еще почти целый год... И что-то странное было в том, что это чувство одиночества предельно обострилось именно с того дня, когда он узнал о смерти Ольги. Почему? Может быть, потому, что в каждой строчке ее письма чувствовалось то безмерное одиночество, в котором умирала она? Он посмотрел на письма, брошенные Ольфом на столике. И, помедлив, взял их и снова стал читать. Сначала письмо Емельянова, лечащего врача, - короткое, сухое, словно упрекавшее его в чем-то: "Здравствуйте, Дмитрий Александрович! Должен сообщить Вам тяжелое известие - Ольга умерла, четыре дня назад, в субботу, в два часа дня. Не сообщил об этом сразу, как Вы просили, по одной причине - таково было желание Ольги. Она просила написать Вам только после кремации. О последних днях ее могу сказать немногое - умирала она очень тяжело, в полном одиночестве, не допуская к себе даже мать. Держалась с редкостным мужеством. Я видел немало смертей, зрелище это всегда тягостное, очень многие, по обычным понятиям люди совсем не слабые, перед лицом смерти необыкновенно теряются, но Ольга держалась до конца с достоинством поразительным. Выполняю просьбу Ольги и пересылаю ее письмо и все рисунки, оставшиеся после нее, кроме тех, которые она подарила мне незадолго до смерти. Рисовала она почти до последнего дня. Вот и все. Ваш В.Емельянов". И письмо самой Ольги, написанное, видимо, в несколько приемов, крупными, неровными буквами, стоявшими иногда отдельно друг от друга. "Дорогие мои. Пишу вам обоим - и верю, что вы всегда будете вместе. Может быть, на свете нет ничего важнее, как быть с кем-то рядом и делить все неудачи и беды. Радость можно разделить почти с каждым, а вот беду - с немногими, м.б., только с одним. И сейчас, когда мне осталось жить так немного, ни с кем, кроме вас, я не хотела бы делить свои беды. Как жаль, что это оказалось невозможным. Мне не надо было тогда уходить от вас, но что делать, если так получилось. Не вини себя в этом, Ольф. Если кто и виноват, то я одна. И ты, Дима, не слишком огорчайся, что мы больше не виделись после того свидания, и ни в чем не обвиняй себя. Если бы ты знал, какую радость доставил мне своим приездом. В