Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   "Собрание сочинений в четырех томах. Том первый".
   М., "Молодая гвардия", 1973.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 18 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Рассказ художника


                                                   Посвящается дочери Кате


   Моя профессия заставляет  меня  разъезжать  по  всей  стране.  Я  люблю
сходить ночью на маленьких лесных станциях, стоять на безлюдной платформе,
слушать отдаленные вздохи уходящего  паровоза.  Леса  спят,  и  эхо  гулко
катится по просекам, как в пустых коридорах.
   Я люблю шагать по темному лесу и слушать  его  шорохи,  сонные  вскрики
птиц, попискивание куликов на  близких  озерах,  потом  шагать  по  мягкой
пыльной полевой дороге и видеть далекие огоньки на  косогорах.  Летом  они
кажутся теплыми, осенью мерцают и дрожат на ветру. Тогда  Орион  всю  ночь
горит над лесами в черных омутах глухих озер.
   Обычно я поселяюсь на все лето до осени в деревне. Каждое утро встаю на
заре и целый день брожу по полянам и лугам.
   Я испытываю волнение, когда сумерки застают меня вдали от  деревни,  на
покойных лесных озерах. Я вижу, как рождается ночь. Синий густой сумрак  и
туман ползут из неподвижной чащи деревьев на воду, и  озера  засыпают.  На
западе красноватый отблеск еще  теплится,  светится  возле  камышей,  а  с
востока быстро надвигается темнота. И в  притаившейся  студеной  воде  уже
плавают зеленые звезды. Становится  сыро  и  очень  тихо.  Только  иногда,
мелькнув мимо угасающей над лесом поздней зари, на  озеро  со  свистом,  с
плеском садится стая диких уток.
   Я люблю проснуться на сеновале, где  я  обычно  сплю,  глубокой  ночью,
почти перед самым рассветом. Мне зябко, я прислушиваюсь  и  чувствую  -  в
тишине кричат сверчки, к заре  похолодало,  щели  в  крыше  полны  лунного
света, и сквозь раскрытый чердак сильно тянет из сада росистой  свежестью.
Облитый луной, он словно стынет в синем дыму.
   Без всего этого, мне кажется, я не могу жить и летом всегда  работаю  в
деревне.
   И вот однажды мне пришлось поехать не в деревню, а на юг, в  санаторий,
отдыхать, на прекрасный юг с его жарой, декоративными пальмами  и  душными
бархатными ночами, где  нет  ни  горького  запаха  кашии  на  полянах,  ни
холодных лесных озер, в которых на закатах бьют хвостами пудовые щуки.
   Здесь мне нравится и пленяет только  море.  Это  удивительное  зрелище.
Утром оно лиловое, гладкое как стекло, над ним  подымается  легкий  парок;
днем оно ослепительно нежное, синее, вечером быстро темнеет, на  горизонте
подолгу пылают огромные пожары и тают дымки  пароходов,  уходящих  в  этот
огненный закат.
   Однако мне было скучно на юге, не хватало тут северных лесов, и  был  я
точно одинок без них. И никак не работалось.
   Однажды утром я встал в  плохом  настроении.  Вся  палата  была  залита
горячим солнцем, слабый ветерок играл белой занавеской на балконе. Я долго
валялся в постели и смотрел на мольберт: вчера начал писать вечернее море.
Но этот этюд мне совсем не понравился в  то  утро,  я  закурил  и  подумал
сердито: "Надо уезжать, это безобразие!"
   Вдруг я услышал будто  шелест  крыльев,  и  показалось:  что-то  черное
взъерошенным комом упало за тюлевой занавеской балкона.
   Я удивился и вышел на балкон. На перилах сидела нахохлившаяся ворона  и
одним глазом смело и внимательно поглядывала на меня. С  какой  целью  она
прилетела сюда, было неизвестно. Внизу зеленел санаторный парк,  пальмы  и
кипарисы, за ними - море и пляж, усыпанный телами  загорающих:  везде  был
солнечный простор.
   - Ты зачем? - сказал я, но ворона ничуть не  испугалась  моего  голоса,
взглянула  любопытно  другим  глазом  и,  кивнув  мне,  произнесла,  вроде
знакомясь; "Кла-ра!"
   Тогда я усмехнулся, подошел ближе, ворона продолжала сидеть на перилах,
только опять нагнула голову; и я, протянув руку, погладил ее.
   - Ишь ты! - сказал я. - Ты откуда?
   "Кла-ра!" - несколько уже недовольно  повторила  ворона  и  нетерпеливо
тряхнула хвостом. Я засмеялся, указал на дверь и пригласил ее:
   - А ну заходи ко мне, если ты не боишься.
   Не успел я это сказать, как ворона спрыгнула с перил, отодвинула клювом
занавеску и вошла в комнату, стуча по паркету когтями. Я был  окончательно
удивлен. Паркет оказался так  гладко  натерт,  что  ворона,  спеша  войти,
неожиданно поскользнулась, но сейчас  же  подперлась  своим  хвостом,  как
палкой, снова пробормотала с неудовольствием: "Кла-ра!"
   Я сразу догадался, что мне надо делать: быстро взял в ванной  мыльницу,
сполоснул, поставил ее на пол, накрошил хлеба, потом  налил  туда  молока.
Глядя на мои приготовления, ворона все с нетерпением трясла хвостом, а раз
довольно сердито стукнула клювом по мухе, которая  села  на  пол  рядом  с
мыльницей.
   - Ну ешь! - весело сказал я и при этом отошел в сторону, чтобы  она  не
стеснялась. Ворона подошла к мыльнице и стала так мотать в клюве хлеб, что
во все стороны полетели брызги молока.
   - Как тебя звать? - спросил я.
   "Кла-ра!" - ответила ворона с полным клювом хлеба и посмотрела на  меня
презрительно, точно говоря: "Будто и не знаешь!"
   - А, Клара! - обрадованно сказал я, но больше вопросов не задавал,  сед
на стул и начал наблюдать.
   Кончив есть, Клара немного подумала,  почесала  ногой  голову  и  стала
ходить по комнате. Она увидела зеркало, радостно каркнула и прошлась возле
него туда и назад, как женщина,  которая  рассматривает  себя.  Потом  она
заметила мой шлепанец возле тумбочки, подержала его в клюве и швырнула под
кровать. После этого с хозяйственным видом она оттащила мыльницу к  дверям
балкона.
   - Правильно, наводи порядок! - сказал я и засмеялся.
   Клара покосилась в мою сторону и  вдруг  вспрыгнула  мне  на  плечо.  Я
замер, ожидая, что будет  дальше.  Клара  повозилась  на  плече,  тихонько
ущипнула мою шею и стала что-то шептать мне на ухо.
   - Не понимаю, - сказал я растерянно и почувствовал, как  она  принялась
вытягивать за ремешок часы из моего кармана. Часы повисли, сверкая крышкой
на солнце. Клара с восторгом каркнула и вытянула  голову  к  часам,  будто
хотела послушать. Мне показалось: ее глаза блестели от любопытства.
   Только тогда я понял, что Клара хотела. Я вспомнил рассказы о том,  что
вороны, как и сороки, любят блестящие предметы. Я  сконфузился  и  спрятал
часы в карман, чтобы она не  обиделась.  Тогда  Клара  вспрыгнула  мне  на
голову,  потопталась,  начала  клювом  перебирать  мои  волосы  и,  сделав
какую-то прическу, довольная, спрыгнула  на  пол,  подошла  к  мыльнице  и
оглянулась на меня.
   "Кр-расота!" - каркнула она.
   И я догадался, что она выклянчивала у меня мыльницу.
   - Ну, Клара, - сказал я. - А как же я буду бриться?
   Клара, наверное, обиделась и тут же заспешила, вышла  на  балкон.  Я  в
раздумье  смотрел,  как  она  летела  над  санаторным  парком,  мне   было
непонятно, откуда здесь появилась  эта  ручная  ворона.  Никогда  в  жизни
ручных ворон я не встречал. Они всегда казались мне сердитыми  и  угрюмыми
птицами.
   Перед завтраком я пошел на пляж, чтобы выкупаться в  утреннем  море.  Я
лежал на теплом песке, слушал шелест волн,  нежный  звон  гальки,  которую
катала возле берега зеленая морская вода, и думал, что  у  нас  на  севере
Клара не стала бы такой ручной. Там было лесное раздолье,  огромные  поля,
там она гнездилась на осинах и березах. Как она попала на юг?
   Внезапно я услышал рядом с собой разговор. Один из загорающих на  пляже
говорил другому, чтобы тот не клал  запонки  и  особенно  часы  на  видном
месте, так как здесь, в санатории, появилась какая-то ужасная ворона.  Она
все ворует, вчера на глазах  стащила  у  соседа  по  столовой  булавку  от
галстука, которую он положил на подоконник.
   - Здесь, говорят, дрессировщик в нашем санатории, слышали? - сказал  он
и назвал мою палату.
   - Да он давно уехал, - сказал другой.
   И я догадался, каким образом появилась здесь, Клара.
   А на следующий день утром опять послышался шорох крыльев на балконе,  и
я, обрадованный, увидел, как,  отодвинув  занавеску,  моя  знакомая  Клара
процокала по паркету в комнату и, как вчера, здороваясь, вежливо наклонила
голову, на всякий случай представилась вторично: "Кла-ра!" -  и  разрешила
себя погладить.
   - Доброе утро! - сказал я приветливо. - Можете проходить и  завтракать.
Вам все готово.
   Я действительно Клару ожидал и все приготовил. Пока она  завтракала,  я
сед к мольберту и быстро набросал ее с особым  удовольствием,  потому  что
она была жительницей северных лесов, по которым скучала моя душа.
   А Клара кончила есть, взобралась на мое  плечо  и,  пощелкивая  клювом,
вкрадчиво зашептала что-то на  ухо:  или  благодарила,  или,  как  давеча,
выклянчивала мыльницу. Но тотчас заприметила мой рисунок,  перебралась  на
стул перед мольбертом, в удивлении вытянула шею  и  то  одним  глазом,  то
другим  принялась  разглядывать.  Вдруг   перья   ее   взъерошились,   она
рассерженно стукнула крылом по мольберту и неистово затрясла хвостом.
   "Брр-рак! - заругалась она. - Др-рянь! Вр-ранье!.."
   Я обиделся. Критика мне не понравилась.
   - Почему? Нет, Клара, ты ничего не понимаешь!
   "Др-рянь!" - продолжала ругаться Клара.
   Она спрыгнула на пол и с серьезным видом зашагала к мыльнице,  на  ходу
восторженно произнесла: "Кр-расота!" - И  поволокла  мыльницу  к  балкону,
пятясь.
   Я все понял: Клара воспринимала искусство по-своему. И не  стал  с  ней
спорить, улыбнулся и сказал:
   - Ну, Клара, ты права, и мыльница хороша, но все же  ее  оставь,  я  не
могу ходить небритым.
   Когда Клара улетела, я целый час сидел  перед  мольбертом,  так  и  сяк
смотрел на рисунок и, неудовлетворенный, чесал лоб и вздыхал:  "Нет,  надо
уезжать скорее на север, надо уезжать!"
   Наша дружба с Кларой продолжалась. Мы привязались друг к другу, и, если
она запаздывала, не прилетала утром на  завтрак,  я  скучал,  мне  чего-то
недоставало.
   Однажды вечером разразилась сильная буря.  Огромные  волны  неслись  на
берег, с грохотом разбивались о  скалы;  казалось,  стреляли  орудия.  Наш
санаторий, расположенный на скале, дрожал от этих залпов. Лил дождь.  Весь
парк глухо шумел внизу. Над морем среди небесной тьмы скользили молнии.  В
санаторном корпусе то там, то тут звенели разбитые стекла.
   Я стоял около закрытых  дверей  балкона,  наблюдал  за  разбушевавшимся
внизу морем и с тревогой вспоминал о  Кларе  при  каждой  вспышке  молнии,
поеживаясь,  представлял,  как  ей  тяжело  приходится  сейчас.  Только  в
одиннадцатом часу я разобрал постель  и  неспокойно  задремал  под  грохот
моря.
   Сквозь дремоту мне послышалось, вроде почудилось невнятное постукивание
в дверь балкона, и, мгновенно подняв голову, я  прислушался.  Сначала  мне
показалось, что это резкий дождь колотит по стеклам.  Но  стук  уже  яснее
повторился, громкий, требовательный стук. Я вскочил, бросился  к  двери  и
торопливо открыл ее. Вместе с дождем и ветром  в  комнату,  запутавшись  в
занавеске, ворвалась Клара, мокрая, взъерошенная, злая. Она выпуталась  из
занавески, оскользнулась на паркете и закричала: "Бур-ря!"
   Я засмеялся  от  радости,  стал  гладить  ее,  намокшую,  возбужденную,
успокаивать, но она была чрезвычайно сердита; видно, промерзла на дожде  и
ветру и долго жаловалась и ворчала, ходя по углам. Наконец я лег, а  Клара
сразу же села на спинку кровати, в моих ногах, нахохлясь, закрыла глаза  и
среди ночи несколько раз вскрикивала спросонок при громе и блеске молний.
   Утром я проснулся от какого-то шума  в  комнате.  Оказывается,  ко  мне
вошла палатная сестра, и с ней увязался санаторный  котенок.  Увидев  его,
Клара ревниво подскочила к нему и так  долбанула  клювом  по  голове,  что
котенок с визгливым мявом, прижав уши, выкатился за дверь, едва не сбив  с
ног сестру.
   "Др-рянь!  -  ворчала  Клара,  видимо  не  любившая  кошек.  -  Ка-акая
др-рянь!"
   Я пожурил ее за невежливое поведение,  однако  Клара  успокоилась  лишь
тогда,  когда  подошла  к  блестящей  мыльнице   и   победно   прокаркала:
"Кр-расота!"
   Через несколько дней я должен был уезжать. В тот день  отъезда,  как  и
всегда, Клара позавтракала, потом  с  заискиванием  выпрашивала  мыльницу,
дружески пощипывая меня за ухо, а я грустно глядел на свои  чемоданы  -  и
возникла мысль, не взять  ли  Клару  с  собой,  но  неизвестно  было,  как
все-таки довезу ее до Москвы. А Клара будто понимала, что я уезжаю, и была
особенно нежна со мной: после завтрака не хотела улетать и, вроде бы желая
сделать приятное, залезла мне на голову и перебирала мои волосы. Я  первый
раз взял Клару в руки - у нее часто стучало  сердце,  -  посадив  на  стол
перед собой.
   - Прощай, Клара, - сказал я, - уезжаю...
   "Гр-рустно! - сказала Клара. - Грустно!"
   И ласково пожала клювом мой палец.
   - Поедешь со мной? - спросил я растроганно. - А? Поедешь на север?
   Клара молчала.
   Я вздохнул, взял свой чемодан, затем вспомнил,  раскрыл  его  и  достал
мыльницу и старые запонки. Все это я оставил на балконе. Клара по-прежнему
молчала и не двигалась. Она сидела подле упакованного мольберта и смотрела
на меня черными умными глазами.
   - Что ж, - сказал я, - ты понимаешь искусство односторонне. Возьми, это
твое.
   И стал спускаться по лестнице в вестибюль. Клара - следом, прыгая через
ступени.
   Около дверей вестибюля, жмурясь на солнце, зевал заспанный  котенок,  и
Клара так злобно повернулась в его сторону, что  котенок,  не  дозевав,  в
ужасе шарахнулся от нее  и,  как  сумасшедший,  шмыгнул  в  кусты  пыльных
акаций.
   Я последний раз погладил Клару и залез в автобус, и она села на  пальму
и, пристально вглядываясь оттуда, кивала мне.
   - Прощай, Клара, - сказал я, помахал рукой и отвернулся.
   Потом многие пассажиры говорили  мне,  что  Клара  до  ворот  санатория
летела за автобусом и тоскливо кричала.

Last-modified: Tue, 19 Jun 2001 12:09:35 GMT
Оцените этот текст: