л занавески. Он выложил на письменный стол томики Тургенева, затем том "Жизнь животных" Брема, который необходимо было сжечь. Этот наивный тайник для "вальтера" все-таки был удобным - вырезанный бритвой футляр среди жирных строчек, и в глаза Константину бросилось несколько слов, оборванных выемкой гнезда, он прочитал машинально, не вдумываясь в смысл: "...потрясенные ревом тигра животные..." Он вздрогнул - громкий стук раздался в дверь из коридора. Этот стук возник из шагов, голосов на кухне, из движения в квартире. Стук начался в дверь первой комнаты. Он заполнил ее, рвался, проникая оттуда, из другого мира. И, отчетливо услышав этот сумасшедший стук, Константин быстрым и сильным рывком охватил, сжал плоский и холодный как лед металл пистолета: и, когда он оборачивался к двери, что-то знакомое, темное кинулось в лицо, мелко задрожав в тумане, жирная пиния букв, смысл которых он уже не понял; лишь в сознании его завязла мысль: "Вот оно, вот оно!" За дверью гремели шаги. Стучали непрерывно. И он понял, что это все - за спиной дышит пустота, в которой ничего нет, кроме угольного бесконечного провала. И еще он успел подумать, что сейчас, когда они войдут, исчезнут мать и отец, которых он уже забывал, почти не помнил, и незабытая война, и Сергей, и сорок пятый год, и Николай Григорьевич, и Ася, и ее радостно сияющие ему глаза ("Прости меня, Асенька, прости меня!"), и Михеев, и Быков, и вся злость, и его мука, и его страх за Асю, с которым невозможно было жить. "Вот и все, Костя..." И, одним движением толкнув руку с "вальтером" в карман, глядя на дверь в другой комнате, он крикнул: - Кто?.. В дверь прекратили стучать. Шагов не было. И только возбужденный голос сквозь дыхание: - Константин Владимирович! Константин Владимирович!.. Вы спите? - Это был голос Берзиня. - Кто там?.. Вы, Марк Юльевич?.. - Константин Владимирович! Откройте! Вы слышали? Вы спите? Радио... включите, пожалуйста, радио! - Что? Какое радио? С испариной на лбу, очнувшись, он застонал, протер лицо, словно разглаживая на нем напряжение мускулов. И после этого повернул ключ в двери. - Радио... радио! Вы слышали радио? Это второе сообщение... Вы слышали? Берзинь на коротеньких ногах вкатился в комнату, волосы встрепанно торчали с боков лысины, подтяжки спущены, били по ягодицам, как вожжи. В руках у Берзиня была мышеловка, и несоответствие этой мышеловки и выражения несчастья в глазах его, во всей его фигуре удивило Константина. Он, не понимая, выговорил едва: - Вы что? - Вы послушайте... послушайте! Вы не слышали? Не слышали? Передали о Сталине... И сейчас передают. Вы спали, да? Вы не слышали? Включите радио! Где у вас радио? - Что - Сталин? - Включите радио. Включите радио! - повторял Берзинь, бегая по комнате. - Где, где у вас радио? Передают. Сейчас! Константин вбежал во вторую комнату; дергая зацепившийся шнур, включил репродуктор - он размеренно ронял чугунные слова: - ...и Совет Министров Союза ССР сообщают о постигшем нашу партию и наш народ несчастье - тяжелой болезни товарища Иосифа Виссарионовича Сталина. В ночь на второе марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения деятельности сердца и дыхания... На Горбатом мосту тихой канавы Константин нащупал "вальтер" во внутреннем кармане и резко бросил его через железные перила в неподвижную вечернюю, расцвеченную огнями воду. И не расслышал булькнувший звук внизу. Вода поглотила пистолет без всплеска - и не было кругов в масляной черноте под мостом. "Почему я этого не сделал раньше? Надеялся на что-то? Ждал? Не верил? Что ж - вот она, добренькая черта: сомневаться до последнего момента! И я не верил, сомневался?.." Потом, скользя по гололеду ступеней, Константин спустился на безлюдную набережную - и тут сбоку раздался стеклянный приближающийся хруст ледка под чьими-то ногами. Он со споткнувшимся сердцем глянул из-за поднятого воротника. Темная фигура постового, незаметно дежурившего в тени дома, солидно, неторопливо надвигалась на Константина, голос ударил, как выстрел: - А ну, что бросил, гражданин? Что в канаву бросал? - Пистолет. Обыкновенный пистолет, - внезапно с отчаянным спокойствием проговорил Константна. - Этого мало? - Чего-о? Вы эти шутки бросьте. Вчера одна тоже бросила. Ночью. Утром посмотрели - младенчик на камушках. "Пистоле-ет"! Проходите, проходите, гражданин. Ночью он сжег в печи том Брема, в котором было вырезано гнездо для "вальтера". - Ты не спишь, Костя? - Нет. Не могу. - Это ужасно. - Скажи как врач, инсульт - очень серьезно? Это излечимо? - Да. Но это второй инсульт. Главный врач нашей поликлиники сказал, что это второй. Первый был в тридцатых годах. Мы не знали. Он без сознания. Поражены важные центры. - Странно. Не могу представить, чтобы он был без сознания. Мы всегда думали, что он вечен... - Когда я шла из поликлиники, на улице останавливались люди. Везде включили радио. Все молчат. Никто не ожидал. Знает ли об этом папа... там? И Сергей. - Наверно. - ...Письма, которые писал Сергей Сталину... Он писал о папе. Теперь я не знаю, что будет. - Ася! Тебе неудобно лежать? - Нет, нет... Что-то стало душно. Горло перехватило. - Дать тебе воды? Тебе что-нибудь нужно, Асенька? - Не надо. Ничего не надо. Возьми только руку из-под головы. Не обижайся... Я вот так лягу. И все пройдет. - Ася! - Что, милый? - Ася, все прошло? - Да. - Ася... что ты сейчас чувствуешь? - Этого не объяснишь. Маленького зайца. Лапками копошится за пазухой. - Я люблю тебя. Одну. Единственную. Я никогда никого так не любил. - Костя, глупый, ты так сказал? А он возится там и не знает - ни тебя, ни меня. Ни то, что в мире. Он сейчас ничего не знает. - ...Ничего не знает. Ни о тебе, ни обо мне, ни о своем деде. Все ему не нужно будет знать. К черту ему знать это! - Нет! Он должен знать все. Я не хочу, чтобы он вырос комнатным цветком. Нет. Он должен уметь драться, защитить себя. Он не должен давать себя в обиду. - Я уверен, Ася, он все же будет жить при коммунизме. Кулаки необходимы будут для спорта. Это нам нужны кулаки. Ася... тебе удобно лежать? - Да, милый. Сколько сейчас времени? - Два часа ночи. - Два часа... Костя, ты не выключал радио? - Нет, радио включено. 14 На следующий день перед сменой Константин увидел Михеева. Помедлив, Константин вытащил сигарету, помедлив, чиркнул спичкой, затянулся, потом аккуратно бросил спичку в металлическую бочку около входа - ждал, пока пройдет первый порыв злой неприязни, возникшей сразу при виде широкой шеи Михеева со щеточкой отросших волос, лежащих на воротнике полушубка, его крепкой, тугой спины, его ватных брюк, заправленных в бурки. Боком к Константину Михеев стоял в толпе шоферов, собравшихся перед линией в закутке курилки, щеки его темнели плохо выбритой щетиной, угрюмое лицо было непроспанно, одутловато, с похмельной, казалось, желтизной. "Он был у больной сестры или на дне рождения, кажется? - вспомнил Константин недавние слова Акимова. - Он приезжает с линии раньше или позже меня, избегает встреч со мной!.. Или той ночью он еще где был? Что ж, и это похоже. О чем он думает сейчас?" - А я тебе говорю - нет! Соображать надо! - донесся из закутка рокочущий бас Плещея. - Слухи, брат, как мяч, скачут!.. И Константин догадался, о чем говорили там. Все, что задумал он, как бы теряло сейчас свою значительность, растворялось в неспокойной и сгущающейся обстановке, все как бы утрачивалось в последних событиях и незаметно отдалялось в охлаждающий туманец. "Так что же?" - спросил он себя. Константин зачем-то выждал минуту возле бочки с водой, отражавшей сквозь нечистые стекла окон фиолетовое мартовское небо, подошел к закутку курилки. Его никто не заметил; увидел один Сенечка Легостаев, как всегда, топтавшийся чуть в стороне с бутылкой кефира; несмотря ни на что, он закусывал перед сменой. Здороваясь, он открыл, криво улыбнувшись Константину, стальные зубы, спросил: - Слышал? Что происходит-то на белом свете? И, большим глотком отхлебнув из бутылки, навалился на чужие плечи, стал не без любопытства заглядывать в середину гудевшей толпы шоферов. Шли разговоры. - Что тут предполагать! Все может быть. Иногда и профессора ни шута не могут! - выделяясь, звучал натянутый густой бас Плещея. - Здоровье тоже было немолодое. Но надеяться надо - обойдется, может. Об этом и думать надо. А не о том, что профессора плохие. Все козлов отпущения хотим найти! - В войну ни одной ночи небось не спал - думал за всех. Вот тебе и кровоизлияние в голову. Сам все! - С ним враги не особенно... Боялись. И Черчилль сволочь! И Трумэн... Всех держал. Надорвешь здоровье, поди! А тут еще в юбилей письма в газетах: "Родной наш, любимый". Как сглазили! - Да ты только, Семенов, ерунду не пори, моржовая голова! - раздраженно загудел Плещей. - "Сглазили"! Чего сглазили? Орел ты, вороньи перья! Ты еще у бабушки на самоваре погадай! Тут даже у нас некоторые балабонят, что врачи, мол, виноваты!.. - Я что, Федор Иванович? Я не болтал такое... - Да ты, может, и нет. Ну а чего ты сразу задом заюлил-то, Семенов? Чего скис? Чего перепугался? И в это время Константин через головы шоферов увидел повернутое к диспетчеру Семенову грубоватое и заметное оспинками лицо Плещея, сидевшего на скамье; рядом молчаливо сидел Акимов, ресницы опущены, белые волосы зачесаны назад. Плещей сказал грустно Семенову: - Разное болтают, брат. Это я тебе как коммунист говорю. Чешут языками направо и налево, озлобляют только всех. Всегда виновных ищем! - Он крепким хлопком выбил сигарету из мундштука. - Так, Михеев, или не так? Чего ты на меня из-за Семенова, как на огонь, смотришь? Это ты, что ли, тут утром болтал, что Сталина врачи отравили? Значит, как - профессора в ответе? - Вы, Федор Иванович, больно уж как-то неполитично говорите, - ответил надтреснутым голосом Михеев, моргнув, как на яркий свет, глазами. - А ну - конкретно! В чем? - рокотнул Плещей, упираясь кулаками в колени. Михеев заговорил угрюмо: - Разве о вожде народов кто болтает? Любили мы его, как отца. И так далее. Вы, как секретарь партийной организации, объяснение людям должны дать. А вы только людей высмеиваете, рты зажимаете. Семенову вот... Я, как беспартийный гражданин, даже не могу согласиться с вашим объяснением. Плещей с зорким удивлением коротко остановил взгляд на Михееве и грузно ударил кулаками по своим коленям. - Сосунок! Телецок вислоухий! - зарокотал Плещей насмешливо. - Ты меня будешь учить политграмоте! Когда ты задуман был на печке, я уже в партию вступил, Ленина видел, пятилетки строил. Ты что же, Михеев, ответственней, значит, коммунист, чем я? Значит, ты патриот и стоишь на страже? А ты, круглая голова, два уха, по-русски слово "правда" знаешь!.. Здорово, Костя! - в наступившем молчании, точно остыв и уже мягче сказал Плещей, заметив Константина, подошедшего в эту минуту сбоку Михеева; и взглянул Акимов, обрадованно поздоровавшись движением век; стали оборачиваться к Константину лица шоферов. - Садись с нами, Константин! Где же пропадаешь? В обрез что-то приходить начал, не видно тебя совсем, кореш! - грубовато-ласково проговорил Плещей и раздвинул место на скамье рядом с собой и Акимовым. - Посиди-ка, расскажь что-нибудь, а то тут... мозги растопырились! - Действительно, пропадаешь где-то, Костя, - сказал Акимов. Но Константин не успел ответить, кивнуть Плещею, Акимову, знакомым шоферам - на секунду встретился с глазами Михеева, невыспавшимися, красными, стоячими, как у птицы ночью, потом, словно кто-то махнул по глазам Михеева, мгновенно застлал тенью, - зрачки скользнули книзу. - Здорово, Илюша! - проговорил Константин. - А я тебя искал вчера. Или, говорят, ты меня искал? Простите, ребята! - прибавил он, обращаясь ко всем. - Я одну минуту! Он давно хочет со мной поговорить. Но без свидетелей. Пошли, Илюша! Я готов. - Заболел? Отстань, дурак! - презрительно сказал Михеев. И, багровея, заплетаясь бурками, как-то угловато пошел от курилки к машинам, словно бы ожидая удара от Константина, который последовал за ним. Возле машин Михеев вдруг спросил срывающимся голосом: - Чего от меня хочешь? - Ничего, ничего страшного, - обняв его за плечи, ответил Константин. - Только передам тебе несколько слов от одного человека... По его просьбе. - Какого человека? - нахмурился Михеев. - Врешь все!.. Чего пристал? - Ты позвонишь этому человеку по телефону - узнаешь. Но тогда будет поздно. Для тебя! - Константин поощряюще пошлепал его по натянутой, как барабан, спине. - Для тебя! Пошли, Илюша. Давай вон туда. За машины. Там никто не помешает. Это секретный разговор. Я при всех не могу. - Бешеный дурак! - опасливо проговорил Михеев. - Зачем глупость при народе болтал? Что подумают? Тебе за это - знаешь? - Спокойно. Не надо волноваться, Илюша. Я сделал это для отвода глаз. Я ведь всю войну был в разведке, знаю, что такое вторая игра. И конспирация. А ты еще сопливый мальчик, хотя и хорошо кое-что делаешь... - Ты что это болтаешь? - угрожающе произнес Михеев. "Вот оно, сейчас, вот оно!" - подумал Константин не с новью узнавания, а с каким-то жутким, даже сладостным, удовлетворением. - Пойдем, Илюша, - проговорил он. - Я все возьму на себя. В закутке - в самом дальнем углу гаража, за старой колонкой, за стоявшими перед ремонтом машинами, тускло освещенными солнцем сквозь огромные и пыльные окна, Михеев, возбужденно оскалясь, выкрикнул Константину: - Ну, чего хочешь? - Давай здесь, - тихо и веско произнес Константин и положил руку ему на плечо. - Чего ты хочешь? Чего? Михеев, весь напрягшись, враждебно-настороженно бегал взглядом по груди Константина, широкоскулое, клочковато выбритое, помятое лицо подрагивало, как от тика. - Чего? Чего ты?.. Что за разговор? - Разговор очень короткий. Только запоминай, - размеренно сказал Константин. - Запомни, парень... запомни... что на этом свете есть правда. Я давно хотел тебе это напомнить. Очень давно. И так уж, слава богу, устроен свет, что всяким сволочам бывает конец! Это первое... - О чем ты? Чего ты? - вскричал Михеев, пытаясь вырваться из-под руки Константина, но не хватило силы. - Пусти! - А ты потерпи, Илюша. - Пусти, говорят! - Михеев астматически задвигал широкой шеей, глаза с выражением страха выкатились и будто отталкивали Константина. - Пусти! Пусти!.. - Запомни второе, Илюша, - проговорил Константин, не отпуская его. - Я прошел огонь, воды и медные трубы, а ты еще - кутенок. Если завтра же ты не перестанешь клепать на меня, Плещея и Акимова, на всех остальных из парка, на кого ты должен клепать, я сделаю так, что в кармане вот этого твоего полушубка найдут оружие, а в твоей машине обнаружат кое-что, от чего можно крепко сесть! Ты меня понял, Илюшенька? Тем более что в парке не найдется ни одного человека, который тебя нежно любит! Запомни, милый: все будет сделано, как в ювелирном магазине. Запомни еще! Не торопись, милый, не рассчитав силы, - можно самому себе к черту снести затылок! Запомнил? И еще, Илюшенька, - Константин, прищурясь, жестко стиснул окаменевшее плечо Михеева. - Я легко могу позвонить Соловьеву по телефону ка-ноль... и доложить о тысяче рублей, которыми ты хотел купить свое молчание. Ты помнишь, как просил у меня тысячу рублей и обещал, что все будет в порядке? - Пусти! Какие деньги? Сволочь! Пусти-и! - придушенно выдохнул Михеев и вдруг озлобленно, разевая рот, двумя кулаками пнул Константина в грудь, стремясь оттолкнуть его от выхода из закутка, пронзительно крикнул: - Врешь! Пусти, душегуб!.. Бешеный! Не хочу! Уйди, гад! Пусти-и!.. - Заткнись, гнусная морда! - Константин схватил его за борта полушубка, всем телом притиснул к стене, подавляя желание ударить, тряхнул так, что в горле Михеева екнуло. - Молчи, харя! И запоминай, что говорят! Отвечай, шкура, запомнил? Запомнил? Лицо Михеева расплывалось блином; он горячо дышал в губы Константина и, ворочая шеей, прижатый к стене, мычал, зрачки чернели, перебегали точками; и Константин, испытывая отвращение и ненависть, повторил: - Запомнил, сволочь? Иди еще не дошло? - А-а! Пусти-и! Пусти-и!.. Михеев с неожиданной яростью забился в его руках, ударил коленом в живот, и Константин, превозмогая острую боль в паху, притянул его и, выругавшись, изо всей силы кинул спиной к стене, подальше от себя - он не хотел драки, зная, что может не удержаться от нее. Охнув, Михеев сполз по стене на пол и, раздвинув ноги в бурках, кашлял, задыхаясь, выдавливал вместе с кашлем: - Убить захотел? Убить? Я тебя упеку!.. Пистолет у тебя... разговорчики. Я тебя... - Что-что! - крикнул Константин и бросился к нему. - Что ты сказал? - Не трожь! - взвизгнул Михеев, засучив бурками по грязному полу. - Я ничего не говорил!.. Не говорил я! Убить хочешь?.. Не трожь! "Похоже. Очень похоже, - подумал Константин. - Так и Быков". - Убить?.. - Этого мало, сволочь! - Чего вас тут надирает? Что за крик еще? - раздался голос в проходе закутка. Константин оглянулся и тут увидел торопливо входивших в закуток насупленного Плещея, Акимова и вместе с ними весело изумленного Сенечку Легостаева, как бы всем лицом своим ожидавшего скандала. Константин сказал, сдерживая голос: - Вот визжит парень непонятно почему... - Что тут еще, Костя? Что этот... упырь на полу загорает? - мрачно спросил Плещей, быстро окидывая, глазами обоих из-под сросшихся лохматых бровей. - Разговор? А крик зачем? На весь гараж! - Был разговор. По душам, - ответил Константин и кивнул на Михеева, медленно вставшего, злобно, со всхлипами сморкающегося в скомканный платок. - Илюшеньке захотелось посидеть на полу, охладить поясницу. Странности у него. Во время серьезного разговора садится на пол. Не удержишь. Сенечка Легостаев захохотал, нагло показывая стальные зубы; Акимов испытующе поглядел на Михеева, затем на Константина и потупился. - Бывает, - равнодушно произнес Плещей и сплюнул с непроницаемым видом, словно ничего не заметил здесь. - Иногда полезно бывает задний мост охладить. Только крика не надо. Лишнее! Не подняв головы, Михеев по-бычьи протиснулся к выходу между Плещеем и Акимовым, вышел из закутка и заплетающейся походкой двинулся к машинам в сопровождении Сенечки Легостаева, который, ухмыляясь, спрашивал его: - Чего бараном орал, гудок? - Ну? - хмуро сказал Плещей и подтолкнул Константина к выходу. - На линию давай. Все должно быть как у молодого в субботу! Идеально. Ни одной придирки в смену! Ясно? Все как надо. И Акимов не понял, и я не понял. Ясно? У нас слух плохой... А Сенечка умом не допер. - Понял, Федор Иванович, - негромко ответил Константин. - Спасибо. Я все понял. - Давай, давай на линию! Вечером, бреясь в ванной, Константин долго разглядывал свое лицо, темное, смуглое, похудевшее, казалось, обожженное чем-то; глаза смотрели устало и ожидающе - незнакомо. Прежде, бреясь и любя эти минуты, он насвистывал и подмигивал себе в зеркало, чувствовал тогда, как молодеет кожа на пять лет. Теперь бритье не так ощутимо молодило его - подчеркнуто открывало чуть тронутые сединой виски, - и мысль о том, что Ася видела это его новое лицо, была неприятна Константину. Потом, ожидая Асю, он приготовил стол к ужину и задумчиво, со знанием дела, как будто всю жизнь занимался этим, заваривал чай. Теплый пар, подымаясь, коснулся его выбритого подбородка, защекотал веки. И он опять представлял свое лицо темным, усталым, каким видел его в зеркале, и лег на диван, поставил пепельницу на стул. Тишина стояла в квартире теплой неподвижной водой, и звуки расходились в ней, как легкие круги по воде: приглушенные заборами далекие гудки машин, изредка позванивание застывших луж под чьими-то шагами во дворе. И было странно: то, что произошло с ним в последние дни, и то, что происходило в мире, бесследно тающей зыбью растворялось в этой тишине, и он почувствовал, что смертельно, до тоскливого онемения устал, что его охватывает равнодушие ко всему, это бездумное расслабление мысли и тела. Он поморщился, услышав затрещавший телефон. От неожиданного звонка закололо в висках. Но он не хотел вставать, не в силах разрушить это состояние бездумного и отрешенного покоя; затем с насилием над собой снял трубку - могла звонить Ася. - Да... Трубка молчала. - Да, - повторил Константин. - Да, черт возьми! - Мне Константина Владимировича... - Я слушаю. Слушаю! Кто это? - Добрый вечер, Константин Владимирович, - откуда-то издалека зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно: - Да с кем я говорю? Ничего не слышно! - Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И не задавайте никаких вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет. Я понимаю, что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы поступаете не более умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку куда угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы еще не выбросили. И если вам нравится дышать свежим воздухом. Надеюсь, этого телефонного звонка не было и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все! Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках, пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно закружилась голова. "Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев... У него был Михеев? Озлобился и пошел? Что ж - вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует мне? После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?" Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и не зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что его удушливо опутало, как сетями, что он не может решиться сейчас на что-то, ничему не веря уже. "Неужели? Не может быть!.. И это - правда? - подумал он. - Все равно! Все равно!.." 15 - Да, умер... - Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу. - Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание. - Го-осподи! А я слышу - музыка... Из Воронежа ведь я, у сродственников остановилась... Утром встала, брательник на работу собирается. "Плохо", - говорит. А я-то говорю: "Разве врачи упустят?" Упустили!.. - Мамаша, не мешайте! Если идете - идите! Со всеми... А вы - под ногами! - Бегут, что ли, впереди? - Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит. - Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог... - Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во-он, оглянитесь! - Это что же, родимые, его смотреть? - ...Да, не приходил в сознание... - Сто-ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи! - Оживятся они сейчас... Рады! - Как же мы теперь без него? Как же мы жить-то будем? - Кто оживится? - Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну... - Американцы соболезнование не прислали. - Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора! - К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю. - Кто после Аллилуевой был его женой? - Да кто-нибудь был... - Что-о? За такие слова - знаете? В такой день - что говорите? - Я ничего не сказал, товарищ... - Что было бы с нами, если бы не он тогда... - Впереди есть милиция? - Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало... - Иди рядом со мной. Не отставай! - Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя. - Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги. - Я на всех стройках... И в первую пятилетку, и потом... - Социализм вытащил... - Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал. - Ну? Что вы шепотом?.. А он... - Не передали ему, видать, секретари. - Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок? - Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома. - Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит? - Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу-то... - От Курского вокзала... - Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную? - Слово у него было твердое. Много не говорил. - В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет... А последнего Первого мая его не было... - Как это не было? Я сам видел. - Да, проститься. - Я с сорок первого... Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах. - Что там? Опять побежали? - Вы ничего не видите? Почему остановились? - Почему остановились?.. - Какие-то машины, говорят, впереди. Зачем машины? - Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша? - Нет, опять пошли... - Вся Москва тронулась. - Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто-нибудь Устал, видимо... - Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней! Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом - низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося. - Музыка-то, музыка зачем? - закашлявшись, сказал кто-то сбоку от Константина. - И так сердце рвет... - Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется! Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком Шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала, рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями, уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка, крича испуганно: "Мама! Мама!" - тотчас, как бы подхватив этот крик, истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в каком-то упоенном ужасе горя - и от мелодий Шопена, и от непонятности при виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто-то крикнул: - Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с девочкой! Я видел... - Помогите ей! - Да это кондуктор. - Какой кондуктор? Ни одного нет! - Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают... Откуда столько людей? Ты слышишь - там впереди кричат! Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и плач детей заглушались каким-то слитным ревом голосов, этот рев катился спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, - вытягивали шеи и подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные лица. - Что там? Что? - Ася! Нам нужно вернуться! - крикнул Константин. - Нам не нужно ходить! Нам нужно вернуться! Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, - нельзя было понять, почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье-то прерывистое, трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела прикушенную губу, увеличение напряженные глаза. Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему лицу, крикнуть: - Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К тротуару, к тротуару! За мной! Охватывай меня руками за пояс! "Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем я послушался?" Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и стремительно понесло в прореху толпу, какие-то цепляющиеся, раздирающие руки, набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и Асей, и тут же их оторвало друг от друга. - Ася! Ася!.. Константина несколько раз повернуло в круговороте тел и неистово потащило, поволокло на чьих-то плечах, ногах куда-то наискосок, боком к оглушительно надвигающемуся реву, это теперь не были человеческие голоса - казалось, рокочущая, вставшая до серого неба волна океана накатывалась на людей, готовая опрокинуть, утопить их. - Ася!.. Ася!.. - Константин уже не крикнул, а крик этот выдавился из его стиснутой чужими локтями груди. - Ася-а!.. Он не понимал, не мог понять, что случилось и почему случилось это, он только, вырываясь из тисков человеческих тел, увидел возникшее среди голов бледное и какое-то незащищенное лицо Аси с умоляющими глазами, намертво прикушенной губой, и, ожесточенно расталкивая живую стену напирающих плеч, стал протискиваться к ней с необычайной, охватившей его силой. Он видел впереди ищущее лицо Аси, смутно чувствовал движения, толчки своих рук. Он задыхался, и в его сознании билось оглушающим молоточком: "Только бы не упала! Только бы... Только бы не упала!.." Константин слышал впереди себя возгласы, рвущиеся в уши но эти удары молоточка в сознании заглушали все: "Только бы не упала, только бы..." - Что же это... Что же это, товарищи!.. - Кто сделал? Зачем? - Я не могу!.. Я не могу!.. Я не могу... - Коля-а!.. - С ума, что ли, сошли? - Почему это?.. Что устроили!.. - Я упаду... Не могу! - Зачем взяли детей!.. - ...Что вам? Что вы делаете? - О-о-ох!.. - Машины с песком!.. Преградили путь! - На Петровку!.. - Зачем? Зачем? - Что ж это такое?.. А? - С Трубной народ... - Фонарный столб... Смотрите! - Витя... держись, родной мальчик!.. Держись! Ручками держись! Потерпи!.. Держись, сыночек! - Па-па!.. Ми-илый... Папочка!.. "Только бы не упала!.. Только бы... Только бы не упала!.." - Ася-а! Ася!.. Он уже н-е видел ее лица, он лишь видел платок Аси среди месива людских голов. И, как бы косо вырастая из спертой черноты толпы, закачались слева голые деревья бульвара, - и оттуда вроде бы приблизились кузова грузовых машин, сереющие мешки из-за бортов, столб фонаря с прилипшим к нему телом мальчика. Мальчик, без шапки, в растерзанном пальтишке, с захлестнутым на спину пионерским галстуком, плача, обвивал руками фонарный столб, елозил маленькими, сплошь заляпанными грязью ботинками по растопыренным, вскинутым вверх, как подпорка, ладоням мужчины, человеческой массой притиснутого к столбу. Мужчина в разорванном на плече плаще глядел побелевшими страшными глазами и не кричал, а всем лицом просил о пощаде: - Витенька, держись, сыночек, крепче!.. Витя! Родной, я здесь... Еще немножечко, упирайся мне в руки! Ну, держись! Ну, держись! Товарищи, товарищи!.. - Па-апочка!.. Не могу... Ми-иленький... - Ви-итя!.. Сыночек!.. - Го-осподи-и, удал! - воем прокатилось по толпе, шатнувшейся назад. - Мальчик!.. - Товарищи! Товарищи! Константин не заметил, как упал мальчик, только что-то темное мелькнуло над головами, и толпа закачалась. Завизжали женщины, донеслись крики: "Остановитесь!" "Где мальчик? Только бы не упала... Только бы не упала! Только бы!.. - как молитва, проносилось в мозгу Константина. - Ася, не упади. Ася, не упади. Мальчик упал? И что же? Что же?.." - Асенька!.. Ася! - крикнул он, вывертываясь и выжимаясь из гущи толпы, теперь совсем не чувствуя ногами твердость мостовой. Его приподняло и несло; кто-то, хрипя, лез сзади на плечи, упорно, обезумело упираясь кулаками ему в спину, в затылок. Возникло сбоку с пустыми, вылезшими из орбит глазами и перекошенным ртом, сизое и потное лицо парня. В исступлении колотя кулаками, он лез куда-то в сторону и вверх, на головы людей, и Константин, охваченный внезапным бешенством к этому безглазому лицу, готовому все смять, с ненавистью и злой силой ударил его головой в нависший подбородок и еще раз ударил. - Сволочь!.. Куда? Не видишь - там женщины, дети!.. - Ты-и!.. - заревело, мотаясь, лицо. - Один хочешь смотреть? Один?.. А я из Мытищ приехал!.. - Такие сволочи детей давят! - крикнул кто-то рыдающим голосом. - Озверел, дурак? - Товарищи! Стойте! Остановитесь! Там мальчик! Там женщины!.. Мы не должны! - Что же это творится? - Как случилось? Я не могу понять!.. - Дети... Мальчик... А отец, отец где? - Милиция - что? - Там. - Господи! Прости, господи! - Товарищи, товарищи... - А ребенок... Мальчонка где? Отец где? - Женщина кричит... Опять!.. "Только бы не упала... Только бы... Какая женщина?" Уже еле двигая окаменевшими локтями, он пробирался сквозь толпу, плохо слыша голоса, возгласы, придушенные стоны, в ожидании несчастья искал через головы людей узкий, будто кружащий возле фонарного столба платок Аси. Задыхаясь, он рвался к этому платку, никогда в жизни не осознавая так близко несчастья, которое могло произойти там, впереди; сердце, как вытесненное, билось возле горла. - Ася!.. Ася!.. Я к тебе!.. Я иду!.. - Товарищи! Товарищи! Мужчины, в цепь, в цепь! Сюда, в цепь! - чей-то крик прорывался сбоку, хлестал по толпе. - Мужчины, сюда! Фонарь, милицейские грузовики с песком, загораживающие улицу, голые деревья бульвара колебались перед глазами; толпа шаталась из стороны в сторону, как единое тело. Фонарь, приближаясь, медленно разрезал ее водоразделом. Потом на мгновение стало просторнее, твердая земля появилась под ногами, в разорванной щели среди людей мелькнула цепь милиционеров, рядом цепь каких-то штатских, взявшихся за руки. - Ася-а!.. - Костя!.. - услышал он в вое голосов, надсадных командах милиционеров слабый Асин крик и из передних сил рванулся на него, в эту образовавшуюся в толпе щель. И, едва не плача, увидел ее руки, охватившие фонарь, щеку, придавившуюся к столбу, закрытые, замершие веки. - Ася!.. Ася! Родная моя!.. - Он оторвал ее от столба, повернул к себе, заглядывая в будто кричащие, с крупными слезами глаза, капельки крови проступали из прикушенной нижней губы. - Ася... Ася... Ася... - повторял он. - Ася, что? Что?" Ася... Он не мог ничего больше выговорить. Он инстинктивно прижал ее, пригнул голову к своей потной шее и, резко двинувшись спиной, потянул ее сейчас же в узкую щель разбившейся толпы перед цепью милиционеров. А она еще пыталась отогнуть голову, оглянуться назад, и он чувствовал своей горячей мокрой шеей ее незнакомый вздрагивающий голос: - Возле фонаря... там... мальчика... мальчика... Ты ничего... Ты ничего не видел? - Сюда! Сюда!.. Прижимайся ко мне! Сюда!.. Толпа в этот миг стиснула их, охватила толщей трущихся тел; люди, сминая цепь милиционеров, ринулись в неширокий проход между стоявшими поперек улиц грузовиками. Константина ударило спиной о кузов, и он успел прижать Асю к себе, страшным усилием всех мускулов, рвя на спине куртку о кузов, успел ее повернуть боком к радиатору. Почему-то у ската машины зачернела куча галош, огромных, растоптанных, и детских, на красной подкладке, и почему-то непонятно, разноголосо вырывался детский плач из-под машины. Константин, как в пелене, различал; копошились там, высовывались из-под днища тонкие ножки в чулочках, появлялись возле колес красные ребячьи пальчики, упирающиеся в месиво грязи; оттуда несся детский вопль: - Мама! Ма-ма! Ма-амочка! Константин повторял хрипло: - Сюда! Сюда! С трудом он разжал руки, не выпуская Асю, и еще продвинулся на шаг к борту машины - и в ту же секунду толкнул ее на подножку. Она упала на нее, не вытирая слез боли, сбегающих по щекам, прикусывая губы, сочившиеся капельками крови. И молча смотрела на него. - Ася! Что? Что? - крикнул он. - Ася, ну что? Она разжала губы. - Ничего, милый... Ничего, мой мил... - Ася! Что? Ну скажи же, скажи - больно? Живот?.. Она глотала душившие ее рыдания. - Там... у фонаря... Мальчик!.. А люди, люди... что с ними! Мне кажется... я наступила на него. Его не успели... - Сдерживая стук зубов, она закрыла лицо руками. - Что же это... милый? Что же это? Почему это случилось? Почему? Здесь дети под машиной... Они залезли под машину. Зачем здесь дети? И тот мальчик... Оглушенный детским воплем из-под машины, рокотом толпы, напирающей в спину, Константин, глядя на Асю, испугался этих ярких капелек крови на губах, ее уже странно прижатых к животу рук и, увидев это, едва сумел выговорить: - Его успели... Асенька. Его подняли. Ты ни на кого не наступила. Тебе показалось, родная... Толпа чугунными толчками давила на спину Константина, все плотнее притискивая его к машине, к ее крылу, к подножке, на которой прижалась Ася. Людской вал неистовым напором вырывался к проходу, наваливался сзади на машины, на Константина. А он, напрягая мускулы спины, рук, опершаяся в железную дверцу грузовика, старался удержать всем своим телом натиск толпы, охранить этот уголок подножки с Асей. И видел лишь ее огромные, молящие глаза, раскрытые на половину лица от боли, Он уже не слышал крики и гул толпы, темными кругами шло в голове. "Сколько так будет - секунда? Минута? - туманно мелькнуло в его сознании. - День? Год? Всю жизнь? Я не выдержу так пяти минут... Я не чувствую рук. Что же делать? Что же делать? Я ничего не могу сделать! Неужели я не могу!.. Вот легче, стало легче..." Сквозь пот, разъедающий глаза, он вдруг заметил под ногами цепляющиеся красные пальчики, они поползли из-под машины, и, как из серого тумана, поднялось грязное, дурное лицо девочки - она захлебывалась слезами, высовывая голову из-под машины, и, царапая пальцем по рубчатой резине колеса, позвала тоненьким, комариным голосом: - Мама... Мамочка... Я хочу к маме... Я хочу домой... Константин увидел ее в тот момент, когда толпа, оттиснутая цепью милиционеров, качнулась назад. Он оглянулся. Знал - сейчас толпа, напираемая сзади, снова качнется вперед, забьет трещину, в нее ринутся что-то орущие милиционерам, лезущие сбоку и из-за спины парни с ничего не видящими сизыми лицами. И приплюснут его, и сомнут девочку возле ската грузовика. Он крикнул пересохшим горлом: - Под машину! Под машину! Растягивая в плаче большой рот, икая, она повела на Константина глазами; пуговицы на ее обтрепанном пальтишке были вырваны с мясом, белые нестриженые волосы растрепанно спадали на плечи. - Мама!.. Мамочка!.. Домой!.. Я хочу домой!.. Отталкиваясь одубевшими руками от железной дверцы, он хотел еще раз крикнуть: "Под машину!", но голоса не было, и в эту минуту краем зрения увидел Асины протянутые руки к девочке, оттолкнулся всеми мускулами от дверцы, сделал шаг к скату, только на миг ощутил под пальцами слабенькую детскую ключицу и почти швырнул девочку к Асе на подножку. Успел заметить, как Ася прижала ее светлую голову к коленям, - дверца машины темной зеленой стеной повернулась перед глазами, он сделал обратный шаг к ней. Но в эту минуту страшным напором толпы его крутануло возле подножки, ударило левым боком о крыло грузовика. Он услышал удар о железо, оно, казалось, вошло в его тело и оглушило, ожгло пронзительной болью. "Неужели? Меня? Меня? Неужели? Меня?.. - огненно скольз