чищу платяной щеткой свое пальто, которое висит в передней. Конечно, я сразу отрываю вешалку, и Полина заставляет меня ее пришить. Юзефа демонстративно уходит в кухню. Слышно, как она там бубнит: - Обрыдливо мне на это глядеть! Но я очень довольна! Правда, пальто и ботинки вычищены, вероятно, не бог весть как и руки у меня в ваксе, немножко ваксы попало каким-то образом на щеку, но все-таки я начинаю входить во вкус самостоятельности, самообслуживания. Я очень стараюсь, Полина поощрительно гладит меня по голове. А когда вечером я рассказываю ей, что я буду врачом, или пожарным, или еще кем-нибудь, кто нужен людям, Полина кладет мне руку на плечо и зовет: - Кики! Кики немедленно прилетает и садится на другое мое плечо. Повернув голову, он очень серьезно смотрит на меня своим единственным зрячим глазом. - Кажется, ты хорошая девочка, Саш... Я буду тебя любить. И Кики тоже будет тебя любить... Можешь называть меня "Поль" и говорить мне "ты"... Милый Поль! Сколько она знает замечательных героических историй своего народа! Она рассказывает мне о рыцаре Роланде. Враги предали его, и он оказался с горсточкой своих воинов в Ронсевальском ущелье, где на них напали враги. Роланд и его воины дрались, как львы, но врагов было гораздо больше, они были сильнее. Трижды трубил Роланд в свой рог "Олифант" и все надеялся, что король услышит звук его рога и пришлет подмогу. Роланд трубил с такой силой, с таким напряжением, что кровь хлынула у него из носа и ушей, но король не услыхал. Роланд продолжал биться с врагами, и, только смертельно раненный, чувствуя, что конец его близок, он раздробил свою шпагу о камни - не доставайся врагу! - и погиб вместе со всеми своими воинами. И еще рассказывает мне Поль о Жанне д'Арк. Она была простая французская пастушка из деревни Домреми. Когда на Францию напали англичане, Жанна д'Арк повела французские войска в бой, они разбили врагов и изгнали их из Франции. Сама Жанна умерла геройски - ее сожгли на костре,- но она спасла свою страну и свой народ! Есть только одна вещь - я не делюсь ею даже с Полем: это история, которую рассказывал нам Павел Григорьевич. Папа мне сказал, что я не должна никому говорить об этом, чтобы не наделать неприятностей Павлу Григорьевичу. - Знаешь что, Поль? - говорю я как-то вечером, когда обе мы лежим в своих постелях и Поль уже потушила лампу.- Знаешь, все-таки очень грустно, что я не могу сделать ничего геройского!.. Поль ворчливо напоминает мне, что я все еще очень неуклюже мою перед сном собственные ноги - опрокидываю таз, плохо вытираю ноги полотенцем. - Вот что значит привычка, чтоб твоя няня все еще чуть ли не пеленала тебя! Я молчу. Поль, конечно, права. Но все-таки... - Поль, а сколько лет было тебе, когда ты спасла своего брата в горах... во время снежной бури? - Допустим, мне было тогда столько лет, сколько теперь тебе, - ну, что из этого? У тебя нет брата, ты живешь в местности, где нет гор, и здесь не бывает снежных ураганов! Да, это тоже правда, конечно. Но все-таки... - Вот что я тебе скажу, дурачок! - Поль говорит очень серьезно.- Не ходи по улицам с таким лицом, будто ты ищешь, где тот костер, на котором тебя могут сжечь, или где тот ребенок, которого ты можешь выловить из реки! На кострах сейчас никого не сжигают, а плавать ты ведь не умеешь? - Не умею... Поль тихонько смеется: - Надо начинать с малого. Маленькое геройство - думаешь, это легко? Например, у тебя болят зубы или живот, или тебя ужалила оса, или даже просто у тебя тесные ботинки, жмут... Можно захныкать и испортить всем настроение, а ты улыбайся! Думаешь, это пустяк? О-ля-ля! Попробуй! - Ну, такое... - фыркаю я с пренебрежением. - А что, слишком легко? Ты хочешь потруднее? Так исполняй свой долг - это самое трудное в жизни. У нас, французов, есть поговорка: "Делай что должен, и будь что будет!" Этому человек учится смолоду, даже с детства,- начинает с малых дел и доходит до подвига. Пожарный выносит людей из огня - он исполняет свой долг. Твой дедушка перевязывал раненых под выстрелами - он тоже исполнял свой долг... В общем, вот тебе мое последнее слово: по дороге на костер смотри себе под ноги - не толкни старую женщину, не урони на землю ребенка, не отдави лапу собаке... Поняла? Ну, спать, спать, спать! Я слышу скрип матрацных пружин: Поль повернулась лицом к стене. На следующее утро Поль уходит - по утрам она дает уроки в городе. Приходит Павел Григорьевич, мы занимаемся, а после урока он предлагает мне идти с ним в Ботанический сад - искать Юльку. Я шумно радуюсь - я не видала Юльку с тех пор, как они переехали, да и Павел Григорьевич в последнее время все занят, не ходит со мной гулять после уроков, и я без него очень соскучилась. Двойная радость: с Павлом Григорьевичем - к Юльке! Ботанический сад - очень красивый, тенистый городской сад, но почему его прозвали "Ботаническим", никому не известно. Жители нашего города называют его сокращенно "Ботаникой": "Пойдем в Ботанику", "В Ботанике сегодня гулянье с музыкой!" Никакой ученой ботаники, никаких растений, ни редкостных, ни даже самых обыкновенных, в Ботаническом саду нет. В нем растут одни только каштановые деревья, очень старые, огромные, разросшиеся так густо, что каждое дерево похоже на корабль. Весной каштановые деревья цветут: их покрывают сотни, тысячи цветочных гроздьев, но не висячих, а стоящих прямо, тянущихся вверх, как зажженные свечи на рождественских елках. Осенью на этих деревьях созревают каштаны. Есть их нельзя, они несъедобные, но красивы они удивительно! Каждый плод каштана заключен в зеленую коробочку - кожуру, утыканную мелкими, мягкими, неколющимися иголочками. Созревшие каштаны падают с деревьев на землю, при этом зеленые их коробочки лопаются. В каждой коробочке лежат один-два каштана, крупных, влажных, матовых, как лошадиные глаза. Падая и разбиваясь о землю, коробочки каштанов издают глухой звук, словно где-то далеко-далеко стреляют из пушек. Мы с Павлом Григорьевичем обходим весь сад, все аллеи, все дорожки - Юльки нигде не видно! Тогда мы выходим на реку. Юркая извилистая речка Вилейка огибает сад, делая около него петлю, перед тем как впасть в реку Вилию. Между садом и рекой тянется песчаная береговая отмель. Здесь, среди беспорядочно растущих кустов, ветел и ив, сорной травы, брошенного кое-где хлама, полулежит неподалеку от воды Юлька на разостланном под ней одеяле. С нею - Зельма-Шельма. Юлька загорела, порозовела, Зельма-Шельма слиняла на солнце. Обеим это на пользу: Юлька выглядит поздоровевшей, а Зельма-Шельма как бы возмужала и повзрослела. У нее уже не прежнее безмятежно-глупое розовое лицо, которое ничего не выражало. Теперь она имеет вид постаревший, усталый, словно долго шла пешком или очень огорчена чем-то. Хочется спросить у нее, как у человека: "Где ты была? Что с тобой случилось? Что ты видела нового?" Юлька радуется нашему приходу чуть не до слез. Взяв мою руку и руку Павла Григорьевича, прикладывает их к своим щекам. Она усаживает нас рядом с собой на одеяло и спешит выложить нам все свои новости. Прежде всего - вот: река! Юлька никогда прежде не видела реки. И какая река! То она золотая, то она серебряная, то - в плохую погоду - она словно подергивается гусиной кожей... А кругом что растет! Смотрите! Юлька видит это тоже в первый раз в жизни. - Тут есть травинки - смотри, смотри, Сашенька,- такие нежные, как шелк, ими можно было бы вышивать! И есть вон там,- Юлька боязливо показывает на заросли крапивы,- злая трава, жжется, как огонь! А это - видишь? - травка, с нее свисают шарики, похожие на капельки воды... - Это называется "божьи слезки",- объясняю я. - А вокруг - лопухи. Видишь, сколько? Когда солнце начинает слишком припекать, Юлька срывает несколько листьев лопуха, скрепляет их прутиками - это ее Степан Антонович научил! - и пожалуйста: это зеленая шляпа! Или зонтик! Радостно смеясь, Юлька показывает нам свою лопуховую шляпу-зонтик. - И, знаешь, эта шляпа по нескольку дней не вянет! С восхищением показывает мне Юлька чистотел с желтыми цветочками. Из надломленных его стеблей выступают густые капли желтого сока. Степан Антонович говорит, что чистотел начисто сводит бородавки. Только ни у него, ни у мамци, ни у Юльки нет бородавок. - У тебя есть бородавки, Сашенька? - Нет...- говорю я с огорчением. Так было бы интересно мазать бородавку чистотелом, пока она не сойдет! Живут они с мамцей, рассказывает Юлька, чудно! Им дали комнатку с окном! Еды вволю: и хлеб, и суп, и мясо из супа. Бывают в ресторане такие посетители, что даже вот по этакому куску пирожного оставляют, не доевши! Лакеи в ресторане - хорошие люди. Они очень уважают Степана Антоновича и к мамце тоже хорошо относятся. Некоторые из них даже сами отдают мамце для Юльки то, что остается от посетителей на тарелках! Не все, конечно, так делают, только холостые. Потому что у кого дома свои дети есть, сама понимаешь, они, конечно, о своих детях думают. А старший повар дал на днях мамце для Юльки пирожок: (Юлька произносит "пуружок"). Вкусный! Юлька перескакивает с предмета на предмет - ведь мы давно не виделись, почти целую неделю, накопилось много новостей. - Ох, совсем забыла! - вспоминает Юлька.- Вчера я видела в траве живую жабочку... Да, да, живую, и она ка-а-ак вскокнет! - Значит, все хорошо? - спрашивает Павел Григорьевич. Тут Юлька почему-то вянет. - Хорошо...- говорит она негромко и боязливо косится на группу прибрежных кустов. Там что-то шевелится. Павел Григорьевич берет обеими руками Юлькину голову и смотрит ей в глаза: - А ну, всю правду! Что нехорошо? - Мальчишки иногда прибегают... Не каждый день, не каждый день! - Какие мальчишки? - Нехорошие... Ругаются... Грозятся: бросим в воду, как лягуху! Ох, вот оно! Обижают Юльку - надо заступиться. Я вскакиваю на ноги так стремительно, словно села на муравейник. Сорвав целый куст крапивы - сразу больно обстрекало обе руки,- я размахиваю им над головой и кричу: - А ну! А ну! Пусть только сунутся! Но Павел Григорьевич не разделяет моего воинственного пыла: - Сядь и не горлань без толку.- Затем он громко окликает: - Э-эй! Хлопцы! Эй! Из прибрежных кустов выглядывают три мальчишеские головы, очень растрепанные, с замурзанными лицами. Два мальчика постарше, один маленький. Они смотрят на Павла Григорьевича с неопределенным выражением - не то хотят подойти, не то не хотят, но вернее, что не подойдут. Достав из кармана горсть семечек, Павел Григорьевич спокойно пересыпает их из одной руки в другую: - Кто хочет семечек? Кому семечек? Это, видимо, разрешает сомнения мальчиков. Пугливо, настороженно - может, подойдут, а может, порх, и улетят,- они медленно приближаются к нам. Спокойно и приветливо, как все, что он делает, Павел Григорьевич оделяет их семечками, которые они тут же принимаются лузгать. Лузгают и молчаливо соревнуются: кто доплюнет шелухой до реки. - Ну, кто у вас главный? - спрашивает Павел Григорьевич. - Я! - вскидывает на него дерзкие глаза мальчишка лет двенадцати с копной спутанных светлых, почти белых волос. - Ты главный? - Я! - Он, он! - подтверждают остальные двое. - Так вот,- Павел Григорьевич резко отчеканивает каждое слово,- ты полковник, понимаешь?.. Как стоишь! - рявкает вдруг Павел Григорьевич так грозно, что мы с Юлькой, испугавшись, хватаем друг друга за руки.- Стань как следует, когда с тобой говорит старший в чине!.. Ну! Мальчик озадачен, но приказание выполняет: вытягивается по-военному, руки по швам. - Отдай честь как полагается! Что ты, военный или старая баба? Мальчику очень нравится этот разговор. Он лихо и четко отдает честь, Павел Григорьевич тоже козыряет ему в ответ. - Итак, ты полковник.- Это Павел Григорьевич говорит строго и деловито. Конечно, мальчик понимает, что это игра. Но как увлекательно! Ту же церемонию Павел Григорьевич повторяет со вторым мальчиком, которого производит в ротмистры. Приходит очередь третьего. Он еще маленький, лет шести, но стоит перед Павлом Григорьевичем вытянувшись и смотрит ему прямо в глаза. Павел Григорьевич молча разглядывает малыша и, видимо, старается подыскать для него подходящее воинское звание. Желая помочь Павлу Григорьевичу, малыш негромко подсказывает ему: - Я хочу - анаралом! Двое старших улыбаются. Они бы расхохотались во все горло, но они уже чувствуют себя не простыми, обыкновенными людьми, а военными: это требует сдержанности, выправки. Только один снисходительно говорит малышу: - Сопли утри, анарал! - Да...- по-прежнему серьезно, без улыбки подтверждает Павел Григорьевич.- С соплями под носом я в армию принять не могу. Вытри нос - будешь подпоручиком. Малыш доволен. Все-таки - воинское звание! - А теперь - слушать мою команду: охранять эту девочку! Павел Григорьевич показывает на Юльку.- Твой отец что делает? - обращается он к "полковнику". - Работает. На лесопилке... - А твой? - Тоже на лесопилке,- отвечает "ротмистр". - А мой нигде...- огорченно докладывает "подпоручик".- Работал, работал на щиколадной фабрике, а онЕгдысь пришел домой: нету, говорит, работы, рассчитали...- И, помолчав, добавляет: - И хлеба тоже нету... Все молчат. Все знают, какая это беда, когда нет работы, когда отец приходит домой и говорит: "Рассчитали"... Юлька деловито роется в своих пожитках, сложенных на одеяле, что-то нашаривает в них. - Кушать хочешь? - говорит она "подпоручику". - Ага... - На, ешь...- Юлька протягивает ему кусок хлеба. - Ешь, у меня еще кусочек остался. И вот еще - возьми...- дает она мальчику маленький кусок вываренной в супе говядины. Мальчик протянул было руку - и тут же отдернул. Он смотрит на Павла Григорьевича: - А можно? Невыразимая грусть проходит по веселому, похожему на круглую луну лицу Павла Григорьевича. Но он спокойно отвечает: - Можно. Только сперва утри нос. Пока "подпоручик" ест хлеб и осторожно, медленно наслаждается, разделяя мясо на волокна, Павел Григорьевич снова обращается к мальчикам: - Мать этой девочки тоже работает. И тоже, бывает, сидит без хлеба... А Юлька больная, не может ходить. И бывают такие злыдни, что им и больную не жалко обидеть... Ведь бывают? Мальчики скромно молчат. - Значит, я даю вам приказ: охраняйте Юльку, не давайте ее в обиду. - Ладно,- отвечает старший ("полковник"). Павел Григорьевич хмурится: - Что это за ответ "ладно"? Чтоб я этого штатского слова и не слыхал от вас! Надо говорить: "Рады стараться, ваше превосходительство!" И не вразброд, а все разом, в один голос! - Рады стараться, ваше превосходительство!- гаркают мальчишки не очень стройно. - А теперь,- командует Павел Григорьевич, -налево кругом, шагом марш! "Полковник", "ротмистр" и "подпоручик" делают не слишком слаженный поворот и, браво шагая не в ногу, скрываются в кустах... Юлька смотрит на Павла Григорьевича с восхищением: - Ох, как вы!.. - А откуда вы все это знаете? - интересуюсь я.- Как их называть, как они должны вам отвечать и все? - А я и не знаю! - смеется Павел Григорьевич.- Так, приблизительно, слыхал... Ты, Юля, теперь живи спокойно: они тебя больше обижать не будут. Забегая вперед, скажу -Павел Григорьевич оказался прав: Юльку больше не обижали. Обижать стало некому - обидчики превратились в защитников. Мы приходили то с Павлом Григорьевичем, то с Полем почти каждый день - Юлька рассказывала нам, что мальчики остругали из щепок "сабли", повесили их через плечо. Они приходили к Юльке по нескольку раз в день и спрашивали, не обижает ли ее кто. После ухода мальчиков собираемся уходить и мы с Павлом Григорьевичем. Но Юлька вдруг вспоминает: - А посмотрите, какие у меня теперь стали ноги! Павел Григорьевич осматривает Юлькины ноги. - Потолстели, правда? - радуется Юлька. - Да, потолстели. Потому что окрепли. Старайся побольше подставлять их под солнечные лучи. Солнце, чистый воздух - это твое лечение! - А еду забыли? - напоминает Юлька.- Я же теперь всякий день сыта. И знаете, я уже могу немно-о-жечко, на одну секундочку, упираться ногами, когда мамця меня держит или Степан Антонович! Внезапно Юлька хватает меня за руку: - Смотри! Смотри! Я таращусь, пытаюсь увидеть - и ничего не вижу. - Да нет, не туда! По траве... Смотри, прыгает, прыгает! По траве в самом деле что-то прыгает: прыгнет - и остановится, прыгнет - и припадет на одну ногу. Совсем как хромая бубличница Хана... Нет, это птица! Большая черная птица... - Ворона!..- соображаю я.- Но почему она бежит вприпрыжку, а не летит? Непонятно подскакивая, останавливаясь, ковыляя, ворона движется прямо на нас! - Ой, Саша, я боюсь этой черной птицы! - чуть не плачет Юлька. Едва я успеваю подобрать с земли прут, чтобы отогнать ворону, как Юлька, более зоркая, чем я, удерживает мою руку: - Нет, нет, не трогай ее! Она сама от кого-то убегает... И мы совершенно явственно видим, что за вороной, припадая к земле, крадется большая кошка, полосатая, как тигр. - Кипрейская кошка... - шепчет Юлька. - Я знаю, такая у наших соседей была. Кошка делает прыжок и почти настигает ворону. Но та, в свою очередь, делает отчаянный прыжок и оказывается около моих ног. Юлька вскрикивает. Кошка останавливается в нескольких шагах. Она вся изогнулась и так явно нацеливается на ворону, что нет сомнения: она хочет схватить ее и съесть! Да, но почему ворона не улетает? Ведь самое, казалось бы, простое - оторвалась от земли, полетела и села на высокое дерево! Лови тогда, кошка! Нет, ворона какая-то странная. Она не улетает, она жмется к моей ноге, словно хочет укрыться, спрятаться от проклятой "кипрейской" кошки. Надо сказать правду: я тоже боюсь этой вороны. Ужасно, до смерти боюсь... И вместе с тем что-то не позволяет мне отогнать ее прутом, который я продолжаю сжимать в руке! --Кошку! - кричит Юлька.- Кошку гони! Я взмахиваю прутом - кошка отпрыгивает. Но мы видим, что она, отбежав, останавливается, не спуская глаз с вороны. - Что у вас тут? - подходит к нам Павел Григорьевич, ходивший по берегу и любовавшийся рекой. - Кошка...- бормочу я в смятении, - Кипрейская кошка! - поправляет Юлька.- Они ужасно злые! - Гонится за вороной... Наверно, хочет съесть! - А ворона почему не улетает? Она и сама хочет, чтоб кошка откусила ей голову? - Нет, она не хочет, она убегает... Только это какая-то сумасшедшая ворона... Бегает, прыгает, а не летает! Павел Григорьевич берет злополучную ворону в руки. Самое странное, что ворона - ей бы радоваться, ведь Павел Григорьевич спасает ее от кошки! - отчаянно трепыхается и даже пытается злобно клюнуть его руку. - Э-эх, бедняга! - говорит Павел Григорьевич, разглядывая птицу. - Куда ей летать! Ей кто-то крылья подрезал... Вот почему ворона не может летать! У нее вместо крыльев какие-то культяпки, как ласты у тюленя. Если бы она даже захотела их развернуть, все равно полететь она не могла бы: они не подняли бы ее на воздух. - Калека...- тихонько отзывается Юлька. - Ничего! - успокаивает Павел Григорьевич.- У нее еще отрастут крылья, она еще полетит! А только что с ней делать? Здесь ее оставлять нельзя, ее съедят кошки - не эта, так другая... Я завяжу ее в носовой платок... Ох, клюется, негодяйка, и больно! Ну, готово, идем! Он завязывает ворону в платок, и мы уходим, унося спасенную нами от кошки птицу. Глава тринадцатая. У ИВАНА КОНСТАНТИНОВИЧА. БЕЗРУКИЙ ХУДОЖНИК Мы идем с Павлом Григорьевичем домой. Ворона, завязанная в носовой платок, ведет себя поначалу довольно смирно, так что мы о ней вроде как забываем и разговариваем о чем-то другом. Но все-таки ворона нет-нет да и напоминает о себе. - Клюется, окаянная! - вздыхает Павел Григорьевич. - Я бы положил ее в карман, да она там задохнется. - Лучше в мою шляпу,- предлагаю я. - Ей там будет очень удобно. Кладем ворону на дно моей соломенной шляпы, завязываем в платок. Не знаю, удобно ли ей там, но клевать ей там как будто нечего. Впрочем, через некоторое время хы обнаруживаем, что она проклюнула небольшую дырку в соломе. - Вот клюв! - сердится Павел Григорьевич.- Сверло, а не клюв! Мы уже почти у дома, теперь осталось недолго. Но тут перед нами встает вопрос, очень трудный, почти неразрешимый: что делать дальше с вороной? Куда ее нести? Павел Григорьевич останавливается в раздумье и, сдвинув шляпу на лоб, в растерянности чешет затылок: - Понимаешь... Моя хозяйка такую птицу в дом не впустит! Ни за что! Что до меня, то мне впору запустить в затылок обе руки! В пылу борьбы с кошкой и спасения калеки-вороны я совсем забыла одну из папиных странностей: он не переносит в доме никаких животных. Канарейку, чтобы пела в клетке, молчаливого попугайчика Кики, никогда не покидающего нашей комнаты, - ну, это еще туда-сюда... Но эту страшную птицу, которая рвется из рук, норовит пребольно долбануть клювом,- папа ее возненавидит с первого взгляда. Это будет неслыханная война! Мы стоим с Павлом Григорьевичем, нерешительно смотрим друг на друга, переминаемся с ноги на ногу... И вдруг ворона - в первый раз за все время - испускает крик на всю улицу: "Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!" Около нас начинают собираться мальчишки. Они стараются заглянуть в узелок, которой держит в руке Павел Григорьевич и откуда доносится все более громкое карканье. Понемногу мы обрастаем целой толпой. Кое-кто на ходу спрашивает: - Задавило когось? - Вора споймали? Мы с трудом проталкиваемся к нашим воротам и, добравшись до лестницы, опять стоим и смотрим друг на друга, с немым вопросом: "Куда же девать ворону?" В это время слышно приближающееся постукивание по ступеням лестницы. Это возвращается домой с уроков Поль со своим зонтиком-стульчиком. - Поль! - радуюсь я. - Поль что-нибудь да придумает! Конечно, это нелепая надежда. Что может придумать Поль? Выбросить ворону на улицу, где ее замучают мальчишки или съедят кошки, немыслимо. Нести ее к Павлу Григорьевичу - нельзя. Взять ее к нам, где ворона встретится с папой или заклюет бедного, кроткого Кики, - тоже... Так что же с нею делать? Просто не придумаешь! - Я знаю! - говорит Поль.- Понесем ее на кухню. Жозефин ничего не скажет. Мы накормим эту бедную птицу мясом - она кричит от голода! - а пока она будет есть, неужели мы, три головы, не придумаем ничего умного? Придумаем! Но - увы! - ворона в самом деле голодна, она с жадностью хватает кусочки сырого мяса, которые ей дает Юзефа; в кухню приходит еще и мама, нас уже не три, а пять голов, и все-таки мы ничего не можем придумать! Пока ворона ест, Поль успела рассмотреть, что одна нога у нее сломана. Вот почему при первом взгляде на нее мне сразу вспомнилась хромая бубличница Хана! - Я думаю,- говорит наконец мама,- оставить ее у нас невозможно: папа рассердится. Ее нужно отнести к Ивану Константиновичу Рогову. Он ее возьмет к себе и вылечит... Мы страшно торопимся: надо скорее пообедать и унести ворону из дому раньше, чем папа проснется,- он спит у себя после бессонной ночи,- а проснуться он может очень скоро. Временно мы укладываем ворону в корзинку с крышкой и ставим ее в уголок. Пока мы обедаем, я раза три выбегаю из-за стола, чтобы перепрятать корзинку- с вороной в разные места. То мне кажется, что корзинка стоит на сквозняке и несчастная ворона может простудиться,- я перетаскиваю корзинку с вороной в переднюю. Через пять минут я с ужасом думаю: а вдруг кто-нибудь украдет ворону? И я переношу ее в самое укромное, по-моему, место - в ванную комнату. Там я ставлю корзинку внутрь ванны. Теперь я спокойна - до вечера сюда никто не придет... А тем временем мы унесем ворону к Ивану Константиновичу - и все будет улажено. Мы обедаем в столовой, переговариваясь шепотом, чтобы не разбудить папу. - Не возись так долго...- говорит мне мама.- Ведь нам еще нужно отнести ворону к Ивану Константиновичу. Ешь скорее! И вдруг раздаются звуки, от которых у всех нас, как пишут в книгах, "кровь застывает в жилах"! Звуки несутся из ванной - пронзительное воронье карканье и отчаянные крики папы: - Что? Что это такое? Кто это принес? Уберите! Сию минуту уберите! Папа вбегает в столовую. Он без пиджака, в рубашке с засученными рукавами и без очков,- он ничего не видит и никого не узнает... - Там, в ванной, что-то орет!.. Конечно, это наша злополучная ворона! Папа, проснувшись, пошел освежить под краном лицо и руки (и как же я не предвидела этого!), но только он нагнулся над ванной, ворона, очевидно, нашла самым уместным закаркать во все воронье горло: "Кар-р-р-х! Кар-р-р-х!" Господи, сколько забот и неприятностей из-за одной вороны! Мы с мамой схватываем корзинку с вороной и бежим к Ивану Константиновичу. Уже входя с улицы в переднюю квартиры доктора Рогова, мы слышим отчаянные крики: - Простите!.. Пустите!.. Простите!.. Больше не буду! Можно подумать, что здесь кого-то наказывают, секут, мучают. Но и мама и я понимаем, в чем дело, и спешим в комнату, откуда доносятся вопли. Это кричит Сингапур, большой бело-розовый попугай, которого Ивану Константиновичу его друг, моряк, привез из Сингапура (оттого его так и назвали). Надо сказать, что у этого Сингапура отвратительный характер, это очень злая и хитрая птица. Посмотришь на него - красавец! Погладишь его бело-розовую спинку - и вся ладонь покрывается словно нежной и легкой летучей пудрой. Целые дни Сингапура не выпускают из большой клетки, где он, сидя в кольце, бормочет всякие глупости. То вдруг запоет из оперы "Фауст": "Расскажите вы ей, цветы мои..." То пищит тонким голосом: "Ах, какой вздор-р-р! Какие глупости!" То вдруг орет басом: "Молчать!" Когда Сингапура выпускают из клетки, он сразу теряет в своей красоте, потому что тут становится видно, какой он неуклюжий и нескладный на ходу: лапы у него кривые, он ходит переваливаясь, нетвердо и для равновесия помогает себе еще и клювом, которым тоже упирается в пол. Но самая главная беда в том, что Сингапур обожает долбануть кого-нибудь - преимущественно в ногу. Мужчинам, у которых на ногах толстые ботинки, Сингапур не страшен. Но когда у Ивана Константиновича гости, Сингапур прокрадывается под обеденный стол, облюбует там женскую ногу в туфле или детскую в сандалии - и - долб своим твердым клювом, острым на конце! Бывали случаи, когда попугаев клюв, прорвав чулок, долбал этаким манером ногу до крови! Сингапур долбанет - и быстро-быстро улепетывает на своих кривых лапах, упираясь носом в пол. Водятся за Сингапуром еще и другие грехи. От его клюва очень страдает бульдог доктора Рогова - Бокс. От старости Бокс часто засыпает, и уж Сингапур не пропустит случая клюнуть Бокса в спину или живот. Бокс просыпается, лает с подвыванием, бросается на Сингапура, но тот, как настоящий предатель, боя не принимает, а улепетывает в свою клетку! В общем, Сингапур боится только одного - гладкой полированной крышки рояля. В наказание за злопыхательские выходки Иван Константинович ставит Сингапура на рояль. Почему-то гладкая, блестящая поверхность нагоняет на Сингапура ужас. Он даже не пытается двигаться по ней, шевелить лапами или подгребать клювом. Он стоит на рояле, как на льду, и истошным голосом орет: "Простите!.. Простите!.. Пустите!.. Не буду!.." Дав ему вволю накричаться, Иван Константинович сажает его в клетку, приговаривая стих Некрасова: И вот тебе, коршун, награда За жизнь воровскую твою! Очутившись в клетке, Сингапур сразу забывает все происшедшее. Иван Константинович уверяет, что попугай - самое глупое существо в природе: он запоминает только звуки, которые слышит. В клетке Сингапур веселеет, начинает кувыркаться в своем кольце, орать: "Солдатушки, бравы р-р-ребятушки!" - и молоть всякий вздор. Прежний хозяин научил его кричать: "А вот дурак пришел!" - и бывают случаи, когда приходящие к доктору Рогову впервые малознакомые люди останавливаются, ошеломленные, слыша человеческий голос, гнусаво и хрипло говорящий: "А вот дурак пришел! Дурак пришел!" У доктора Рогова - очень странная квартира, такой нет ни у кого! В ней везде живут всякие животные. Попугай Сингапур и бульдог Бокс - это так, пустяки, да и у других бывают же собаки и попугаи. Но у Ивана Константиновича не меньше восьми - десяти аквариумов и террариумов, он сам их делает. В одном живут черепахи: Красавица и Черный Панцирь. В других аквариумах - саламандры, рыбки и всякий водяной народ. И есть зеленые жабы. Этого террариума, я, по правде сказать, побаиваюсь. - Оттого что я врач,- говорит Иван Константинович, - я всегда очень хорошо вникаю, понимаю, что именно нужно животному или даже растению, чего им недостает, отчего они хиреют и болеют. И я лечу их, да иногда так хорошо, что сам удивляюсь, честное слово! Как-то одна из его жаб, самая маленькая, заболела странной болезнью: она зачервивела, была вся в мелких-мелких червячках. Иван Константинович очень долго думал, искал причину болезни, прикидывал, чем бы лечить жабу,- и вылечил! Он очень любит эту свою исцеленную пациентку, называет ее Милочкой. Вот и сейчас он осторожно вынимает ее из террариума и, держа на ладони, показывает нам. - Ты погляди,- говорит он мне,- погляди, как она на меня смотрит! Она узнает меня, она помнит, что я ее вылечил... Погляди, какие у нее благодарные глаза! Что Сингапур? Дурак этот Сингапур, беспамятная, глупая птица! Разве его можно сравнить с Милочкой? Милочка сидит очень спокойно на ладони Ивана Константиновича, как на большом листке болотной кувшинки. Она ярко зеленая, с круглыми глазками, выпученными, как стекла очков Ничего особенного эти глаза не выражают. Но она в caмом деле, по-видимому, узнает доктора Рогова, не убегает от него, идет к нему в руки. За домом, где живет Иван Константинович, был прежде небольшой заброшенный пустырь, заросший лопухом, крапивой, чернобыльником. Соседи сбрасывали туда весь мусор: черепки посуды, дырявый матрац, пустые бутылки - все, что люди выкидывают на свалку. Иван Константинович в свободные свои часы расчистил этот клочок земли и в несколько лет вырастил на нем небольшой сад. Причудливые клумбы, веселые желтые дорожки, удивительной красоты розы, все сорта ягод: крыжовник янтарный и красноватый, смородина ярко-красная, черная и бледно-розовая, яблоки, груши, черешни, сливы - зеленовато-желтые ренклоды и малиновые с дымчатым налетом. И все это Иван Константинович посадил своими руками. - Садовника нанять - это всякий богатый дурак может! Нет, ты сам! Сам приди на пустырь и преврати его в сад! - говорит Иван Константинович. Я очень люблю ходить к Ивану Константиновичу. И не только из-за того, что он щедро одаряет своих гостей цветами и фруктами. Нет, больше всего я люблю "помогать"! Полоть, поливать, подавать Ивану Константиновичу рассаду, саженец за саженцем. Помогать ему приятно, потому что он к этому относится серьезно. Я ненавижу - просто ненавижу! - когда дома в ответ на мое предложение: "Можно, я помогу прибрать комнату?" или: "Можно, я помогу накрыть на стол для гостей?" - мне говорят: "Ну хорошо, вот возьми эту вилку и отнести ее на кухню Юзефе". При этом мне всегда ужасно обидно: ведь я хотела помочь, быть полезной, а мне дали поноску, как пуделю! У доктора Рогова такое никогда невозможно, Он даже не дожидается, чтобы я попросилась помогать,- он просто дает мне какое-нибудь дело всерьез, нужное дело: "Вот тебе инструмент - выполи им всю сорную траву с этой дорожки, да с корнями, чтобы она больше не вырастала, потом смети, что выкорчевала со всей дорожки, в одну кучу. Поняла?" Был такой случай. Дорожка была длинная, солнце припекало, я устала передвигаться, сидя на корточках, и аккуратно выпалывать сорную траву вместе с корешками, иногда очень длинными. Пот лил с меня большими каплями, попадал в глаза и ел их, как мыло, руки ныли, ноги немели. Я поглядывала издали на доктора Рогова: "Неужели он забыл обо мне?" Но он не забыл - он изредка смотрел в мою сторону и, не улыбаясь, кивал мне: "Хорошо. Продолжай". Когда я расчистила всю дорожку, сгребла лопаткой в кучу все вырванные сорняки, Иван Константинович посмотрел и сказал: "Молодец!" Ох, я была горда этой похвалой! Иван Константинович - старый холостяк. Ни жены, ни детей у него нет и никогда не было. Своих зверей, птиц, рыб, свои цветы и деревья Иван Константинович мог бы называть так, как Поль называет свою пальму и своего попугайчика: "Моя семейства". Как-то я услыхала обрывок разговора между мамой и папой. - Бедный!..- сказала про кого-то мама. - Говорят, он ее очень любил. - Надо думать, что любил, если уж из-за нее ни на ком другом не женился,- подтвердил папа. - А почему, собственно, они не поженились? - К ней генерал посватался. А Иван Константинович был молодой врач, только что окончил академию, - ни денег, ни положения. Ну, родители и выдали ее за генерала... Тут я поняла, что мама и папа говорят о докторе Рогове. Однажды в альбоме Ивана Константиновича - старом, крытом облезлым плюшем, где были только фотографии военных с усами, с бородами, - я увидела портрет молодой девушки. Она не была ни красавицей, ни раскрасавицей, но было в ней такое грустное обаяние, такая ласковая милота, что вот смотрела бы на нее и смотрела не отрываясь. Одета она была по-старинному, как моя бабушка, мать мамы, на старой фотографии. На гладко причесанной головке была надета круглая плоская шапочка с пряжкой над серединой чистого лба. Из-под шапочки глядели совсем юные, почти детские, но уже печальные глаза. Платье широкое-широкое, рукава такие же, на шее - черная бархотка с медальончиком. А руки лежали на коленях покорно и беспомощно... Очень она мне понравилась, эта девушка! Разглядывая портрет, я не заметила, что за моей спиной стоит Иван Константинович. - Кто это? - спросила я про портрет. - Милая какая! Иван Константинович взял у меня из рук альбом и смотрел на портрет незнакомки. - Милая. Да...- сказал он, закрывая альбом и пряча его в стол. - Хорошая была, царствие ей небесное! - и перекрестился. - А она умерла? - огорчилась я. Иван Константинович ничего не ответил. Взял меня за руку и тихонько вывел в соседнюю комнату. Запер за нами дверь, словно не желая беспокоить незнакомку из альбома. В тот же вечер, прощаясь со мной, он сказал: - Когда ты вырастешь, станешь большая барышня, невеста, я расскажу тебе про одну девицу. Милую, хорошую... и горькую... Чтобы ты не делала в жизни глупостей и не упускала своего счастья. Иван Константинович живет не один. При нем - денщик. Военным врачам, как вообще всем офицерам русской армии, полагаются денщики из нестроевых солдат. Жизнь этих денщиков чаще всего очень нерадостная. Оторванные от семьи, от дома, от привычной работы, денщики, молодые парни, работают в офицерских семьях за кухарку, за горничную, за няньку. Они стряпают, моют и натирают полы, стирают, гладят, крахмалят белье, нянчат офицерских детей. Жалованья денщику не полагается, а командовать им, ругать и даже бить могут все: и его благородие барин-офицер, и ее благородие барыня, и их благородия барчуки. И жаловаться денщик не может - некому жаловаться. Не мудрено, что все денщики, попадающие к Ивану Константиновичу Рогову, привязываются к нему, как к родному отцу. Не то чтобы Иван Константинович был с ними ласков, называл Ванятками и Гришутками. Нет, он и кричит, выпучив глаза, как вареный рак, и даже ногами топает, если что не так. - Человеку ничего прощать нельзя! - уверяет он.- Человека надо учить, и с него надо требовать! Тогда он и будет человеком! Но денщик знает: Иван Константинович его не обидит. Денщик Никифор, которому недавно вышел срок, уезжая от Ивана Константиновича, плакал навзрыд. Сейчас у Ивана Константиновича новый денщик - татарин Шарафутдинов. Он почти не знает русского языка. - Беды мне с тобой, Шарафут! - сокрушается Иван Константинович.- Учи тебя еще и говорить, как маленького... Ну, кто я есть, скажи! Шарафутдинов беспомощно поводит миндалевидными восточными глазами и отвечает - не сразу, с запинкой: - Благородиям. Подумав, он поправляется: - Ихням благородиям... Но за глаза Шарафутдинов уточняет, называя Ивана Константиновича: - Та барин, котОра тОльста... ...Надев очки, Иван Константинович начинает осмотр принесенной нами вороны. Для этого он помещает ее в особый станочек - он сам его придумал и построил для птиц. Из этого станочка ворона не может вырваться, она стоит в нем совершенно неподвижно. Иван Константинович осматривает ее лапу, с огорчением цокает и качает головой: - Ну конечно, перелом! Эх, ты-и-и!..- говорит он вороне укоризненно.- Вот именно, что ворона! И как это тебя угораздило? Пьяная ты, что ли, была? Подралась? Все объясняют подрезанные крылья. Не то из озорства, не то для того, чтобы ворона не улетела, кто-то подрезал ей крылья. А она - возможно, забыв об этом, возможно, не понимая, что это значит, - попыталась улететь, например, с верхнего этажа: с балкона или из окна, и, полетев камнем на землю, сломала при этом лапу. Можно, конечно, предположить и так, что лапу ей сломала та кошка, которую мы с Юлькой отогнали. Так или иначе - лапа сломана... Иван Константинович осторожно и аккуратно накладывает на воронью лапу неподвижную повязку, прибинтовывает к ней плоские палочки, как хирургические шины. Ворона все время ведет себя отвратительно! Она не только орет и каркает самым оглушительным образом, но все пытается клевать пальцы врача, а клюв у нее - ой-ой-ой! Но Иван Константинович ловко увертывается, и воронья лапа оказывается перевязанной крепко и надежно. Затем ворону помещают в особую клетку, где она не может двигаться, здесь она будет находиться, пока у нее не срастется перелом. - А потом? - спрашиваю я. - Потом подождем, пока у нее подрастут крылья. - А потом? - А потом она улетит и забудет о нас. - Жалко... - говорю я, помолчав. - Нет, не жалко - мы тоже о ней забудем!.. На обратном пути от Ивана Константиновича мы идем с мамой по Большой улице. У дома Харькевича мы, по моей просьбе, останавливаемся. В этом доме есть одна квартира, в которой постоянно останавливаются и дают свои представления все приезжающие в наш город - в афишах всегда сказано "на самое непродолжительное время" - фокусники и другие заезжие артисты. У подъезда этого дома всегда висят громадные плакаты с надписью: "Спешите! Спешите! Чудо природы! Неразрешимая загадка! Всего на несколько дней!", и яркими красками намалеваны эти чудеса природы и неразрешимые загадки: сросшиеся близнецы, женщина с бородой, и т. д. Сегодня около подъезда висят плакаты: "Чудо-художник рисует ногами", и, по обыкновению, сообщается: "Спешите! Спешите! Всего 3 дня!" Конечно, я жалобно прошу: - Ма-а-ма... И, конечно, мы поднимаемся по лестнице, уплачиваем пятнадцать копеек - десять за маму и пять за меня. В большой комнате - это зал представлений - перед маленькими подмостками стоят в три ряда стулья. Народу не много. - Не знаю, не знаю...- недоверчиво говорит сидящий рядом с нами почтово-телеграфный чиновник.- Бог его знает, интересно ли... - Поглядим, тогда будем знать,- рассудительно отзываемся его спутница. - Вот я вам скажу, я в Санкт-Петербурге видал - в саду "Аркадия"... Там актерка на лошади выезжала. Лежит на спине у коня, к хвосту головой, а волосы у ней распущены и песок подметают! Вот это было произведение искусства! Не абы что!