земных отелей: "Ривьера-Палас-Ницца", "Отель Тангей-зер-Гейдсльберг". Диковинные у Валентины дорожные несессеры, туалетные принадлежности. Ни у кого нет таких шляп и платьев, очень строгих, скромных и красивых. С утра ежедневно Валентина в течение нескольких часов работает за роялем: играет и поет. - Я - как Яков Ефимович! - говорит она. - Работаю всегда, даже по воскресеньям и праздникам. Имей в виду, Сашка: если ты чему-нибудь научилась, постоянно работай, упражняйся. А не то засохнешь. Как рыжая елка! Иногда к Валентине приходит с утра ее товарищ по консерватории, тенор Алексей Граев. Он и Валентина поют оперные дуэты. В эти часы все домашние и гости могут, если хотят, слушать пение Валентины и Алексея из-за двери. Но в самой комнате, где они занимаются, разрешается присутствовать только двум "главным друзьям" Валентины: фарфоровой обезьянке Аиде и мне. Обезьянка стоит на рояле и порой от сильных аккордов одобрительно кивает головкой. А я... ну, что сказать обо мне? Я страстно переживаю те чувства, о которых поют Валентина и Алексей, я впиваю дыхание театра - и счастлива. Позови меня кто в это время хотя бы на самое заманчивое дело - ну, скажем, в кондитерскою есть мороженое, что ли, - нет, от мороженого я, конечно, не откажусь, но я не сразу оторвусь от музыки, я, вероятно, буду есть мороженое рассеянно, невнимательно, без обычного всепоглощающего чувства удовольствия. Больше всего я люблю слушать дуэт из последнего действия оперы Верди "Травиата". Героиню зовут Виолеттой, она умирает от чахотки и несчастной любви. К ней вернулся покинувший ее возлюбленный, Альфред; он ее бросил, но теперь раскаивается, теперь он понял, что любит ее. Он вернулся к ней навсегда, и бедная Виолетта умирает, счастливая, в его объятиях. Я так захвачена трогательным пением Валентины и Алексея, что даже не замечаю, какие неуклюжие, беспомощные слова вложил в уста Виолетты и Альфреда переводчик оперного либретто. Виолетта упоенно спрашивает: "Любишь ли ты меня, о А-альфредо?" На это Альфред с жаром отвечает: "А то неужто ж нет? А то неужто ж нет? А то неужто ж нет?" Другой любимый мой дуэт - из "Пиковой дамы" Чайковского, когда Герман и Лиза поют: ...Но ах! миновали страданья,- Я снова с тобою, мой друг! Ты снова со мною, мой друг! Очень странным кажется мне то, что Валентина и Алексей в жизни нисколько не разделяют чувств своих героев. Любят, страдают, сходят с ума, умирают только изображаемые ими герои опер; сами же они этих чувств друг к другу не испытывают. Мало того, в разгар самых трогательных любовных сцен они порой начинают отчаянно ссориться. - Фальшивишь! - с яростью кричит на Валентину Алексей. - Как бы не так! - возражает Валентина. - Себя слушай. Алешка, - у самого медведь на ухо наступил! Вместе с Валентиной приехала на каникулы будущая драматическая актриса, Леля Мухина. Она учится в Петербургской драматической школе, они с Валентиной дружат. Сейчас Леле предстоит выступить в театре, который играет в нашем городе,- она будет исполнять роль Луизы Миллер в пьесе Шиллера "Коварство и любовь". Такой пробный спектакль называется "дебют". Это будет скоро - сразу после пасхи. Леля ужасно волнуется, да и все мы, окружающие, очень волнуемся за нее и желаем ей успеха. Для того чтобы Лелю не отвлекали звуки утренних занятий Валентины, мама предлагает ей заниматься у нас: папа в эти часы в госпитале, его кабинет свободен. Тут тоже никто не входит в комнату, - Леля работает одна. Но мне она разрешает присутствовать. Она даже говорит, что ей приятно "чувствовать зрителя", ей это полезно, чтобы не оробеть на спектакле. Конечно, Леля права: что-что, а зритель я престо самозабвенный - сижу тихо, как мышь, - а уж переживаю! Можно смело сказать, всем существом! Леля-Луиза опускается на колени перед круглой пузатой печкой в папином кабинете. - О Фердинанд!.. - говорит она глубоким, взволнованным голосом. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат... Я уже не вижу смешной круглой печки. Она вытягивается, становится высокой, статной - становится молодым офицером в гвардейском мундире, Фердинандом фон Вальтер! (Печку эту еще много лет у нас в семье продолжали звать Фердинандом. "Юзефа! - говорила, бывало, мама. - Что-то холодно, не затопить ли Фердинанда?") Иногда Леле Мухиной "подыгрывает" в работе студент Вася Шверубович, товарищ по гимназии Володи Свиридова. Этот Вася Шверубович... Но нет! О нем надо сказать особо. В Васю Шверубовича влюблены все гимназистки и институтки старших классов и вообще все барышни нашего города! Когда Вася появляется в местах общего гулянья - от Соборной площади перед православным собором и до Кафедральной площади перед костелом святого Казимира, - в самый хмурый день кажется, будто взошло солнце. Но Вася - не нахальный провинциальный покоритель сердец. Нет, он даже и не догадывается о том, как он красив и какое впечатление он производит на всех встречных. Вася Шверубович идет по улице, с простым и скромным достоинством неся свою кудрявую светлую голову, и во всем его существе видно то высокое, покоряющее благородство, какое придает человеку талант. Какой талант несет в себе Вася Шверубович? Сейчас он еще только скромный студент, он еще только мечтает стать актером. Но уже недалек тот час, когда Вася бросит все, чтобы целиком - как он выражается, "безвозвратно, безвозвратно!" - отдаться театру. Он скоро прославится в Московском Художественном театре и целые пятьдесят лет будет греметь на весь мир! Качалов, великий, бессмертный артист Качалов, - вот кем станет вскоре скромный студент Вася Шверубович, как ослепительная бабочка появляется из простой гусеницы. Однако пока никто - ни даже сам Вася Шверубович - не знает и не предвидит этого. И Вася приходит "подыгрывать" начинающей актрисе Леле Мухиной в ее работе над ролью Луизы Миллер. Он репетирует с ней все остальные роли. Вот он - ее отец, бедный музыкант Миллер. Как он любит свою дочь, несчастную Луизу, с какой болью и страданием смотрит он на нес! Исчезла стройная фигура студента Васи Шверубовича - он весь сжался в бессильной старческой позе. И с какой грустью говорит он ей: - "Луиза! Дорогое, милое дитя мое... Возьми мою старую, дряхлую голову... Возьми все, все! Лишь твоего Фердинанда - бог мне свидетель! - я не могу тебе дать..." Вот Вася Шверубович говорит с Луизой осторожными словами подлого Вурма, скользящими и свистящими, как змеи. Он опутывает ее сетями черной интриги и клеветы. Луиза, простая, бедная девушка из народа, полюбила Фердинанда, сына могущественною президента, - и низкий Вурм делает все, чтобы погубить влюбленных. Лицо Васи совершенно неузнаваемо: в его глазах злобные огоньки, его руки, пальцы неудержимо сжимаются, как когти хищного ястреба, кружащего над цыпленком... Но всего лучше читает Вася роль Фердинанда! - "О Фердинанд! - молит его Луиза. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат!" - "Не говори мне ничего о боязни, любимая моя! - успокаивает ее Фердинанд, и голос Васи поет, как виолончель. - Доверься мне! Я встану между тобой и горем, я приму за тебя каждою рану, я сберегу для тебя каждую каплю из кубка радости, - я принесу их тебе в кубке любви!" Я смотрю и слушаю не дыша. Сердце мое просто разрывается от сочувствия к несчастной Луизе, - ведь она сейчас умрет, отравленная своим Фердинандом! Его я, конечно, жалею гораздо меньше: зачем он поверил клевете Вурма и сам, своими руками, разбил их счастье? Нужно ли добавлять, что вечером, когда никого нет дома, - по вечерам все собираются у Свиридовых, и мама там, и папа, если он свободен, а меня, конечно, в 9 часов гонят домой спать, - я тихонько прокрадываюсь в папин кабинет, где днем репетировали Леля и Вася Шверубович. Я становлюсь на колени перед пузатой печкой. - О Фердинанд! - молю я. - Меч навис над твоей и над моей головой: нас разлучат! - Ну, чего там еще "фирнан, фирнан"! - бубнит Юзефа. - Ложись у постелю! Большая дивчина, а болбочет, сама не знает что! Очень интересно бывает также в комнате брата Валентины, Володи Свиридова. Там всегда много веселого молодого народа. Володя очень музыкален - он и на гитаре играет, и поет приятным баритоном. Тут почти всегда присутствует и Леля Мухина. Когда она не Луиза Миллер, Леля очень веселая, живая: она и петь, и плясать - все, что угодно! Глядя прямо в глаза Лели Мухиной, Володя поет под гитару собственный вариант старинного романса "Очи черные": Очи синие, Очи ясные! Очи милые И прекрасные! В песню вступает Леля, и оба голоса, Лели и Володи, поют вместе, словно идут рука об руку по тропинке в поле: Как, люблю я вас, Как боюсь я вас, Этих милых глаз, Этих ясных глаз! Все знают (и даже я знаю!), что у Лели и Володи - "роман". Они любят друг друга, они поженятся, когда кончат курс. Вероятно, от этого в их пении звенит такая чистая радость, что все слушают, задумчивые, растроганные, словно издали следят глазами, как Леля и Володя медленно идут по весенней тропинке среди полей. Но ненадолго стихает молодежь. Вот уже снова все голоса сливаются в не очень стройный хор и поют по-латыни песню студентов всего мира: ...Гаудеамус игитур, Ювенес дум сумус! По-русски эта песня звучала бы примерно так: Веселитесь, юноши, Пока есть в вас сила! После юности веселой, После старости тяжелой Примет нас могила... А иногда, притворив плотнее дверь и сев в тесный кружок, молодежь поет приглушенными голосами те песни, которые я люблю больше всех: Много песен слыхал я в родной стороне, В них про радость, про горе мне пели, Но из песен одна в память врезалась мне, - Это песня рабочей артели. Э-эй, дубинушка-а-а, - ухнем! Э-эх, зеленая, сама пойдет! Подернем! Подернем! Да ухнем! Я знаю, что этого петь нельзя, это запрещенная революционная песня. За одну "Дубинушку" полиция может, нагрянув, арестовать всех этих замечательных юношей и девушек... Мне рассказывали Павел Григорьевич и Анна Борисовна: с такими песнями революционеры выходят на демонстрации против правительства, шагают от этапа к этапу в далекие, глухие места ссылки. Смело, друзья, не теряйте Бодрость в неравном бою! Родину-мать защищайте, Честь и свободу свою! Пусть нас по тюрьмам сажают! Пусть нас пытают огнем! Пусть в рудники посылают! Пусть мы все казни пройдем... Дверь открывается - на пороге стоит отец Свиридовых, Сергей Иванович. - Владимир! - говорит он с упреком. - Я ведь просил тебя... Леля бросается к нему: - Больше не будем! Сергей Иванович, не сердитесь... Мы немножко попели, - уж очень душа горит... А больше не будем, золотой, не будем! Разве можно сердиться, глядя в Лелины "очи синие"? Легкая, чуть заметная улыбка пробегает по губам Сергея Ивановича. Обычно губы эти крепко сжаты и лицо сурово, почти угрюмо. Сергей Иванович смотрит на Лелю и смягчается: - Я только напоминаю: осторожность! Зачем зря рисковать? Пойте тише, под сурдинку... В тот же вечер я случайно слышу в кабинете Сергея Ивановича обрывок его разговора с папой. Я не подслушиваю, нет! - меня прислали звать Сергея Ивановича и папу чай пить. Но они так поглощены разговором, что не заметили моего прихода. Ну, а я, конечно, так заинтересовалась их разговором, что застыла на месте как вкопанная. - Тревожусь я о нем, Яков Ефимович! Очень серьезно он в революцию ушел... Какие-то рабочие к нему ходят, какие-то незнакомые люди... Боюсь, сломит Володька шею! - Не сломит! - возражает папа. - Для настоящих людей, - а я Володю знаю, он на моих глазах вырос, и он именно настоящий человек! - для них это закалка на всю жизнь! - Вы и меня знаете, Яков Ефимович... - продолжает Сергей Иванович с необычной для него откровенностью. - Я - человек, на всю жизнь раненный. Когда Маша умерла, жена моя, я еще молодой был. Мог жениться. Нет, не захотел, чтобы у детей мачеха была! Живу бирюком, нигде не бываю, даже к вам не каждый месяц заглядываю. Дети для меня - все!.. Вам, Яков Ефимович, легко говорить: Сашурка-то у вас еще ребенок. А вот подрастет она да потянется к революции, - что вы тогда будете делать? - А, наверно, то и буду делать, что вы теперь делаете, что все другие отцы: горевать, тревожиться, ночей не спать... может быть, даже кровавыми слезами плакать... И все-таки, думаю, будет мне радостно: хорошая, значит, выросла... Ты здесь зачем? - вдруг грозно обрушивается папа, только теперь заметив меня. - Вот, Сергей Иванович, невозможный ребенок! Брысь отсюда! Я ухожу, очень обиженная. Удивительные люди - взрослые! Никакого понимания! Даже памяти - и той ни на копейку! То папа сам говорит мне: "Ты уже не маленькая!" То я, оказывается, ребенок, да еще и "невозможный"! А что, собственно, случилось, из-за чего столько шуму? Я пришла за ним, хотела сказать: "Чай пить!" Слышу, у них такой разговор... Ну как было утерпеть, чтобы не послушать хоть немножко? Оказывается, я им помешала! В этих мыслях я прохожу мимо комнаты Володи. Дверь приоткрыта, - ну разве можно не шмыгнуть туда? Как и говорил только что Сергей Иванович, в комнате, кроме самого Володи, все - незнакомые люди. Увидев меня, они, как по команде, замолкают. Смотрят на меня. Чувствую, что ввалилась непрошеная, некстати, и страшно смущаюсь. И тут я мешаю! - Эт-т-то кто еще такая? - с наигранной свирепостью рычит на меня Володя. Мне сразу становится легче. Володю я люблю почти так же, как Валентину. Он - добрый, хороший. А главное, что я ценю в Володе - то, что ценят у взрослых все дети: ему со мной интересно! Он всегда расспрашивает, что я читаю, какие у меня подруги, что делается у нас в институте... - Предъявите паспорт! - сурово-официально предлагает Володя. - Что такое? У вас нет паспорта? Вы несовершеннолетняя? Кто же вас знает? Кто может за вас поручиться? - Я! - раздается веселый голос из темного угла за шкафом. - Я за нее ручаюсь! Это говорит Вацек! Веселый, никогда не унывающий рыжий Вацек! Мне становится легко: он напоминает мне Павла Григорьевича, Анну Борисовну, Юльку... - Ты ручаешься за нее, Стась? - спрашивает Володя, и непонятно, почему он называет Вацека "Стасем". - Разве ты ее знаешь? - Мы с ней старые друзья! - заявляет Вацек. - Пусти се, Борис! Еще того не легче! Мало того, что Вацек вдруг оказался "Стасем", так еще и Володя почему-то "Борис"! - В таком случае, я за нее тоже ручаюсь. Два поручителя - эго солидно. Садись, Сашурка! - И Володя пододвигается на диване, чтобы дать мне сесть рядом с ним. Я, конечно, пристраиваюсь около Володи - становлюсь маленькой, незаметной. Все забывают обо мне и продолжают прерванный разговор. - Последний вопрос,- говорит Володя, - о студенческом бале. Оказывается, на следующей неделе после пасхи в городе будет устроен благотворительный бал в пользу нуждающихся студентов. Полиция согласна дать разрешение на устройство такого благотворительного бала под ответственность трех человек, известных и уважаемых в городе. По просьбе студентов три уважаемых человека согласились взять на себя ответственность "за порядок и законность" на студенческом балу. Эти трое уважаемых: инженер Сергей Иванович Свиридов, доктор Иван Константинович Рогов и доктор Яков Ефимович Яновский. Меня этот бал не очень интересует, хотя папа там и уважаемый: на балы меня не берут. Впрочем, Володины гости тоже мало интересуются самим балом. Им интересно, как говорит один из них, "чего можно от этого ждать?". Невольно я вдруг вспоминаю: когда в прошлом году умер царь и все волновались, позовет новый царь себе на помощь людей из народа или не позовет, Вацек тогда сказал мне: "Рабочий человек ждет добра не от этого!" А вот сейчас рабочие люди - их тут, вместе с Вацеком, трое - спрашивают, чего можно ждать от благотворительного студенческого бала. Володя отвечает на этот вопрос: - Трудно, конечно, предугадать, какой будет выручен сбор. Но, вероятно, получится приличная сумма. И это может оказаться очень кстати... Для чего, для кого "кстати"? Дальше говорят о совершенно не интересных для меня делах. Я перестаю вслушиваться и от нечего делать разглядываю Володю, словно в первый раз его вижу. Что есть в нем такого, что отличает его от окружающих? Володя - как молодое дерево, которое изо всех сил тянется вверх, к солнцу, к буйным ветрам, к светлым дождям. Задумчивые глаза Володи смотрят поверх окружающих не только оттого, что он очень высок ростом: нет, он словно всегда вглядывается во что-то очень хорошее, радостное, чего не видят другие люди. Приходит Леля, зовет всех чай пить. Гости отказываются - они собираются уходить. - Стась! - напоминает Вацеку Володя. - Знаешь порядок? Не все сразу и с разного хода. Когда уходит последний гость, я, конечно, начинаю задавать вопросы: - Володя, почему ты зовешь Вацека Стасем, а он тебя - Борисом? Володя беспомощно переглядывается с Лелей. - Ну, как тебе объяснить? - разводит он руками. - Не поймешь ты... - От тебя, Володя, - говорю я с обидой, - от тебя... такое!.. Ну, скажи еще, что я - невозможный ребенок! И что я задаю дурацкие вопросы! И чтобы я вообще убиралась вон! - Рассвирепела муха, как тигр! - смеется Володя. - Ну, вот вообрази: полиция вдруг станет искать меня или Вацека... - Как после первого мая? - догадываюсь я. - Вот именно! Полиция ищет Вацлава и Владимира, а их нет! Есть Борис и Станислав! - Это чтобы сбить их с толку, да? - соображаю я. Но Володя не отвечает мне... И вообще я вдруг замечаю, что никто не помнит о моем присутствии, как если бы меня совсем не было в комнате. Леля подошла к Володе, села на ручку его кресла. Володя поднял к ней голову и приложил ее руку к своей щеке. Я понимаю: я мешаю Володе и Леле. Но тут я не обижаюсь. Тихонько, на цыпочках, я выскальзываю вон из комнаты. А они, наверно, даже не заметили этого! * * * Между тем в квартире бабушки и дедушки - тоже предпраздничное волнение и суета. Бабушка и Бася-Дубина с ног сбились в ожидании гостей: к вечерней пасхальной трапезе должны съехаться и сойтись все семь сыновей! Кроме уже приехавших Тимы и Абраши, ждут еще дядю Ганю, врача-окулиста из Петербурга, и дядю Лазаря, студента-медика из Харькова. Да еще здешние сыновья - папа, Николай, Мирон. Итого - семеро! Бабушка священнодействует на кухне - они с Басей трудятся над громадной пасхальной индейкой, готовят пасхальные сладости: тонко наструганную редьку в меду, медовые "тестички", маковники. И, как всегда, бабушка без умолку тараторит: - Такие дети, как у меня, Басенька, так это искать и искать - и все равно не найдешь! Так уж лучше и не ищи! Конечно, вырастить семерых сыновей - это не легкое дело... И не спорь, пожалуйста, Бася, это же каждый ребенок понимает. Наш домовладелец - богатый уж-ж-жасно! - так он всегда говорил нам, мне и старику: "Ну куда вам столько детей? Вы же бедные люди, куда вы денетесь с таким оркестром? На свадьбах будете с ними играть, что ли? Чтоб они потом обходили всех гостей с тарелкой и собирали пятаки? Или, может, они будут ходить в праздник по домам, ряженые, представлять представления?" Бабушка тихонько смеется этим своим воспоминаниям. Ее руки ловко и умело колдуют над пасхальной рыбой. - А вот и не оркестр! И не пятаки! И не ряженые! Конечно, намучились мы немало - в особенности каждый раз, как кого-нибудь из них сажали, не дай бог, в тюрьму. Не нравится мне эта мода, Бася, чтоб детей в тюрьму сажать! Вот не нравится - и не нравится! Но что поделаешь? Как у других, так и у нас!.. Бася, пустая голова, что ты делаешь с индюком? Что ты делаешь с индюком, я тебя спрашиваю? Это же не индюк- картина! -С ним надо вежливо, а не хап-лап! Я сижу на низенькой табуреточке, наслаждаюсь бабушкиными сладостями и слушаю ее рассказы. - А все-таки, - продолжает бабушка, - я вам скажу, дорогие мои: детей надо иметь много! Тогда они вырастут хорошие. Когда они знают, что куртку Якова должны еще носить после него Николай, а потом Мирон, а пальто и гамаши Гани должны еще служить Лазарю и мальчишкам, Тимке и Абрашке, - так они растут скромные, без фанаберии, без баловства. Мои дети - не гордые: они учились, и работали, и уроки давали, чтоб нам со стариком было легче тащить воз. И чуть только который-нибудь из них становится на ноги и начинает зарабатывать, - сейчас он помогает младшим! А теперь, когда четверо из них уже вышли в люди, так, дай бог им здоровья, они и нам, старикам, посылают на жизнь! Вот какие это дети! Бабушкины рассказы неистощимы. Вперемежку с испуганными вскриками, когда какое-нибудь из блюд не удается, краткой командой, отдаваемой Басе по поводу корицы или изюма, шафрана или ванили, течет, как ручей, радостная песня матери, до краев наполненной своим материнским счастьем. - У нашего домовладельца - один сын! Один! - говорит бабушка с презрением. - Так что вы думаете? Другая барышня так не гримасничает, как этот молодой человек! Холодной водой он не моется! От свежей земляники у него делается крапивница, - слыхали вы такое? А богачка, счастливая мамаша этого балбеса, спрашивает меня: "У вас есть брильянты чи не?" - "А как же! - отвечаю я ей. - Вот на пасху вы увидите все мои брильянты - семь штук, один в один!" Бабушка смеется, довольная своей остротой. Накануне пасхи внезапно получается открытка от Лазаря из Харькова: он не приедет. Он здоров, - пусть мамаша не беспокоится, - но приехать он не может: надо заниматься. Бабушка мужественно подавляет вздох. - Ну-ну... Не надо грешить. Что ж? Будет на этот раз не семь брильянтов, а только шесть... Тоже не плохо! Конечно, досадно, но что поделаешь? Бабушка украдкой смахивает слезу и рассказывает Басе, какой замечательный этот Лазарь, который не может приехать. - Я тебе говорю, Бася, - Лазарь самый красивый из всех! И какой золотой мальчик! Праздник, другие гуляют, а он - нет, он учится! Но Тима и Абраша почему-то понимающе перемигиваются. - Он будет заниматься! - недоверчиво говорит Тима. - Не смешите меня, пожалуйста. Какой работяга... - Тут что-нибудь да не так... - качает головой Абраша. - Такой затейник, такой выдумщик, как Лазарь, - он непременно выкинет какой-нибудь сюрприз! Вообще Тима и Абраша всегда единомышленны и дружны. Только иногда они почему-то отчаянно ссорятся. Тогда, в гневе, они говорят друг о друге не иначе, как в третьем лице, и обращаются со своими обвинениями к кому-нибудь постороннему. - Видите этого человека? - кричит Абраша, тыча разгневанно пальцем в сторону Тимы. - Я умру, но ему руки не подам! Никогда в жизни! - Будь я проклят, если я когда-нибудь заговорю с этим человеком! - вторит ему Тима. А через полчаса эти "человеки" обычно уже не помнят, как страшно они поругались. В самый пасхальный вечер - в сумерки, еще "до первой звезды" (началом праздника считается появление на небе первой звезды) - мы все уже собрались у бабушки и дедушки и ждем, когда нас позовут к столу. И тут в передней раздается сильный, продолжительный звонок. - Лазарь! Это Лазарь приехал! - кричит Абраша. - Я же говорил, что Лазарь готовит сюрприз! - радуется Тима. В самом деле это приехал Лазарь! Все бросаются к нему, все рады, а бабушка, обняв его за шею и осыпая поцелуями, не может удержаться от материнской критики: - Ох, Лазарь, Лазарь! Ну почему ты всегда делаешь все не так, как люди? - А почему я должен все делать так, как люди? Пусть люди делают все так, как я! В общем, пожалуйста, прекратите торжественные речи: у меня хватило денег только на билет от Харькова сюда. Срочно ищу капиталиста, который заплатит двугривенный моему извозчику! И вот мы все уже разместились за столом. Во главе стола бабушка и дедушка. Между ними - я, как единственная внучка (Сенечка пока не в счет). Папа с мамой, Николай, Мирон, Ганя, Лазарь. На крайнем конце стола - младшие, Тима и Абраша. С ними же сидит Пиня. Поездка на праздник в Кейданы к родителям стоила бы слишком дорого, - этого. Пиня не может себе позволить. Поэтому, хотя сегодня и не его день (он обедает у бабушки и дедушки по воскресеньям), бабушка позвала Пиню на пасхальной ужин. Тима и Абраша слегка - в меру своих скромных возможностей - "прифрантили" Пиню: Абраша отдал ему свой галстук "в крапочку", а Тима дал ему (не насовсем, только на сегодняшний вечер!) свою рабочую куртку с заплатками на локтях. Пиня выглядит именинником и наслаждается ощущением, что он в праздничный вечер "в семье". - Хорошо вам... - меланхолически вздыхает Абраша, обращаясь к братьям. - Всякое блюдо начинают со старших! А мы с Тимкой - последние: что останется от старших, то нам... Например, пупок от индейки или курицы... Тимка, ты когда-нибудь эго ел? Я - никогда! Это всегда достается кому-нибудь из старших! - Да-а... Очень плохо быть младшим! - поддерживает его Тима. - Шестым или седьмым... - А ведь мальчишки-то правы! - вступается за них папа. - Сегодня первая порция каждого блюда дается младшим! Бабушка не любит новшеств. Пусть все идет так, как заведено спокон веку отцами и дедами. Тимка с Абрашкой - еще сопляки. Ничего им не сделается от того, что они подождут своей очереди. "В жизни надо уметь ждать", - добавляет бабушка философски. - Сопляки? - возмущенно кричат младшие. - Мы - сопляки? Но все братья присоединяются к предложению папы: пусть сегодня последние будут первыми. - И пупок пусть мамаша разделит между Тимкой и Абрашкой! - предлагает Лазарь. Бабушке приходится уступить. Какое веселое представление разыгрывают старшие! Николай, Мирон, Ганя, Лазарь, - папу к этому не подпускают: он все кувырнет и опрокинет! - подносят первые порции праздничной трапезы младшим. С низким поклоном, с почтительными приговорами: - Абрам Ефимович, пожалуйста! - Тимофей Ефимович, просим, осчастливьте! Младшие - они, в самом деле, еще желторотые птенцы, только недавно кончили гимназию - конфузятся, но страшно довольны. Дело, конечно, не в количестве: у бабушки наготовлено всего столько, что на всех хватило бы с избытком. Дело - в почете: никогда они такого почета и во сне не видали! Я смотрю на маму, вижу, как она, нагнувшись к сидящему рядом с нею Николаю, шепчет ему что-то, показывая глазами на Пиню. На секунду удивившись, Николай понимающе кивает, - и Пиня оказывается включенным в число младших, которым сегодня первое место и первая порция. Праздничный ужин длится долго. К концу я даже слегка задремываю, привалившись к дедушкиному плечу. Мне ведь дали в рюмочке немножко вина, разбавленного водой. "Я - пьяная! - думаю я с гордостью. - Ужасно пьяная!" Сквозь дрему я слышу взрывы дружного смеха, веселые рассказы: каждый из "брильянтов" рассказывает о себе. Братья добродушно посмеиваются друг над другом. Особенно достается младшим, Тимке и Абрашке, за обжорливость. - Караул! - кричит Мирон, который сегодня ради праздника настроен почти добродушно. - Держите детей! Пусть они наконец отвалятся от еды - ведь лопнут! Ей-богу, лопнут! - Лопнут? - обиженно переспрашивает Абраша. - Хорошо тому, кто уже кончил университет и работает! Он сразу забывает студенческую голодовку. У нас в Варшаве... - А у нас в Дерпте лучше, да? Сытее? - кричит Тима. - А у нас в Харькове, хлопцы, тоже не так, как у мамаши в пасхальный вечер! - вступает в это состязание Лазарь. Но все затихают, слушая, как Ганя рассказывает о своей петербургской работе. Гане очень посчастливилось: его взял к себе в ассистенты известный окулист, профессор Донберг. Под руководством Донберга Ганя ведет исследования и наблюдения над новым методом лечения страшной глазной болезни - глаукомы. Профессор Донберг доверяет Гане самостоятельно оперировать. Недавно профессор похвалил его: "У вас отличная рука. Из вас будет толк". Так и сказал профессор Донберг! С какими сияющими лицами слушают Ганю дедушка и бабушка, сколько тепла и внимания на лицах всех братьев! Шутка ли, профессор Донберг, сам профессор Донберг, сказал нашему Гане, что из него будет толк! - Брильянт! - шепчет бабушка растроганно. - Все - брильянты... - И, словно испугавшись, что мама может обидеться, бабушка обнимает и целует ее. - И жену тебе, Яков, бог дал брильянтовую и дочку... С тех пор прошло много десятков лет. Из тех, кто сидел за этим праздничным ужином, не осталось в живых никого, кроме одной меня. Нет бабушки, дедушки, Николая, Мирона, Лазаря. Умер Ганя, который в самом деле стал известным профессором. В Отечественную войну фашисты убили моих папу и маму. Тима и Абраша погибли от голода и холода во время ленинградской блокады... Но я помню этот пасхальный вечер, словно он происходил вчера! И свечи в двух высоких старых шандалах-подсвечниках, и отсветы их на скатерти, старенькой скатерти, старательно подштопанной бабушкиными руками, но празднично-белоснежной и прикрахмаленной. Счастливые лица бабушки и дедушки. Спокойные, мужественные лица семи братьев - дружных, понимающих друг друга с полуслова, сильных своей братской близостью. Они, эти братья, прошли суровую школу лишений, борьбы и потому смотрели вперед без страха, уверенные в себе. Когда при мне говорят: "семья", "хорошая, дружная семья", - я вспоминаю этих родных мне людей за праздничным столом, за которым нашлось место и для бездомного Пини, тоже завоевывающего себе трудом и лишениями место в жестокой жизни. И я понимаю: хорошая, дружная семья-это огромная сила! (Кстати, на следующий день Пини за столом уже нет: старшие дяди мои дали ему денег на поездку домой, в Кейданы, к его родителям.) Когда в тот вечер я уже лежу в своей постели, ко мне присаживается мама. - Мамочка, ты - грустная? - спрашиваю я. - Почему ты грустная? Мама отвечает не сразу. И говорит, словно сама с собой, в раздумье: - Мишу вспоминаю. Брата моего. Твоего дядю... Ведь ему легче было пробиваться в жизни, чем этим семи братьям! Все имел, все получил даром, легко, без всякого труда... - И - ничего в жизни не добился! Ничего из него не вышло... На третий день праздника, накануне отъезда Гани, которого профессор Донберг отпустил из клиники только на четыре дня, мы едем всей семьей к фотографу (тому самому Хоновичу, который живет над квартирой доктора Пальчика). Наше шествие по улице имеет внушительный вид. Впереди дедушка ведет под руку бабушку в новом "шляпендроне", как называет дедушка ее шляпку (шляпендрон подарили сыновья). За ними папа ведет маму. А дальше идут парами холостые: Николай с Мироном, Ганя с Лазарем, Тима с Абрашей. Для меня пары нет, - Сенечка-то ведь еще крохотуля! - и меня ведут Тимка с Абрашкой. На лестнице у фотографа, проходя мимо квартиры доктора Пальчика, Николай спрашивает: - Как, мамаша? Зайдем к доктору Пальчику, сломаем у него кушетку? Лестница гулко повторяет это - все хохочут на шутку Николая. Даже бабушка не обижается - смеется. Наша семейная фотография - бабушка и дедушка со своими "брильянтами" - получилась, говорят, очень похожей. Только я, увидев свое изображение, немножко удивилась: мне-то ведь казалось, что я гора-а-аздо лучше! * * * Тем временем приближается день выступления Лели Мухиной в "Коварстве и любви". Волнуется сама Леля, волнуется Володя, волнуемся все мы. У меня еще и дополнительное волнение: возьмут меня в театр или не возьмут? Но мои опасения оказываются напрасными - меня берут, хотя мама и говорит: "Право, не знаю... Кажется, не следовало бы...", и так далее, и тому подобное. Когда на сцене появляется Леля - в чепчике Луизы Миллер, с молитвенником в руке, - я крепче сжимаю руку мамы. Во все глаза смотрю я на эту стройную белокурую девушку. Кто это? Леля? Да, конечно, это Леля, но вместе с тем словно и не она. Какое достоинство во всех ее движениях, как ясно светятся ее синие глаза, как чудесно-музыкально звучит ее нежный голос! Это Луиза Миллер, та, которая полюбила знатного юношу, Фердинанда. Она - умница, она понимает, что полюбила его не на радость, а на горе, что ждут ее не розы, а острые шипы. От этого такая тоска и страх в ее голосе, когда она говорит знакомую мне фразу: - О Фердинанд! Меч навис над твоей и моей головой: нас разлучат... Леля играет так правдиво, так просто и искренне, что весь зрительный зал охвачен горячим сочувствием к Луизе Миллер! После каждого акта гремят аплодисменты и вызовы: - Мухина-а-а! Мухина-а-а! А после конца представления публика устраивает Леле настоящую овацию. Молодежь - студенты, курсистки, воспитанники гимназий, - столпившись около сцены, хлопает, не жалея ладоней, кричит, не щадя своих легких и чужих ушей. Леля без конца выходит кланяться. Она устала, это заметно, но она светло улыбается и смотрит на нашу ложу. - Сашка! - говорит Валентина. - Пойдем к Леле за кулисы Хочешь? Хочу ли я! За кулисами полутемно, мы ежеминутно натыкаемся на всякие неожиданные вещи - тут и нарисованные кусты, и фанерная дверь, и кусок стены с бутафорским окном. В темноте Валентина попадает ногой в металлическую доску, при помощи которой за кулисами "делают гром", когда, по пьесе, происходит гроза. Рабочие сцены тащат куда-то колонны, которые только что так величественно возвышались в зале у гордой леди Мильфорд. Сейчас, вблизи, видно, что колонны сделаны из холста, раскрашенного под мрамор, они болтаются беспомощно и жалко, как оболочки игрушечного резинового шарика, из которого вытек воздух... Вот мы входим в тесную актерскую уборную, где Леля уже сняла с себя костюм Луизы Миллер. Накинув халатик, Леля осторожно смывает кольд-кремом грим с лица. - Молодец, Лелька! - шумно обнимает ее Валентина. - Я знала, что будет хорошо, но что так хорошо - даже не ожидала! Сегодня я окончательно поверила в тебя, рожа ты моя дорогая! Только собралась Леля ответить на горячие слова Валентины, как в уборную входит Володя. Он стоит перед Лелей и смотрит на нее сияющими глазами. Он и Леля ничего не говорят, только глядят друг на друга. Мы с Валентиной тихонько уходим. В коридоре Валентина останавливается. - Дурачки... - говорит она, утирая глаза. - Ребятишки... Но до чего милы, негодяи окаянные! А назавтра - студенческий бал... И - беда! Такая беда, как град, побивающий весенний цвет на яблонях и вишнях! Все уехали на бал. Еще днем приезжал парикмахер, пан Теодор, причесал и завил маму, Валентину и Лелю. Все они оделись в легкие бальные платья, прикололи свежие весенние цветы и уехали в Офицерское собрание, в зале которого состоится бал. На кресле приготовлен для папы фрак, на столе лежат парадная фрачная рубашка с крахмальной грудью, галстук и перчатки. Когда папа вернется от больных, - если он вообще вернется раньше утра, у него ведь никогда ничего не известно! - он наденет все это великолепие. Я наперед знаю, как это произойдет. Папа будет одеваться, теряя запонки, не попадая в петли, ругая фрак "идиотом", а крахмальную рубашку - "мерзавкой"... Я уныло и скучно брожу по квартире, где Юзефа прибирает разбросанные в предбальной суете вещи. Конечно, Юзефа при этом ворчит вовсю - на то она и Юзефа! - Побежали! Поскакали, гоп-гоп! А куда, а зачем? Спроси их! Нашли себе судовольствию! Какая же это судовольствия, я вас спрашую! - А что такое удовольствие, Юзенька? - Настоящая судовольствия, - оживляется Юзефа, - это в баню пойти! Попариться, нашмаровать (намазать) волосы репейным маслом! Апосля того - чай пить... С брусничным соком! Вот это настоящая судовольствия! - Юзенька, я погуляю немного около дома. Можно? - А чего ж? Иди. Только не больш, как на полчаса... А я, - Юзефа сладко зевает и крестит рот, - полежу... Я брожу по нашей улице недалеко от дома. Какое-то странное томление, как перед грозой, разлито в воздухе. Словно все перестало дышать... На небе догорает закат, пурпурный и грозный, - это завтра будет ветер, непогода. Стою и смотрю, как вечерний сумрак постепенно стирает с неба краски пожара. И вдруг меня осторожно, негромко окликает знакомый голос: - Пс-с-ст! Пс-с-ст! Сашенька! Я растерянно озираюсь. Кто меня зовет? - Зайди за угол. Скорее! За углом меня ждет... Вацек. Он очень встревожен, беспокойно оглядывается по сторонам: - Беги, Сашенька, до Свиридовых... Скажи Борису... Я не сразу соображаю, что "Борис" - это Володя. - Скажи Борису: беда! Лысого взяли и Михаила тоже. - А Володя на бал поехал! С Лелей... - Ни, не поехал он, потом подъедет. А сейчас сидит, товарищей дожидает... Скажи: не придут, забрали их, в полицию увели... Беги, Сашенька, прЕндзей (скорее)! И Вацек исчезает за углом, как бы и не было его. Торопливо вбегаю в наш подъезд. Поднимаюсь по лестнице, забирая ногами по две ступеньки сразу. - Володя! - врываюсь я к Свиридовым. - Вацек велел сказать: Михаила и Лысого забрали. И чтоб ты никого не ждал: не придут. Наморщив лоб, Володя что-то напряженно соображает. Он быстро сует мне в руки сверток, перевязанный крепкой бечевкой: - Отдай это Юзефе спрятать... Унесешь? Осилишь? - Подумаешь! - говорю я, хотя сверток и тяжелый: наверно, в нем книги или бумаги. - Снесешь - возвращайся, Сашурка! Поможешь мне почиститься... И он показывает на стоящий в углу чемодан. Я не сразу соображаю, к чему чемодан, если человеку надо почиститься. По-моему, для этого всего лучше щетка! Но тут же понимаю: наверно, в чемодане лежат вещи, которые надо унести... Со всех ног уношу сверток к нам в квартиру. Бужу Юзефу: - Юзенька, вставай! Скорее! Сейчас придет полиция... При слове "полиция" Юзефа мигом вскакивает. - Якая полиция? - бормочет она, глядя ошалелыми глазами. - Куда яна придет? - К Свиридовым... Там Володя - один... Надо ему помочь! Мы с Юзефой бежим к Свиридовым. Все дальнейшее происходит с необычайной быстротой. Юзефа уносит чемодан в нашу квартиру: - Под свою кровать запхаю! Мы уносим какие-то бумаги, книги - все, что дает нам Володя. Работаем быстро, бесшумно - просто скользим из свиридовской квартиры в нашу и обратно. Осмотрев опустевшие ящики письменного стола, пустой угол комнаты, где стояли чемоданы и стопки книг, Володя удовлетворенно вздыхает. - Хорошо поработали! - говорит он. - Теперь - все. Спасибо, Юзефочка, и тебе, Сашурка, спасибо! - Нема за что благодарить, паничику! - отзывается Юзефа. И, помолчав, задает вопрос, который ее, видимо, мучает: - Теперь уже не заберут они вас, нет? - Ну, это неизвестно... А вы обе уходите! - приказывает нам Володя. - Уходите, пока они не пришли. Я тоже попытаюсь удрать по черному ходу. Но уйти не удается никому из нас. В передней слышен очень сильный и продолжительный звонок, и одновременно раздается резкий стук с черного хода. - Черт! Не успели уйти... - досадует Володя. - Юзефочка, отоприте, пожалуйста, дверь в передней, - я ведь нашу служанку погулять отпустил... - Я откро-о-ою! - с угрозой говорит Юзефа. - Я им открою! Чтоб им крышкой гроба накрыться - и поскорее! Пока Юзефа впускает полицию, Володя усаживает меня за столик против себя, раскладывает между нами шашечную доску: - В поддавки, Сашурка! И - не робей, спокойно! Обыск длится долго. Я сижу на диване рядом с Володей. Уже очень поздно - около полуночи, но мне совсем не хочется спать. Всякий сон перешибло волнение, тревога, чувство обиды за Володю и вражда к этим грубым людям, которые ворвались в чужой дом, ведут себя нагло, роются в вещах, столах и шкафах, как собаки на свалке... Даже обезьянка Аида словно разделяет мое возмущен