решался и растягивал горбушку, как только можно было ее растянуть, пока однажды не съел последний кусок. Как-то глухой ветреной ночью он вдруг проснулся от выстрелов, явственно прозвучавших в тиши где-то неподалеку, может, на окраине местечка или в ближнем поле. Выстрелов было немного, около десятка, и все из винтовок - это он определил точно. Кто мог стрелять, конечно, оставалось загадкой: может, кто из леса, а скорее всего, полицаи. Выстрелы эти взбудоражили его душу, в ту ночь он больше не уснул до рассвета. Он все ждал, не повторится ли стрельба в другом месте, но до утра выстрелов больше не было. И он думал: как было бы хорошо скорее поправиться, начать нормально ходить и убраться из этого местечка. Туда, где вокруг свои, глядеть в нормальные человеческие лица, не ожидая подвоха от первого встречного, не опасаясь за каждый час своей жизни. А риск? Риск, конечно, оставался всюду, ведь шла война и погибали люди. Но одно дело рисковать вместе со всеми, на глазах у своих, и совсем другое - подвергаться опасности среди недругов, каждодневно и ежечасно, совершенно не представляя, где тебя настигнет самое худшее. Нет, только бы зажила рана, и его здесь больше не увидят. Это все не по нему, он военный командир, его дело бороться с врагом в открытую, с оружием в руках. Встав утром рано, он обошел двор, хлева, с глухой стороны по крапиве добрался до обросшего малинником угла сарайчика, где он накануне припрятал свой пистолет. Пистолет спокойно лежал себе на прежнем месте, под камнем, который он откатил от фундамента. Развернув тряпицу, Агеев стер ладонью слабый налет ржавчины на затворе - пусть лежит, авось понадобится. Устроив пистолет в ямке, снова придавил его камнем. Место, в общем, было надежное, и это его успокоило. Во дворе он стал думать, из чего состряпать сегодня завтрак - сварить картошки или ограничиться яблоками-малиновками, которые он обнаружил на дальней, возле забора яблоне. Кот Гультай уже перестал дичиться его и ходил следом, изредка требовательно мяукая, он тоже был голоден и просил есть. Но для кота у него решительно ничего не было. - Ладно, Гультай. Иди лови мышей... Кот внимательно вгляделся в него коричневыми, с косым разрезом глазами и настойчиво протянул свое "мя-у-у-у". Агеев хотел пойти на кухню, как вдруг увидел на улице телегу с лошадью, которая тихо подъехала к дому по немощеной, поросшей муравой улице, и какой-то дядька в коричневой поддевке натянул вожжи. - Барановская здесь живет? - спросил он, не слезая с телеги. - Здесь, - сказал Агеев. Он подумал, что дядька от хозяйки, что, может, он что-либо сообщит о ней. Но тот, ни слова не говоря, закинул вожжи на столб палисадника и выволок из телеги большой, чем-то набитый мешок. Агеев, стоя у выезда со двора, удивился. - Что это? - Куда тут вам? - вместо ответа спросил дядька, волоча перед собой мешок. Только во дворе, оглянувшись, шепнул: - От Волкова я. Агеев торопливо распахнул дверь в кухню, и дядька бросил мешок на пол. - Ух! - Что это? - А это работа вам. По ремонту. Сказали, которые уже нельзя починить, на матерьял. Агеев развязал веревочную завязку - мешок был полон различной обуви, но все больше армейской: поношенные кирзовые сапоги, ботинки, среди которых торчали коваными каблуками несколько немецких. Вот это подвалило работенки, подумал Агеев. Как бы с ней не засыпаться. - А потом что? - спросил он дядьку. Тот пожал плечами. - А этого не знаю. Сказали свезти, я и свез. Он немного отдышался, попросил водички, попил и уехал, оставив Агеева в недоумении - что делать? Как ремонтировать эту обувь на виду у всей улицы, по которой шляются полицаи, наскакивают немцы. Разве что перейти в дом? Или в сарайчик? Для кого эта обувь, он уже мог догадаться, но с таким же успехом, наверное, о том могли догадаться и немцы. Вот положеньице, черт бы его побрал! Торопясь, он затащил мешок в сарайчик, затолкал под топчан - пусть полежит, пока он что-либо придумает. А сам отправился снова на кухню - хотелось чего-нибудь съесть, прежде чем взяться за дело. Под неотрывным взглядом Гультая, который уселся на полу напротив, Агеев ел на кухне вчерашнюю картошку и думал, что, наверное, все-таки надо сходить к Козловичевым попросить хлеба, потому что без хлеба не жизнь. Особенно если задержится Барановская, он действительно протянет ноги. И еще он думал, что как-то надо повидать Кислякова, чтобы предупредить о своих бедах Волкова. Все эти дни он ждал, что кто-нибудь наведается из леса, но вот приехал этот дядька с обувью - не станешь же ему говорить о кознях полиции и его подписке. Правда, всю неделю не давал о себе знать и Дрозденко, словно забыл о нем или, скорее всего, пока не имел в нем надобности. А как заимеет эту свою надобность, что тогда делать? Только он подумал так, доедая из чугунка картошку, как в кухонную дверь тихонько постучали, и он удивился - никто вроде не появлялся ни во дворе, ни перед кухонным окном, откуда кто взялся? Он уже хотел было отворить дверь, как та сама отворилась и на пороге появился смущенно улыбавшийся мужчина уже не первой молодости, видно, довольно помятый жизнью, но при галстуке и в темной шляпе на голове. Все заискивающе улыбаясь, поздоровался и снял шляпу, обнажив широкую, до самого затылка лысину. - Я не помешал, можно к вам, пан... пан Барановский? - негромко, медовым голосом заговорил он, слегка кланяясь. Агеев с удивлением смотрел на него, мало что понимая, потом кивнул на стоявший перед ним стул. - Садитесь, пожалуйста! - Дякую, пан... пан Барановский. Я, знаете, не слишком побеспокою вас, по одному небольшому делу, но дело, знаете, подождет, потому что... Потому... Вот, похоже, собирается дождик, как-то ветер вроде повернул с запада... - Да, ветер западный, - сказал Агеев и замолчал, едва скрывая свою сразу появившуюся неприязнь к этому пану. "Что еще за пан? - подумал он. - Поляк? Белорус? Русский?" Пришедший устроился поудобнее на шатком скрипучем стуле, закинул ногу за ногу. Его маленькие глазки подозрительно ощупывали Агеева, бескровные тонкие губы кривились в подобострастной улыбке. - Завтракаете, значит? Скудный завтрак старика, как писал поэт. Хотя вы не старик, конечно. А завтрак скуден... Это непреложный факт. - Он сокрушенно вздохнул, посмотрел в потолок. - Да, трудные времена, пане. Трудные, но обнадеживающие. Что делать? - развел он руками и снова уставился в Агеева заискивающим взглядом. Агеев, слушая его, не мог понять, что ему надобно и как реагировать на его сетования. - Вы, наверно, насчет обуви? - спросил он сухо. Гость замахал рукой. - Нет, нет. Я не насчет обуви. Обувь, слава богу, мне не нужна. Обойдусь. Да и куда ходить? Некуда сейчас ходить, - объявил он и спросил: - Пан не здешний? Агеев замялся. Опять он не знал, как отвечать этому захожему, который неизвестно откуда - из этого местечка или приезжий. Приезжему можно было соврать. А если он местный? - Как вам сказать, - неопределенно начал Агеев. - С одной стороны - здешний, а с другой - нет. - Да, конечно, понятно. Если, скажем, родились тут, а жили в другом месте. Как я, скажем. Родом из Слуцка, а жил... Где только не жил. - И теперь что ж, вернулись? - спросил Агеев. - Теперь, знаете, вернулся. Родина все-таки, она тянет. Как... как первая любовь. А вот отец Кирилл не вернулся... - Не вернулся, - подтвердил Агеев и внимательно посмотрел в маленькие глазки гостя, стараясь понять, сказал он это случайно или с определенным умыслом. Однако он ничего не увидел в этих глазах. - Достойный, скажу вам, был служитель господен. Такими человеческий род богатеет. Они на секунду встретились взглядами, и Агеев наконец понял: "Все знает! Знает, что я не сын, а самозванец. Черт возьми эту его таинственную осведомленность, что ему еще надо?" - Вот времена! Страшные времена! Стон и страдания на родной земле. Сокрушаюсь, безмерно сокрушаюсь... - Что ж сокрушаться! - не утерпел Агеев, подумав, что это обычный вздыхатель, наверное, пришел поболтать, может, найти утешение в словоизлиянии. Но чем его можно было утешить? Сказать про Ельню? Но сначала он решил кое-что выяснить. - А до войны чем занимались? Работали кем? - Э, какое это имеет значение! Работал на разных работах. Но всегда скорбел о погибающей родине. Как и всякий белорусин за пределами. Наблюдал издали и скорбел. Кажется, Агеев что-то стал понимать. - Значит, приехали? После долгого отсутствия? - Совершенно верно: приехал! Зов отечества в трудный для него час, знаете, грех игнорировать. Народ не простит. Особенно такой народ, как белорусский. Ведь белорусы - божеской души люди. - Ну... Всякие есть, - мягко возразил Агеев. - Нет, не говорите! Хорошие люди, простодушные, открытые. Оно и понятно - дети природы! Ведь вот она, наша природа! Где вы найдете такие пущи, такие боровинки? В Европе все не такое. А тут... Помню, в начале лета... только еще пробудившаяся от зимнего сна природа!.. Такая благодать в каждом листочке - сердце поет. Ангельские гимны в душе! А вокруг реки, полные рыбы, леса, полные дичи. Нет, в Европе давно не то. Окультурено и обезличено. Я бы рискнул сказать: обездушено! А у нас... Вот я на чужбине за столько лет соскучился, знаете... По простой вещи соскучился, просто истосковался. Сказать, не поверите... - Можно представить... - Вы даже и представить не можете. А мне палисадничек по ночам снился. Вот эти георгины. Да что георгины - крапива у забора снилась, и в ней куры квохчут. Бывало, проснусь и слезами обливаюсь. Что значит родина! Агеев молчал. Ему становилось жаль этого человека, видно, немало потосковавшего на чужбине, если даже воспоминание о крапиве у забора оборачивалось для него слезами. - Нет, дорогой пан, вы, видно, не можете этого понять. Надобно поскитаться, пожить вне и перечувствовать, что все это значит. Батьковщина! Достойная у нас батьковщина, шановный пан! - Кто возражает, - сказал Агеев, поддаваясь, казалось, искреннему переживанию этого человека, который между тем продолжал с увлечением: - А наша история! Теперь, конечно... Но в прошлом, если помните, она знала и блистательные времена. Даже величие. Правда, под чужими флагами, зато от моря до моря. На ее гербе была погоня! Заметьте: не бегство, не спасение, а погоня! Вслед за врагом - с поднятым мечом! Величие Белоруссии от моря до моря, герб с какой-то погоней... В школе этому не учили, об этом Агеев нигде не читал и теперь с удивлением и интересом слушал восторженную речь, видно, немало знающего гостя. - В истории я не очень силен, - сказал Агеев, - а насчет природы согласен. Природа в Белоруссии замечательная. Скажем, озера... - О, это божественная сказка! Ангельская сюита! - загорелись потухшие было глаза гостя. - Это чудо в зеркале бытия!.. - И леса. Леса у нас... - Диво, чудное диво! В мире такого нет, поверьте мне! - почти в экстазе гость ударил себя в плоскую грудь. - В детстве я очень любил бродить... Ну, когда пасли скот... - В ночном! - подхватил гость. - Костер, лошади, рыба в озере плещется, соловей поет... - Простите, не знаю вашей фамилии, - потеплевшим голосом спросил Агеев, и незнакомец встрепенулся в искреннем изумлении. - Ах, я и не представился? Вот какая рассеянность! Тоже, кстати, специфическая черта скромных белорусинов. Задумался, разволновался и забыл. Ковешко моя фамилия. Простите, вы хотели что-то сказать? - учтиво напомнил он, и Агеев замялся: он уже ничего не хотел сказать. И все же сказал: - Да нет, я так. Подумал, что вот вернулись вы, да не в добрый час. - Правда ваша! - искренне согласился Ковешко. - Но что делать? Приходится жертвовать. Для батьковщины и в трудный час чем не пожертвуешь! Правда, и пожертвовать непросто - обстоятельства иногда сильнее нас. - А вы... где сейчас работаете? Или пока без дела? - осторожно спросил Агеев. - Ну как же без дела! - удивился Ковешко. - Надо как-то зарабатывать на кусок хлеба. Конечно, в поте лица своего. Даром кормить не станут. Я в управе подрабатываю. Скромно, знаете... Упоминание об управе снова насторожило Агеева, который уже внутренне расслабился и был склонен думать, что имеет дело с несчастным человеком, по своей вине или безвинно заплутавшим на дорогах жизни. Гость с сокрушенным видом вздохнул. - У вас, вижу, другая судьба. Не скажу - легче, но проще. Это несомненно. Хотя вы моложе, и этот факт нельзя не учитывать. Молодые все склонны упрощать. Как в силу недостаточного опыта, так и в силу незнания, - рассуждал Ковешко, несколько странно вздернув худой подбородок, вроде оглядывая темный потолок кухни. - А вы, простите, до войны работали, учились? - Да, учился, - неуверенно сказал Агеев. - По какой специальности, если не секрет? - Да я по железнодорожному транспорту, - выпалил Агеев, вспомнив довоенную судьбу Олега Барановского. - Вот как! Как молодой Барановский, - сказал Ковешко, и Агеев в тревоге взглянул на него. Но вроде тревожиться пока не было надобности - Ковешко как ни в чем не бывало озирал потолок и стены, однако сторожко прислушиваясь к собеседнику. - Да, так. - Ну что ж, это хорошо, это вам когда-нибудь пригодится. Не теперь, так после. - Будем надеяться, - сказал Агеев. - Будем! - решительно повторил Ковешко и пристально посмотрел в глаза Агееву. - Я тоже так думаю. Чтоб человеком остаться... Что-то, однако, все же удерживало Агеева от последней открытости в этом разговоре, может, не совсем ясный для него смысл некоторых высказываний Ковешко, неожиданные повороты его непривычных мыслей. Или, может, то сосредоточенное внимание, с которым он, весь замерев, ждал его ответов на свои прямые вопросы. И все-таки Ковешко, кажется, ничего плохого ему не сказал, пока что ничего не потребовал и не попросил даже Агеев уже готов был пожалеть, что не обошелся с ним мягче и, может, откровеннее. - Вот поговорил с хорошим человеком, и на душе легче стало, - вдруг нездоровое лицо гостя растаяло в доброй улыбке. - Отнял время, вы уж извините. - Ну, недолгое время, - улыбнулся и Агеев, ожидая, что Ковешко вот-вот поднимется из-за стола. Похоже, тот и в самом деле стал подниматься, скрипнул стулом, но вдруг, согнав с лица улыбку, сказал: - Я, знаете, еще по одному вопросу... Вы же Непонятливый будете, так мне сказали. - Кто сказал? Агеев в замешательстве встал и снова опустился за стол, не сводя глаз с этого, так предательски ошеломившего его человека. Тот, однако, горестно вздохнул и сокрушенно развел руками. - Да вот приходится! Уж вы не удивляйтесь... Но Агеев уже не удивлялся, он уже понял, с кем имеет дело, ему все враз стало понятно. И он молчал, стараясь теперь угадать, чего в действительности хочет от него Ковешко. - Тут такое дело. Должен появиться один мужик из Березянки... Деревня такая в шести километрах. Будет спрашивать Барановскую, попадью, то есть вашу хозяйку. Так чтоб его задержать. - Как задержать? - Задержит полиция. Ваше дело - просигналить... Что делать!.. Неприятно все это, я понимаю. Но необходимо. Массы, они, знаете, развращены большевиками... - Значит, просигналить? - Просигналить, да. А то иногда уходят не пойманными. Вот тут на днях бандит появился и ушел. Всех, знаете, кто его принимал, немцы того... Ликвидировали. - Что ж, спасибо за подсказку, - подумав, сказал Агеев. С совершенно изменившимся лицом, без тени недавнего восторга и подобострастия Ковешко поднялся со стула, застегнул свой мятый, поношенный пиджачишко, взял такую же помятую шляпу. - Так, значит, я буду наведываться. Я очень вас не стесню. Только по делу. А пока довидзення. - Всего хорошего, - сказал Агеев, горя негодованием в душе и желая как можно скорее отделаться от этого пана. Давая Дрозденко подписку за этим столом, он думал: ну зачем он мог им понадобиться? А вот, оказывается, нашли и ему работу. Мужик из Березянки... Он молча выпроводил Ковешко, который, на прощание приподняв над лысой головой шляпу, сдержанно поклонился и мелкими шажками ушел на улицу. Агеев остался во дворе, стоял и думал. Было уже ясно, что промедление в его положении граничило с преступлением, так они втянут его в такое, что вовек не отмоешься. Надо было немедленно связываться с Волковым, предупредить обо всем. А там пусть решают. Может, оставаться ему тут уже невозможно, надо искать другое пристанище. Но где он найдет сейчас Волкова, когда дождется его? Правда, в местечке был Кисляков, который, однако, больше недели сюда не показывался. Может, не было дела, а может... Но ведь он же сказал: в крайнем случае можно зайти. И дал адрес. Советская... Где она, эта Советская? Была бы дома Барановская, послал бы ее. А так придется самому. Средь бела дня? Или дождаться ночи? Но ночью комендантский час, по улицам бродят патрули, схватят, чем тогда оправдаться перед Дрозденко - куда ходил? Положение его подлейшим образом усложнялось, затягивалось в тугой узел. Кто бы подумал? А он шел сюда с единственной целью - отлежаться, залечить рану и снова рвануть на восток, вдогонку за фронтом. И вот рванул, называется Так впутался в эти местечковые дела, что неизвестно, как выпутаться. Чем такое может окончиться, он легко представлял себе. Но ведь он еще хотел жить и поквитаться с фашизмом, который принес ему столько страданий. Да и ему ли одному... Было около полудня, когда Агеев окончательно решился идти повидать Кислякова. Он накинул на себя телогрейку, взял ореховую палку, старательно прикрыл входную дверь в кухню. Наверное, надо было закрыть ее на замок, но замка поблизости нигде не нашел, подумал: авось скоро вернется. Впервые он собирался из усадьбы в местечко, но, где искать Советскую, не имел представления. Правда, ее название указывало в сторону центра, расположение которого он приблизительно знал, и, опираясь на палку, пошел в конец улицы. Скоро Зеленая его кончилась, примкнув к другой, более наезженной улице с неким подобием тротуаров с обеих сторон. Дома всюду были неказистые, сельского типа - обычные деревенские хаты, некоторые со ставнями на окнах, полными цветов палисадниками и свисавшими через заборы ветвями деревьев. Многие ставни теперь были закрыты, калитки же, наоборот, распахнуты; во дворах всюду виднелись следы недавнего разгрома: выброшенная из домов рухлядь, тряпье, обрывки бумаг. Один двор за низким штакетником был густо усыпан пухом из перин и подушек, ворохи которого ветер сгонял под завалины, в канаву, усыпал им траву у ограды. Стекла двух окон с улицы были выбиты. Агеев заглянул в одно, в тусклую полутьму хаты с ободранными обоями, черной дырой лаза в погреб, и на него печально дохнуло человеческой трагедией, недавно тут разыгравшейся. А сколько таких трагедий произошло в местечке!.. Стараясь меньше прихрамывать, он дошел до конца этой улицы и остановился на углу возле высокого дома с заросшим сиренью палисадником. Оглядевшись, заметил в зарослях белоголового, лет десяти - мальчонку и спросил, в какую сторону будет Советская. Мальчонка ткнул локтем направо и, когда он уже ступил с тротуара, чтобы перейти улицу, крикнул вдогонку: - А вам кого надо? Агеев остановился, подумав, что у мальчонки, пожалуй, можно спросить, и вернулся к палисаднику. - Мне Кислякова. Не знаешь? - А вон! - мальчонка переложил из правой руки в левую ножик, которым строгал палочку, и показал через ограду. - Вон, где крыша с кривой трубой. Там Кисляковы. Заметив недалекий дом по ту сторону улицы, Агеев торопливым шагом пересек пыльную мостовую и скоро вошел в просторный, ничем не огороженный двор с молодой березкой у входа. Двор был пуст и зарастал травой. На ветхой двери при ветхих сенях косо торчал ржавый замок; из дома, однако, слышались веселые голоса, и он приблизился к низкому, без занавесок окошку. Тотчас изнутри появилось замурзанное детское личико, за ним второе и третье, дети с любопытством уставились на него, будто ожидая чего-то, и Агеев сказал: - А где старший брат? - Нету, - ответил, гримасничая, мурзатый мальчишка. - Нету, нету, - повторили за ним остальные двое. - Вот так дела! - тихо сказал Агеев, и ребятишки, словно передразнивая, повторили за окном разными голосами: - Вот дела! - Вот дела! - Вот дела! - Ах вы, дразнилки! - сказал он беззлобно, не зная, однако, как быть, где искать Кислякова. Или прийти сюда во второй раз, к вечеру? - Скажите брату, что приходил хромой дядя. Хотел его видеть, - сказал он через окно этой ветхой хатенки, и детвора хором ответила: - Хорошо! Скажем! С досадой оглядевшись в пустом дворе, Агеев вышел на улицу и, припадая на больную ногу, пошел на свою Зеленую. Местечко выглядело почти пустынным, словно вымершим, на улице вовсе не видно было проезжих, редкие прохожие, наверное, из ближних домов появлялись и тотчас исчезали в калитках. Остерегаясь с кем-либо встречаться, особенно с полицией, он, однако, благополучно добрался до своей хаты с беседкой у входа и облегченно расслабился. Все-таки дом! Какое-никакое прибежище, укрытие от недоброго взгляда. Правда, плохо оно укрывало, это укрытие, покоя тут не было, его сразу раскрыла полиция, хорошо еще, что не обрезала всех его связей. Но что делать? Без этого заросшего зеленью подворья ему и вовсе было бы плохо, где бы он прожил эту пару недель со своей никудышней ногой, с осколком в глубине раны? Во дворе он почувствовал себя в относительной безопасности и, чтобы избежать ненужных теперь клиентов, приволок от хлева длинную жердь, загородил ею вход с улицы. Сегодня он никого не примет, у него другая работа. Прихватив из беседки ящик с инструментами, пошел в сарайчик. Надо было браться за привезенную из леса обувь. Он вытащил из мешка две пары кирзовых сапог с оторванными подошвами и, поудобнее устроившись возле топчана, стал подбивать их на лапе. Негромко стуча молотком по резиновой подошве, он все время был настороже, слушал, ждал, не появится ли кто во дворе. Конечно, ему очень нужен был Кисляков, но могла наскочить и полиция, этот Ковешко или, хуже того, сам Дрозденко. Тогда надо было все быстро прятать, притворно застегивая брючный ремень, выходить из хлева. Он работал, не разгибаясь, часов пять подряд. Днем в сарайчике было светло и покойно, но к вечеру стало темнеть, особенно в такой пасмурный день; он успел подбить лишь три пары сапог и принялся зашивать длинный - осколочный или штыковой - разрез поперек голенища, но не успел. Стало совсем темно, и он, затолкав в мешок сапоги, вышел во двор. Здесь все было по-прежнему. Дверь в кухню оставалась тщательно прикрытой с утра, значит, Барановская не появилась и сегодня. Когда же она, в конце концов, вернется, с досадой думал Агеев. И вернется ли вообще? Может, ему следовало что-нибудь предпринять? Может, заявить в полицию? Или напротив - всячески скрывать факт ее исчезновения от полиции? Как лучше поступить, чтобы не повредить себе, своей исчезнувшей хозяйке? Тем, кто к ней приходил? Тихий шум веток в саду прервал его размышления, и, оглянувшись, он увидел в сумерках под вишнями знакомый силуэт подростка. Обрадовавшись, Агеев бросился навстречу и едва не вскрикнул от боли в ноге. Все-таки с его ногой следовало обращаться осторожнее. - Пришел? Ну иди сюда, - тихо позвал он, сворачивая к хлеву. - Я на минутку, - сказал Кисляков. - Что случилось? - Пойдем, все расскажу. Он пропустил Кислякова вперед и, еще оглядевшись по сторонам, прикрыл дверь хлева. Держась за верхние жерди перегородки, они добрались до низенькой двери сарайчика. - Садись вот сюда. А я тут... Передали, значит, ребята? - Передали. А я на станции был. Вчера же пакгауз сгорел. Ну, надо было кое-что уточнить. Так что случилось? Чувствовалось по голосу, как Кисляков насторожился в ожидании его объяснений, и Агеев, не решаясь сразу приступить к главному, сообщил: - Какой-то дядька мешок обуви привез. Ремонтировать. Сказал: от Волкова. - Да, был такой разговор, - не сразу ответил Кисляков. - Уже что-нибудь готово? - Три пары только. Больше не успел. Все-таки приходится остерегаться... - Конечно. За военное имущество у них расстрел. Вон и в приказе написано, - тихо говорил Кисляков. - Хотя у них за всякую мелочь расстрел. Вчера на мосту повесили трех мужиков за мародерство. С разбитой машины скаты сняли. Хотя бы с немецкой, а то с советской. Вообще нужны они им были, эти скаты!.. - Ну, немцы все рассматривают как свое. Как военную добычу. По праву завоевателей, - сказал Агеев. - Слушай, а кто такой Ковешко, не знаешь? - Работает какой-то тип в районной управе. С бумажками бегает. - Не только с бумажками... Он что, местный? - Да нет. Вроде до войны тут его не было. А что вы о нем спрашиваете? - Приходил, - обронил Агеев и замолчал. Следовало, наверное, сказать о главном, и он не сразу собрался с духом. Но Кисляков уже почувствовал что-то и выжидательно притих в темноте. - Понимаешь, почему я прибегал к тебе? Тут что-то замышляется, - сказал Агеев. - Начальник полиции заставил меня дать подписку... Кисляков встрепенулся, Агеев почувствовал это даже в темноте. - Какую подписку? - Подписку на сотрудничество. И этот Ковешко уже приходил с заданием - задержать кого-то из Березянки, кто придет спрашивать о Барановской. А Барановская моя неделю назад как уехала, так до сих пор нет. Не знаю, что и думать. Кажется, он сказал за раз слишком много и умолк, ожидая, что скажет гость. Но Кисляков сопел в темноте, видно, думал, и Агеев подсказал: - Мне кажется, надо доложить Волкову. - Конечно, доложить, - скупо согласился Кисляков. - И решить, как мне быть. - Это конечно. - Вообще я уже могу немного ходить и мог бы перебраться в другое место. Может, куда-нибудь в лес. Потому что... Потому что здесь... - Я передам, - холодно перебил его Кисляков и поднялся. - Давайте, что отремонтировано, я заберу. - Три пары сапог. - Давайте. Агеев пошарил в темноте под топчаном, вытащил связанные попарно сапоги. Кисляков забросил их за плечо. - Так мне что, ждать? - спросил на прощание Агеев. - Ну. Я свяжусь, передам. В темноте на ощупь он проводил Кислякова через хлев, и тот, бросив на прощание "пока!", пошел тем же путем - тропкой вдоль огорода к оврагу, пока не скрылся в сгустившихся сумерках. Агеев постоял еще во дворе, повслушивался в тишину вечера. Все-таки дождь так и не собрался за день, но к ночи заметно похолодало, он содрогнулся от ветреной свежести и пошел в свой сарайчик. Долгожданный разговор с Кисляковым его не успокоил и ничего не прояснил, опять надо было ждать, и сколько, кто скажет? За время этого ожидания могло произойти разное и, вполне вероятно, скверное. А самое скверное было в том, как Кисляков насторожился при его сообщении, будто переменился в разговоре и далее держался сухо, вроде недоверчиво даже. Впрочем, оно и понятно. Наверно, и сам Агеев в таком положении не слишком доверился бы человеку, давшему полиции подписку о сотрудничестве. Но ведь он не собирался сотрудничать и без утайки рассказал об этом. Правда, можно было подумать, что он признался по заданию полиции - чтобы своей мнимой откровенностью вызвать абсолютное к себе доверие. Поэтому не так просто поверить такому человеку. Наверно, подозрение тут естественно и правомерно, думал он, оправдывая то себя, то Кислякова. Но на душе от того не становилось легче. Ту ночь он спал совсем плохо - часто просыпаясь под кожушком, вслушивался в непогожий шум ветра за щелястыми стенами. Ему все чудились осторожные, крадущиеся шаги и непонятные шорохи в этом шуме, и он думал: пришли от Волкова или вернулась хозяйка. Но его никто не тревожил и, полежав, он засыпал снова. Утром, встав на рассвете, первым делом попробовал входную дверь в кухню - та легко отворилась, значит, хозяйка не появилась. Поеживаясь от утренней прохлады, он запахнул свою телогрейку и, взяв дырявое ведро, пошел на огород накопать картошки. Картошка у Барановской была хороша. Вся крупная, размером с кулак, она бы показалась объедением, если бы к ней был хлеб. Но хлеб у него кончился, он обходился без хлеба. Накопав полведра, подумал, что вроде хватит. Картошку тоже надо было экономить, ее у Барановской осталось всего сотки три на огороде. Съест всю, чем хозяйка будет кормиться зимой? Если только настанет для нее эта зима... Оставив лопату в борозде, с ведром в руке он выбрался на тропинку и вдруг краем глаза заметил, как шевельнулась кухонная дверь, захлопнулась у него на глазах. Радостно подумав, что это хозяйка, Агеев скорым шагом, хромая, подошел к двери и, поставив ведро, вошел на кухню. На скамье у порога возле окна, кутаясь в знакомый вязаный жакет, сидела Мария. Она не обернулась, когда он вошел, пригорюнясь, глядела в одну точку на полу, и он молча остановился сбоку, не зная, как начать разговор. - Что-нибудь случилось? - наконец спросил он, не скрывая тревоги. - Нет, нет! Я к тетке, - сказала Мария, пряча, однако, глаза, и он понял: случилось недоброе. - Тетки нет... Девушка вскинула заплаканные глаза. - А где... она? - Понимаешь, нет. Где-то пропала, - признался Агеев. - Один живу. Мария уронила лицо в ладони и беззвучно заплакала. - Так что случилось? - озадаченно спрашивал Агеев. - Что-нибудь скверное? Скоро, однако, совладав с собой, Мария кончиками пальцев вытерла слезы, но продолжала молчать, и он в ожидании тихо присел напротив. Все-таки он хотел знать, что случилось. - Понимаете... Понимаете, я думала, дома тетка Барановская, я немного знаю ее. В прошлом году познакомились, - вздыхая и медленно успокаиваясь, сказала Мария. - Так, так. Ну, а дальше? - А дальше?.. Что дальше? Жить мне у сестры невозможно. Не могу я... Понимаете? Я туда не вернусь. "Вот так дела! - подумал Агеев. - Еще чего не хватало! Туда не вернешься, где же ты намерена остаться?" - Тут, видишь ли, пока я один. Что стряслось с Барановской, просто не знаю. Пошла на три дня и пропала. - Спрячьте меня в ее хате, - вдруг попросила Мария и почти умоляюще посмотрела на него. - Спрятать? - кажется, он начал о чем-то догадываться. - Что, немцы? Полиция? - Полиция, - тихо вымолвила Мария. Тут следовало подумать. Конечно, ее надо спрятать, если по следу идет полиция, но весь вопрос - где? Если спрятать у него, то не поставит ли он тем самым под угрозу всю их конспирацию? Ведь полиция может пойти по ее следам и выйти на него самого. Да и только ли на него? - Так. Кто знает, что ты побежала сюда? - Никто. - А сестра? - Вера не знает. Из-за нее все и вышло. Полицай этот, Дрозденко, начал захаживать... - Дрозденко? Начальник полиции? - Начальник, да. К ней больше, к сестре. Раза четыре ночевал... А потом ко мне стал приставать, - пригорюнясь, рассказала Мария и замолчала. - Так, так, - сказал Агеев, поняв уже многое, но, пожалуй, еще не все. Но и оттого, что понял, радости ему не прибавилось. - Ну, а ты что же? - спросил он, нахмурясь. Мария улыбнулась сквозь слезы. - Вот сбежала. Он вскочил со стула, прошел три шага к порогу и обернулся. - Ну что мне с тобой делать? - Я к ним не вернусь, - сказала она тихо, но с такой решимостью, что он понял: действительно не вернется. Но как же ей оставаться здесь? - А что же сестра? - спросил он, заметно раздражаясь и повысив голос. - А сестра дура, вот что. У нее муж был, хороший человек, учитель, но знаете... Невидный такой из себя. Так она все переживала, как же: сама красавица... И вот нашла видного! Полицая продажного. Мария затихла на скамье, утираясь платочком, горестно вздохнула и снова мельком, словно бы украдкой взглянула на него. Агеев мысленно выругался. Однако надо было что-то придумать. Выгонять ее в такой ситуации у него не хватало решимости, и он думал, куда бы ее спрятать. Хотя бы на время, конечно. А там будет видно - или она перейдет в другое место, или он уберется отсюда. Вообще закутков-закоулков на этой усадьбе было достаточно: хата, кухня, два хлева, сарайчик, амбар и несколько пустых или неизвестно чем занятых пристроек, в которые Агеев еще не заглядывал. Надо что-нибудь поискать. - Ты посиди, - сказал он, подумав. - Я посмотрю. Он вышел во двор и огляделся. Наверно, сперва надо было заглянуть в стоявший за хлевом амбар с замком на высокой двери. Но, где ключ от него, Агеев, конечно, не знал. Подойдя, он слегка тронул висячий замок, который неожиданно сам по себе раскрылся, повиснув на короткой дужке. Агеев открыл дверь и заглянул в полную спертых запахов темноту амбара. Однако не успел он войти туда, отпрянул в испуге - с улицы во двор шли люди. Впереди, отбросив в сторону жердь, шагал Дрозденко, за ним вплотную поспешали три полицая с винтовками на ремнях. - Ну, здорово! - сухо поздоровался начальник полиции, и Агеев, подавляя испуг, кажется, не ответил. Решительный, почти злой тон Дрозденко не оставлял сомнения относительно его намерений; и Агеев запоздало подумал, что пистолет надо было спрятать где-нибудь под рукой, во дворе. - Как дела? Широко расставив длинные ноги в высоко подтянутых синих бриджах, начальник полиции остановился перед Агеевым, по своему обыкновению буравил его острыми глазками и тонким лозовым прутиком постегивал по голенищу. - Да так, - сказал Агеев, напряженно думая: неужели он пойдет в хату? Неужели?.. - Мой приказ получил? - понизив голос, спросил Дрозденко. - Какой приказ? - Задержать Калюту! - Какого Калюту? Я не видел никакого Калюту. Агеев говорил правду и потому смело глядел в свирепые глаза начальника полиции, который, помедлив, переспросил: - А ночью не заходил? - Никто не заходил. Дрозденко обернулся к молодому крепышу полицаю в немецкой пилотке, выжидающе безразлично наблюдавшему за их разговором. - Пахом! Когда его стрельнули? - Да темнело уже, начальник. - Ну во сколько примерно часов? - Часов, может, в девять. - Значит, он только еще шел, - спокойнее сообщил Дрозденко. - Шел к дружкам на связь, да напоролся. Барановской что, еще нет? - вдруг спросил он у Агеева. Агеев замялся, почти смешавшись от удивления, что этому уже известно об отлучке Барановской. - Нет, еще не приходила, - ответил он просто, будто Барановская отлучилась куда на огород или по воду. Дрозденко молча, словно в раздумье, прошел пять шагов по двору, мельком заглянул в окно кухни. У Агеева екнуло сердце - хоть бы не увидел Марию. Но от окна тот спокойно повернул обратно. - Вот что, начбой! Придет, немедленно сообщи мне! Тотчас же! Понял? Агеев поморщился. Это задание будто окатило его помоями, и он не сумел скрыть своего к нему отношения, что тут же подметил Дрозденко. - Что морщишься? Что морщишься? Я же вот не морщусь! А мне не с таким дерьмом приходится возиться! А то чистюля, морщится! Поимей в виду: станешь хитрить - заболтаешься на веревочке! Понял? Агеев, однако, плохо слушал его, он лишь напряженно следил за каждым движением начальника и очень боялся, как бы тот снова не направился к хате. Но, кажется, пронесло - начальник полиции напоследок хлестнул прутиком по голенищу и пошагал к улице. За ним потянулись полицаи. Агеев молча проводил их до беседки и, когда они скрылись за поворотом улицы, скорым шагом, почти бегом, направился в кухню. - Мария! Мария! - тихо позвал он, прикрыв кухонную дверь. Однако Марии на кухне не было, не было ее и в горнице, куда он заглянул с порога. Тогда он отворил дверь в кладовку, из темной тесноты которой послышалось тихое: - Я тут. Мария сидела вверху, в темном чердачном лазе над лестницей и мелко тряслась от страха и напряжения. Он шепнул ей: - Не бойся! Они ушли, - и опустился на пыльный, стоявший у входа ларь. У самого подкашивались ноги - от пережитого, но больше, наверное, от радости, что и на этот раз пронесло... Погода явно начала портиться. После знойного лета резко повернуло на холод - небо сплошь покрыли тяжелые серые тучи, откуда-то с северо-запада несшиеся над местечком. Задул порывистый студеный ветер, безжалостно рвавший еще зеленую листву с деревьев, сметая ее наземь, в траву, под заборы, на пожухлые обаявшие картофельные огороды. Весь день было холодно и неуютно, в сараях гудело от сквозняков; казалось, вот-вот польет дождь. Занятый ремонтом обуви, Агеев изрядно продрог за несколько часов сидения в сарайчике, встал, надел телогрейку. Еще с утра он позатыкал в стенах широкие щели, мелкие же все остались, и дощатые стены по-прежнему светились как решето. У него не было часов, но время, похоже, перевалило за полдень, и захотелось есть. Все утро, сидя за сапогами, он не переставал думать о Марии и временами просто не мог взять в толк: как ему быть с ней? Хорошо, что девушке удалось провести полицию и убежать от сестры, но если полиция что-либо заподозрит, то и на этой усадьбе не скроешься. Она перевернет все вверх дном и найдет, что ищет. Разве что у полиции были пока дела поважнее, но вдруг Дрозденко заинтересуется Марией и нападет на след? Где ее спрятать? К тому же как быть с пропитанием, чем он прокормит ее, если Барановская задержится надолго? Видно, надо было браться за ремонт обуви для местечковцев, это бы дало какой-нибудь кусок хлеба, но он еще не отремонтировал привезенную из леса, которую, конечно же, там ждали. И он старался, спешил, хотя за полдня починил лишь три сапога - кое-как прикрепил подошвы, прибил каблук, наложил заплатку на прорванную головку кирзачей. Больше он не успел. И без того разламывалась поясница и ныла раненая нога - от бедра до колена. Подумав, что, видно, надо состряпать что-нибудь на обед, он забросил под топчан сапоги, инструменты и пошел на кухню. Картошка у него была накопана, оставалось сварить ее, вот и весь их обед. Правда, еще надо было пошарить в жухлом огуречнике, где среди переспелых, желтых семенников попадались маленькие скрюченные огурчики. Некоторые из них безбожно горчили, но, посолив, он все равно ел их с картошкой. Благо соль пока была, в буфете на кухне стояла двухлитровая банка. Соли должно хватить надолго. Он осторожно потянул на себя кухонную дверь, но та была заперта изнутри и отворилась только после повторного его рывка. Перед ним у порога, смущенно улыбаясь и слегка приподняв запачканные чем-то руки, стояла Мария. В печи весело горели сухие дрова, на конфорке что-то трещало, источая неотразимо вкусный запах жареного. Глядя на улыбавшееся лицо девушки, Агеев тоже не сдержал улыбки, внутренне подивившись перемене, происшедшей с ней за время его недолгого отсутствия. - А я думал картошку варить, - сказал он, подходя к плите. Мария тоже метнулась за ним, что-то перевернула на сковородке, что безбожно трещало в жиру и необыкновенно вкусно пахло. - Что это? - Драники! Она снова бросила на него насмешливый взгляд, словно ожидая похвалы или порицания. - Ого! Вот это хозяйка! - похвалил он. - А я горевал, чем буду тебя кормить. - Прокормимся как-нибудь, - Мария беззаботно махнула рукой. - Картошка есть? - Картошка-то есть... - Ну так с голоду не помрем. А там видно будет. Он осмотрел плиту, на краю которой уже стояла тарелка нажаренных драников и белела поллитровая стеклянная банка, наверно, с каким-то жиром. - А где жир взяла? - А у тетки в буфете. Гусиный жир. - Гусиный? - Гусиный. Для драников пойдет. Вот попробуйте! - предложила она и, подцепив вилкой верхний подрумяненный драник, подала Агееву. - Ну как? - Спрашиваешь! Объедение! - сказал он, с жадностью поедая хрустящий, действительно вкусно пахнущий драник. - И где ты научилась такому? - Ну это просто. В Белоруссии такое в каждой хате умеют. - Так то в деревне, - сказал он, присаживаясь на стул. - А ты ведь горожанка? - Горожанка. Но эта горожанка, к вашему сведению, по два-три месяца в году жила самым цыганским образом. В поездках и походах по всей Белоруссии. - За какой надобностью? - За песнями. - То есть? - не понял Агеев. - Просто.