еперь лежал на земле, как огромный светляк. В стелющемся по земле луче стебли травы казались неестественно большими и толстыми. Они дрались молча, остервенело, но недолго. Потом Вера услышала шум падения, всплеск воды и снова смех, на этот раз короткий и прерывистый. - Толя, Толя! - закричала Вера. Луч фонарика снова взметнулся вверх, потом переместился в сторону, вниз, и Вера увидела, что Анатолий стоит по колено в воде. - Толя, Толя! - в отчаянии звала его Вера, только сейчас обнаружив, что в двух шагах от нее обрыв, вскочила на ноги, сделала движение вперед, к обрыву... Один из парней грубо схватил ее за плечо и сказал со смехом: - Могу заменить, девушка! Зачем он вам нужен такой... мокрый... - Я тебе сейчас покажу, сволочь! - раздался снизу голос Анатолия. Потом снова послышался звук падения. Видимо, Анатолий пытался вскарабкаться вверх по обрыву, но поскользнулся и снова упал. Те двое засмеялись. Вера не видела их лиц, слышала только их голоса, их наглый смех. Сама не сознавая, что делает, она резко повернулась и с размаху попыталась ударить парня по липу. Но не попала, - парень легко увернулся, снова скользнул лучом фонарика по Анатолию - тот теперь растерянно стоял на узкой кромке берега, и потоки воды стекали с него, - потом снова перевел луч на Веру. - Брось ты ее, Кильтя, - лениво сказал второй парень, - я думал, и вправду классный товар. А она так... чижик. Свет фонаря погас, и Вера услышала, как хрустят ветки под удаляющимися шагами. - Развесь своего хахаля на вешалке, пусть сохнет! - раздался уже издали голос. И снова смех. Потом все смолкло. - Толя, милый, как ты? - крикнула Вера. Она услышала его медленные, чавкающие шаги по отмели. - Толя, подожди, я сейчас спущусь к тебе! - уже едва не плача, произнесла Вера, безрезультатно пытаясь отыскать в темноте пологий спуск. Молчание. Никакого ответа. Только удаляющиеся чавкающие шаги там, внизу. - Толя, Толя! - с отчаянием крикнула она еще раз. Анатолий не отвечал. Злясь от стыда и унижения, он молча и быстро шел по берегу. Начался дождь. Все сильнее дул холодный ветер. Но Анатолий шел и шел по берегу, не разбирая дороги, стараясь как можно скорее уйти от этого места... Она была уверена, что утром он непременно придет. Но он не приходил. Вера знала, где живет Анатолий, но заставить себя пойти к нему не могла. Ночь она провела без сна. Ей казалось, что она все еще стоит под безжалостным лучом фонаря, беззащитная, видная всем и отовсюду. Об Анатолии она думала со смешанным чувством жалости и обиды. Понимала, что должен был переживать он, стоя по колено в воде, весь облепленный тиной, под градом насмешек тех хулиганов. И все это ему пришлось пережить из-за нее. Да-да, она понимает: раздражение, мужское самолюбие, чувство беспомощности, комичная пошлость всей ситуации. И все же как он мог уйти, оставить ее одну на берегу, ночью!.. А если бы те парни вернулись?.. Да, ей было жалко его, жалко себя. Лицо Веры охватывал жар стыда, как только она вспоминала о том, что произошло. Но заставить себя пойти к Анатолию не могла. "Он придет, - говорила себе Вера, - не может не прийти. Не может не понимать, как я сейчас себя чувствую. Он придет!" Но Анатолий не приходил. ...Вера прождала его все утро, потом не выдержала, сказала себе, что пойдет на реку, надела купальник под платье, сложила вещи в сумку - халат, резиновую шапочку, полотенце, вышла из дому, но к реке не пошла. Сама того не сознавая, она направилась к той улице, где жил Анатолий, в надежде встретить его случайно. Нет, не встретила. Она издали посмотрела на дом, где поселился Анатолий; он показал ей его еще вчера, когда они шли по городу после кино, - маленький, одноэтажный, деревянный домик, легко отличимый по водопроводной колонке, черневшей рядом... Она постояла минут двадцать, наблюдая за домом, но никто не показывался на двухступенчатом резном крыльце, никто не входил в этот домик, никто не выходил из него. До ушей Веры донесся далекий стук, точно удары дятла, и прошло несколько мгновений, пока она сообразила, что это один из уличных репродукторов передает сигналы точного времени. Она машинально посмотрела на свои часы. Без минуты одиннадцать!.. Только одиннадцать!.. Это ее немного успокоило. Еще рано. Незачем так волноваться. Может быть, он только что встал или даже еще спит. А может быть, недавно вышел из дому, и они разминулись. Вера повернулась и пошла обратно. Но не к реке, а домой. Она подумала, что Анатолий может прийти как раз в тот момент, когда ее не будет дома, и заторопилась. Теперь в невидимых репродукторах звучала песня. Мужской голос старательно выводил: "Любимый го-ород может спа-ать спокойно..." "Как это глупо, что радио гремит здесь с утра до вечера", - раздраженно подумала Вера. Эта мысль пришла ей в голову только сейчас. Вчера она просто не прислушивалась к звукам, доносившимся из репродукторов. А теперь вспомнила, что и в прошлые годы радио звучало здесь весь день, с утра и до полуночи. Так, видимо, было заведено. Песни, лекции, пьесы - все подряд... Через десять минут она была снова в своей комнате. Нет, никто не приходил, никто ее не спрашивал. Неожиданно Веру осенила горькая догадка: "Он уехал!" Еще сегодня утром уехал в Ленинград. То, чего она боялась все эти месяцы, наконец случилось. Ему все надоело. Он уехал. Он решил уехать еще вчера там, на берегу. Вера посмотрела на часы. Без четверти двенадцать. Его нет. В тоске она легла на кровать, зарыла лицо в подушку, чтобы ничего не видеть, ничего не слышать. Но яркий, острый, как кинжал, луч фонарика, казалось, пробивался сквозь подушку и слепил ей глаза. Все страдания, которые по разным поводам приходится переносить человеку в течение всей его жизни, относительны, и подлинную их глубину можно понять лишь в сравнении. И если бы Вера могла бы хоть отдаленно представить себе то, что ей предстоит пережить в самом ближайшем будущем, то все, что она ощущала сейчас, показалось бы ей не горем, а даже радостью. Да, она воспринимала бы как счастье и это впервые обрушившееся на нее любовное потрясение, потому что оно случилось еще тогда, "в те дни", когда небо казалось ей безоблачным, порядок жизни разумным и неизменным, когда о больших, общенародных горестях и лишениях вспоминали лишь в прошлом времени, связывая их с далекими уже гражданской войной, интервенцией, разрухой. И хотя жизнь страны, в которую вплеталась, как одна миллионная, и жизнь Веры, была далеко не безоблачной - ее сложности и противоречия будут много лет спустя пытаться осознать и объяснить люди, - для Веры и для миллионов ее современников эта жизнь представлялась окрашенной в светлые тона созидания. В глазах людей отражались отблески огней первых пятилеток. Социальная гордость, готовность жертвовать собой во имя общего дела, сознание, что они стоят в первых рядах борцов за переустройство мира на новых, справедливых началах, определяли их поступки... Жить стало лучше и веселее, с этим были согласны и старые и молодые. Нет, это не были годы изобилия, людям еще очень многого не хватало. Но пожилые могли сравнивать. На их глазах ушла в прошлое карточная система, а с нею и пустые, украшенные лишь банками желудевого кофе и муляжами ветчинных окороков витрины, бесконечные очереди за хлебом и картошкой, в которые надо было становиться с раннего утра... Жить стало лучше. Жить стало веселее, и это первой почувствовала молодежь, заполняющая бесчисленные танцплощадки, там и сям открывающиеся кафе. Летом по вечерам из окон домов неслись звуки патефонов, на эстрадах гремели джаз-оркестры... И казалось, что так будет всегда, что с каждым годом жить будет лучше и веселее. И хотя в последнее время к этому ощущению все чаще и чаще примешивалось чувство тревоги, связанное с угрозой войны, оно не заглушало, не могло заглушить в людях уверенность, что завтрашний день будет лучше, светлее, богаче, чем сегодняшний. Так думала, в это верила и Вера. Ей еще не с чем было сравнивать свое сегодняшнее маленькое горе, и поэтому оно казалось ей огромным и непоправимым. "Я тоже поеду, - сказала себе Вера. - Я тоже вернусь в Ленинград. Мне нечего делать в этом скучном, пошлом, жестоком городишке". "Ну, если он все же не уехал? - подумала она с надеждой. - Нет, все равно. Тогда уеду я". Она вскочила и стала торопливо снимать с плечиков свои платья. Потом вытащила из-под кровати пустой чемодан, раскрыла его... Снизу послышался звук открываемой двери. Это, наверное, тетя Маша вернулась с рынка. Только бы она не поднялась наверх, не увидела бы Верины сборы... Вера застыла недвижимо. Пусть тетя Маша подумает, что ее нет дома. Пусть займется хозяйством, затопит плиту, начнет звенеть кастрюлями, посудой. Тогда под шумок можно будет в уложиться. Но пока внизу было тихо. С улицы в открытое окно доносился голос радио: "Белокаменский строительный техникум начинает прием заявлений от желающих поступить..." Слово "строительный" снова вернуло ее мысли к Анатолию - ведь он учился в институте гражданских инженеров. Наверное, сейчас он уже едет в поезде, который ушел из Белокаменска в 7:30 утра. Вера всегда возвращалась этим поездом домой, в Ленинград. Кажется, есть еще и другой, более поздний. Вот этим поездом она и поедет сегодня. Нет, не для того, чтобы увидеть Анатолия там, в Ленинграде. Она никогда больше не увидит его. Никогда! Сумеет себя перебороть. Завтра же начнет заниматься, готовиться к следующему учебному году. Летом хорошо в Публичке. Залы полупустые... И, точно в насмешку над ней, из громкоговорителя донеслась песня. Пел хор, слышимость была плохая, но слова "В путь-дорогу дальнюю" Вера легко различила. "Что ж, в путь так в путь!" - с горечью повторила про себя Вера, взяла с кровати одно из платьев и бросила его в раскрытый чемодан. Снизу донеслись знакомые звуки - удары ножом-секачом по полену: тетя Маша готовила растопку для плиты, - потом шаркающие шаги, звуки расставляемой на плите кухонной посуды... Радио смолкло, но Вера даже не заметила этого. Она поспешно бросала в чемодан свои платья, белье, купальные принадлежности, полная угрюмой решимости забыть обо всем, что случилось, забыть о человеке, в котором заключался источник всех ее радостей и мучительных сомнений, подвести черту и начать новый этап жизни. И если бы кто-нибудь сказал ей сейчас, что через две, нет, через одну минуту не только она. Вера, но и миллионы людей на всем необозримом пространстве страны будут вынуждены подвести черту под своей предыдущей жизнью и начать ее новый этап, тревожный, страшный, полный мрачной неизвестности, то Вера просто пожала бы в недоумении плечами. Занятая своими мыслями, механически укладывая вещи, она даже не расслышала падающих, как лавина, первых слов диктора: - Внимание!.. Внимание!.. Говорит Москва... Работают все радиостанции Советского Союза... Выскочив на улицу, Вера поразилась. Ничего не изменилось. Сияло солнце. Были открыты двери магазинов. Сидел на табурете возле своей тачки мороженщик в несвежей, помятой белой куртке-халате. Правда, если бы у Веры было время приглядеться к улице, то она заметила бы перемены: люди не шли по тротуару, а стояли. Их головы были повернуты в ту сторону, откуда неслись звуки репродуктора. Говорил Молотов. Но Вера даже не дослушала его речи. О том, что немцы напали на Советский Союз, было сказано им с самого начала. Она бежала к дому, где жил Анатолий. "Может быть, он еще там, не уехал!" - стучало у нее в висках. Но тогда они должны быть вместе! В такую минуту они должны быть рядом. Все их размолвки - это чепуха, глупость, пылинки в сравнении с надвигающейся на всех страшной бедой. Они должны тотчас же ехать домой, в Ленинград. Уже задыхаясь, Вера подбежала к маленькому одноэтажному домику, перепрыгнула разом обе ступеньки крыльца, толкнула дверь. Она была заперта. Вера громко, двумя руками стала стучать. Наконец дверь открылась, на пороге стояла немолодая грузная женщина с полотенцем в руках. - Простите, я хочу узнать... - прерывистым от бега и волнения голосом заговорила Вера. - Анатолий... студент из Ленинграда... у вас живет? - Кто? - растерянно спросила женщина, и Вере показалось, что она хотя и смотрит на нее, но ничего не видит перед собой. ...Анатолий лежал в крохотной, похожей на закуток комнатке, где умещались только кровать и стул. Его лоб прикрывало свернутое в узкую полосу полотенце. - Это ты? - произнес Анатолий, не поворачивая головы. - Что с тобой, Толя? - спросила Вера испуганно. - Ничего. Здоровенный бугай схватил воспаление легких. - Он говорил устало и зло, и дыхание его было тяжелым и хриплым. Все еще не отдавая себе отчета в том, что произошло, Вера опустилась на стул и дотронулась до полотенца, лежащего на его лбу. Оно было сухим и теплым. Вера сняла полотенце и положила руку на его горячий и влажный лоб. - У тебя высокая температура, Толя! - воскликнула Вера. - Выше некуда, - усмехнулся Анатолий, - врач сказал - тридцать девять и восемь. Помоги, я сейчас встану... Я знал, что ты придешь и поможешь... Он положил руки на Верины плечи и попытался приподняться. - Нет, нет, лежи, тебе нельзя вставать при такой температуре, - настойчиво сказала Вера, снимая его руки со своих плеч, - ты должен лежать! - Ты... ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь! - крикнул Анатолий. - Неужели ты не слышала радио?! Я должен немедленно ехать в Ленинград! - Мы поедем завтра, - сказала Вера, прижимая его плечи к подушке. - Завтра у тебя спадет температура, и мы поедем. - Позови хозяйку, скажи, чтобы дала мою одежду, - сказал, не обращая внимания на ее слова, Анатолий. Вера вышла в соседнюю комнату. Та женщина теперь сидела за столом, опустив голову, и Вере снова показалось, что мысли ее далеко отсюда и она по-прежнему ничего не видит перед собой. Вера вернулась и растерянно пожала плечами. - Все равно, - сказал Анатолий, - я должен... Он не докончил фразу, охваченный приступом жесткого, судорожного кашля. Потом кашель прошел. Теперь Анатолий лежал обессиленный, на лице его выступила испарина. - Я должен ехать... - чуть слышно произнес он, - все это чепуха... Я немедленно должен ехать... 6 В середине июня 1941 года командование Ленинградского округа инспектировало войска и проводило тактические учения. Они происходили на севере, недалеко от Мурманска. Это направление, так же как и Карельский перешеек, оставалось для войск округа важнейшим оперативным направлением. Майор Звягинцев был среди тех штабных командиров, которые по приказу командования еще в первых числах июня выехали на север, чтобы подготовить все необходимое к началу учений. Однако, уже прибыв на место, Звягинцев получил от своего начальства новое указание. Ему было приказано отправиться в Выборгский укрепленный район и принять все необходимые меры к скорейшему окончанию монтажа артиллерийских систем в новых, железобетонных оборонительных сооружениях. Вместе с начальником штаба УРа, подполковником Гороховым, Звягинцев все дни и большую часть ночей занимался проверкой боеготовности дотов и дзотов, качества работы строительных и саперных батальонов, памятуя главное полученное им указание о необходимости как можно скорее закончить монтаж. ...Тот день Звягинцев и Горохов провели, как обычно, вместе, инспектируя объекты. Белые ночи были уже в разгаре, поэтому рабочий день затягивался. Когда Звягинцев и Горохов попрощались, чтобы встретиться рано утром, часы показывали полночь. Звягинцев вернулся в отведенную ему комнату в командирском общежитии, снял гимнастерку и, по армейской привычке подпоясав себя полотенцем, взял мыльницу и зубную щетку, собираясь идти в умывальню. Но в это время в его комнату постучали. Звягинцев открыл дверь и оказался лицом к липу с красноармейцем, который, отступив на шаг и вскидывая руку к надвинутой на лоб пилотке, доложил, что подполковник Горохов просит товарища майора немедленно прибыть в штаб. Звягинцев недоуменно пожал плечами, однако ответил коротко: "Доложите, сейчас буду", - снова натянул гимнастерку, затянул ремень и вышел из дома. Подполковник ждал Звягинцева в своем кабинете и, как только тот появился, сказал: - Вот какая петрушка случилась, товарищ майор, - вы уж извините, что спать не дал... Звонили мне сейчас от пограничников. Зовут срочно к себе. Там их человек на ту сторону ходил, а теперь вернулся. Любопытные вещи рассказывает... - Горохов побарабанил пальцами по столу и повторил: - Куда как любопытные!.. Вот я и подумал, сейчас вы здесь старший штабной командир из округа. Не худо бы и вам этого человека послушать. С пограничниками я договорился - не возражают... Звягинцеву не хотелось ввязываться в дела, которые не касались его по службе. Однако настойчивость Горохова его насторожила. Он не мог не знать, что пограничники, как и все, кто работал в системе Наркомата внутренних дел, обычно ревниво оберегали от посторонних все, что было связано с делами их компетенции. Он бросил короткий, испытующий взгляд на подполковника. Тот был явно взволнован. Тонкая ниточка его пробора, всегда тщательно расчесанного в любое время дня и ночи, когда Звягинцеву приходилось видеть Горохова, сейчас сбилась куда-то в сторону, исчезла в волосах, спутанных на макушке. - Хорошо, - коротко сказал Звягинцев и встал. - Я готов. ...Вызванная подполковником "эмка" за пятнадцать минут доставила их в расположение пограничников. Штаб размещался в одноэтажном здании из красного кирпича. Часовой, очевидно, был предупрежден о приезде командиров и, пропуская их, сказал Горохову вполголоса: - Полковник приказал, чтобы вы сначала к дежурному прошли. Дежурный, младший лейтенант с красной повязкой на рукаве, вскочил из-за стола: - Сейчас доложу, товарищ подполковник, одну минуту... Они присели у дощатого стола, на котором лежала толстая книга в коричневом конторском переплете - для записи дежурств, шахматная доска, несколько потрепанных экземпляров журналов "Пограничник" и "Огонек". Вскоре дверь открылась, и на пороге появился невысокий, грузный полковник. Горохов и Звягинцев встали. - Прибыли? - сказал полковник, кивнул Горохову и остановил свой взгляд на Звягинцеве. Тот представился. - Что ж, пойдемте, послушайте, - сказал полковник. - О секретности, думаю, предупреждать не надо, - добавил он, обращаясь главным образом к Звягинцеву. Он еще с минуту постоял на месте и пробормотал, ни к кому не обращаясь, точно про себя: - Голос мне его не нравится... Затем он махнул рукой, приглашая следовать за собой. В кабинете полковника на большом, старомодном письменном столе стояла канцелярская лампа под зеленым стеклянным абажуром. Свет лампы падал на стол, и поэтому Звягинцев не сразу разглядел сидящего неподалеку человека. Когда Звягинцев и Горохов вошли, этот человек встал. - Сиди, сиди, Тойво, - сказал полковник с каким-то особым вниманием, даже лаской. - Товарищ подполковник - наш армейский сосед, а майор - из штаба округа... Присаживайтесь, товарищи, - добавил он, указывая на стоящие у стены стулья. Теперь Звягинцев мог рассмотреть того, кого полковник называл просто по имени: "Тойво". Это был человек лет пятидесяти, низкого роста, в крестьянской одежде, с невыразительным, блеклым лицом, на котором белесые брови были почти неразличимы. Казалось, все на этом лице - губы, нос, брови - намечено лишь пунктиром. Такое лицо совершенно не запоминалось. Его трудно было восстановить в воображении. Полковник сел в деревянное кресло за столом. - Так вот, Тойво, - сказал он, придвигая к себе блокнот, - давай начнем сначала. Пусть товарищи тоже послушают. Итак... - Там... немцев много, - сказал после паузы Тойво. У него был тихий голос, такой же невыразительный, как и лицо. Пожалуй, среди остальных обычных, ничем не примечательных голосов этот голос мог выделяться лишь своим финским акцентом. - Нет, нет, - сказал полковник, - ты давай, товарищ Тойво, по порядку. Район, время - словом, все, как мне рассказывал. - Район Рованиеми, - все так же тускло сказал Тойво, - много немцев. Много легковых машин. - Сколько? - прервал полковник. - У здания бывшей школы, на стоянке, двенадцать. Шоферы военные. За тридцать минут наблюдения подъехали и уехали еще десять машин. "Что могло этому полковнику не понравиться в его голосе? - с недоумением подумал Звягинцев. - Голос как голос. Обычная речь карельского крестьянина". - Так что же, по-твоему, в этой школе?.. - снова спросил полковник. - Штаб, - ответил Тойво. - Допустим. Но какой штаб? - вмешался Горохов. - Не знаю. - Так. Хорошо. Попробуем определить сами, - сказал полковник, бросая острый взгляд на Звягинцева. - Итак, у здания на стоянке двенадцать легковых автомашин. Примерно столько же за тридцать минут подъезжало к подъезду. Офицеров немецких видел? - Да. Одиннадцать за тридцать минут. Входили и выходили. Три обер-лейтенанта. Два полковника. Один генерал. Звания других не различил. - Тоже офицеры? - Да. С каждым новым словом Звягинцев все внимательнее прислушивался к тому, что говорит этот невзрачный на вид человек. Он представил себе такого Тойво на улице финского городка, как он стоит, прислонившись к стене, и, почти неразличимый на ее фоне, смотрит вперед своими бесцветными, пустыми глазами из-под белесых бровей и, казалось, ничего не замечает, а на самом деле видит все. - Что же ты еще обнаружил, Тойво? - спросил полковник. - Два мотоцикла фельдсвязи. Оба подъехали к зданию. - В течение тех же тридцати минут? - спросил Звягинцев. - Да. - Одновременно? - Нет. С перерывом. Сначала один. Через десять минут другой. - Послушай, Тойво, - сказал, перегибаясь к нему через стол, полковник, - а ты не преувеличиваешь все это? Ну, машины, количество офицеров?.. - А вам хочется, чтобы я преуменьшил? - неожиданно сердито, точно ударом хлыста, отпарировал Тойво. "А у него и впрямь неприятный голос", - подумал Звягинцев, до этого мгновения и не подозревая, что у одного и того же человека может так меняться манера говорить. Казалось, что и полковник был несколько смущен таким суровым отпором. Он закашлялся, вытянул из лежащей на столе пачки "Беломора" папиросу, размял ее пальцами, сдавил мундштук посредине, закурил. - Ну, ладно, - примирительно сказал полковник, - раз так, значит, так. Спасибо тебе за важные сведения. Сейчас иди отдыхай. К утру, возможно, товарищи сверху подъедут, еще послушать захотят. А пока иди спать. Еще раз спасибо тебе... Когда они ехали обратно в машине, Горохов спросил Звягинцева: - Ну, майор, как думаешь? Звягинцев пожал плечами: - Сведения о концентрации немецких войск в Финляндии не новость. И в Норвегии их тоже хватает. - Так, - сказал Горохов, стряхивая мизинцем пепел с зажатой большим и указательным пальцами папиросы, - не новость, значит... До штаба они ехали молча. - Хочу тебе пару вопросов задать, товарищ майор Звягинцев, - сказал Горохов, когда они вышли из машины. - Но сначала должен заметить, что этому человеку пограничники верят, как самим себе. Он опытный разведчик и к тому же член партии. Ясно? Горохов сказал это таким тоном, будто вызывал Звягинцева на спор. Но тот слегка развел руками и ответил: - Что ж, им виднее. Разведка не моя профессия. - Оно и заметно, - с легкой усмешкой заметил Горохов, - потому что, если бы разведка была твоей профессией, ты не стоял бы вот так, как ни в чем не бывало. Ладно. Вот мои вопросы, - не тебя, себя проверить хочу. Ты район Рованиеми знаешь? - Чисто географически, - слегка обиженно ответил Звягинцев. - Я про географию и говорю. В скольких километрах этот район от границы, представляешь? - Полагаю, километрах в сорока. - В двадцати пяти, - поправил Горохов. - Второй вопрос; если верить этому Тойво - а я ему верю! - как бы ты определил уровень штаба, который разместился в той самой школе? Ну? Звягинцев мысленно восстановил все, что сказал Тойво, прикинул про себя и сказал нерешительно: - Может быть и штаб дивизии. - Подымай выше, - сказал, наклоняясь к Звягинцеву, Горохов, - корпуса! Генерал, два полковника, два десятка машин, мотоциклы фельдсвязи... Корпус, я тебе говорю! - Что ж, не исключено, что и корпус, - нерешительно согласился Звягинцев. - А если не исключено, - понижая голос и еще ближе придвигаясь к Звягинцеву, сказал Горохов, - то я хочу задать тебе третий вопрос, так сказать, сверх условленных. Какого хрена штабу немецкого корпуса понадобилось располагаться столь близко от нашей границы, а? И он посмотрел в упор на Звягинцева тяжелым, подозрительным взглядом. Неожиданно Звягинцев почувствовал, что его охватывает чувство тревоги. - Это и в самом деле странно... - проговорил он как бы про себя. - То-то и оно, - удовлетворенно произнес Горохов. - Так что же делать? Звягинцев вопросительно посмотрел на подполковника, точно хотел сказать, что не понимает вопроса. Он и в самом деле был несколько озадачен. - Полагаю, что пограничники донесут наверх шифровкой, - сказал наконец Звягинцев. - Умно! - с ядовитой усмешкой воскликнул Горохов. - Значит, говоришь, шифровочку толкнуть. Что ж, это, конечно, будет сделано. Пограничники службу знают. Через час наверняка уйдет. Звягинцев пожал плечами. - Чего же ты хочешь от меня? - спросил он. - А вот что, - сказал Горохов, придвигаясь ближе к Звягинцеву. - Ты коммунист, верно? Так вот, дай мне слово, что, когда в округ вернешься, явишься к командующему и лично ему доложишь обо всем, что слышал. Лично! Можешь добавить, что этот Тойво - член партии с девятнадцатого года. Сделаешь? - Постараюсь, - ответил Звягинцев. - Ну, тогда иди спать. И прости, что потревожил. Завтра когда начнем? В семь, как обычно? - В семь. - Ну, бывай. Еще раз извини. Звягинцев пошел было к двери, но вернулся. - Послушай, - сказал он, - а ты понял, почему полковнику голос этого Тойво не понравился? Горохов помолчал, покачал головой и ответил: - Думаю, что понял. Слишком уверенный. Не оставляет места для сомнения. ...Звягинцев медленно пошел к общежитию. Было светло как днем. В призрачном свете белой ночи все здания, стоящая у штаба черная "эмка", телеграфные столбы, радиомачта казались резко очерченными, подсвеченными невидимыми лучами. Звягинцев посмотрел вдаль, в сторону границы. Он хорошо знал, сколько дотов и дзотов, сколько бетонных укреплений сосредоточено и в лесу и среди хаоса огромных гранитных валунов. Знал Звягинцев и о том, сколько сил и средств было затрачено на эти похожие на кочки, на большие муравьиные кучи возвышения, венчающие подземные сооружения из бетона и металлической арматуры. Однако ему хорошо было известно и другое: по новому плану прикрытия границы, разработанному лишь месяц-полтора назад, этих сооружений должно быть гораздо больше. Правда, для строительства еще оставалось время, - план предусматривал окончательное приведение границы в боеготовность, полное ее, как говорится, закрытие к концу года; что ж, за четыре-пять месяцев можно еще очень многое сделать!.. "А что, если война начнется раньше?" - спросил себя Звягинцев. И тут же чувство тревоги, такое же, как то, что он ощутил во время рассказа Тойво, вновь охватило его... Работа над осуществлением плана создавала боевую атмосферу во всех штабах - от окружного до полкового. Но, как ни странно, она же, эта работа, как бы гипнотизировала всех, кто в ней участвовал, ее исполнителей... "Мы же работаем, все время работаем, не спим, не благодушествуем! - говорил себе Звягинцев, стараясь заглушить тревогу, вызванную всем тем, что сообщил Тойво. - Что же мы еще можем делать, кроме того, чтобы дни и ночи напряженно работать над укреплением наших границ?.. Разве мы беспечны? Да и кто вообще в нашей стране может быть беспечным?.." Он усмехнулся, подумав об этом. Со школьных лет, с тех пор как Звягинцев стал понимать подлинный смысл разговоров взрослых, с тех пор как начал читать газеты, он привык к тому, что все в стране были заняты прежде всего работой. Работа всегда оказывалась на первом месте. Она отнимала все время, кроме сна. Ей жертвовали свои выходные дни. Ей посвящались не только газетные статьи, но и романы и кинофильмы... Звягинцев вспомнил своего умершего несколько лет назад отца. Токарь высокой квалификации, он сумел окончить втуз без отрыва от производства и последние два года своей жизни работал начальником цеха большого станкостроительного завода. В те редкие моменты, когда все трое - отец, мать и он, Алеша, - садились вместе за стол, отец говорил только о производстве. Если цех не выполнял плана, это переживала вся семья. Если план выполнялся, дома был праздник. Казалось, что от выполнения плана цеха зависело все - не только настроение отца, не только атмосфера в доме, но и вообще все, что окружало Алешу, жизнь всей страны... И теперь воспоминания детства и ранней юности снова всплыли в сознании майора Звягинцева, переплетаясь с теми тревожными мыслями, которые были связаны уже с днем сегодняшним... Вот ведь как все получается, размышлял Звягинцев. Когда директор крупного завода получает важный и срочный правительственный заказ, он начинает думать только о том, как бы выполнить этот заказ в предусмотренный срок. Вся его деятельность, все его мысли сосредоточиваются на этом. И те, от кого зависит в конечном итоге выполнение заказа, - начальники цехов, мастера, бригадиры, рабочие - тоже сосредоточивают все свои усилия только на одном: выполнить задание в срок. И тогда никто из них - от директора до рабочего - уже не думает о том, что ситуация может измениться, что тем, кто дал этот заказ заводу, - главку, наркомату и в конечном итоге государству - данная продукция неожиданно может понадобиться быстрее, чем это предусматривает план. И все они, от директора до рабочего, живут уверенностью, что главное в том, чтобы выполнить план в срок, что ущерб стране может быть нанесен лишь в случае нарушения этого срока. А пока работа идет по графику, все будет хорошо и ничего не может случиться. "Не под таким ли гипнозом плана находятся сейчас и десятки генералов, тысячи старших командиров, строевики, политработники, инженеры, саперы, строители Ленинградского военного округа?" - спросил себя Звягинцев. Нет, к мысли о возможности войны все они возвращались не раз. И все же сознание, что завершение плана назначено лишь на конец 1941 года и что, таким образом, в их распоряжении есть еще несколько месяцев, заглушало тревогу... В те дни Звягинцев еще многого не знал - не знал, что в штабы самых различных уровней шли донесения разведок - агентурных, наземных, авиационных. Эти донесения были полны тревожными сообщениями о концентрации немецких войск на советских границах. Они, эти донесения, не оставлялись без внимания, нет, их следствием были новые подхлестывания: торопили промышленность - чтобы быстрее производила необходимую военную технику; торопили окружные штабы - чтобы быстрее эту технику внедряли, быстрее производили работы по укреплению границ. Однако любые проявления чрезмерной тревоги, предложения, связанные с крупными передвижениями войск, осуждались, ибо нельзя было давать повод для провокаций, - так сказал Сталин. И если его план предусматривает определенный срок, то ничто раньше этого срока случиться не должно, не может. "Ему виднее..." И в только что опубликованном сообщении ТАСС было сказано, что отношения между СССР и Германией развиваются нормально. Всего комплекса противоречий, объективных и субъективных трудностей, естественно, не мог в то время понять, проанализировать не только командир невысокого сравнительно ранга, каким был Звягинцев, но и те, кто занимал гораздо более значительные посты. ...И сейчас, стоя на залитом белым, призрачным светом небольшом плацу перед штабом Выборгского укрепленного района, Звягинцев не мог полностью отдать себе отчет в сложном и драматическом сочетании столь противоречивых факторов. Каждый раз, когда в сознании его мелькала до боли острая, режущая мысль о возможности внезапного нападения, она тонула в потоке других, связанных с практическими делами, с выполнением порученной ему работы. Опасение, что война может разразиться не сегодня-завтра, растворялось в десятках конкретных забот - о минах, которых все еще было мало, о строительстве головных складов близ границы, о мобзапасе. Однако на этот раз в сознании Звягинцева возник новый фактор, заставляющий его, пожалуй, впервые подумать о грядущей войне не как о событии хотя и ближайшего времени, неизбежном, но все же не завтрашнем, но как о реальной, надвигающейся страшной беде, которая могла обрушиться на страну ежеминутно. И этим новым фактором была встреча с Тойво. То, что немцы концентрируют свои войска в Финляндии и Норвегии, для Звягинцева не было, разумеется, новостью - об этом неоднократно говорилось на многих оперативных совещаниях в штабе округа. Но слышать человека, побывавшего на "той стороне", ему довелось впервые. И теперь, после разговора с Гороховым, оставшись наедине с собой, Звягинцев уже не мог совладать с нахлынувшим на него ощущением надвигающейся неотвратимой беды. "Да, думал Звягинцев, не надо быть ни разведчиком, ни крупным оператором, чтобы знать, в каких случаях штаб корпуса, да к тому же не финских, а немецких войск, располагается в столь непосредственной близости к границе. Трудно было бы найти военного человека, который не ответил бы на вопрос: "Для чего так близко к границе выдвинут штаб корпуса предполагаемого противника?" Да, разумеется, об этом надо немедленно сообщить. И не только в штаб округа, но и в Москву. Горохов сказал, что шифровка уйдет через час. Ну да, тому полковнику раньше не успеть - надо ведь составить донесение, поднять с постели шифровальщика... И тем не менее Горохов прав - по прибытии в Ленинград надо немедленно пойти к командующему. Разумеется, к тому времени - срок командировки Звягинцева кончался через неделю - командующий уже прочтет шифровку пограничников. А ему, Звягинцеву, может сделать замечание, чтобы не лез в чужие дела, когда хватает своих. И все же он пойдет и скажет все, что слышал. Звягинцев медленно направился к себе, в общежитие комсостава. Еще через пятнадцать минут он уже лежал в постели, пытаясь заснуть: до утреннего подъема оставалось всего пять часов. Но сон не шел. То ли из-за охватившего его нервного возбуждения, то ли потому, что в окна лился свет белой ночи, но заснуть Звягинцеву не удавалось. Белая ночь вызывала у него теперь отвращение. Звягинцеву вдруг представилось, что из-за этого противоестественного дневного света все оказывается на виду. Все - и его недостроенные доты, и склады, и расположение частей, да и сам он, Звягинцев, - все, как на ладони, со всех сторон видное врагу. Он лежал и думал. И, начав размышлять, он уже не мог заснуть, потому что одна мысль цеплялась за другую, как бы вытекала из нее, в свою очередь порождая третью... Звягинцев посмотрел на часы - было около двух. "Надо прекратить эти бесцельные размышления и постараться все же уснуть". ...Но проспать до утра Звягинцеву так и не удалось. Стук в дверь разбудил его. Звягинцев прежде всего бросил взгляд на часы - было всего лишь половина четвертого - и недовольно спросил: - Кто там? В чем дело? - Товарища майора Звягинцева к телефону! Ленинград вызывает! Срочно! - раздался в ответ мальчишеский, без необходимости громкий голос. Через несколько минут Звягинцев, натянув бриджи и накинув свой серый прорезиненный плащ прямо на нижнюю сорочку, снова вошел, почти вбежал в помещение штаба. Снятая с аппарата телефонная трубка лежала на столе. Дежурный схватил ее и протянул Звягинцеву, как только тот появился. Звягинцев дунул в микрофон, громко сказал: "Майор Звягинцев у телефона" - и тотчас же услышал знакомый голос заместителя начальника штаба округа полковника Королева: - Возвращайся в Ленинград, майор! Быстро! Через несколько часов, усталый, с красными от бессонной ночи глазами, с чемоданчиком в руке, так и не заезжая домой, Звягинцев пошел прямо в кабинет Королева, так как начальника инженерного управления, которому непосредственно подчинялся, в городе не было, а Звягинцев по своим обязанностям в управлении держал постоянную деловую связь с оперативным отделом штаба по инженерным вопросам. Он не видел Королева всего десять дней, но сразу заметил, что за это время что-то в нем изменилось. Большой, грузный, но всегда подтянутый, чисто выбритый, туго перепоясанный, Королев на этот раз казался каким-то взъерошенным. Воротник его гимнастерки был расстегнут, а подворотничок не совсем свеж. Королев стоял, склонившись над длинным, заваленным картами столом, выпрямился, когда вошел Звягинцев, хмуро кивнул ему в ответ на приветствие и, как будто они не расставались, недовольно спросил: - Ты, надеюсь, помнишь разработанный вами в управлении план минных заграждений на случай экстренного прикрытия границы? Звягинцева такое обращение несколько покоробило. - В общих чертах, конечно, помню, товарищ полковник, - сухо и официально доложил он, удивляясь и виду и тону Королева, с которым считал себя в дружеских отношениях. - Но я только что прибыл из командировки, а план, как известно, хранится... - Ладно, - прервал его Королев, - знаю, где хранится. Понимаю, что в кармане не таскаешь. Садись. Звягинцев послушно опустился на стул возле письменного стола. Королев же подошел к двери кабинета, приоткрыл ее, снова закрыл и повернул торчащий в замке ключ. Звягинцев с некоторым недоумением и тревогой следил за его движениями. И когда Королев подошел к столу и тяжело опустился в кресло, спросил: - Что случилось, Павел Максимович? - Ничего не случилось, - резко, даже, как показалось Звягинцеву, неприязненно ответил ему Королев. Но через мгновение добавил: - Ситуация хреновая, вот что случилось. Как там дола, на границе? Звягинцев начал было перечислять состояние работ по монтажу артиллерийских систем, но Королев снова прервал его: - Это все я и без тебя знаю! "Восемьдесят процентов готовности, шестьдесят процентов готовности", - передразнил он. - Я тебя не как сапера спрашиваю, как живого человека с глазами! Что-нибудь необычное на границе наблюдается? - Вы, случаем, шифровку от тамошних пограничников еще не видели? - ответил вопросом на вопрос Звягинцев. - Не видел. Наверное, по разведотделу прошла. А что за шифровка? И тогда Звягинцев подробно рассказал все, что слышал от Тойво. - Так, так, одно к одному... - сумрачно сказал Королев, когда Звягинцев умолк. Он потянулся к коробке "Северной Пальмиры", взял папиросу, сунул в рот, крепко зажал зубами и закурил. Потом выпустил густой клуб синеватого дыма и повторил задумчиво: - Одно к одному. - Да не тяни ты, Павел Максимович, скажи наконец что-нибудь определенное! - попросил Звягинцев. - А что я тебе скажу "определенное", что? - раздраженно отозвался Королев. - Финны сосредоточивают войска на границе. И немцы тоже. О том, что они из Норвегии своих солдат потихоньку в Финляндию перебрасывают, это нам не сегодня стало известно. А теперь вот получается, что не просто в Финляндию, а к самой нашей границе. И еще: немецкие торговые суда, следовавшие в Ленинград, повернули обратно, не заходя в порт. - Я предлагаю немедленно доложить командующему о сообщении Тойво и... - Зачем? - пожал плечами Королев. - Если шифровка получена, ее и так ему доложат. И в Москву передадут. К тому же генерал еще с границы не вернулся... - Но важно время! - во