дны и 8-я ГЭС, и овраг, спускавшийся к Неве, и опушка тянувшегося в двух-трех километрах слева соснового леса. Прямо на припорошенной снегом земле разложили карту. Еще раз огляделись. - Значит, предложение такое, товарищи, - сказал Звягинцев. - Батальон Ефремова - будем называть его первым - расположим южнее Второго городка фронтом к ГЭС. Второй - твой, Сучков, - левее первого, до опушки леса, а третий - Вострышева - вдоль опушки. Слева от опушки оборону держит сам Борщев. Малинников долго рассматривал карту, слегка морщась, как от зубной боли, когда из недр железобетонной громады ГЭС раздавался очередной орудийный выстрел. Потом сказал: - По-моему, годится. Перед позициями нужно расположить минные поля. Но сумеем ли мы поставить мины под таким обстрелом - вот вопрос! - Что же делать, выбора у нас нет; - угрюмо проговорил Звягинцев. - Мины все равно надо ставить, и как можно ближе к немецким позициям... - Высунувшись из воронки, он посмотрел в сторону ГЭС, что-то прикидывая, потом решительно сказал: - Вот что. Я попробую поближе подобраться к этой проклятой ГЭС и осмотреть там местность. - И, видимо опасаясь, что Малинников начнет возражать, не дожидаясь его ответа, приказал комбату первого батальона: - Капитан Ефремов, за мной! Ефремов, кадровый командир, был уже немолод, но в свои сорок лет не уступал в быстроте и ловкости Звягинцеву. Они скатились в овраг, потом выбрались из него и, приблизившись к громаде ГЭС на расстояние с полкилометра, залегли. Дальше двигаться было невозможно: пулеметы противника секли снег... - Вот здесь и нужно ставить мины, - сказал Звягинцев комбату. - Трудно будет, тяжело, и все-таки - здесь. От самого берега по всему фронту обороны. И пушки нужно выдвинуть как можно дальше на юг. Ни в коем случае нельзя пропустить немцев в овраг, иначе они там скопятся и их ничем не возьмешь. Понял? ...Место для своего командного пункта Малинников и Звягинцев выбрали южнее так называемых Беляевских болот, сейчас прикрытых глубоким слоем снега, не более чем в километре от позиций второго батальона, то есть от центра полосы обороны. Это место было выгодно и тем, что километрах в трех на север, где-то в районе деревни Марьино, размещался командный пункт армии. Перед тем как вернуться на правый берег, они решили все же уточнить, где именно находится армейский КП. Направились, сверяясь с картой, на север, вдоль Невы, и вскоре увидели впереди идущих в том же направлении командиров. - Я сейчас узнаю поточнее, где это самое Марьино, - сказал Звягинцев и ускорил шаг. Но командиры тоже шли быстро. Звягинцев уже не шел, а бежал. Почти догнав идущих, он крикнул: - Товарищи! Товарищи командиры! Погодите минутку! Те обернулись, и Звягинцев узнал среди них Ворошилова, Духанова и членов Военного совета 67-й армии генерала Тюркина и полковника Хмеля. От неожиданности Звягинцев остановился. Мысль о том, что вот уже который раз он попадает на глаза Ворошилову и может показаться маршалу выскочкой, умышленно пытающимся обратить на себя внимание высокого начальства, словно сковала его. Ему захотелось повернуться и убежать, пока Ворошилов, может быть, еще не разглядел его лица... Но тут раздался суровый оклик Духанова: - Что вы здесь делаете, подполковник?! Подойдите сюда. Звягинцев сделал несколько шагов и, поднеся руку к ушанке, обратился к Ворошилову: - Товарищ маршал, разрешите ответить товарищу командующему. - Отвечайте, - сказал Ворошилов, и голос его на этот раз прозвучал сухо и строго. - Товарищ командующий, - делая полуоборот к Духанову, произнес Звягинцев, - докладываю, что ваше приказание выполнено. Сводный батальон УРа вчера посажен на рубеж у пункта Пильня Мельница, фронтом к Шлиссельбургу. - Это мне известно. Что вы делаете здесь? - Получили приказ командующего фронтом перебросить сюда три артпульбата. Комендант УРа, я и комбаты производили рекогносцировку, потом... - Что потом? - Решили уточнить, где КП армии. Куда тянуть связь. - И сколько времени вы здесь бол... Духанов, несомненно, хотел сказать "болтаетесь", но его остановил Ворошилов: - Погоди, генерал. - И, обернувшись к кому-то из сопровождавших, приказал: - Карту! Ему подали планшет с прикрытой целлулоидом картой. - Покажи рубеж, который вам приказано занять, - сказал он Звягинцеву. Тот сдернул с правой руки варежку и ногтем провел по целлулоиду линию от Невы, перед Вторым городком, на юго-восток. - Так... Значит, будете прикрывать Борщева. Правильно, - кивнул Ворошилов. - Переброску начали? - Никак нет, товарищ маршал, успели только произвести рекогносцировку. - Что же вы тянете? - повысил голос Ворошилов. - Положение осложнилось. Противник готовится к повторной контратаке. Срочно перебрасывайте свои батальоны. Срочно! И передайте мою просьбу бойцам и командирам - ни в коем случае не пропустить врага. В ваших руках может оказаться судьба всей операции. Всей! Тебе ясно? - Ясно, товарищ маршал, - произнес Звягинцев, от волнения не слыша своего голоса. Но ясно было Звягинцеву далеко не все. Он не знал о том, что в течение второго дня наступления, с утра и до позднего вечера, противник четырежды контратаковал правое крыло 67-й армии - дивизию Краснова, которая так и не смогла продвинуться со столько раз политой кровью земли Московской Дубровки. Не знал, что противник вел бешеные атаки на правый фланг дивизии Борщева, успешно наступавшей накануне, и что дивизия эта теперь вынуждена отходить, обнажая фланг своего соседа - дивизии Симоняка, которая к тому времени уже продвинулась на пять километров вперед. Не знал, что еще не взят Шлиссельбург и что десятки немецких раций - дивизионных, армейских и фронтовых - непрерывно передают шлиссельбургскому гарнизону приказы держаться, обещая подмогу и сообщая о неудачах советских войск, пытающихся прорвать блокаду. Ему, Звягинцеву, было ясно только, что положение осложнилось и приказ маршала надо выполнить как можно скорее. Перебросить вооруженные пушками и станковыми пулеметами уровские батальоны на другой берег Невы было не просто. И главная трудность заключалась в том, что переходить Неву почти двум тысячам бойцов и командиров с тяжелейшим грузом пришлось днем: ждать темноты уже не было возможности. Малинников и Звягинцев все же надеялись, что немецкая артиллерия, сосредоточив все свое внимание на востоке, где сейчас шли бои, не успеет помешать продвижению батальонов через Неву. И надежда их оправдалась. Решающую роль сыграла быстрота, с которой бойцы, обливаясь потом и задыхаясь от напряжения, перетащили через Неву свои пушки и пулеметы. Принять командование над оставшимися на правом берегу тремя батальонами Малинников приказал Остроумову. Взобравшись по успевшим уже обледенеть проходам на крутой берег и выдвинувшись на указанные им позиции, бойцы под огнем противника начали устанавливать орудия и станковые пулеметы, натягивать колючую проволоку, расставлять мины. Все понимали, что контратаковать немцы могут в любую минуту. ...16 января днем в блиндаже Говорова раздался звонок аппарата ВЧ. Сняв трубку, Говоров услышал голос Сталина. - Доложите о ходе операции, - сказал Сталин. В трубке было слышно, как шелестят то ли листки бумаги, то ли карты, которые он перекладывал. - На правом фланге, в районе "Невского пятачка" и Весь" мой ГЭС, - как всегда, спокойно начал докладывать Говоров, - противник, подтянув резервы, отражает попытки дивизии Краснова продвинуться вперед или обойти ГЭС справа. В центре полосы прорыва противник пытался потеснить части дивизии Борщева к Неве. Атака отбита. Туда выдвинуты батальоны шестнадцатого укрепленного района. Дивизия Симоняка развивает наступление на Пятый городок, отражая контрудары противника. В направлении Рабочего поселка номер один введена в бой сто двадцать третья стрелковая бригада, которая имеет продвижение. Кроме того... - А как со Шлиссельбургом? - перебив Говорова, спросил Сталин. - Противник частью сил пытался прорваться из Шлиссельбурга в направлении Рабочего поселка номер два и гнал перед собой мирных жителей - стариков, женщин... - Запомним и это, - глухо отозвался Сталин. - Какие приняты меры? - Противник отброшен, мирные жители спасены. - Это хорошо. Когда намереваетесь овладеть Шлиссельбургом? - Штурм начал триста тридцатый полк восемьдесят шестой дивизии. Противник цепляется за каждый дом. Однако на двенадцать ноль-ноль в наших руках были уже шесть кварталов города. - Нельзя ли усилить натиск? - В обход Шлиссельбурга с севера и юга направлены тридцать четвертая и тридцать пятая лыжные бригады с тем, чтобы нанести удар с нескольких направлений. Сталин помолчал, оценивая сказанное Говоровым. Потом произнес: - Сегодня к вечеру надо овладеть Шлиссельбургом. И не выпустить оттуда ни одного гитлеровца. - Постараемся выполнить поставленную вами задачу, товарищ Сталин, - ответил Говоров. - Завтра доложите о результатах. У вас есть ко мне вопросы? - Только один. Если располагаете минутой времени... Как дела на других фронтах? - О Волховском вы знаете. Вторая Ударная расширяет прорыв и хотя и медленно, но продвигается вам навстречу. На Воронежском фронте противник окружен в районе Острогожска. Под Сталинградом добиваем Паулюса. Сегодня освобождены Великие Луки... Так что дела неплохи. У вас все? - Так точно, товарищ Сталин. Спасибо за радостные вести. - Нам не хватает еще одной. От вас. Ждем ее с нетерпением. Утром 17 января на КП УРа затрещал телефон. Трубку взял Звягинцев, - Малинников был на наблюдательном пункте. Капитан Ефремов, командир батальона, расположенного против 8-й ГЭС, докладывал, что немецкие танки и пехота выходят на исходный рубеж для атаки. Звягинцев выслушал комбата не прерывая. Он вдруг почувствовал, что его волнение разом улеглось. Всеми своими мыслями он сосредоточился на предстоящем бое. И если в эти минуты он слышал что-либо, кроме выстрелов орудий, грохота разрывов, то это были как бы издалека доносившиеся до него слова Ворошилова: "В ваших руках может оказаться судьба всей операции..." Тогда, когда их произнес маршал, Звягинцева охватило чувство тревоги, даже страха от сознания, что он сделает что-либо не так: не удастся без потерь перебросить через Неву батальоны или бойцы не успеют закрепиться, не сумеют под огнем противника установить минные поля... Тогда он еще не отдавал себе полностью отчета в том, почему столь многое будет зависеть от уровских батальонов... Одна мысль стучала в его мозгу: "Надо скорее... скорее... скорее..." Сейчас все было понятно, все стало на свои места... Держать фланг. Подорвать танки. Отсечь и уничтожить вражескую пехоту. Не пропустить противника к Неве... Еще совсем недавно жизнь Звягинцева складывалась из многих разнородных элементов. Он жил каждодневным воинским трудом и мечтами о будущем, он размышлял о своей военной судьбе, мучась сознанием, что все его попытки попасть на передний край оказываются тщетными, терзался мыслями о том, жива ли Вера... Теперь все это отступило. Все стало простым, ясным, как если бы он стремился к огромной, важной, но еще далекой цели и вдруг оказался возле нее. С предельной четкостью он осознал, что и как надлежит ему теперь делать. Он не думал о боевой славе, понимая, что не уровцам, а находящимся на центральном участке наступления частям предстоит войти в историю прорыва блокады, разделив эту честь с войсками 2-й Ударной армии Волховского фронта. Кадровый военный, он не мог не знать, что в любом сражении, а тем более в крупном, каждая часть занимает место, предназначенное ей в соответствии с замыслом командования, и с этой точки зрения "важных" и "неважных" задач нет, поскольку все эти задачи, и большие и малые, являются составными элементами операции, и от выполнения каждой из них зависит ее конечный исход. Несколько перефразируя строки Маяковского, он повторял про себя: "Сочтемся славою... Пускай нам общим памятником будет прорыв блокады Ленинграда..." И тем не менее мысль о том, что ему не только не суждено участвовать в рывке навстречу войскам Волховского фронта, но даже увидеть, как соединятся ленинградцы и волховчане, до самого последнего времени не оставляла Звягинцева. Теперь она, эта мысль, ушла, отодвинулась. Перед его батальонами стояла задача, простая в своей конкретности и немыслимо трудная. Не пропустить врага. Тревога в душе Звягинцева сменилась чувством сосредоточенного спокойствия. Такого же, какое владело им много месяцев назад, когда к линии минных полей на выделенном ему с Суровцевым Лужском участке приближались немецкие танки... Медленно, раздельно, точно опытный учитель взволнованному предстоящим экзаменом ученику, Звягинцев сказал комбату: - Пока по танкам не бей. Дай им дойти до минного поля. Должны подорваться. Если пройдут - бронебойными. Прямой наводкой. А пехоту - из станковых. Понял? В телефонной трубке раздался сильный грохот. - Что это у тебя? Комбат, что это? - крикнул Звягинцев. - Снаряды рвутся рядом с блиндажом, - прорвался сквозь грохот голос Ефремова. - Нормально, - опять подчеркнуто спокойно произнес Звягинцев, - на войне всегда стреляют. Не своди глаз с танков! В землянку вбежал Малинников. - Идут от Восьмой ГЭС! - крикнул он. - Танки, пехота! - Знаю, Ефремов только что доложил, - нарочито равнодушно, чтобы успокоить Малинникова, сказал Звягинцев. - Я дал команду подпустить танки на минное поле, а если не подорвутся, то прямой наводкой... - Правильно, - ответил Малинников и вызвал на провод командира второго батальона. - Ты, Сучков? - крикнул он в трубку. - Соседа справа атакуют танки и пехота противника. Видишь? Будь готов открыть фланговый огонь из орудий и пулеметов. Гляди в оба! Обстановку докладывать каждые пятнадцать минут! ...Шесть немецких танков приближались к минному полю перед позициями первого батальона. За танками бежали солдаты в белых халатах, едва различимые на фоне снега. Достигнув минного поля, два танка почти сразу же подорвались и забуксовали на месте. Но остальные четыре проскочили заминированный участок и на полной скорости понеслись вперед. - Бронебойными! Прямой наводкой из всех орудий! Огонь! - скомандовал капитан Ефремов. От разрывов снарядов поле густо заволокло дымом. Когда рассеялся дым, Ефремов увидел, что еще два танка горят, но два других продолжают двигаться. Они были уже совсем близко. За танками бежали солдаты. - Огонь, ребята! Огонь! - кричал Ефремов. - Товарищ капитан, вас Малинников! - в самое ухо крикнул ему связист. - Почему не докладываешь обстановку? - донесся из трубки голос коменданта. - Четыре танка подбито, - ответил Ефремов, - но два целы и совсем рядом! - Держитесь! Иду к вам! - крикнул в ответ Малинников. Не прошло и пятнадцати минут после ухода Малинникова, как сидевший у аппарата связист сообщил Звягинцеву с какой-то радостной опаской: - "Первый" вызывает, товарищ подполковник! "Первым" был командарм Духанов. - Что там у вас? - спросил он. - Где Малинников? - Ушел в первый батальон. Спокойно и четко Звягинцев доложил командарму о том, что первый батальон отбивает атаку противника из района 8-й ГЭС. - Какова обстановка в двух других батальонах? Звягинцев хотел ответить: "Пока спокойно", но вдруг осекся: двое бойцов внесли в землянку Малинникова. Следом шел заместитель начальника штаба УРа Соколов. - Сюда, на нары! - сказал им Звягинцев, прикрывая ладонью микрофон. - Что случилось? - Осколком, осколком, товарищ подполковник! - не глядя на Звягинцева, ответил Соколов. Бойцы опустили Малинникова на нары. Звягинцев увидел, что из рукава полушубка полковника выдран клок и мех покраснел от крови. - Вы что, оглохли? Почему молчите?! - донесся из телефонной трубки недовольный голос Духанова. - Я спрашиваю: какова обстановка в двух других батальонах? - Пока спокойно, - едва слышно ответил Звягинцев. - У вас что, голос пропал? - раздраженно крикнул Духанов. - Простите, товарищ "первый", - с трудом проговорил Звягинцев. - Малинников ранен. - Принимай командование на себя, - приказал Духанов. - Здесь находится заместитель начальника штаба УРа подполковник Соколов, - сказал Звягинцев. - Принимай командование ты! Понял? - категорично приказал Духанов. - Слушаюсь, товарищ "первый". - И приказываю: стоять насмерть. Нужна будет помощь - звони. Трубка умолкла. Звягинцев передал ее связисту и, обращаясь к Соколову, сказал: - Возвращайтесь на НП. Командовать УРом приказано мне. - Затем он подошел к нарам. Посмотрел в лицо Малинникова и спросил, в первый раз называя его по имени-отчеству: - Владимир Александрович... Владимир... Ты как? - Жив, - стиснув зубы от боли, ответил комендант УРа. - Санитаров! Быстро! И комбата один на провод! Назвав себя, Звягинцев услышал незнакомый голос. - Где Ефремов? - спросил Звягинцев. - Только что ранило комбата. Докладываю: атака танков и пехоты отбита! - Кто говорит? - Да это я, товарищ подполковник, я, Степанушкин... Степанушкин был замполитом первого батальона. То страшное обстоятельство, что после ополчения ему пришлось служить в похоронной команде, собирать с ленинградских улиц трупы погибших от голода людей и хоронить их во взорванных аммоналом траншеях, зная, что возможности лично отомстить за смерть этих людей у него нет, ожесточило душу Степанушкина до крайнего предела. Когда-то добродушный, спокойно-рассудительный человек, сегодня он был полон ненависти. Ненависть к фашистам, топтавшим советскую землю, переполняла его сердце и жаждала выхода. Он хотел одного - отомстить. Когда батальон занял рубеж на левом берегу Невы, Степанушкин, используя каждую свободную минуту, беседовал с бойцами, стараясь подготовить их к предстоящему бою. Среди бойцов были и необстрелянные, и Степанушкин, зная, что особенно страшатся они танков, вспоминал о боях, в которых ему лично приходилось участвовать, и пересказывал эпизоды из газетных очерков об отражении танковых атак противника. - Танк, он тоже уязвим, - убежденно говорил замполит. - Попадешь в гусеницу, и он уже ни с места. И когда эти танки появились, Степанушкин, получив приказ делать все возможное, чтобы удержать бойцов от преждевременной стрельбы, пополз к орудийным расчетам. - Не стрелять, не стрелять! - повторял Степанушкин. - Пусть он, сволочь, думает, что у нас нет мин, нет орудий... Не стрелять! Он повторял это, не сводя глаз с приближающихся танков, уже видя прилепившихся к их броне немецких солдат. Разрывы снарядов, шум танковых моторов - все слилось воедино... "Не стрелять, не стрелять!.." - повторял Степанушкин. Прошла минута, другая. И вдруг там, впереди, одновременно раздалось несколько взрывов. Когда осела черно-белая пыль, Степанушкин увидел, что два танка делают судорожные рывки на перебитых гусеницах, но остальные движутся вперед. - Орудие... прицел... бронебойным! - услышал он голос неизвестно когда очутившегося рядом комбата... В самом конце боя капитан Ефремов получил сильное ранение. Когда атака была отбита, Степанушкин сам перенес комбата на КП батальона. В этот момент туда и позвонил Звягинцев. - Слушай, Степанушкин, - сказал Звягинцев, сообразив наконец, кто с ним разговаривает, - Малинников ранен. Командовать УРом приказано мне. Командиром первого батальона назначаю тебя, будь готов к отражению повторных атак. Затем он вызвал по телефону Сучкова и Вострышева, снова спросил об обстановке и сообщил, что вступил в командование УРом. Вошли санитары, и Звягинцев молча смотрел, как они перевязывают Малинникова. Осторожно переложив командира на носилки, санитары вынесли его из землянки. За ними вышел и Звягинцев - глотнуть морозного воздуха. Но почти следом за ним выбежал связной и тревожно сообщил: - Комбат третьего батальона срочно просит вас на провод! Звягинцев бросился обратно в землянку. - Что там у тебя, Вострышев? - спросил он, схватив трубку. - Противник перешел в наступление. Танки и пехота. Сильный огонь сосредоточил на стыке между моим батальоном и полком Борщева. Звягинцев ощутил тревогу. Он знал, что, в отличие от раненого Ефремова, ни Вострышев, ни Сучков не были кадровыми командирами. В строи этих бывших рабочих заводов "Севкабель" и "Светлана" призвала война. - Сколько танков? - стараясь говорить как можно спокойнее, спросил Звягинцев. - Пока насчитали десять, а там кто его знает! - задыхаясь от волнения, ответил Вострышев. - Значит, так: подпусти танки к минным полям и прямой наводкой... Действуй. Не теряйся. Ты не один. Поможем! Вызвав Сучкова, Звягинцев приказал ему поддержать огнем соседний третий батальон. Мысль его работала лихорадочно. Он понимал, что если немцы прорвутся на стыке между дивизией Борщева и батальоном Вострышева, то они выйдут к Неве. А это будет означать... - "Первого" на провод! - быстро приказал он связисту. Духанов оказался на месте. - Товарищ "первый", - сказал Звягинцев, - противник атакует в стык между... - Знаю, - прервал его Духанов, - только что звонил Борщев. Твоему батальону - ни с места. Я приказал командующему артиллерией армии поставить перед вашим с Борщевым передним краем заградительный огонь. - Разрешите лично отбыть в расположение третьего батальона, оставив за себя на КП замначштаба подполковника Соколова? - Разрешаю. И помни приказ: стоять насмерть! Звягинцев не шел, а бежал; когда добрался до КП третьего батальона, то гимнастерка под полушубком была мокрой. Он еще не знал, что будет делать, какое решение примет, какой приказ отдаст, он знал наверняка только одно: если немецкие танки сомнут третий батальон, они прорвутся к невскому берегу... - Где танки? - крикнул он, вваливаясь в блиндаж. - Проходят минные поля и почти все целы, - ответил, отрываясь от телефона, Вострышев. - Могут прорваться... Мин после обстрела уцелело мало! - Из всех орудий прямой наводкой! Слышишь?! - скомандовал Звягинцев. Он принял это решение мгновенно. Ждать, пока танки подойдут ближе, было невозможно: их двигалось слишком много. Слушая, как Вострышев передает команду командирам рот, Звягинцев опустился на табуретку, расстегнул полушубок. Ему показалось, что сквозь грохот разрывов, выстрелы орудий, треск пулеметных очередей он снова слышит слова: "В ваших руках может оказаться судьба всей операции!.." Немецкие снаряды падали совсем рядом. Стены блиндажа сотрясались. Засыпало песком лежавшую на столе карту, полетела обшивка стен. Что-то вдруг ударило Звягинцева по голове, и он, увлекая за собой Вострышева и связиста, выскочил из блиндажа. - Вы ранены, товарищ подполковник! - проговорил Вострышев, увидев, что у Звягинцева по лицу течет кровь. - Санитара надо позвать. - Кто ранен? Чего мелешь?! - раздраженно отмахнулся Звягинцев. Он не чувствовал боли. К Вострышеву подбежал политрук третьей, левофланговой роты и, захлебываясь словами, доложил, что в расположение роты прорвались два фашистских танка, блиндаж командира роты раздавлен, а сам командир погиб. - В роту! - крикнул Звягинцев Вострышеву. - Немедленно беги в роту, назначь командира или принимай командование сам! И, повернувшись к пристроившемуся за снежным бугром связисту, приказал: - Соединись с комдивом Борщевым! Через минуту он уже кричал в трубку, пренебрегая всеми кодовыми обозначениями: - Алло, алло, Борщев! Алло! Вы слышите меня? Говорит Звягинцев. Танки и пехота прорвались на наши позиции. Прошу поддержки! Срочно! - Не тебя одного атакуют, - раздался в трубке далекий голос комдива. - Меня тоже жмут танки и пехота... Ладно, постараюсь помочь. Не успел Звягинцев отойти от телефона, как связист снова позвал его: - Товарищ подполковник, комбат второй роты на проводе! - Что у тебя? - с тревогой спросил Звягинцев. - Немцы в окопах! Рукопашная! - Держитесь! Слышишь? Держитесь! Поможем! - И, положив трубку, крикнул связисту: - Соедини с Сучковым! Быстро! - Сучков на проводе! - почти тотчас же доложил связист. - Как у тебя, Сучков? - крикнул Звягинцев в трубку. - У меня спокойно. Немцев не видно. - Я из третьего батальона. Здесь немцы прорвались! Атакуй с фланга. Понял? Немедленно атакуй! В эту минуту появился Вострышев. - Что там? Назначил нового комроты? - спросил его Звягинцев. - Так точно! Старшего сержанта Яхонтова. Он комсомольский секретарь, не подведет. Армейские орудия поставили заградительный огонь, всю землю вдоль-поперек взрыли. Словом, танки подбиты. Пехоту добивают. Прошло несколько минут, и справа раздались крики "Ура!", заглушаемые винтовочными выстрелами и пулеметными очередями. Это спешили на помощь бойцы Сучкова. Но потом послышался все нарастающий гул. Звягинцев понял, что доносится гул не от переднего края, а с северо-запада. "Неужели немецкие танки обошли нас с тыла?!" - с ужасом подумал он. Выскочил из блиндажа и всмотрелся туда, где гудели моторы. Потом с облегчением вытер пот со лба. Он разглядел советские самоходки. "Молодец Борщев! Помог все-таки! - мысленно воскликнул Звягинцев. - Вот теперь посмотрим, чья возьмет!" Через полчаса все было кончено. Горели подбитые танки. Стояли с поднятыми руками пленные. Из одного фашистского танка вслед за водителем вылез офицер, таща другого, видимо оглушенного. Бойцы окружили пленных. Подошел старший лейтенант Вострышев и приказал: - Обыскать! В удостоверении все еще не пришедшего в себя офицера значилось: "Арним Данвиц - командир 31-го полка 96-й пехотной дивизии". Немецкого языка Вострышев не знал, но по погонам понял, что перед ним полковник. Связавшись по телефону со Звягинцевым, ушедшим на свой КП, Вострышев доложил: - В числе других пленных захвачен полковник. Но он оглушен или контужен. Куда прикажете отправить? - А кто его взял в плен - твои люди или Борщева? - Да вместе... - неуверенно ответил Вострышев. - Отправь к Борщеву, а сам давай сюда. ...Звягинцеву только что наскоро сделали перевязку. Он не успел еще связаться со штабом армии и не знал общего положения дел. Он знал одно: попытка врага прорваться в стык между частями УРа и дивизией Борщева отбита. Нет, он не считал это заслугой лишь его батальонов, немалую роль в ликвидации прорыва сыграла и сама дивизия Борщева... Тем не менее радостная, пьянящая мысль, что уровцы с честью исполнили свой воинский долг, захватила сейчас Звягинцева целиком. Пройдет короткое время, и он горько ощутит потери: ранены Малинников и Ефремов, погиб командир роты и многие, многие бойцы... Но сейчас он думал только об одном: враг не прошел. Те, кто ведет бой на соединение с волховчанами, могут не беспокоиться о своем тыле... Звягинцев сидел у телефона, закрыв глаза и пытаясь представить себе, что происходит там, на северо-востоке... Да, не батальоны, с которыми его связала военная судьба, прорывали блокаду, - они были своего рода плотиной на пути хлынувшего вражеского потока, который, не встретив преграды, растекся бы, расширился, разлился в огненное море за спинами сражающихся советских бойцов. Крепость этой плотины определялась тем, что ставкой в борьбе были не просто жизнь, то есть физическое существование, или смерть, которая на войне обычна, а нечто гораздо большее: от исхода боя зависела судьба Ленинграда... 28 В ночь на 18 января Звягинцеву позвонил командарм Духанов: - Как обстановка? Немецких танков перед тобой больше нет? - Только разбитые, товарищ "первый", - ответил Звягинцев. - Молодец, подполковник! И бойцы твои молодцы! Передай им мою благодарность. Завтра к девяти тридцати прибудешь ко мне. Оставь за себя начальника штаба. ...В назначенное время Звягинцев был на КП армии. Но командующего там не оказалось. Звягинцев решил зайти в оперативный отдел. В блиндаже за столом сидел полковник, видимо один из операторов, и кричал в телефон: - Соединились?! Где? У Рабочего поселка номер один?! Вот здорово! Так бы сразу и говорил. Давай, записываю! - И полковник, прижимая плечом трубку к уху и хватая со стола карандаш, стал записывать, повторяя вслух: - С нашей стороны... замполит батальона майор Мелконян... старший лейтенант Калугов... сержант Анисимов... С волховской майор Мельников... старший лейтенант Ишимов. Все. Понял! Положив трубку, полковник радостно сказал: - Наконец-то! Соединились! - Товарищ полковник... - с трудом ворочая от волнения языком, проговорил Звягинцев, - я... правильно понял?.. Прорвали?! - Раз соединились, значит, прорвали! Ты откуда такой непонятливый?.. Еще не веря самому себе, Звягинцев попытался осмыслить только что услышанное, но осознал, запомнил только одно слово. Оно было огромным, емким, как сама жизнь, громким, как удар гигантского колокола, радостным, как голубое небо, как солнце, - "прорвали!". - Товарищ полковник, - овладевая наконец собой, четко произнес Звягинцев, - я помощник начальника отдела укрепрайонов фронта. В настоящее время командую шестнадцатым УРом. Имею приказ явиться к командарму. Если он сейчас там, в Первом поселке, - разрешите мне направиться туда. - Хитришь, друг, - добродушно ответил полковник, - чую, на том месте побывать хочешь, так? Понимаю, разрешили бы - сам бы побежал вприпрыжку... Ладно, иди. На пороге появился боец с автоматом в руках. - Пленного привели, товарищ полковник! - доложил он. - Куда его? - Давай сюда, - приказал оператор и добавил: - А сам шагай в третью землянку, там особист язык знает, передай, что полковник Семенов просит зайти. - Спасибо, товарищ полковник! - сказал Звягинцев. - За все спасибо. И главное - за такие новости! Он вышел из землянки, почти столкнувшись у входа с пленным, конвоируемым двумя автоматчиками. - Слушай, Туликов, - обратился Семенов к вошедшему особисту, - вот какого-то оберста привели. Давай снимем предварительный допрос, а потом отправляй его куда следует. Туликов молча кивнул, сел за стол напротив полковника. - Придется вам вести протокол, - сказал он. Семенов вынул из планшета блокнот. - Поставьте ему табуретку, - приказал Туликов автоматчикам, - и подождите у входа. - Поежился: - Холод у вас тут собачий. - Сейчас затопят, я уже приказал, - сказал Семенов. - Садитесь, - по-немецки обратился Туликов к пленному. Тот послушно сел. - Фамилия, звание, должность? - спросил его Туликов и, выслушав ответ, продиктовал: - Арним Данвиц, полковник, командир полка. Данвиц был бледен. На правой щеке краснела длинная царапина. Глаза смотрели не испуганно, а как-то отрешенно. Он не боялся смерти, он думал сейчас о том, что обманут. Обманут всеми - фон Леебом, Манштейном, Кюхлером, Линдеманом и прежде всего самим фюрером... И что фюрер обманул не только его, по и всю армию, всю Германию... Даже теперь, на допросе у русских, Данвиц испугался этих своих мыслей, но лишь на мгновение. Он понял, что ненавидит Гитлера. Он был не в силах отомстить фюреру за свой бесславный конец, но тем сильнее его ненавидел. Ненавидел он и русских, взявших его в плен, землю, на которой находился. Ненависть, ненависть ко всему переполняла душу Данвица. Ему хотелось одного - скорее умереть. - Какую задачу получил ваш полк? - продолжал допрос Туликов. - Ударить от Синявино во фланг противника с целью выхода к Неве. - Давно ваш полк под Ленинградом? - С сентября сорок первого года. - И на что вы столько времени надеялись? - Мы рассчитывали, что русские, не выдержав блокады, поднимут белый флаг. - Если бы такой флаг появился, он был бы мгновенно сдернут сотнями тысяч рук ленинградцев! Брезентовый полог приподнялся, и в землянку шагнул долговязый боец с охапкой нарубленных сучьев. - Наконец-то! - с облегчением воскликнул Семенов и подул на свои, сжимавшие карандаш, закоченевшие пальцы. - Растапливайте быстрее! Боец опустился на корточки перед холодной печкой, открыл дверцу и стал укладывать в печку сучья. О том, что в землянке, куда он нес дрова, допрашивают пленного, Анатолий узнал от ожидавших у входа автоматчиков. Немец сидел спиной к двери и что-то говорил, видимо отвечая на заданный ему вопрос. Анатолий взглянул на сидевших за столом командиров и почувствовал, что его охватывает нервная дрожь. Одним из них был тот самый Туликов, к которому летом прошлого года Анатолий приходил в Управление НКВД с поручением от расстрелянного Кравцова. И вдруг он услышал, как Туликов сказал: - Немец говорит, что видел таких, которые легко согласились бы поднять белый флаг над Смольным... Записывать это не надо. Фашистская болтовня. Анатолий покосился на пленного. Ему вдруг показалось, что это и есть тот самый офицер, который допрашивал его тогда, в Клепиках, и заставил выстрелить в Кравцова. Анатолий застыл у печки, руки не слушались его. А допрос продолжался. - У вас по линии оперативного отдела есть к пленному вопросы? - спросил Туликов. - Есть, - кивнул полковник. - Пусть подойдет к карте... Трясущимися руками Анатолий зажег наконец спичку и сунул ее в печь. Сучья вспыхнули. Можно было уходить, но подняться не хватало сил. Ведь если этот немец действительно тот самый офицер, то он каждую секунду может обернуться, узнать его... И тогда сейчас же расскажет Туликову о том, что произошло тогда, в Клепиках... Скорчившись у печки, Анатолий затылком, спиной ощущал, что сзади - смерть... Если бы он был в состоянии трезво и спокойно оценить ситуацию, то понял бы, что и Туликов и тем более Данвиц могли его сейчас и не узнать. Но он полностью лишился способности думать. Им овладел животный страх. Захлопнув дверцу печки и даже забыв спросить разрешения "быть свободным", Анатолий как-то боком выскочил из землянки и двинулся куда-то, ничего не видя, не замечая вокруг. "Нет, нет, все еще можно исправить, - повторял он точно в бреду. - Я должен попасть на передовую, повести бойцов в атаку, отбросить врага, прорваться..." Он твердил все это, не отдавая себе отчета в реальном положении вещей. Он даже видел себя поднимающимся из окопа, чтобы бросить гранату под гусеницу вражеского танка... На секунду он остановился, прислушиваясь к звукам далекого боя. А потом пошел, даже побежал туда, откуда доносилась перестрелка, где громыхали разрывы. Пот струился по его яйцу, нижняя рубашка прилипла к телу... А он бежал и бежал, не слыша, как ему кричат: "Куда ты? Куда ты, шалавый?!" Он не слышал этих недоуменно-тревожных окликов. Другие слова звучали в его ушах. Это были слова Веры, отца, того лейтенанта, который проверял у Анатолия документы, когда бойцы высадили его из грузовика. "Уходи! Уходи!" - кричала ему Вера. "Гоните этого человека от себя!" - слышались Анатолию слова отца. "Предъявите документы!" - требовал лейтенант. "Уходи! Уходи отсюда!" - снова кричала Вера. И он бы бежал еще долго, если бы вдруг не почувствовал, что с разбега наткнулся на что-то острое, горячее, и это было последним ощущением в жизни Анатолия, потому что именно в этот момент осколок разорвавшейся мины разворотил ему грудь, и он упал на черный от копоти снег, чтобы уже не встать никогда. 29 Встретив у входа в землянку пленного, которого автоматчики вели на допрос, Звягинцев скользнул по нему равнодушным взглядом. Ему так и не суждено было узнать, что этот немец был тем самым офицером, которого он, Звягинцев, разглядывал в бинокль со своего наблюдательного пункта под Лугой, готовясь принять первый в своей жизни бой. Что именно этот офицер по имени Данвиц стоял тогда в горделивой позе, высунувшись из люка головного танка, в черном комбинезоне, без шлема, ветер раздувал его светлые волосы, а на лице застыла то ли брезгливая, то ли самодовольная улыбка. Тогда Звягинцеву почудилось, что эта презрительно-самодовольная ухмылка адресована именно ему, и он еле удержался, чтобы не скомандовать: "Огонь!" - но взял себя в руки и приказал прямо противоположное: "Не стрелять, Суровцев! Повтори командирам рот - не стрелять!" Все это было давно, очень давно... Сейчас же, встретив пленного, Звягинцев, не задерживаясь, прошел мимо. Пленных он перевидел столько, что они ему были абсолютно неинтересны. Им владело сейчас одно желание - как можно быстрее попасть к месту прорыва. Присев на пустую бочку из-под бензина, он вынул из планшета карту. До Рабочего поселка номер один было километров пять. Сунув карту обратно, Звягинцев двинулся к этому раньше мало кому известному, а теперь ставшему историческим поселку. Он шел, и все вокруг казалось ему прикрытым какой-то дымкой, в которой расплывалось живое и мертвое, движущееся и неподвижное... Направлялись куда-то группы бойцов, переваливались, утопая гусеницами в сугробах, танки и самоходки, устремляли к небу свои покореженные стволы разбитые орудия - наши и немецкие, земля была изрезана траншеями, а траншей набиты трупами - видно было, что совсем еще недавно здесь шел отчаянный рукопашный бой. Глядя на все это, Звягинцев повторял про себя: "Свершилось! Наконец-то свершилось!.." Он шел вдоль узкоколейки, по обе стороны которой тянулись прикрытые тонким слоем снега насыпи. Узкоколейкой давным-давно никто не пользовался, рельсы были занесены снегом, а насыпи немцы превратили в оборонительные сооружения: на расстоянии трех - пяти метров друг от друга в них виднелись амбразуры. Невдалеке бойцы складывали штабелями собранные на поле боя трупы немецких солдат и офицеров. Глядя на это, Звягинцев вспомнил лунную ночь на Пискаревском кладбище, когда он, Вера и Суровцев привезли мертвого Валицкого. Там, на кладбище, тоже возвышались штабеля трупов, но это были тела мирных жителей - детей, женщин, стариков, погибших от голода, холода, артиллерийских обстрелов и бомбежек. Видя, какая участь постигла тех, кто обрек Ленинград на чудовищные страдания, Звягинцев не испытывал злобы. Он со спокойным удовлетворением думал о том, что справедливость восторжествовала и что иначе и быть не могло. К Звягинцеву подошел немолодой боец и отрапортовал: - Товарищ подполковник! Взвод производит уборку трупов противника. Командир взвода старший сержант Акимов. Видимо, заметив уже несколько минут наблюдавшего за их работой подполковника, комвзвода счел необходимым отдать ему рапорт. - Вольно! - скомандовал Звягинцев. - Много работы? - Много, товарищ подполковник. Наших ребят погибших почти всех уже собрали. Будем в братских могилах хоронить. А теперь вот этих подбираем. Звягинцев внезапно почувствовал, как его охватывает яростная ненависть... - Пусть пленные их хоронят! Не заслужили, чтобы наши бойцы на это еще силы тратили! - Мы получили приказ сложить в штабеля, - сухо ответил сержант. - Потом подрывники могилы взроют. - И добавил уже другим тоном: - Сейчас-то эти фрицы безвредные. А знаете, сколько наших бойцов полегло, пока всю эту фашистскую нечисть из "лисьих нор" повыкурили?! Звягинцев смотрел на пирамиду трупов. Вот оно, возмездие!.. - Разрешите продолжать, товарищ подполковник? - спросил старший сержант. - Да, конечно, - поспешно ответил Звягинцев. - Продолжайте! Он двинулся дальше. И снова шел мимо подбитых и обгоревших танков - немецких, с белыми крестами на броне, и наших "тридцатьчетверок", мимо еще не убранных трупов советских бойцов и немецких солдат. И снова представлял себе, каким кровопролитным, каким страшным по своему накалу и беспощадности был недавно отгремевший бой. Впрочем, бой еще не утих. С юго-востока доносились артиллерийские разрывы и глухие пулеметные очереди - там сражение продолжалось. Так Звягинцев шел час, а может быть, и больше, пока не спросил одного из бойцов, проходившего мимо с котелком в руке: - Товарищ боец! Где тут этот самый Первый поселок? - Первый-то? - переспросил тот. - Так вот же он,