ильно хочешь им казаться, наслушавшись речей Ковбой-Трофима, и даже не представитель среднего класса... Ты ежик... из дерьма, утыканного палочками, про которого любишь рассуждать..., глухой и слепой..., в ----------------- * Меня это не колышит (жарг.) ** Важная персона. Шишка (жарг.) наушниках и очках... Ступай! У меня дела... - Хороший режиссер даже из дерьма делает конфету, - отбивался Вавила. - А тут еще палочки вам... Почти совершенное, хорошо тренированное тело Елены Лопухиной легко и просто справилось с последствиями нефрэктомии. Оставшаяся почка взяла на себя функции удаленной и успешно фильтровала мочу, и удаляла шлаки за двоих... Она по-началу ограничивала себя в соленом и жидкостях, но скоро поняла, что в этом нет необходимости... Микрохирурги с восьмого этажа иссекли старый послеоперационный рубец в боку и наложили новые швы атравматичными иглами... изнутри..., и уродливого рубца не стало... Остался Ковбой-Трофим, зачастивший в Отделение с демонстрациями перед персоналом отеческой заботы и любви к ней, с ледянящей душу холодной вежливостью и пониманием того, что произошло, и почти не замечающий ее при этом, хоть глядел всякий раз с неизбывной заботой и состраданием, будто давал понять всем: "Ибо те, кто без закона согрешили, без Закона и погибнут; а те, кто под Законом согрешили, по Закону будут осуждены". * Пришло лето, для характеристики которого применительно к кардиохирургии и трансплантологии лучше всего подходили слова про сезон слишком жаркий, чтоб делать то, для чего зимой было слишком холодно..., хотя в операционных и палатах Цеха воздух кондиционировала дорогущая американская система... Институтский парк был удивительно ухожен, будто ждали визитеров высоких или заморских. Отъевшиеся голуби и примкнувшие к ним за зиму вороны демонстрировали редкостную привязанность к посетителям, встречая каждого таким доверительным и безбоязненным хлопаньем крыльев над головой, что родственники балдея, вынимали из сумок и раздавали птицам большую часть из припасенного в сумках... Когда Станислава объявила о дне свадьбы, заявив публично, что торжество собрался финансировать Ковбой-Трофим, служивый люд задумчиво притих в недоумении, зная прижимистоть директора и отстраненность от институтских гулянок... А когда выяснилось, что для свадьбы арендован пароходик, пусть речной и маленький, Цех встал на цыпочки, стараясь постичь глубину поступка небожителя..., и не смог... Пароходик назывался "Кузьма Минин" и институтская публика, традиционно подвыпив быстро и сильно, стала искать Митю Пожарского, и не находила, и осторожничая, старалась обходить стороной переднее пространство кораблика с Ковбой-Трофимом, негром и Станиславой за парадным фуршетным столом, привычно обсуждая новые хирургические идеи, как всегда идущие с Запада, собственную государственную власть, которая, в отличие от них, все еще могла позволять себе быть бездарной и злой, общих для многих из них молодых женщин, для которых специально снималась двухкомнатная квартира поблизости, набиравший силу бум со -------- * Новый Завет. Послание Римлянам, 2:12 стволовыми клетками, к которым, как большинство хирургов, относились скептически, полагая, что только скальпель способен... Елена Лопухина и следователь Волошин, выступавшие свидетелями на свадьбе, сидели на верхней палубе, периодически включаясь в карабельное веселье и принудительную, не терпящую отлагательств и отказов, выпивку, когда новая партия хирургов, представляющих очередной специализированный департамент Цеха или его этаж, добиралась до них... Они не заметили, как сильно поплыли оба под влиянием разномастного алкоголя, и с трудом удерживаясь от отчаянного желания поскорее сойтись с коллективом, попрекающим их неуместной на речном кораблике гордыней, старались поскорее расставить точки в слишком затянувшемся, еще с весны, но неизменно прекрасном, будоражущем воображение споре о привратностях любви палача и жертвы, не исключающем возможности постоянной сексуальной близости между ними... Бигль Фрэт, давно и определенно высказавший на это счет все, что полагал нужным, из которого коронной фразой оставалось его неизменное: "You're the best!",* осторожно сидел, будто в Виварии, уложив зад на задние лапы подле Лопухиной, и с трудом оценивал происходящее, надышавшись алкогольных паров... Он сразу почувствовал приближение Ковбой-Трофима, поднялся на ноги и почти неслышно зарычал, и стал быть себя по бокам хвостом, и переступать ногами. - Ночи на Москва-реке все еще холодные, детка, - сказал немного пьяно директор Цеха, посмотрел укоризненно на бигля, пошатнулся из-за невидимой волны, и продолжал удивительно миролюбиво: - Простудишься.... организм ослаблен... лучше не рисковать... Он стоял в ожидании ее реплики, демонстрируя уверенность и сопричастность всем прекрасным начинаниям Цеха, включая свадьбу простой лаборантки, на которую пригласил часть сотрудников, уверенный, что американцы непременно прознают про это... А Лопухина молчала, вызывающе, даже дерзко, и придерживала бигля за ошейник с магнитной карточкой, которая давно размагнитилась. - Похоже, ты не слишком расположена к беседе, - миролюбиво заметил Ковбой-Трофим, опускаясь на жесткую деревянную скамью с многочисленными именами и датами прежних параходиковых пассажиров, вырезанными ножем или выжженными сигаретами, и провожая глазами скользнувшего вниз по лестнице Фрэта... - Если следователь столь дружелюбен к одному из фигурантов дела, это хороший признак, - продолжал излагать Ковбой. - Неправда ли, господин Волошин? - Фигурант к тому же спит со следователем, - голосом для научных докладов сказала Лопухина и посмотрела в лицо директору. - Надеюсь, в ближайшее время вы свернете свою работу в Цехе? - --------------- * Ты лучше всех! спросил Ковбой, повернувшись к Волошину, стараясь даже мимикой не реагировать на заявление Лопухиной. - Полагаю, мы закончили уже. В противном случае меня не было бы здесь... В течение некоторого времени внешние контакты института будут контролироваться соответствующими службами и все... - Прокуратура издаст меморандум или сделает какое-либо письменное заявление в связи с окончанием расследования? - Директор Цеха сидел удивительно прямо на неудобной скамье, очень современный, в любимых своих прогулочных одеждах серо-коричневых цветов из замши и кожи такой тонкой выделки, что казались обычной тканью, в двухстороннем шейном платке, улыбчивый и строгий, необычайно демократичный и недоступный..., "Небожитель, короче", - как любил говорить Вавила, - символизируя собой системы непреходящих ценностей и принципов страны. - Нет - Ответил Волошин. - С нашей стороны не последует заявлений. - Он встал, протянул руку Лопухиной: - Думаю профессор Трофимов прав, Ленсанна. Становится прохладно... Вам лучше спуститься вниз... Внизу, в передней части пароходика, где были накрыты столы, заваленные фуршетной едой, у стены в двух глубоких креслах, неизвестно как затесавшихся сюда, чопорно сидели Станислава и Эйбрехэм. Станислава в коротком платье на бретельках, черном и шероховатом, купленном в очень дорогом нью-йоркском бутике, мусолила в руке высокую рюмку с шампанским, а возле негра на полу, рядом со снятыми лакированными туфлями, которые несмотря на гигантские размеры, невыносимо жали, стоял широкий стакан толстого стекла, на четверть заполненный виски, и время от времени опасно кренился под ударами незаметной волны. Рядом с Эйбрехэмом в носках и свадебном сюртуке сидел Фрэт, а возле Славы на парусиновом стульчике примостился Вавила, как и негр, облаченный в непривычный смокинг... Если Авраам испытывал некоторое смятение от происходящего, растерянно улыбался, демонстрируя удивительные зубы, непохожие на настоящие, и крепко держался лопатой-рукой за Станиславу, которая изо всех сил старалась приободрить его, пеориодически улыбаясь и нежно нашептывая что-то в ухо, понимая в душе, что счастье в браке с ним здесь, в России, не найдет, если не принесет его сама..., с собой..., то сильно подвыпивший Вавила чувстовал себя совершенно раскованно и непринужденно, и тащился во всю, наслаждаясь свадьбой, пароходиком, короткой дружеской беседой на глазах всего Цеха с Ковбой-Трофимом, впервые в жизни надетым смокингом, уважительными взглядами коллег, странной улыбкой Лопухиной, пожатием руки Волошина, дружбой с ветеринаром, Станиславой и биглем, и казалось нет здесь счастливее и радостнее его... - Помни, девочка! - будто прочел недавние Славины мысли, вещал Вавила, автоматически поглаживая полноватое бедро. - Влюбившись люди теряют рассудок, чтоб потом, в браке, заметить это... - Не парься, Вавила! Don't worry... - вяло среагировала она. - What about the honeymoon?* - спросил улыбаясь подошедший Волошин. - Только три дня, - оживилась Слава. - Абрашка должен контролировать ход ремонтных работ в Виварии... Нам хватит. - Она перестала, наконец, окать. - В пятницу жду вас с Эйбрехэмом у себя на даче, - сказала Лопухина. - Волошин подвезет вас... Не забудь взять с собой Фрэта... - Можно мне, Ленсанна, вместе с Фрэтом и молодоженами...? - настырно спросил Вавила, рассчитывая на вежливое "Конечно!". И тут же понимая, что не следовало напрашиваться, и стараясь сгладить предстоящую неловкость, добавил: - ...в качестве прилично зарабатывающего руководителя департамента внешних связей Цеха... Вы говорили: "Бедность не может быть сестрой высокого ума...". - Фрэт говорил! - оборвала его Лопухина... - А еще он говорил, что для некоторых размышление - состояние почти противоестественное. Похоже, тебя имел в виду... Правда, бигль? - И отвернувшись, и посмотрев на Волошина, привычно маячащего теперь за спиной, сказала: - Нам пора, Славка! Будь счастлива! Bye Abraham! See you on Friday evening in the country.* Они встали оба: негр-гигант, чуть пригнувший голову под потолком, элегантный и строгий, хоть в носках, и вправду, похожий на большой концертный рояль с высоко поднятой крышкой и пюпитром для нот, и крупная тоже, чуть полноватая, белолицая, юнная женщина, смотрящаяся рядом с ним худенькой топ-моделью из команды известного на весь мир модельера, и Лопухина, восхищенная прелестью этой пары, кричаще разной и удивительно гармонично встроенной друг в друга, не удержалась и, приблизив к Станиславе лицо, и целуя в щеку, провела рукой по бедрам девушки, задержав на мгновение руку на твердой ягодице... Под утро, мокрая от пота, с распухшими от поцелуев губами и синяками под глазами на осунувшемся за ночь и от этого еще более скуластом и прекрасном лице, с похудевшим телом девочки-подростка и грудью взрослой женщины, пытаясь безуспешно, который раз, расправить под собой свернувшуюся в трубку влажную мятую простыню, трудно дыша и накручивая на длинный указательный палец с ухоженным ногтем пружинисто-жесткие волосы Волошинского лобка, Лопухина сказала: - Мне все еще кажется, что ту первую встречу в гостинице Россия после теннисного матча на Кубок Кремля придумала я сама... - Это я ее придумал, доктор Лопухина, - сказал Волошин серьезно. - Постараюсь прямо сейчас воспроизвести по памяти... - И принялся осторожно высвобождать из тугого кольца волос ее палец, чтобы переместиться вниз, к бедрам, уже начинающим свой медленный путь в --------------- * Где будете проводить медовый месяц? ** Пока. Увидимся в пятницу на даче. стороны и вверх..., и переместившись, коснулся пальцами узкого светлого кустика над лобком с заметно тяжелеющей под ним, набухающей плотью, сразу ставшей влажной и требовательной, готовой к недозволенным ласкам..., и он, как в тот первый раз, убрав пальцы и упреждая ее желания, стал целовать кожу тугими с царапающей щетиной губами, которые, опалили лицо и вновь переместились вниз, и стали бродить по телу без всякого плана, обжигая сумасшедшим жаром, пока, наконец, не почувствовала и не прониклась сверхзадачей его действий, и не стала помогать, втягиваясь в губительный ритм ласки, которая, и она уже знала это, должна была привести его губы..., этот колючий жаждущий рот в то единственное место, уже горячечное и болезненное, которое трепетно поджидало исцеления, истекая влагой мучительного нетерпения... - Я собралась выступить на институтской конференции, Игорь! - сказала Лопухина, глядя в быстро светлеющее окно. Закутанная в темный банный халат Nike, она сидела на кровати, поджав под себя ноги и аккуратно стряхивала пепел на пол собственной спальни. - Я должна это сделать..., и институтский люд ждет от меня поступков... - Мы уже обсуждали эту возможность, - сказал Волошин, поднимая с пола широкий стакан с водкой на дне и поглаживая кончиками пальцев плоский дворянский живот перед собою. - Каждый раз мы оба соглашались с бессмысленностью подобного действия... Ты даже знаешь, почему... - Значит оставить все как есть..., как было?! У кого из сотрудников Цеха выдерут почку или печень в следующий раз...? У Вавилы, Станиславы, Авраама?! Или заставят их сделать это с другими?! Налей мне водки чуть-чуть... В черном холодильнике на кухне..., верхняя дверца... Она сделала несколько мелких глотков подряд, будто пробовала сильно горячий кофе, не поморщилась, тряхнула головой и темные волосы мощным столбом взмыли кверху, застыв там ненадолго, чтоб потом покойно и гладко опуститься обратно... - Я должна сделать это, Игорь... Вавила привычно струсил и отказался идти против Ковбой-Трофима... Значит я... Больше некому... Ты сядешь где-нибудь сбоку и если станет совсем туго или невмоготу просто уведешь меня оттуда... - Ты собралась воевать не с ветрянными мельницами, девочка. Ты замахнулась на один из символов нации... Он не просто блестящий хирург и талантливый организатор, он и вправду хирургический гений... Cама так полагаешь... У него все мыслимые награды, звания, должности... Он вхож в любые двери Москвы..., признан в мире... - Прекрасно! Будто некролог прочел... - А ты с одной почкой, - продолжал Волошин, не обращая внимания на реплику, - удаленной по его команде, хочешь воевать с ним...? Он просто раздавит тебя и вся карательная мощь страны обрушится на доктора Лопухину... из бывших дворян, прекрасную женщину, умную и красивую, хорошего хирурга и менеджера... - Я не менеджер, Волошин! Я предводительница, как говорит Фрэт... Знаешь, как по-английский "предводитель"? - Знаю... Leader... Лидер... Тот, кто впереди... - Плохо учат в Юридической Академии... Предводитель - человек, способный поменять правила игры в отличие от менеджера, который строго следует им... Я хочу, наконец, начать дуть в свои паруса, как учила мать... Все что было до этого: учебная тревога для крыс на военном корабле. - Ты собираешься поступить неразумно, Хеленочка! - Да! Я неразумна, если полагать, что разумный приспосабливается к миру..., к обстоятельствам..., как Ковбой-Трофим, как Вавила..., как ты... Я гугенот-реформатор... и способна переделать мир..., сделав его лучше, ироничнее, справедливее, нетерпимее к злу..., и я сделаю это... - Она улыбнулась. - Наслушавшись такого не каждый согласиться участвовать...в зрелище этом... Но ты поможешь и не станешь отговаривать... - Простите, что заставил вас ждать, Игорь... В операционной время имеет склонность периодически замирать... ненадолго... Трудный случай сегодня... Ничего, что называю вас так... - Конечно! - задвигался в кресле Волошин. - Теперь я бываю здесь только неофициально... Ваш кабинет всякий раз поражает... и не только размерами... Ничего подобного не видел... - Я вырос в маленьком приволжском городке... в деревянном двухэтажном бараке, который подпирали и подпирали бревнами, чтоб не упал... Он и сейчас стоит... Правда первый этаж в землю ушел... и стал нежилым. - Ковбой-Трофим резко встал из-за стола, подошел к подоконнику с цветком-задохликом, взял его в руки и продолжал, стоя к следователю спиной. - У меня была своя комната в этом доме - чуланчик, который отец обшил досками и толем... Знаете, что такое "толь"? Прекрасно... Там стояла тумбочка, служившая письменным столом..., отец выдрал из нее дверцу, чтоб было куда ставить ноги..., тяжелый деревянный стул с высокой спинкой и сундучек с чуть покатой крышкой, на котором я спал до десяти лет, загороженный стулом, чтоб не упасть..., а потом уже не умещался и ночевал с родителями в одной комнате... Оставался почти метр свободного пространства на полу, застланном лоскутным одеялом: на нем я иногда делал по утрам зарядку... С тех времен осталась боязнь тесных пространств... Ковбой вернулся к столу, помешкал, давая Волошину возможность начать, и вызвал секретаря - сухопарую старую деву, похожую на гобой, которой когда-то Лопухиной до смерти хотелось залезть под юбку, чтоб посмотреть, что там... - Принесите нам чаю... и что-нибудь закусить... Выпьете коньяк? - С удовольствием, - отреагировал Волошин и пользуясь паузой -академик копошился у бара, выбирая выпивку, - продолжал: - Знаю, всему предпочитаете "Греми", поэтому..., чтоб не обременять вас, плесните его чуток... - Откуда вам известно про "Греми"? - удивился Ковбой-Трофим. - Ну... Я ведь бывший мент, как говорят ваши сотрудники... Лягавый... Нюх у меня не хуже ищейки... - Выкладывай господин Волошин, что привело вас сюда? - Ковбой стал строгим. - Через пяднадцать минут у меня следующая операция. - Елена Лопухина..., в которую влюблен до беспамятства, так, что готов кричать про это, будто болен, собралась, против всех моих уговоров и даже угроз, на пятничной институтской конференции поделиться с коллективом всем, что ей известно по уголовному делу об обороте неучтенных донорских органов, недавно закрытому из-за смерти основных обвиняемых... - Ее сообщение не включено в повестку предстоящей конференции, - спокойно отреагировал академик, - и я не собираюсь давать ей слово вне программы... - Не уверен, что она станет просить его, - впервые улыбнулся Волошин, вставая из неудобного, очень глубокого кресла, в котором колени доставали лица. - Она будет настаивать на вашей отставке... Полагаю, у нее есть аргументы... - Знаете, как приятно ощущать собственное могущество и влияние..., и не только в Цехе... Про то, что могу открыть любую начальствующую дверь ногой, уже говорил... - Ковбой встал и вновь подошел к окну, к любимому своему цветку... - Отказаться от этого самому..., по собственной воле невозможно... - Ковбой улыбнулся. - Наш сотрудник доктор Владимиров, по прозвищу Вавила, говорит: "Это, как реформировать календарь, в попытке ускорить роды"... И чем старше становлюсь, тем сильнее желание сохранить все, как есть..., как было... - Как похоже они говрят оба, - с удивлением подумал Валошин, вспоминая недавнюю речь Елены. - А наша Лопухина взбалмошная и упрямая молодая женщина, склонная к непрогнозируемым поступкам, - продолжал Ковбой, медленно наливаясь злобой. - Мне кажется она оловяный солдатик, стойкий и отважный..., и надувала всегда ваши паруса..., хоть говорит теперь, что стала гугенотом в подвале Вивария. - Почему она не идет в прокуратуру? Зачем ей этот фарс с конференцией...? Потому, что у оловяного солдатика кроме одной почки еще и нога одна...? Или она не солдатик, а бумажная балерина, что боится сгореть в огне...? - академик с трудом сдерживал себя, чтоб не перейти в гневе на жаргон, которому обучил его Спиркин. - Она понимает, что вы неуязвимы, что бы ни творили... И прокуратура, защищая вас..., странно звучит для русского уха "прокуратура защищает", станет спасать ценности, которые нормальному человеку кажутся... сомнительными. - Ей движет чувство мести, копившееся веками всем их дворянским родом, - устало прошелестел Ковбой-Трофим, немного успокаиваясь. - Насколько известно, у Лопухиных не было серьезных проблем с царствующими домами России... Наоборот... А расстрелы и ссылки членов их семьи начались после революции... - Неважно! Я не собираюсь отвечать за ошибки и просчеты ЧК, НКВД... или как их называли тогда! - Ковбой опять кричал, нервно перекладывая предметы на обширном письменном столе, и Волошин подумал, улыбаясь в душе, что вещей на столе ему хватит еще надолго... - Вы разумный человек, Игорь... У вас высокое положение в обществе... - У нее тоже, - перебил Волошин. - И ее, похоже, не очень интересуют старые ошибочные убийства Чека. - У вас высокое положение в обществе, - гнул свое Ковбой-Трофим. - Жаль потерять его незаслуженно... Отговорите Елену Александровну... Она собралась на собственное аутодафе и ищет хворост для пятничного костра... Хотите, чтоб я поджег? - Нет! - искренне сказал Валошин. - Не хочу! Из-за этого я здесь... Она почти всю жизнь считала, что вам принадлежала ее душа, а тело... просто доставалось в придачу... Теперь она знает, что вы владели только телом..., потому ей не страшно... Может быть вы сами найдете решение, способное остановить ее - И не подумаю! - твердо произнес Ковбой-Трофим, и Волошин поверил, и засобирался, гася сигарету, поправляя галстук и стряхивая несуществующие крошки с брюк, стараясь делать все это одновременно... - Простите, что отнял у вас столько времени, профессор Трофимов. - Волошин встал, наконец, и двинулся к двери, забывая пожать протянутую руку... Он взялся за ручку, судорожно пересчитывая в голове самые, казалось, безумные варианты урегулирования и, по-прежнему ничего не находя, толкнул дверь, и услышал спиной..., даже не услышал, а почувствовал негромкий шелест Ковбоевых слов: - Скажите, через год я уступлю ей место директора Цеха... Он повернулся: - На это она не согласиться... - А чего хочет эта сука?! - заорал издалека Ковбой-Трофим. - Чтоб меня упрятали за решетку?! В маленькое замкнутое пространство?! - Ннет! Не думаю... Ей хватит вашего публичного позора... Конфернц-зал Цеха был детищем Ковбой-Трофима, на которое он в свое время не пожалел ни денег, ни сил... Круто спускающийся к функциональной сцене высоченный амфитеатр на тысячу мест, с модерновыми креслами дорогого дерева из кожи со встроенными в подлокотники пюпитрами и наушниками для синхронного перевода, огромными окнами из поляроидного стекла, затемняющимися легко и быстро, дигитальной аудиотехникой, компьютерными проекторами, совершенно потрясающим бестеневым освещением, будто зал увешан операционными лампами, стенами, облицованными панелями из дерева ценных пород с большими портретами выдающихся хирургов, писанных маслом неизвестным художником, скорее всего с фотографий, в строгих широких и черных деревянных рамах, подчеркивающих их заслуги и подвешенных на одинаково длинных шнурах..., массивным длинным столом президиума на сцене, похожим на гигантский старинный сундук, набитый сокровищами, и концертным роялем в углу с приподнятой коричневой крышкой в тон стенам, паркету и коврам в проходах... Все это великолепие странным образом оживало с появлением в зале Ковбой-Трофима, который и в этот раз демонстративно скромно уселся за маленький столик на сцене с переносной лампой и неизменным стаканом крепкого чая с грузинским коньяком, согласно институтской легенде, в серебрянном подстаканнике. Когда конференция заканчивалась и врачи, готовясь поскорее выбраться из зала, стали подниматься, хлопая сиденьями кресел, и громко переговариваться, уже не обращая внимание на сцену, Лопухина встала и двинулась вперед к трибуне с микрофонами. Она не помнила, как шла по проходу почти из середины зала, встречая недоуменные взгляды, как увидала очень близко враз посеревшее под зимним загаром лицо Ковбой-Трофима, говорившего что-то, и попыталась улыбнуться неведомо кому, и не смогла, как остановилась возле трибуны, сбоку, забыв о микрофонах, и глядя в зал, и по-прежнему не видя лиц, произнесла негромко, будто себе самой: - Я хочу сказать вам всем несколько слов... Шум еще продолжался, но постепенно какая-то странная напряженность овладела всеми и зал быстро затих... Он даже не затих..., он будто вымер... Она стояла, как казалось ей, очень неловко и беспомощно оглядывалась по сторонами, нервически переступая ногами, не находя места рукам, и одергивала пиджак, поравляла волосы, думая к месту или нет, что иногда, чтоб услышали надо промолчать, и несколько раз открывала рот в попытке начать, с ужасом понимая, что забыла подготовленный текст, кроме одной, как казалось ей теперь, совершенно дурацкой фразы откуда-то из середины: "...Самый важный плод человеческих усилий его собственная личность... Надо перестать бояться и заискивать...", и еще одной, из Вавиловых интернетовских прибауток: "Ссорится с Ковбой-Трофимом, все равно, что ожидать жалоб на качество парашютов", и увидела, как по проходу к сцене движется Волошин и рядом Фрэт, будто привязанный к ноге..., и сказала наконец: - Похоже я заплатила за собственные ошибки... сполна, коллеги, а может больше... - Она увидела, что Волошин присел осторожно в кресло, почти у самой сцены, забывая опереться о спинку, а рядом, в проходе, аккуратно уложив зад на толстый ковер, устроился бигль, и оба уставились на нее, тревожно и с надеждой, в ожидании обещанных действий, и тогда она шагнула вперед, к краю сцены, и голосом, которым делала научные доклады, четко и внятно произнесла, удивляясь появившейся из ниоткуда свободе и легкости: - ...Потому хочу просить задержаться на несколько минут.. И вас..., - она обернулась к Ковбой-Трофиму... ...Когда она кончила и посмотрела на Волошина, что почти победно улыбался, поглаживая загривок Фрэта, прошло не более пяти минут, в которые она умудрилась втиснуть, будто это библейские тексты, не столько обличения двойного менеджмента Ковбой-Трофима, сколько новые правила и поведенческую стратегию в науке, хирургической трансплантологии и бизнесе, способных обеспечить достижение совсем других целей, сулящих признание и благополучие сотрудникам..., не учреждению под названием Цех, которое и без того давно уже было самодостаточным..., и, вслушиваясь в звенящую тишину размышляющего конференц-зала, забитого под завязку институтским людом, очень умным, квалифицированным, ушлым и небедным из-за постоянно подносимых родственниками гонораров в конвертах, тоже полулегальных..., поняла вдруг, что дорога, на которую звала, совсем не так легка и понятна, как казалась из подвала Вивария, где лежала брошенная всеми после бандитской нефрэктомии..., и еще Ковбой-Трофим за спиной, не проронивший ни слова до сих пор... Она оглянулась и напряглась в ожидании атаки, которой не последовало... Ковбой-Трофим одиноко сидел за маленьким столиком с переносной лампой, беспроводным микрофоном и стаканом густого темно-оранжевого чая в подстаканнике, и держал паузу..., так мастерски, даже виртуозно, будто до прихода в Цех много лет прослужил во МХАТЕ, прекрасно понимая, что каждая лишняя секунда тишины работает на него..., на его сценический образ..., и прошлый, и создаваемый здесь и сейчас, прямо на глазах ошалевшей институтской публики..., и наслаждался молчанием... А когда понял, что надо встать и что-то сказать, было поздно, потому как зал, похоже, принял решение, без дополнительных переговоров и консультаций, молча и быстро, тревожась лишь предстоящим и почти соглашаясь с ним... - Елена Александровна хороший хирург и организатор. - Ковбой шелестел, старался наверстать упущенное, зная, что проигрывает, но упрямо шел вперед, будто вел на кабана на давнишней зимней охоте в подмосковном лесу вседорожник свой, готовый биться до конца... - И это не секрет для нас всех, присутствующих здесь..., как и не секрет, что она была втянута в..., - он на мгновение замялся, стараясь подобрать наиболее мягкую формулировку, - ...в незаконный оборот донорских органов, часть которых, как ни прискорбно, прошла через отделения Цеха... Во всей этой сомнительной истории, которая к счастью закончилась, для меня остается непонятным одно: зачем было убивать молодую беременную женщину только ради того, чтоб имплантировать больному Рывкину..., человеку сомнительной репутации... и пьянице человеческий зародыш...? Зал удивленно и негромко загудел. Ковбой-Трофим встал, подавляя гул, уверенно и легко, демонстрируя, что возраст - категория, давно укрощенная им, почти бессмертным всемогущим директором Цеха, не только создавшим институт из ничего, на голом месте, но обеспечившим всех их, сидящих здесь, учеными степенями, званиями и должностями, и неплохими гонорарами, которым могут позавидовать хирурги многих, если не всех московских клиник. Отпил из стакана с подстаканником темно-оранжевую, почти коричневую жидкость и сказал: - Мы все понимаем, как ей досталось... и что это стоило здоровья... - Мне это стоило гораздо больше, - подумала Лопухина, но ничего не сказала. -...и как она инстинктивно жаждет реванша, припоминая трагическую судьбу своего клана, - продолжал директор. - Все этих сосланных на каторгу, в ссылку, невинно убиенных благородных, хорошо образованных и когда-то состоятельных людей Лопухиных... Не станем придавать значения словам... Надо время, чтоб она полностью восстановилась... физически... Жить с единственной почкой очень тяжело, зная как легко любая банальная инфекция может вывести ее из строя... А душевных сил у очаровательной Елены Александровны хватит на всех нас, присутствующих здесь... Спасибо... Все свободны... Досвиданья... А зал сидел..., молчал... и, похоже, не собирался расходиться... Лето в этом году было приятным во всех отношениях, как гоголевская женщина, и не хотелось думать, вспоминая Эзопа, что не всегда оно будет... А Москва, неупорядоченными рывками без ритма и мелодики, становилась все красивее, превращаясь из низкорослого купеческого города-подростка, а потом социалистически образцового мегаполиса-героя с целой кучей орденов неизвестно за что и куда прикрепленных, с редкими вкраплениями архитектурных шедевров, в одну из самых современных, комфортабельных и привлекательных столиц мира. Так, наверное, разбивая скорлупу изнутри появляется на свет в рванном джазовом ритме птенец... и становится центром вселенной..., или собирает мальчуган редкостный трансформер, претендующий на уникальность..., как галактика... В это лето хаотично возводимые современные дома-стиляги с крышами-шапочками на любой вкус и даже целые кварталы, независимо от предназначения и расположения, еще недавно казавшиеся странно, даже вызывающе, эклектичными и бездарными в море стандартных и убогих социалистических коробок-построек из под дешевых туфель, вдруг начали выстраиваться в удивительно гармоничную чуть синкопированную мелодику инновационных архитектурных форм, зазвучавших поразительно слаженно, торжественно и величественно, и сразу возникло неизвестно откуда ощущение неизбывной уверенности в собственных силах и больших денег, поселившееся в воздухе московских улиц и площадей, и придающих почти сказочную прелесть всем этим Немецким слободкам, Чистым прудам, Солянке, Цветному бульвару... Фрэт теперь знал не хуже старожил-таксистов свой город и очень любил, гордился им и понимал, и московские запахи стали такими же родными и близкими "до боли", как любил повторять вернувшийся из ссылки одноглазый дворняга Пахом, на котором не стали делать эксперименты в чужом институте, будто Москва - любимый Виварий, только что отремонтированный, скорее выстроенный почти заново и с иголочки оснащенный старательными американцами... Кабинет Эйбрехэма с огромным окном во всю стену походил на офис, что расположены обычно на Пятой авеню, а лаборантская, в которой ночами обреталась Слава, превратилась почти в гостиничный номер с письменным столом, кожанными креслами и большим диваном с дистанционным управлением - remote control, который настойчивый ветеринар нашел в одном из нью-йоркских мебельных магазинов... - Каждая лабораторная собака заслуживает отдельного номера, - говорил Авраам Лопухиной по-английски на полном серьезе: русский ему не давался, кроме нескольких матерных слов, которым научил его кто-то из служителей Вивария, произносимых с такими искажениями, что понять кого он имеет... в виду было невозможно. Ветеринар постоянно использовал Славу переводчиком и был счастлив этим, а она демонстрировала пострясающие способности в английском, забывая окать, и теперь ее часто приглашали в Цех на синхронные переводы и переговоры, и хорошо платили... - Каждое лабораторное животное заслуживает отдельного номера в Виварии..., особенно собаки! - говорил ветеринар. - К сожалению, мы не можем предоставить им подобные удобства, даже в Америке..., но то, что мы сделали для них здесь... почти сделали... просто замечательно. I get it up!* - Здравствуй, собака! - сказала Лопухина, косясь на телевизор Sony с картинкой новостей CNN на экране, стоящий на полу, от которого только что отвернулся Фрэт, и уселась удобно перед ним на высокую гигиеничную табуретку из нержавейки и толстого небьющегося стекла-сиденья, и оглядела стены, тщательно отделанные веселым кафелем, и пол без традиционных опилок, крытый неизвестным гладким материалом с многочисленными отверстиями для стока воды... Просторные клетки из нержавеющей стали, зарешеченные спереди крупной сеткой, стояли у длинной дальней стены друг на друге в два этажа. Их конструкция была удивительно рационально и просто приспособлена для ухода за животными, и запаха в помещении не было совсем, хотя в клетках находилось больше десятка биглей... - Похоже, Абрам готов исполнять любые твои прихоти, собака. - Она нервно улыбнулась. - Попроси компьютер тогда... и кресло-качалку, и беспроводные наушники..., и закажи пиццу Maxima... - Что-то случилось? - спросил Фрэт, втягивая в затрепетавшие ноздри запахи молодой женщины, мгновенно проникаясь прочно поселившимися в ней отчаянием и тревогой, и печалью, такой глубокой и беспросветной, что до дна не добраться, как ни старайся и не копай... ------------ * Я тащусь! (жарг.) - Фрэт! Ничего не происходит! Будто не покончил с собой доктор Спиркин в подвале Третьяковской галлерее, не спился окончательно талантливый Митя Борщев, испугавшись ответственности за легкомысленные связи с криминальным миром и работающий грузчиком теперь в Универсаме, у меня по-прежнему две почки и не было выступления на пятничной институтской конференции... Она достала сигарету, закурила, нервно затянулась и автоматически, не думая и не глядя, швырнула зажигалку в дальнюю корзину для мусора, и лишь потом, наблюдая за полетом, почувствовала непривычную тяжесть в руке перед броском... - Если что и происходит, то только плохое, Фрэт... Та безумная ночная пьяная прогулка Рывкина с Митей холодной весной по ночному Соколу дорого обошлась ему... Похоже, избыточные дозы алкоголя..., по его рассказам он выпил чуть больше литра водки, убили зародыш, неприспособленный к подобным нагрузкам интоксикантами... Видимо, нежные клетки эмбриона, несмотря на хорошее кровоснабжение, просто денатурировали, как необратимо денатурируются белки под воздействием спирта... Он уже давно опять очень старый и больной..., на постоянном гемодиализе... и я должна, наконец, решиться на трансплантацию ему новой почки... В жизни бы не стало делать этого..., он он-то, как раз заслужил... - Почему у нас так устроено, Хеленочка, что все, даже самое хорошое..., гениальное почти..., идет backasswards и уничтожается на корню...? Талантливые русские генетики до- и послевоенных лет, что были тогда впереди всех, всего мира... Большую часть из них посадили, многих растреляли, генетику обозвали лженаукой... Русский биолог Демихов в середине прошлого века в Москве начал первым в мире получать в эксперименте реальные результаты после пересадки органов..., даже головы... Хорошо, что не был врачем..., поэтому его не принимали всерьез и не закрыли..., лишь объявили трансплантологию буржуазной наукой..., а к нему приезжали учиться из заграницы те, кто позже стали признанными лидерами клинической трансплантологии... Почти целый век в запасниках Русского музея в Ленинграде парились картины гениальных русских художников двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия... А эксперимент с человеческим эмбрионом ты повторишь..., рано или поздно..., - печально закончил Фрэт и, глухо стукнув о пол тяжелым хвостом, добавил: - Не думаю, что сегодня многое изменилось..., скорее наоборот... Ты - предводительница... Меняй! - Наши недостатки - продолжение наших достоинств, говорит умница Вавила, черпающий мудрость в Интернете... Вот почему их так много... - Она посмотрела, не видя, в окно, втянула в себя воздух Вивария и не почувствовала привычного мерзкого запаха мочи и гнилого мяса, и улыбнулась удивленно и почти радостно, и сказала, подумав мгновение: - А Волошин все больше напоминает мне Славкиного Авраама, увлеченного реновацией Вивария по-американски... Следователь влюблен и счастлив безмерно, что заполучил меня всю..., все тело, и до души ему почти нет дела... - Значит неучтенные органы по-прежнему проходят через отделения Цеха? Я прав? - Бигль снова стукнул о пол толстым хвостом. - Проходят... - Почему ты тогда не остановишь это? - Я не знаю, какие из них криминальные... По документам все всегда в порядке: полный кворум требуемых специалистов, включая юристов, присутствующих при констатации мозговой смерти потенциального донора, даже письменные согласия родственников... Выборочная проверка ничего не дает, а контролировать все подряд никто не позволит... А главное..., - она замолчала, привычно погружаясь в болезненный пересчет понесенных утрат, нереализованных возможностей... - Что главное, Хеленочка? - Главное...? Главное - Ковбой-Трофим! Заботливый, по-отечески внимательный и демократичный, напрочь забывший все обиды, готовый притерпеть еще больше..., а под этим всем..., знаю, будто сам рассказал по секрету, единственное желание, поглотившее его целиком, ради которого, похоже, и живет теперь: изъять оставшуюся почку мою... Не выдрать по-бандитски с корнем, а удалить... умело и артистично..., и тогда мне конец... Даже если вдруг найдут, как в прошлый раз, экстренную пересадку делать никто не станет... Пока он в Цехе все будет идти как всегда..., как было..., backasswards..., включая правительственные награды, визиты в Кремль, Парламент, Белый Дом, заграницу... А все, что наговорила..., наобещала тогда сотрудникам Цеха на пятничной конференции остается нереализованным всуе... Нельза совмещать эффективную хирургическую службу с душевным разнобоем и склокой среди сотрудников... Интриги - сила слабых, говорил Шекспир. Он знал толк в таких делах... Провалиться сквозь землю - самая легкая кара для меня сегодня... - В неразумный век разум, выпущенный на свободу, губителен для его обладателя, - произнес Фрэт, разглядывая голое тело Лопухиной под халатом и солдатскими трусиками с майкой, маркированными знакомым US Army... -К сожалению, не знаю кто сказал... То же можно относится и к справедливости. - Фрэт! - улыбнулась Лопухина. - Ты опять больше озабочен моей промежностью, чем проблемами и душой... Не втягивай в себя так сильно воздух окрест... Мне хватит Волошина и его рассказов про преданную службу президенту-государю... Ты стал совсем русским..., just the new Russian, которому до фени чужая жизнь... Хо