этой дальней части света, захватил богатую добычу... - И огромный полон, о судьбе которого мы собирались вспомнить... - Она трагична - полон был уничтожен. - Как? Более десяти тысяч человек! - Полон, что вела орда из Индии, был весь изрублен саблями - сто тысяч человек! Мир до того не знал ничего подобного. Впрочем, через полтора века Тамерлан сооружал высокие пирамиды из человеческих голов - это историческая правда, зафиксированная очевидцами. В одну из таких пирамид после взятия Исфагани было набросано семьдесят тысяч голов! А испанские завоеватели полностью уничтожили население столицы средневековой Мексики - это был самый многолюдный город тогдашнего мира, насчитывавший шестьсот тысяч жителей. И Наполеон еще несколько веков спустя по пути в Сирию расстрелял на берегу моря сразу четыре тысячи турок и албанцев, которым он дал перед этим честное благородное слово французского офицера сохранить их жизни в обмен на сдачу крепости, провиант и воду... Правда, в наши времена мир узнал трагедии Освенцима, Хиросимы и Кампучии... Что же касается судьбы русского полона под Торжком, то часть его, наверное, погибла при затянувшемся штурме города. Нападавшие, ослепленные яростью, гнали и гнали толпы ослабевших, голодных, замерзающих людей на стены. Немедленная смерть грозила за малейшее неповиновение, за один косой взгляд - слишком мало оставалось воинов, чтоб думать о том, как сохранить полон до степи. И в тот день, когда ценой последних больших потерь Торжок был взят и орда кинулась к горящим хлебным амбарам, оставшийся в живых полон, должно быть, взбунтовался, перебил ослабленную охрану и кинулся, ища спасения, в лесные чащобы и, конечно, к Новгороду. - Это - предположение? - Татищев пишет, что по взятии Торжка враги не только сожгли город и уничтожили его население, но и "...гоняхуся по людех Селигерским путем даже до Игнача креста, секуще люди, аки траву". Население там и сейчас не слишком густое, а тогда оно было куда реже и перед приходом орды загодя разбежалось по лесам, укрылось в Торжке и Новгороде. За время двухнедельной осады Торжка орда прочесала все окрестности и не оставила в них ни фуража, ни скотины, ни людей, сгоняя последних жителей этих мест под стены. Откуда же взялись люди на Селигерском пути? Скорее всего, это и был освободившийся, но беззащитный, как трава, полон. - Похоже. Только не понимаю, зачем Субудаю было нужно это массовое бессмысленное убийство беззащитных людей? Это же был полководец, а не убийца. - Наполеона тоже называют гениальным полководцем. Субудай хотел наказать за неповиновение, убрать свидетелей его слабости, а также запугать новгородских разведчиков Селигерской дорогой, загроможденной изрубленными трупами... Сил у Бату оставалось все меньше, и они были разделены в тот момент на несколько отрядов - Бурундай выходил из Ширенского леса на Селигерский путь, Субудай штурмовал Торжок, отборные сотни охраняли ставку хана, часть войска застряла у Твери - этот город пал, как и Торжок, в марте, и еще какие-то группы грабителей, добравшихся до Костромы и Галича-Мерьского, догоняли главные силы Субудая. - Но зачем тогда сей выдающийся полководец задержался под Торжком на целых две недели? Ведь, наверное еще под Торжком он понял, что Новгорода ему не видать. Не проще было бы покатать в зубах этот крепкий орешек - последнюю и такую стойкую русскую крепость,- да уйти поскорее с добычей в степь, сберегая время, людей и силы? - Он не мог этого сделать. Крепкий орешек имел ядрышко, бесценное для Субудая, - большие запасы зерна. И в частности, поэтому конница Бурундая, проделавшая тяжелый бескормный путь лесными заснеженными дорогами по маршруту Владимир- Сить - Ширенскии лес, должна была, наверное, устремиться за сотни километров к Торжку, где надо было во что бы то ни стало подкормить лошадей и наполнить торбы зерном, чтоб его хватило до Новгорода. - А тут из-за двухнедельной задержки под Торжком путь к Новгороду преградили разлившиеся реки? - Никакого разлива еще не было. - Но этого же сейчас нельзя доказать! - Гидрометеорологических данных по Приильменью на весну 1238 года у нас, конечно, нет, и никогда их ни у кого не будет. Но если бы путь к Новгороду орде преградили разлившиеся реки, то летописи, десятки раз фиксирующие природные факторы, влиявшие на более мелкие политические и военные события, непременно бы отметили это обстоятельство в такой исторически важный момент. - А что писали о нем историки? - У Татищева, располагавшего, кстати, несколькими погибшими позже списками, нет ничего про разлившиеся перед Новгородом реки, вскрывшиеся озера или растаявшие приильменские болота. Правда, в одной из многочисленных редакций его "Истории Российской" есть упоминание о тепле и лесах, преградивших путь Батыю, оно выглядит как предположение автора-летописного подтверждения факта весенней распутицы я не нашел. Молчат о разливе и летописи, найденные после Татищева. - Однако это все же не доказывает, что распутицы не было,- мало ли сведений летописцы, сидевшие в своих темных кельях, не фиксировали. - Новгородская земля, между прочим, сохранила больше других земель Руси летописных манускриптов. Это объясняется не только тем, что она уцелела от разорения ордой Бату-Субудая или высоким уровнем грамотностив ней всегда было больше, чем где-либо на Руси, монастырей, где обычно велось русское летописание. Современный читатель может даже не поверить, но это правда научная - к концу XVII века в одном лишь Новгородском уезде и только монастырей, имевших крепостные дворы, было восемьдесят четыре! В XIII веке их было, конечно, меньше, но, очевидно, достаточно много, потому что до наших дней дошло в целости шестнадцать новгородских летописных манускриптов. Все новгородцы весной 1238 года пережили время тягостной неизвестности, все знали о надвигавшейся по Селигерскому пути опасности, и совершенно невероятно, чтобы многочисленные летописцы не отметили причины отступления Бату-Субудая, если б она была столь обыденно простой и очевидной. Видимо, новгородские летописцы, считавшие свершившийся оборот событий чудом, не знали подлинной причины, которая заключалась в отсутствии достаточных сил у орды, в огромных, почти катастрофических потерях, в просчетах и воинской осторожности Субудая. - А что говорит по этому поводу другой классик нашей исторической науки - Карамзин? - "Уже Батый находился в 100 верстах от Новгорода, где плоды цветущей долговременной торговли могли обещать ему богатую добычу, но вдруг испуганный, как вероятно, лесами и болотами сего края - к радостному изумлению тамошних жителей обратился назад"... Как видите, Карамзин тоже ничего не пишет о разливе, а лишь о лесах и болотах, причем сам явно сомневается, что они могли быть истинной решающей причиной поворота орды, потому что вставляет в свою фразу предположительное вводное "как вероятно". - Ну, а Сергей Михайлович Соловьев с его подробнейшей пятнадцатитомной "Историей России с древнейших времен"? - В этом фундаментальном труде интересующему нас событию тоже посвящена одна-единственная фраза: "До Торжка дошли Селигерским путем... но, не дошедши ста верст до Новгорода, остановились, боясь, по некоторым известиям, приближения весеннего времени, разлива рек, таяния болот"... Не будем останавливаться на том, что в тексте отсутствуют те самые "некоторые известия", которые мы тщетно ищем. С. М. Соловьев правильно говорит о боязни приближения весны, хотя это лишь одна, и не самая главная, сторона дела. Куда важнее было совершенно неоспоримое - Субудай вовремя понял, что у него уже не хватит сил, чтобы взять такую мощную крепость, как Новгород. Если б он располагал войском в 200- 250 тысяч сабель и был бы уверен в быстрой победе, то непременно воспользовался бы случаем! И Субудай был напуган, конечно, не лесами и болотами - он прошел ими тысячи верст по стране чжурчжэней и русских, а неминуемой грядущей потерей добычи и гибелью остатков своего войска! И мы не знаем, радостно ли изумилась сильная новгородская дружина, узнав позже истину, иль подосадовала, что упустила свою законную добычу,- не будем идеализировать феодальные времена и нравы с их общепринятыми тогда способами получения, так сказать, нетрудовых доходов... Раскроем некоторые средневековые источники, где нет ничего о пресловутой распутице, но есть попытки сознательно обмануть соотечественников, спекулируя на их доверии и темноте. Вот как объясняли причины отступления Батыевой орды церковники: "И поиде к Великому Новуграду, и за 100 верст не доходя возвратися, нападе на него страх, инии глаголют, яко Михаила Архангела виде с оружием путь ему возбраняющее". Добавлю, что если этот летописец сделал все же скидку на слух - "инии глаголют", то по другим летописям "объяснение" звучит вполне категорично: "Новгород же заступил бог и святая и великая соборная и апостольская церковь Софии, и святой преподобный Кирилл, и святых правоверных архиепископов молитва". Сколько бурсаков и семинаристов, слушателей духовных академий, священников, грамотных и верующих крестьян, рабочих, купцов, солдат, чиновников, мещан усваивали эту "святую" ложь! Легенда о распутице, якобы спасшей Новгород, последовательно вдалбливалась в народную память. В конце XIX века московские профессора и приват-доценты выпустили "Русскую историю в очерках и статьях" под общей редакцией М. В. Довнар-Запольского. Это было солидное трехтомное издание, рекомендованное министерством народного просвещения, Святейшим Синодом и военным ведомством для средних учебных заведений, народных читален и библиотек, духовных училищ и семинарий, кадетских корпусов и офицерских школ. Здесь тоже утверждается, что Батый, не дойдя ста верст до Новгорода, "быстро пошел обратно в придонские половецкие степи, избегая начавшейся распутицы. Это обстоятельство и спасло Новгород от погрома" (курсив мой.-В. Ч.). Совсем иная причина отступления орды от Новгорода выставляется в другом, тоже светском и общедоступном источнике. "Большая энциклопедия" под редакцией С. Н. Южакова, нужный нам том которой вышел в 1900 году, создавалась в основном либеральной профессурой, видными научными и общественными деятелями того времени и адресовалась главным образом интеллигенции. Подобно любой другой энциклопедии, это массовое издание содержит немало конкретных полезных сведений, концентрированно отражающих уровень знаний своей эпохи. Но вот как выглядит там военная ситуация зимы 1237/38 года: "Страшному опустошению подверглась земля Рязанская и Суздальская. Затем Б. (то есть Батый.-В. Ч.) приказал остановиться. Причиной остановки было то обстоятельство, что нарушился стратегический план, начертанный Б., произошла путаница, и Б. не решился составлять нового плана в чужой земле". Неизвестно, кто из ученых авторов писал эти строки, но курировал военный отдел профессор А. С. Лыкошин... Ах, ученые профессора, ах, милые либералы-просветители! Не стану поминать вас какими бы то ни было словами, спите спокойно, вы сделали свое дело... Любознательный Читатель. Выходит, стоило Б. избежать некой путаницы или решиться начертать новый стратегический план в чужой земле, и он бы не остановился - пошел да и взял бы Новгород?! - Знаете, со следующего тома на титульных листах этой энциклопедии начало печататься постоянное объявление о том, что она "рекомендована Главным управлением военно-учебных заведений в фундаментальные библиотеки кадетских корпусов и военных училищ". - Нет слов... Итак, Субудай остановился перед Новгородом, у Игнача креста. Где был этот летописный Игнач крест? - В середине прошлого века историк С. М. Соловьев предположил, что Игнач крест - это селеньице Крестцы, лежащее на кратчайшем прямом пути между Торжком и Новгородом. Авторитет Соловьева был велик, и его мнение поддержал позже коллектив географов, историков, этнографов, экономистов и статистиков, создавший под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского фундаментальное многотомное географическое описание "Россия". Но в средневековье там не могла существовать никаких дорог - ни зимних, ни летних! Прямой путь из Торжка к Новгороду преграждали дремучие леса и сырые низины, пересекали десятки рек, сотни ручьев, речек, болот и озер. Поддерживать в порядке столь протяженную магистральную дорогу было в те времена делом невозможным и бессмысленным - тележные и санные проезды быстро бы захламлялись валежником и заметались снегами, гати тонули, мосты сгнивали, насыпи размывались дождями да полыми водами, а летописцы сообщают, что средневековые войска всегда ждали, "егда ледове встанут". 17 Вспоминаю, как сидел я за своим письменным столом и, пытаясь представить себе маршрут авангарда Субудая, разглядывал подробную карту Новгородской области с добрым куском Калининской. Вошел гостивший у меня старший брат Иван и остановился за спиной. Он у нас ведь в нашу покойную мать - маленький, щуплый и такой же как она, тихий, вечный трудяга. Иван почему-то заволновался, торопливо закурил, увидев карту, начал водить по ней пальцем и произносить какие-то невнятности: - Ага. Вот это... М-м... Тут тоже... Да!.. Ну, это потом, уже в полку... Скажи! Тридцать пять лет прошло, а помню как сейчас! - Ты что, воевал там, что ли? - Ну... А тут мы с Сережкой Морозовым встретились. Это надо же: три тысячи верст фронта - и встретить братана вот на этом болоте! - И он ткнул пальцем в синие черточки близ озера Селигер. Все эти годы мы жили вдалеке друг от друга, встречались редко, и как-то не доводилось поговорить о подробностях его солдатской службы. Помню, как перед Отечественной они с двоюродным братом Сергеем Морозовым, племянником мамы, появились в нашем тайгинском домишке. Мне тогда было чуть больше десяти, им всего-то по двадцать пять, но в моих глазах они предстали полусказочными героями, особенно, конечно, Сергей. Иван вернулся с финской, а Сергей горел в танке на Халхин-Голе, и к его гимнастерке был привинчен редкий по тогдашним временам орден боевого Красного Знамени. В нашей избенке сразу стало тесно, когда он вошел, а потом мама всегда вздрагивала от его внезапного громоподобного хохота. - Из-за этого жуткого баса мы и нашлись вот тут в сорок третьем. Танки в тумане грохотали мимо к Ловати, но здесь остановились из-за встречных порожних машин. Слышу, лязгнула башенная крышка переднего танка, и сверху страшная ругань - аж моторы притихли. "Серега! - кричу. - Дьявол, ты?" - "Ну я, а ты кто такой?" - "Иван", - отвечаю. "Что ты тут делаешь?" - "Дорогой этой командую". - "Черт меня побери! Слушай, Ваня, пропускай нас сейчас же, а то враз сковырну эти твои мусорные ящики на колесах! Отгоню свою железяку и разыщу тебя"... И правда, прикатил перед большим боем на Ловати. Ну, побаловались спиртиком, и он уехал. А через неделю Серега утопил свой танк в болоте... - Как это? - Да так. Немцев за Ловать проперли еще зимой, и они там все лето тихо сидели, иногда только по-немецки: пук, пук! И вот у нас чья-то голова додумалась наступать по причине фактора неожиданности. А там же топи - я их на всю жизнь запомнил! Пошли без артподготовки, только "катюши" немного поработали - мы им с весны припас подвозили. Танки сразу же сели по уши. Серега, пока тонул, сумел расстрелять весь боезапас за Ловать, кой-как вылез в темноте с экипажем и деру по болотам... В этих местах мы долго еще грязь хлебали. Потом на Кенигсберг меня, оттуда срочно бросили на Прагу, а Серега пошел на Берлин. Он еще три раза в танке горел, но несгораемым оказался. Братьев пережил, хотя они и не воевали... - Да тоже, знаешь, воевали, Ваня... Каждому свое. Их было трое, братьев Морозовых, на нашей улице в Мариинске. Старшего, Павла, огневого парня, заводилу мариинского комсомола, хоронил весь город; его убили из обреза мясники, но это было до меня. Второго, Петра Ивановича, я знал много, лет. Тоже орел был. Как я уже рассказывал, он работал в Сибири, Москве и на Дальнем Востоке - первым секретарем Амурского обкома партии, последний свой десяток лет на посту заместителя министра сельского хозяйства СССР. Мы виделись с ним по праздникам, редко по будням, иногда ездили на рыбалку Умер он неожиданно. Схоронили его на Новодевичьем, по соседству с певцом С. Я. Лемешевым и писателем К. А. Фединым. Поставили камень с орлиным профилем, и я, бывая у этой могилы, всякий раз вспоминаю скромное кладбище на окраине Тайги, где рядом похоронены наши отцы, рабочие-железнодорожники... - Да, Петр ушел рановато, - с грустью говорит Иван. - А Серегу-то парализовало, слышал? Лежит сейчас в Омске, не говорит, еле двигается, но живет! И после войны четырех сынов успел вырастить, такие богатыри! Иван смотрит долгим взглядом на карту и спрашивает: - У истока Волги никогда не был? - Не был, - виновато сознаюсь я. - Знаешь, сколько лет собираюсь... - А мы были... Стоит часовенка, под ней чистая лужица. - Что говорили, Вань? - Ничего. Какие слова, если такая война да исток Волги? - Это верно. - Просто попили той воды да фляжки наполнили для ребят... Иван опять закуривает, не отрывая взгляда от карты. -Bот тут, недалеко от начала Волги, в Мареве, стояла наша база. - Расскажи. - А что рассказывать-то? Служба у меня была не пыльная... Его письма-треугольники, написанные каллиграфическим почерком, почтальонша приносила не часто и не редко, но регулярно. В них, правда, ничего не было про войну а больше все вопросы про наше житье. Мама просила меня читать их по нескольку раз и всегда чутко слушала, пытаясь угадать, что кроется за неизменными словами Ивана: "бьем фрица", "полный порядок" и "служба у меня не пыльная"... - Помнишь хорошую песню про вашего брата фронтового шофера? - говорю я Ивану. - "Эх, дороги! Пыль да туман..." - Ну, туманов-то там было хоть отбавляй, и они нас не раз выручали. Затянет болота, и мы радуемся - бомбежки не будет, газуй спокойно! А вот пыли совсем не было... Наступали то мы зимой - какая пыль? Дорогу помню отличную вот тут по Селигеру и дальше, по речным льдам, как по шоссе. Поперли фрица вот сюда, за Ловать, он все побросал. Помню, я сразу засек штабной опель-фургон в болоте. Влезаю - ящички, столики, а на счетчике всего полторы тысячи километров, ну, значит, от Берлина до Марева, дальше не дошла. Машина была в порядке, только радиатор нашим штыком пропорот. Завелась с полуоборота. Порядок! Целый день вырубал ее изо льда, вытащил на чистое место. Ребята подъехали, быстро из железной бочки печку соорудили, нарубили немецких покрышек, отогрелись. С того фургона и началась наша база. - А что она делала? - Возила снаряды, патроны, продовольствие, горючее, овес: тогда еще кавалерия была. Все возили, что надо. Весь март и даже в апреле еще возили. - Март и апрель? - уточняю я. - Ну. Правда, под конец стала не езда, а погибель. Крадешься, бывало,- колеса уже в воде. Жалюзи прикроешь, чтоб вентилятор и свечи не заливало, рулишь туда, где побольше травы да кочкарника из воды торчит, но чувствуешь - болотный лед уже все, не держит, садится. Ну, начали и мы садиться. Раз я двое суток сидел без еды со снарядами. Лебедочный трос весь порвал и, пока снаряды не перетаскал к лесу, не мог вылезти... С боевым грузом это был мой последний рейс перед половодьем. Там ведь есть топи - по четыре метра торфа и сапропеля! Танк Сережки Морозова, думаю, по сей день на дне болота рядом с другими... - Да, у тебя не пыльная была служба... А в половодье, значит, отдохнули? - Не отдыхали. Бревна возили. Саперы делали через топи дорогу... Знаешь, я всю действительную за баранкой, и финскую. Братскую руку Прибалтике подавал из кабины, этой войны уже было почти два года, но не думал, что в сорок третьем за Селигером такая дорога может быть! - Ну, а какая? - Прямая, как стрела, черт бы ее любил! Иван засмеялся. - Представь себе - клети на топях из лесин, а по ним с двух сторон по два бревна. Передние колеса рулем меж бревен держишь, а о задних только первый рейс думаешь и зыбь внизу чувствуешь. Начальный сквозной рейс я сделал на полуторке сам, потому что был в батальоне постарше и поопытней остальных. Потом все привыкли, гоняли, как по земле. Ну, соскочишь другой раз с колеи, зависнешь на заднем мосту или рессоре, поддомкратишь, и полный порядок! Ну, иногда, конечно, по уши в воде, но почему-то ничем не болели. Все лето возили. - Как эта дорога шла? - А вот - от Марева через Полу, что течет в озеро Ильмень, мост был, а тут уж недалеко, в тридцати километрах от Марева, и Бор. Где он? Да вот ои, Бор! А за ним уж линия фронта, Ловать. Вдоль нашей дороги телефон был протянут, разъездные карманы сделаны. Освоились, только комарья тучи да паутов - мы их мессершмиттами звали... И, конечно, неприятно, когда он, натуральный-то "паут", пикирует на тебя. Попадет, думаешь, в кузов, где "катюшины" подарки, все вмиг сгорит - и ты, и дорогая эта дорога, А он как горохом или градом по воде-шррр! Потом бомбы-хлюп, хлюп в болото. В крайнем случае кабину шевельнет, грязью обдаст да и скроется за Ловать. Первый раз только было страшновато, еще весной, когда дорогу тянули. Выехал-то я из Марева в тумане, потом солнце показалось, разогнало туман. Вижу-заходит на меня в лоб, а я газую вовсю и почему-то досадую, что не успел показать ребятам, у каких берез мои гильзы снарядные стоят - соку в них натекло уже, думаю, по горлышко... Иван грустно засмеялся и снова закурил. - Ты так и шоферил всю войну? - Нет, скоро в гору пошел... Когда двинулись серьезные подкрепления, у нас наступила передышка, и я начал аккумуляторы перебирать. А перед этим написал в полк, чтобы срочно прислали кислоты и баллонов, иначе кранты. И вот сижу в своем фургоне, вожусь с аккумуляторами и слышу незнакомый приказной голос: "Где тут старшина Иван Чивилихин?" Выскакиваю, а штаны-то у меня кислотой сожжены, из них получились трусы, или, верней сказать, по сегодняшнему-то, шорты. Гляжу - полковник. Обозрел он меня со всех сторон, крякнул и, вижу - достал из планшета докладную. "Это ты писал?"- недоверчиво спрашивает. "Так точно!" - отвечаю, а сам думаю: в чем дело? Баллоны, кислоту вроде уже прислали... Ладно. "Откуда у тебя такой инженерский почерк?"- спрашивает. "Практика, говорю. Техникум кончал, чертежи ребятам вечно подписывал". - "Лейтенанта я вашего забрал в полк, а тебя пока оставляю в этом автобате за диспетчера"... Ну, недолго я покомандовал той деревянной дорогой. После боя вывез по ней раненых, и полковник Миронов определил меня в писаря. Служба была непыльная, но к машинам и ребятам тянуло - не могу передать. Почую бензин - тяну носом, как собака на тяге. По итоговым сводкам и оперативным докладным полковник заметил, что писаришка штабной немного кумекает в автохозяйстве. Перед большим зимним наступлением сделали меня младшим лейтенантом и диспетчером нашего пятьдесят третьего автополка... Девятьсот машин! Не шутка. Начали готовить штурм Ловати - он за ней здорово укрепился, время было. Когда льды наморозило, поехалн снова по Селигеру, по Вселугу, Стержу, по болотам, а особенно Пола выручала. Гляди! Он повел пальцем по синей жилке. - Это не река - это был божий подарок! По льду ее восточных притоков - смотри! - Поломети, Явони, Щеберихи и вот тут, мимо Марева, грузы и техника шли на Полу, а она льнет к Ловатн. У Ильменя они сходятся, и туда - на Новгород - был нацелен главный удар. По льду Полы машины шли втрое быстрее, чем по лесам и болотам... Эх, Пола, Пола! Пола, Пола... Стоп! Где-то я, не то у Татищева, не то в летописях, встречал название этой реки! Схватил с полки второй том "Истории Российской" Татищева. Да, вот оно, переложение события 6455-го, то есть 947 года: "Ольга, оставя в Киеве во управлении сына своего, сама со многими вельможи пошла к Новугороду в устрой по Мете и по Поле погосты"... - Ты чего там? - недоуменно спросил Иван. - Понимаешь, почти за тысячу лет до твоих машин по этой Поле проехала княгиня Ольга, наверное, навестить свою родину, и селения, то есть погосты, устроила. Зимой, наверно, потому, что все лето перед этим она осаждала древлянскую столицу Искоростень. Конечно, зимой! Дальше ясно написано: "...а сани ея стоят в Плескове и до сего дни". - Зимой как по шоссе,- профессионально подтверждает брат Иван, глубоко затягиваясь дымом. - Слушай, а вот по твоему опыту, шоферскому и диспетчерскому: какой тут самый скорый зимний путь до Новгорода? - Селигером,- говорит Иван, не глядя на карту. - Мимо Столбенского острова. Перед большим островом Хачиным налево, пока не упрешься в берег, а там мимо Березовского городища немного лесом н небольшим озерцом на Щебериху. По ней на Полу, к Ильменю, тут тебе и Новгород... Все эти дороги я знал как свои пять пальцев. И бездорожья тоже... Осташков, Валдай, Старая Русса.., Новгород, помню, взяли в январе сорок четвертого. Севернее Волховский фронт здорово жиманул... - Удивительное совпадение! - вдруг вырвалось у меня. - А что? - Ты тут воевал, Сергей Морозов тоже, а на Волховском, рядом с вами, Анатолий Чивилихин. - Да ну! Не знал. Я с ним перед финской в Ленинграде встречался, он мне первую книжку свою подарил. После не привелось... Не дожил Толя, а зря... У нас с поэтом Анатолием Чивилихиным общий предок. Рязанский мужик из-под Пронска Егор Кирилыч Чивилихин был его дед, наш с Иваном прадед. Деревня та исчезла с рязанской земли, но память о ней пока живет среди нашей московской родни, и всех нас называют поуличному по имени моего прапрадеда, имя которого запомнилось,- Кирилиными. А Толя двадцатидвухлетним студентом химического института выпустил перед войной первый сборник стихов, который я до сих пор храню; его в Тайге оставил Иван, уходя на фронт. Книжки выходили и после войны, и после его трагической смерти в 1957 году-он, человек ясной, доверчивой и правдивой души, не захотел больше жить, и я не берусь его судить... Помню, весной того года я успел подарить ему свою первую книжку с шутливой и задиристой стихотворной надписью: Понятно, мы с вами вдвоем Не стоим любого Толстого, Но все-таки скажем слово, Негромкое, но свое. Анатолий Чивилихин писал негромкие, но удивительно чистые стихи, иногда обращаясь к словам забытым, старорусским. Во время последней встречи он, помнится, сказал мне, что в нашем языке лежат под спудом нетронутые клады, а когда я по молодости, по глупости спросил его, не будут ли нас путать из-за нашей довольно редкой, но все же одинаковой фамилии и не следует ли мне взять какой-нибудь псевдоним, он засмеялся и ответил, что в русской литературе всем и всегда хватит дорог, а насчет путаницы - это зависит не только от нас. Смешно и грустно, однако после его смерти нет-нет да и приходили в мой адрес письма читателей и редакторов издательств, адресованные ему, а в предпоследнем томе последней БСЭ в краткой моей персоналии приписаны мне его "Стихотворения" 1974 года издания... - Иван, - говорю, - я помню много стихов Анатолия, но тебе хочу прочитать одно, фронтовое. Он ведь на Волхове и отступал и наступал... Эти стихи Михаил Дудин читал над его гробом. Слушай... Отход прикрывает четвертая рота, Над Волховом мутное солнце встает. Немецкая нас прижимает пехота, Спокойствие, мы прикрываем отход. Браток, вон камней развороченных груда. Туда доползи, прихвати пулемет. Кто лишний - скорей выметайся отсюда! Не видишь, что мы прикрываем отход. Прощайте! Не вам эта выпала доля... Не все ж отходит", ведь наступит черед! Нам надобно час продержаться, не боле. Продержимся - мы прикрываем отход. Не думай - умру, от своих не отстану. Вон катер последний концы отдает. Плыви, коль поспеешь, скажи капитану: Мы все полегли, мы. прикрыли отход. - Хорошие стихи. Солдатские,- сказал Иван. Лицо его вдруг закаменело, и он медленно, вспоминательно произнес: - А от Новгорода Великого сорок домов осталось... Мы помолчали, и я вернул его к прежнему разговору, к Селигеру. - А был ты вот тут, на Березовском городище? - Да везде я тут был! И не раз. - А в Крестцах? - Как же,- он подвигается к столу.- Здесь проходили, вот тут насквозь. Где на моторах, где на руках... Потом образовали нашу двадцать первую автомобильную бригаду - и на Кенигсберг! Он замолк... Люблю слушать старых солдат! Только вот с братом Иваном поздновато разговорились. Ему уже под семьдесят, однако седины у него меньше, чем у меня, с самых послевоенных лет продолжает трудиться на Крайнем Севере по нефти-газу, работенка снова, можно сказать, не пыльная. Одно его только заботит - фронтовая награда. - Разминулись мы с ним, понимаешь, ни он меня разыскать не может, ни я его, хотя все документы, указ - налицо. Гляди! Рассматриваю старенький военный билет капитана запаса и цифры, означающие один-единственный, ему принадлежащий орден Красной Звезды. Надо найти, был бы совсем полный порядок. ...Весной 1981 года, возвращаясь на Чернигова, с похорон трагически погибшего нашего младшего брата Бориса, Иван умер в московском такси - трансмуральный инфаркт. Вскоре не стало и Сергея Морозова. 18 Не было человека, выдерживающего сверлящий взгляд Субудая, а этот бородатый урусский певец со спокойными и глубокими, как стоячая вода великого внутреннего моря, очами почему-то не трепетал перед старым воителем, смотрел не в сторону, не вниз и не на его красное веко, а прямо в правый глаз, который старался не замечать даже внук Темучина сын Джучи. Белые руки раба не были испорчены черной работой и как будто никогда не держали тяжелого урусского топора или меча. Раб, однако, хорошо рассказал про великий город урусов, где большие богатства и сильная крепость, а княжит в нем молодой ясный сокол, сын великого князя Ярослава, что недавно владел главным южным городом урусов Киевом. - Мой дед бывал в Кивамане,- робким полушепотом добавил кипчак-переводчик и закатил глаза. Субудай подумал, что ему, наверное, не доведется уже увидеть этого города - Субудая возьмет небо, а Кивамань возьмет Бурундай, если сумеет уйти отсюда в степь. Только Бурундай - это волк среди овец, но волк с головой барана: зачем он убил, как донесли Субудаю, последнего князя восточного улуса - кто там будет собирать дань? - Спроси, - приказал Субудай толмачу. - Сколько у великого князя сыновей? - Александр Ярославич, что княжит в Новгороде Великом, - начал певец, и Субудай в широком рукаве теплого халата из страны джурдже тайком загнул мизинец правой руки. - Андрей Ярославич, Константин Ярославич, Михаил Ярославич, Василий Ярославнч... Пальцы левой руки не гнулись, и Субудай, прислушиваясь к трудным именам, снова начал с того же мизинца. - Ярослав Ярославич и Даниил Ярославич. - Пять и еще два,- удовлетворенно пробормотал Субудай. - Семь... Любознательный Читатель. В Новгороде, выходит, сидел в это время будущий Александр Невский? Почему же он не помог хотя бы Торжку? - Возможно, он и успел помочь, усилив перед приходом орды гарнизон рубежной крепости княжества, отчего, в частности, она и продержалась две недели. И очень может быть, что, выйди он вовремя с новгородской ратью навстречу орде, ему удалось бы уничтожить уже сильно ослабленные отряды Субудая и Бурундая. Но чтоб на это решиться семнадцатилетнему князю, надо было более или менее достоверно знать численность их сил. Ведь беженцы, видевшие, как конная орда заполняла их маленькие города и села, в один голос уверяли, что безбожные агаряне всюду и несть им числа. И Александр, человек, несомненно, наделенный недюжинным военным талантом, принял правильное решение обороняться с забрал. Не исключено также, что новгородцы на водораздельных волоках преградили лесными завалами дальние южные подступы к городу, изготовились сражаться на ближних ледовых дорогах. А оборону Торжка, быть может, стоило бы счесть даже тактической ошибкой - новоторам лучше было бы загодя вывезти или сжечь хлеб да укрыться за надежными новгородскими стенами. Субудай кинулся бы туда, рассчитывая быстро, как Рязань или Владимир, взять Новгород и Псков, застрял бы там с осадой на месяц-полтора, и весна отрезала б навсегда его погибающую без корма конницу от степи. - И юный Александр стал бы Ильменским? - Или Волховским. Однако можно предположить и другие последствия - трагические и непоправимые. Монгольский курултай, не дождавшись к лету Батыя со всеми чингизидами, Субудая и Бурундая с войском, собрал бы в степи и послал десяток свежих туменов на Новгород и Псков, уничтожив эти столпы русской средневековой цивилизации, что могло полностью повернуть не только дальнейшую историю нашего народа, но и историю всей Евразии... Семеро Ярославичей, внуков Всеволода Большое Гнездо, пережили нашествие с востока, а старший из них, Александр, прекрасно, конечно, представлявший себе еще в 1238 году огромную угрозу с севера, северо-запада и запада, разбил через два года шведов, через четыре - немецких рыцарей, нейтрализовал литовцев и в течение двух десятилетий вел тончайшую дипломатию, сохранив меж четырех огней единственный, островок русской национальной независимости... При свете двух плошек, в которых горело пахучее урусское масло, кипчак видел, как Субудай неотрывно смотрит в глаза уруса, и удивился: самые храбрые воины, не знавшие страха, больше всего на свете боялись того момента, когда Субудай обернет к ним свое красное веко, а этот раб... Не спуская взгляда с уруса, полководец спросил толмача: - Почему он меня не боится? Толмач перевел ответ: - В душе певца живут боги, которые не подвластны земным владыкам. - А боится он или не боится смерти? - мертвым голосом спросил Субудай. - Так же, как великий богатур-воитель. - Мудро и смело ответил... Пусть тогда споет. Кипчак и урус перекинулись двумя-тремя словами, замолчали. Кипчак дрожал от страха. - Говори! - приказал Субудай. - Не смею,- весь трепеща, пробормотал кипчак. - Говори! - Он не будет петь. - Почему? - Глаз Субудая начал наливаться кровью. - Он голоден. Субудай успокоился. Певцов надо кормить: они поют тем, кто дает им мясо, или тем, кто обещает дать мясо, - Дай ему мяса. Кипчак подполз к белой урусской ткани, уставленной глиняными чашками с едой, взял кусок баранины, но урус отрицательно покачал головой. - Он не ест мяса, - робко сказал кипчак. - У них великое неедение, пост. Субудай задумался, а кипчак ждал, что будет дальше, - Пусть подойдет и возьмет сам что хочет. Урус сделал шаг вперед, опустился на колени, взял со скатерти немного хлеба и горсть сушеных яблок, сел в темном углу. Кипчак заметил, что руки у него совсем не дрожали. Субудай сидел, опустив голову, и, казалось, засыпал, а толмач с удивлением наблюдал, как неторопливо жует и обирает с бороды крошки урус. Но вот певец закончил трапезу, вытер тряпицей губы, помахал перед ними двумя пальцами, сложенными вместе, и Субудай увидел, что он принял из рук кипчака деревянное корытце, на которое были туго натянуты тонкие желтые жилы. Раб положил корытце на колени, перебрал жилы быстрыми пальцами и, чуть покачиваясь, запел первым, горловым голосом, как поют все эти кипчаки, хорезмийцы, индийцы, персы, джурдже и гурджии. А на родине Субудая поют стоя, чтоб вмещалось побольше воздуха для голоса второго, что идет из глубокой середины груди. Так нигде во вселенной не поют, подумал Субудай с гордостью, и под убаюкивающий рокот жил стал думать о богатом городе, укрывшемся за льдами и снегами, и самом богатом городе Урусов Кивамань, о семи урусских братьях-княжичах, потом начал вспоминать чингизидов, вышедших с ним в этот поход, который получался под конец таким тяжелым. Не сосчитал Субудай Кулькана, самого младшего сына Темучина, потому что его уже не было совсем,- он принял под урусской крепостью смерть. Субудай не стал считать и Бури, правнука Темучина, и внука Темучина Гуюка, сына каана Угедея, потому что они, как все чингизиды, больше всего любят соколиную охоту и вино, а своими распрями с Бату мешают Субудаю - приходится их тут посылать на покорение дальних маленьких селений. Не загнул он пальца, вспомнив Монке и Бучека, внуков Темучина, сыновей его четвертого сына Толуя, потому что их не было здесь. Субудай уничтожил с Толуем-отцом народ джурдже, и Монке с Бучеком тоже воины - рыщут в просторных степях, и враги рассыпаются перед ними, как стада маленьких диких кипчакских коз, которых не догнать и на мерине хорошего хода. И хотя Субудаю как воину было все равно, здесь Бату, внук Темучина, сын его старшего сына Джучи, или не здесь, он начал счет с него, потому что тот был здесь. Дальше шли его братья, внуки Темучина Орда, Шейбани и Тангут, и еще два внука Темучина - сын Джагатая Байдар и второй сын каана Кадан. Сосчитал и сына Эльчжигидая Аргасуна, который не был чингизидом - его дед Качиун приходился братом Темучину, но Аргасун здесь, тоже заносится перед Бату, и его надо считать. Четыре, два и один - семь... Тоже семь! - О чем он пел? - спросил Субудай, взглянув смолкшему певцу в глаза, вдруг застывшие, как лед. - О великом князе урусов Ульдемире, что жил в те времена, когда предки кипчаков еще не знали этой страны, не разделенной на улусы, и урусском батыре Иль-я, отрубающем врагу семь голов. - Семь? - помрачнел Субудай и, чтоб услышала охрана, повысил голос: - Сломайте ему спину! Раба взяли за слабые руки, повели - пусть расскажет своим богам, что Субудай может быть благодарным за то, что они сохранили для него спасительное зерно. За пологом юрты тоскливо, тягуче завыла собака урусского певца. Внезапно, словно озаренный, Субудай вскинул голову и подал телохранителю знак, отменяющий приказ. Тот кинулся наружу, крикнул слово, и оно передалось в сторону леса, удаляясь, Субудай впился глазом в колышущийся полог юрты - успеют или нет? Урус может пригодиться, он знает все эти места. Надо скорей уходить отсюда в степь! Фуража мало, потому что длинные урусские строения с зерном горели, когда войско ворвалось в город, и Субудай впервые за всю свою жизнь приказал не поджигать, а гасить. Подгорелого этого зерна не хватило на всех коней, и часть войска во главе с Бурундаем ушла вперед, к большому урусскому озеру. Разведка доносила, что селения стали редки, безлюдны и корма в них нет... Как там Урянктай? Реку Полу, "божий подарок" в рассказе Ивана, я запомнил, на Крестцах же поставил крест. Орда там не могла быть, хотя, повторяю, и Соловьев, и Семенов-ТянШанский с коллегами выводили ее именно туда. А В. Ян в романе "Батый" направил основные силы орды после битвы на Сити прямо к Игначу кресту, неизвестно где расположенному, минуя Торжок... Если даже допустить, что орда попыталась пройти к Новгороду напрямую - лесами, попутными речными, болотными и озерными ледяными дорогами, как отряд Бурундая от Сити до Селигерского пути, то напрашивается множество аргументов, каждый из которых, а особенно все вместе, решительно отвергает этот маршрут. 1. Лесной прямопуток через район теперешних Крестцов был труднопроходимым, ненаселенным, а уставшая и поредевшая степная конница очень спешила и нуждалась в прокорме. 2. Игнач крест был хорошо известен в средневековой Руси, очевидно, как ориентирующий знак, устанавливаемый обычно на важных точках водных путей. Орография же местности и течение реки Холовы в районе Крестцов нич