ткрытым небом: спиртовки превратились в этой лаборатории в печи, а колбы в пробирки - в колонны и трубы. Приехали на установку. Терехов опять спросил: "Как дела, все в порядке?" Постоял, задрав голову кверху, рассматривая, как выкрашены трубы. То же самое сделали сопровождающие, постояли, посмотрели наверх и по сторонам и уже собирались идти к машине, как послышалось тихое слово "горит". Тася увидела бегущих людей. Бежали девушки, все время поднимая головы, за ними бежал вперевалку Казаков. Проследив за взглядом Терехова, Тася увидела маленькое сиреневое пламя довольно высоко на колонне. Терехов пошел вперед. Тася тоже двинулась, но Терехов грубо и властно положил тяжелую руку ей на плечо и оттолкнул назад. Она остановилась, он коротким жестом показал, чтобы она отошла еще дальше. - Вам нечего там делать, стойте, - приказал он. Вернулся запыхавшийся Казаков и встал рядом с директором. "Обшивка горит", - услышала и уже увидела Тася. - Форменные пустяки, - сказал Казаков. Его толстое лицо с угольными бровями было красным и мокрым, и брови тоже были мокрыми, он тяжело дышал. Тася знала, что на нефтеперерабатывающем заводе нет пустяков. Девушки, которых она видела беспорядочно бегающими, теперь стремительно лезли по наружной лестнице на колонну и тянули рукав пожарного шланга. А нежное голубовато-сиреневое пламя то появлялось, то пряталось. Это пламя было не большое, безобидное на вид. Но все вокруг было коварно притаившееся, готовое в любую секунду и от меньшего огонька полыхнуть таким страшным пламенем, грохнуть таким взрывом... Здесь все хорошо представляли себе, что может наделать такое маленькое, невинное, лениво скачущее пламя. И все-таки не боялись пожара. Тася посмотрела на Терехова. Он стоял, немного расставив ноги, засунув руки в карманы светлого пиджака, и не отрываясь смотрел наверх. Он не давал указаний, не вмешивался в приготовления, не подгонял. Резко и громко сказал только одно слово: "Паром!" - и стоял, смотрел. Он стоял прямо под тем местом, где танцевало маленькое голубоватое пламя. - Сейчас паром возьмут, - сказал Тасе Казаков и пошел к колонне. - Пожарную команду не вызывали, сами тушат. Тася хотела пойти за Казаковым, но Терехов издали заметил ее движение и опять бросил ей: - Оставайтесь на месте. Огонек нервно дернулся, когда его коснулась струя молочного шипящего пара, струя превратилась в облако и через мгновение уничтожила, прихлопнула пламя. Тася при виде этого маленького поединка огня с людьми испытала странное возбуждение. Сейчас могло случиться страшное, и три растрепанные девушки в ситцевых коротких платьях безмолвно и быстро предотвратили катастрофу. Девушки на лестнице уже что-то говорили и смеялись, пар прекратили подавать, и шланги были сброшены на землю, люди начали расходиться с аппаратного двора, говорили о постороннем. А Терехов все еще стоял, и его смуглое лицо было сосредоточенно и глаза подняты к тому месту, где только что резвился легкий голубоватый огонек, а сейчас темнела грязная подпалина. Как будто то, что кончилось для всех, еще не кончилось для него, и он ждал, когда будет совсем все кончено и для него тоже. Он уходил последним. Десять минут назад на площадке крекинга с Тасей шутил беспечный, самоуверенный человек, говорящий пошловатые комплименты. Тася все отлично понимала. "Мальчик-градусник", "Черт, черт, что делать, что-нибудь придумаю". А сейчас она увидела другого человека, и этот спокойный, смелый, молчащий человек понравился ей. Терехов подошел к Тасе, как бы вернулся оттуда, куда ее не пустил, потому что там было опасно, там был огонь, нефть, газ, и там было его место, а не ее, спросил: - Испугались? - И опять засмеялся легким, беспечным смехом. - Вот бы вы видели настоящий пожар! Когда весь белый свет горит! Опять он чем-то хвастался перед нею. Тася весело рассмеялась. В этот же вечер Терехов прислал Тасе букет красных роз и записку: "Вы сказали, что Вы любите цветы". 15 Казаков сказал Тасе: - Завтра воскресенье, едем на рыбалку. - Не хочется, - ответила она. - А я Алеше обещал, что вы поедете, посмотрите окрестности, подышите свежим воздухом. Вам надо развлечься. Будет большая компания. Поедем. Рано утром в воскресенье в гостиницу, где жила Тася, пришла полная высокая женщина, подошла к зеркалу в гостиной, поправила светлые, без блеска волосы, уложенные массивным валиком, попудрила нос, постучала в комнату к Тасе и сказала: - Вас все ждут, московская гостья. Это была "сама" Терехова, жена директора завода, Тамара Борисовна. - Где тут телефон? - спросила она. - Мне надо позвонить, всегда в спешке что-нибудь забудешь. Она стала говорить по телефону. Тася слышала ее чуть хрипловатый голос: "Мы забыли термос, салфетки и лимоны. Шоферу передашь и пыльник Андрея Николаевича и мои старые туфли, которые стоят в прихожей. Поняла? Повтори". - Надевайте что-нибудь попроще! - крикнула она Тасе. Тася надела ситцевый красный сарафан, сверху коротенькую кофточку и повязала волосы косынкой. - Ситец, - проговорила Тамара Борисовна, - а мы здесь никак не можем привыкнуть к ситцу и носим шелк. Не знаю почему. Ситец быстро пачкается, мнется, стоит семь рублей метр. А мы любим, чтобы был шелк, и подороже. А на вас мне очень нравится. Тамара Борисовна была живой, немного громкой женщиной. И только недавно начала стареть и, может быть, еще не замечала этого сама. У нее было матовое лицо, мягкие щеки без намека на румянец, подрисованные в длину брови, голубые глаза. - Жарко сегодня, учтите, - сказала Тамара Борисовна. Солнце сверкало, небо было голубое. Предстоял длинный день у реки, с незнакомыми людьми. Алексей уехал, ну и что, ничего не случилось, и она очень рада этому пикнику и этим людям. Даже хорошо, что все незнакомые, еще лучше. Алексей писал: "центр мира носишь за собой". Очень хорошо, - значит, центр мира здесь. Где-то Москва, где-то Куйбышев. Алексей прав: у нее отсутствовало чувство географии, и не надо было ему уезжать, не надо было ему уезжать... На улице, неподалеку от гостиницы, Тася увидела группу рослых мужчин возле автомобилей. Все смеялись, громко разговаривали. Казаков был там и тоже смеялся. Дежурная гостиницы, Клавдия Ивановна, стояла в подворотне и смотрела на отъезжающих. Кто-то из мужчин сказал: "По коням". Подошел Терехов, пожал Тасе руку, помог сесть в машину. Помахал рукой, сказал: "Трогаемся". В машине, куда сели Тася и Тамара Борисовна, были еще три женщины, шофер, девочка и рыжая собака. Машина тронулась, собака зарычала и зевнула. Женщины все были нестарые, все держали в руках темные очки. Разглядев Тасю без очков, они надели очки и снова стали смотреть на нее. Девочка лет десяти - двенадцати сидела впереди, торопила шофера: "Давайте ту машину обгоним, ну-у, обгоним", без конца ела конфеты и кидала бумажки за окно, выковыривала из сладкой булки изюм, а остатки сыпала на сиденье. Шофер смотрел на нее, и видно было, что он еле сдерживается, чтобы не стукнуть ее. Девчонка оборачивалась назад, темные очки она подняла на лоб, короткие светлые волосы стояли дыбом. Гримасничая, она говорила: - У меня невры. Все смеялись. - Наши детишки начинают выходить замуж и жениться, - сказала Тамара Борисовна. - Вчера мы гуляли на свадьбе у дочери второго секретаря. Чудная девочка, прекрасный мальчик. Чудесная была у них свадьба. Терехова была доброжелательна. - Хорошо начинать жизнь с ничего. С самого начала, - заметила Аня Казакова, единственная, с кем Тася была раньше знакома. - Ну-ну, это вы бросьте! Неплохо, когда родители подкинут для начала гарнитурчик-другой, - сказала громко мать девочки, толстая женщина с медно-красными крашеными волосами, темными у основания. - Я была недавно в Москве. Мы здесь шире живем. Я посылаю девушку в магазин, покупаю два кило ветчины, закладываю в холодильник. У нас масштабы. Другой вопрос, что деликатесы редко бывают. А москвичи, я смотрю, двести грамм, триста грамм, - разглагольствовала толстуха. - А уж пироги я пеку - во! - Она обратилась к шоферу: - Верно? Ты мои пироги знаешь. Гони, голубчик, жарко невозможно, выкупаться пора. И дите наше устало. Дите, ты устало? - Устало. У меня невры, - запищала девочка. - Поехали назад. Дома лучше. Здесь жара... - Жара для нас неплохо. Похудеем, может быть, на пару килограммчиков. А то с диетой у нас не получается. - Новое средство - сидеть на одном боржоме, - сообщила Аня Казакова. - В высшей степени оригинально, - сказала третья женщина с шестимесячной завивкой барашком, украшенная, как елка, бусами, серьгами и браслетами. - Умереть можно - целый день на одном боржоме. Девочка, видя, что на нее не обращают внимания, стала разговаривать с рыжей собакой. - Иди сюда, моя собачка дорогая, спрячься у меня, а то товарищ Грушаков тебя поймает и убьет. Собачка моя бедная. Ты не знаешь еще, какой он выпустил приказ горисполкома. Женщины рассмеялись. Терехова объяснила Тасе: - Товарищ Грушаков - наш председатель горисполкома. На днях было постановление в газете напечатано - о пристреле бездомных, бродячих собак, которые бегают без намордников. А это как раз товарищ Грушакова, - указала она на завитую женщину. - Откуда моя дочь все слышит и все знает? - удивилась мама. - Боржом, говорите? Уж лучше мы будем сдобу кушать и торты ореховые. Эх, времени нет, а то бы я показала всем, какой я кондитер". "Куда же она девает время?" - подумала Тася. - Вчера четыре, операции, одна тяжелейшая. Резекция желудка. А вы говорите, боржом, - продолжала мама. "Она хирург? Резекция желудка?" - Сердце и сейчас неспокойно. Я после пикника прямо в больницу поеду. Честное слово, еще ни одного воскресенья летом спокойно не провела, - жаловалась толстуха. На дочь она шикнула: - Замолчи сейчас же! - Сейчас у всех время тяжелое, - поддержала ее Казакова. - У нас в техникуме самые экзамены. - Она обратилась к Тасе: - Наши студенты все работают и учатся. Взрослые они, и жизнь у них взрослая. Иногда-выходит к доске красный - пивом перед уроком заправился - ученичок. Только и знаешь, что поздравляешь их: то один папой стал, то другой. А тяга к знаниям поразительная. - В моей лаборатории все девчонки учатся, - сказала Грушакова, - поняли, что ученье - свет, а неученье - тьма. Это ж хвакт? Хвакт. - Она улыбнулась тому, что говорила "хвакт" вместо "факт". - Не хотят сидеть со сковородками. - Вам, наверно, неинтересно слушать наши разговоры, - улыбаясь, сказала Тасе Терехова, - но что поделаешь, дорогая, все мы работаем, и минуты свободной нет. Эльвира вон пирогами хвасталась, а печет она их в год раз, и то нет. "Поторопилась я их осудить, - подумала Тася. - Что со мной творится? Какая-то я злая стала, противная. Это оттого, что Алексей уехал. И оттого, что мне не надо было ехать на этот пикник, а надо было сидеть в гостинице и ждать звонка Алексея. А я поехала, потому что хотела увидеть еще раз Терехова, хотя мне это абсолютно не нужно". - Комары-кровососы! - хныкала девочка. - Сейчас отправлю тебя домой, немедленно! - прикрикнула мать. Машина пробиралась сквозь заросли кустов, по топким, узеньким, затененным дорожкам. Недавно пролился дождь, кружевной папоротник рос вокруг, трава была яркая, высокая, какая бывает вблизи реки. Выехали на открытое место - лужайку, белую от ромашек, - и показалась река. Женщины вышли из машины, потянулись, размялись, стали дышать глубоко этим речным "воздухом, пахнущим дымком костра, травами и еще чем-то, что вспоминает человек, когда думает о том, что умирать не хочется. Но комары как будто ждали, чтобы наброситься на приехавших людей и съесть их живьем. Девочка сразу заорала: "Ой, мамочка, папочка, спасите, комары-кровососы!" Еще две машины прибыли сюда раньше. У костра над ведром стоял толстый мужчина, живот у него был повязан полотенцем, в руках деревянная ложка. Он варил уху и приговаривал: - Еще перчику, еще лаврового листику, еще сольцы, еще перчику. - Долго вы ехали, товарищи. Это уже вторая порция, - объявила женщина в комбинезоне с капюшоном и сеткой от комаров на лице. - Одну мы съели. Я сейчас посуду для вас помою. - Посуду давайте я помою, - сказала Грушакова и сдернула белые перчатки с рук. - Я химик, а для химика мыть посуду - привычная работа. Чистая лабораторная посуда - полдела. Тася стала ей помогать мыть и вытирать тарелки и ложки. Тамара Борисовна выкладывала на разостланную на траве скатерть несметное количество разной еды. Женщина в комбинезоне принесла Тасе чью-то мужскую пижаму. - Наденьте, иначе вас комары сожрут. Тася в коричневой огромной пижаме, с платком, повязанным по самые глаза, стоя на коленях, перетирала посуду нарочно медленно, чтобы быть занятой. Женщины разговаривали и смеялись о своем. Ей было грустно. Почему она плохо проводила Алексея? Он ждал от нее ласкового слова, просил "улыбнись". Она косо улыбалась, как будто он нанес ей бог весть какое оскорбление. Уехал в служебную командировку. Не сумела принять это просто, по-товарищески, изобразила страшную трагедию. Это свинство с ее стороны, она сама не понимала, что с ней стряслось. Сегодня же вечером она скажет Алексею по телефону, что все в порядке, она успокоила свои нервы. Взять ромашку, погадать: любит - не любит. На саму себя погадать, любит она или не любит, вот что узнать у ромашки. В сущности, она этого до сих пор не знает. Зачем она вообще из Москвы приехала? И зачем на этот пикник дурацкий поехала? Ей здесь одиноко, неловко. Никому она не нужна. И ей никто не нужен. И делать ей здесь нечего. Если бы можно было уйти, она бы ушла. Вышла бы сквозь папоротники на дорогу, к вечеру бы, наверно, дошла. Сколько километров? Может быть, попросить машину, сказать, что нездоровится. Но никто не поверит и стыдно привлекать к себе общее внимание. Надо как-то дождаться вечера. Причесаться, снять пижаму, комары кусают тех, кто их боится. И хорошо бы поесть. Что случилось, подумаешь. - Ну что, очень вам скучно? - услышала Тася над собой ласковый смеющийся голос Терехова. Она посмотрела наверх, увидела его глаза и опустила голову. - Бедная девочка. Вас съели комары, бедняжка моя. Закурите, комары боятся дыма. Вы умеете курить? - Он протянул ей папиросу, поднес, закрывая ладонью спичку. - Закурите, не сердитесь на меня. Я знаю, какая вы сердитая. Тася что-то пролепетала. Она чувствовала себя беспомощной и растерянной перед ним с первой же встречи на заводе. Потом она не думала о нем, не вспоминала. Вернее, не разрешала себе думать, ничего не ждала и все-таки ждала и что-то предчувствовала. Ей следовало немедленно уехать в Москву, а не делать вид, что ничего не происходит. - Да вы курить не умеете, вот беда, - засмеялся Терехов и отошел. Она посмотрела ему вслед - у него была смешная походка - и вспомнила, как он стоял, задрав голову, перед колонной с голубым огоньком. Казаков и другие мужчины с полотенцами на головах, похожие на бедуинов, разводили второй костер, чтобы вскипятить ведро с чаем. Терехов окликнул бакенщика и стал говорить с ним. Бакенщик, небритый, в холщовой робе, ухмылялся: - Приехали ко мне на курорт. - И требовал за что-то денег. Терехов нахмурился. - Что ты, братец, чересчур много о деньгах говорить. Мы только что приехали. Но бакенщик перечислял и загибал темные пальцы на руках: он хотел получить деньги за ведра, за воду, за наловленную на заре рыбку, за сучья, приготовленные для костра. Глухая алчность светилась в его глазах. Сами начальники, любители свежей ухи и чая с дымком, развратили его. И Терехов, видно понимая это, махнул рукой, брезгливо сморщился и отошел. Уха, приготовленная серьезным толстяком, была очень вкусной. Неподалеку была разостлана еще одна скатерть. Там пировали дети различных возрастов, вернувшиеся с купания, и шоферы. Там не было ни вина, ни водки, - только лимонад. Терехов несколько раз поднимал стакан с вином и молча пил, глядя на Тасю. Разговор зашел о взрослых детях, которые не хотят учиться. Завела его женщина-хирург, у которой, оказалось, был еще сын. Сын-десятиклассник приносил двойки, предпочитая танцульки приготовлению домашних заданий. - Ну что делать? - восклицала мать. - Чем я виновата, что он, оболтус, не хочет учиться? В Москве я видела так называемых стиляг, на улице, в ресторане, - в общем, их там легко увидеть. Ходят кудлатые, в узких брюках, с гадкими рожами. У нас вы таких не встретите. Их нет. Впрочем, это понятно, наш город заводской, откуда им браться? Мой оболтус тоже не стиляга, ничего такого, а просто оболтус. Вот полюбуйтесь, он идет. Подошел ее прелестный лодырь, добродушно и ясно улыбающийся, походка вразвалочку, одет буквально в лохмотья. Он нагнулся к матери и шепотом что-то спросил, как спрашивают трехлетние дети, смущенно пряча глаза и улыбаясь пухлыми губами, над которыми уже был заметен темный пушок. Что-то он попросил, мать разрешила, и он побежал, резвый теленок, испытывающий простые радости: вот он бежит, вот мама разрешила выпить портвейну. - Не горюй, Эльвира, - грубоватым голосом сказал Терехов, - я заметил, что каждый в конце концов находит свою судьбу. Никто не пропадает. Пойдет твой парень послесарит. Это нам, родителям, так страшно все кажется, а ему небось не страшно. Ему жизнь улыбается. - Тебе хорошо говорить, твой сын - отличник и зубрила, с утра до ночи сидит зубрит, я знаю, - ответила Эльвира, - а мой - оболтус и балбес. Интересно, между прочим, где моя младшая дщерь, что-то она притихла, это мне не нравится. На другом конце скатерти тоже шел разговор. - Я начал создавать район с карандаша, - говорил краснолицый грузный человек с полотенцем на животе, тот, который варил уху. Казаков сказал Тасе, что это секретарь райкома. - Провели мне телефон, поставили его на окне и блокнот под нос положили. А через три дня привезли нам десять кухонных столиков - это было событие. Увидев, что Тася слушает, он обратился к ней: - А здание райкома нам нефтяники построили. Они богатые, черти. Вся наша работа - это все нефть. - Что было, то было. Теперь совнархоз - он тебе и министр, он тебе и Москва, - заметил кто-то. - Мы засыплемся со строительством. Не хватает кирпича и шлакоблоков. Стеновой материал нам никто не даст и не привезет, а план с нас не снимут. - А что с дорогами будет? - спросила Грушакова. - Я у мужа машину редко беру, так пальто за год истрепала, пуговицы не успеваешь пришивать. Когда строили завод, не думали о людях. Кто-то недоделал, а кто-то теперь своей шкурой расплачивается за это. - Илья, Илья, уйми жену, а то она на меня кидается! - крикнул секретарь человеку, который возился внизу, на реке, с удочками. - Дороги наши, Люся, машины съели. Камень виден, а асфальт уже съеденный. Наши машины какие? Бульдозеры и тракторы. Теперь в совнархозе эту проблему решим. Будет наш совнархоз по этим же дорогам ездить, никуда не денется. А куда он денется. - Кладут тонкий асфальт на плохую подушку, - объяснил Терехов Тасе, - к тому же город стоит близко к грунтовым водам. Год был особый: сильные дожди прошлого года, земля воду не принимала. А дать подушку, потом бетон двадцать пять сантиметров, сверху асфальт - тогда все дороги были бы у нас хорошие. Он говорил "бетон", "асфальт", как говорят - "моя дорогая", "моя любимая". - У нас еще с жильем большой голод, - сказал секретарь райкома. - Людям надо дать в первую очередь жилье, а дороги потом. Мы считали, что если у них будет жилье, то они к нему как-нибудь доберутся. - А человек ведь как устроен? Ему, по счастью, все мало. - Ты мне лучше скажи, почему опять со снабжением хуже стало? - спросила Эльвира, обращаясь к молчаливому громоздкому человеку с лысой головой. - Ну! - Что ты на меня орешь, чем я тебе виноватый? Вчера в трех гастрономах были яйца. Сегодня в одном гастрономе будет хороший лещ. - А мясо? - Мы будем откармливать скот, в сентябре дадим. А ты пока кушай молочко, и творог, и сметану, тебе очень полезно. - В сентябре? - возмутилась женщина. - Товарищи, почему вы ему не вправите мозги? - Ты, Эльвира, не возмущайся, некоторые работники общественного питания еще просто ленятся. Мы им сказали уже горькую правду. Не одумаются, пусть пеняют на себя, - сказал секретарь райкома, - их предупредили. Сейчас меня интересует, как уха, почему мало ели. Давайте всем рыбку подложу. Невкусно? Пересолил? - спрашивал он. - Ну, товарищи, доставайте еще вина, - сказала Грущакова. На обратном пути Тася села в машину с Казаковым. В последний момент Терехов сел в ту же машину. - Понравились вам мои друзья? - спросил Терехов. - Вы их еще не видели как следует. Они, когда разойдутся, замечательные парни. Он хвастался перед Тасей. На заводе он хвастался заводом, здесь хвастался друзьями. Он обращался к Тасе, но улыбался при этом Казакову. - А река разве плохая? - Он хвастался рекой. - Что вы смеетесь? Правда, правда. Где вы лучше реку видели? Как бы я хотел покататься с вами вдвоем по этой реке, - шепнул он Тасе. Машина простучала по шаткому мосточку, который грозил вот-вот обвалиться. Тася обернулась назад - посмотреть, цел ли мостик. Проехали деревню: избушки под мохнатыми соломенными крышами, на плетеных, как женские косы, заборах нахлобученными шапками висели вымытые кринки. Поодаль виднелось кладбище на пригорке, голое, без единого деревца, заброшенное. - Ушла деревня к нам на завод почти вся, - сказал Терехов. - Молодые переселились в город, остались только старые старухи свой век доживать. "Он здесь связан со всем, что происходит вокруг, - подумала Тася. - Вся жизнь города, и окружных деревень, и ближних платформ, где грузят сельскохозяйственные машины, и дальних заводов проходит через него и касается его. Это его жизнь, как и жизнь тех, кто хлебал сегодня уху из ведра". За деревней началась плохая дорога. Такая плохая, что шофер затормозил и тоскливо оглянулся. Терехов приподнялся на сиденье, крикнул: - Быстро! Здесь быстро проскочить! Шофер сказал: "Елки зеленые!" - остановил машину, включил скорость, дал газ и с разгона перескочил трудное место. И дальше, при виде ям, колдобин, луж величиной с хороший пруд, Терехов не давал шоферу остановиться, подгонял: "Быстро давай! Быстро!" Потом крикнул: "Пусти, я сам!" - и сел за руль и погнал машину. Когда выбрались на шоссе, Терехов повел машину спокойнее, но все-таки очень быстро. Сидел он пригнувшись к рулю, почти лег на руль, обернулся назад только один раз и сказал: - Люблю быстро ездить. Ну, держитесь! - Андрей Николаевич, - простонал шофер, - тормоза слабые. Прощаясь с Тасей, Терехов тихо сказал ей: - Не презирайте меня и не сердитесь. Я потерял голову. Это со всяким может случиться. Даже с вами. 16 В гостинице Клавдия Ивановна встретила Тасю с обычным радушием и затараторила, не скрывая почтительного интереса к пикнику: - Такая компания прекрасная. Уху, значит, варили. И бела была и красна была? Ой-ой, очень прекрасно. Хотите моего квасу? Или душик сперва? Тася приняла душ и решила идти на кухню пить квас, который готовила Клавдия Ивановна. Свою симпатию к Алексею Клавдия Ивановна перенесла на Тасю. Ее сердце было полно доброты и участия к людям. Тася продолжала уверять себя, что ничего не происходит. Но она вспомнила, как он вел машину, как пил вино, как разговаривал с бакенщиком, как говорил о деревне, как стоял на установке, когда загорелась обшивка колонны. "И наплевать. Ее это все не касалось. - Уха вкусная была, я никогда такой не ела, - рассказывала она Клавдии Ивановне, - река хорошая, и вообще места прекрасные. Настоящая русская природа. - А тут Алексей Кондратьевич звонил, - сообщила Клавдия Ивановна. - Звонил? Что говорил? Сказал, когда приезжает? - Вечером еще позвонит. Ничего не сказал. "Неужели он еще не скоро приедет?" - подумала Тася. Что же это такое? Что ей делать? Что будет? После горячего душа руки и ноги, искусанные комарами ("бедная девочка, закурите, комары боятся дыма..."), стали багровыми. Тася натерлась одеколоном, включила приемник, услышала обрывок фразы "...восходят к третьему веку нашей эры..." и выключила приемник. "Господи, что же это? Что же будет?" - спрашивала она себя. - Что со мной? Неужели я просто дрянь или я не люблю Алексея? Что делать? Надо уехать. Уеду, и все уладится". На мгновение показалось, что достаточно уехать, как все уладится. Скорее бы позвонил опять Алексей, она поговорит с ним, услышит его, расскажет ему, что была на рыбалке, познакомилась с людьми, посмотрела окрестности. Окрестности изумительные, настоящая русская природа. А люди? Очень интересные, все нравится. Познакомилась с директором завода. Вот так, спокойно поговорит, узнает, когда он возвращается. И она никуда не уедет, но больше не увидит Терехова. Она пошла еще раз спросить, когда обещал позвонить Алексей. У Клавдии Ивановны на кухне сидела сестра Мария Ивановна. Это была маленькая, незаметная, тихая женщина с незаметным лицом. Она работала медсестрой в поликлинике нефтяников, бегала по вызовам делать уколы и воспитывала двух детей. Воспитание заключалось в том, что она старалась этих детей накормить и при всяком удобном случае отправить к матери в деревню. Отец ее двух ребят, мальчика и девочки, был когда-то завхозом в одном учреждении. Потом он работал механиком пишущих машинок. Потом сбежал. Мария Ивановна разыскивала его несколько лет. - Я знаю, - застенчиво говорила она Тасе, - я знаю, он спился на нет. Четырех копеек за четыре года и то нет от него. А двое детей законных. И не найти мне его никогда, - печально заключила она, - хоть всю жизнь буду искать. И не видела я от него ни слова, ни ласки, ни материальной помощи. Теперь Мария Ивановна жила со слесарем. Парень был моложе ее, непутевый, пьющий, а она его любила и жалела. - Ну что, - сказала она, - он несамостоятельный. Куда ж я его прогоню, квартиранта моего? Тася знала от Клавдии Ивановны, что Мария Ивановна бегала с утра до вечера по вызовам, старалась заработать побольше, накормить посытнее двух своих ребятишек и квартиранта. Клавдия Ивановна стояла тут же, тоже маленькая, тоже худенькая, в синем коротком халате с белым кружевным воротником и закатанными рукавами, сказала: - Могла бы жить как все люди. Детей бы пожалела. У мальчишки ни одной троечки нет, а ты ему не мать. Вон кудри себе навила. А все квартирант твой проклятый, чужой. И детям чужой, и тебе чужой. А чужие пройдут, как ветер пройдет. Мария Ивановна вытирала мгновенно выступающие слезы, сердце ее ожесточалось на сестру за такие разговоры. - Твое горе для меня родное, кровное, - продолжала Клавдия Ивановна. - Ты наше детство вспомни, Маша. И в лаптях ходили, и картошку черную, гнилую ели. Сушили и ели. Сушили и ели, - повторила она задумчиво. - Я бы этого квартиранта своими руками... - Клавдия Ивановна, зачем вы так? - сказала Тася. Клавдия Ивановна дернула свой кружевной воротничок, всхлипнула, отошла к газовой плите и стала разогревать для сестры макароны. Она знала, что сестра голодная. Сестры были непохожи. Мария Ивановна, при всей ее незаметности, была очень хорошенькая. У нее были пепельные волосы, уложенные пышным рассыпающимся узлом, большие черные глаза и красивые бледные губы. В ушах она носила красные стеклянные серьги. И на пальцах с коротко остриженными ногтями, желтыми от йода, два серебряных кольца - одно гладкое, другое с красным дешевым камушком. Комната Клавдии Ивановны находилась рядом с кухней, маленькая, светлая, квадратная, как будто накрахмаленная. Сейчас в комнате сидела подруга Клавдии Ивановны, Люся, затейница из заводского пионерского лагеря. Собственно, это Клавдия Ивановна считала Люсю своей подругой, а как считала та - было неизвестно. Затейница - забубенная голова - ходила в резиновых черных ботах на каблучках, носила широкий черный пояс, туго затянутый большой квадратной пряжкой, и зеленое шерстяное платье с высокими плечами. Клавдия Ивановна умела хорошо стирать и гладить. Она старалась постирать и погладить всем, кому могла. Алексею, другим командированным, живущим в гостинице, сестре, ребятишкам сестры, своей подруге Люсе. И сейчас, поставив кастрюльку на газ, Клавдия Ивановна посмотрела на сестру, отвернулась и пошла доглаживать зеленое платье Люси. - Что мне с нею делать? - сказала Клавдия Ивановна, пробуя на палец электрический утюг. - Скажи, Люся, такие ребятишки у нее превосходные! У мальчишки ни одной троечки даже нет. А она? Так себя она не уважает. Что делать с ней? Но Люся умела ловко прихлопывать тонкой ногой в резиновом ботике на высоком каблуке, и давать команду, и запевать хрипловатым голосом, и бегать, и плавать, и метать диск. Давать советы? Кому они нужны? - Она его мужем называет, а у меня одно слово: квартирант. Бесстыжий он все же. Цепляется за нищую юбку. Я, Люся, чужих никогда не сужу, а за своих болею. Это ж позор, перед детьми позор, - печально повторяла Клавдия Ивановна, разглаживая зеленое платье Люси. Люся, в черной комбинации, не снимая бот, сидела на белоснежной кровати Клавдии Ивановны. Она была единственным человеком, которому это позволялось. - Вот это платье у тебя какое носистое, прочное, - заметила Клавдия Ивановна и продолжала главное: - И не бросит он ее никак, ведь он моложе. Нашел бы себе другую, молодую. Она бы осталась детей растить. - Она другого найдет, раз она такая, - сказала Люся, нетерпеливо следя за утюгом. - Найдет, эта найдет. В кого она такая? И не трогай меня, говорит, и не наставляй. Я без мужика жить не буду и не хочу. Что с ней говорить, только хуже будет! Квартирант выпивать принесет и ее соблазняет. Если бы не дети, пускай бы делала что хочет. А детей жалко, они все понимают. Уже, наверно, осудили ее. - А забери себе детей, в крайнем случае, по суду. И воспитывай, - посоветовала Люся, надевая через голову платье. - Я побежала. - Она не отдаст. Мать все же. Беги, беги, завтра приходи, - попрощалась Клавдия Ивановна, одернув платье на Люсе, - расскажешь, какое содержание у картины. - Обязательно! - уже в коридоре крикнула затейница. Клавдия Ивановна сняла кастрюлю с огня, положила туда кусок масла, ей показалось мало, она положила еще кусок и поставила перед сестрой глубокую тарелку дымящихся макарон. - Ешь, - сказала она, - ешь все. А вы, Таисия Ивановна, не хотите? Тася сидела на подоконнике, от еды отказалась. Только что Мария Ивановна рассказала ей, как она работает в поликлинике, какие там врачи. Рассказывала вяло, каждое слово приходилось из нее вытаскивать, - видно, мысли женщины были далеко от всего этого, работа была нелюбимой, не радовала. И Тася подумала, что такая медицинская сестра может и назначение перепутать, забыть. Клавдия Ивановна с ее грустными совиными глазами как будто угадала мысли Таси и спросила: - Ты, Мария, сегодня все вызовы уже выполнила? - Все. Клавдия Ивановна посмотрела на Тасю, прося поддержки. - Как ваши ребятишки, здоровы? - спросила Тася. - Здоровы, я их в деревню к маме отвезла. Ну, я пойду! - Мария Ивановна, отставив тарелку с недоеденными макаронами, встала. Вытащила из кармана своего белого халата папиросу, прикурила от газовой горелки, мелькнуло колечко с красным камушком. - Прощайте, женщины, - сказала она, поправляя волосы, - мне домой пора. - Может быть, тебе деньги нужны? - не глядя в лицо сестры, спросила Клавдия Ивановна и вынула десятирублевую бумажку из старой коричневой сумочки. Десятирублевка лежала мелко-мелко сложенной и развернулась в руках гармошкой. - Бери, бери, мне она не нужна. Мария Ивановна взяла деньги и ушла, не сказав ни слова. Клавдия Ивановна села на табуретку и опустила голову. Прямые светлые волосы рассыпались по плечам. Тася попробовала утешать: - Клавдия Ивановна, она человек не такой уж плохой и детям своим мать. А что поделаешь, раз она его любит. Любовь... - Любовь! - с презрением крикнула Клавдия Ивановна. - Он так ее не уважает, так не почитает! Любовь разве такая бывает? - А дети все равно вырастут хорошие. Вы им помогать будете. - Она своим детям не мать, эти дети не к рукам. Мне уж все равно, что она, б..., думает, она отрезанный ломоть, но дети невинные. - Неправда, вы ее тоже жалеете. - Сестренка, сестренка, - как будто позвала Клавдия Ивановна, и глаза ее наполнились слезами. Раздались частые телефонные звонки. Звонил Алексей. Он задерживался в Куйбышеве. 17 Тася была одна в гостинице. Командированные соседи с утра разъезжались по делам. Надо было ехать на завод, но она медлила. Ей хотелось побыть одной. Она вышла на балкон. Внизу увидела знакомую серебристо-серую машину с голубыми занавесками, возле нее Терехова. Он смотрел на окна гостиницы, встретился глазами с Тасей, улыбнулся и скрылся в парадном. Через минуту стоял перед ней в прихожей, запыхавшийся, потому что бежал по лестнице. - Я пришел проверить, все ли в порядке, - сказал он развязно, - телефон, электричество, радио, газ, водопровод. - Потом сказал другим голосом, смущенно: - Здравствуйте, Тася! - Здравствуйте!.. - Вы не приглашаете войти? Он стоял перед ней с виноватыми глазами и теребил кепку: смешное движение, неожиданное для него... Он опять был в новом костюме. Тася подумала: "Франт!" Он причесывался у зеркала, и выражение лица у него было все еще нерешительное. Он приехал, пришел к ней, и она не удивилась и не рассердилась. Она обрадовалась. Вот так оно и случается, неведомо как. Еще можно остановиться, еще, не поздно, еще не ступили на шаткие мостки, еще можно сделать так, что эта встреча останется легким воспоминанием. Еще ничего нет, не было, ничего не произошло. Дребезжащий железный лифт, букет роз, высокая трава на берегу реки. Если бы существовал невидимый голос, который предостерегал бы человека: "Остановись!" Впрочем, такой голос существует, и Тася слышала его отчетливо. Они сели в гостиной за круглым столом, покрытым парчовой скатертью. О чем им было говорить? Обо всем или ни о чем. И они стали говорить обо всем, торопясь рассказать как можно больше, путая серьезное с мелочами. - Знаете, я родился в Грозном, в семье нефтяника. Всю жизнь с детства нефть, нефть. Поэтому я такой темный, кожа темная, и нефть у меня в крови. Учился - это были счастливые голодные годы. Красивый был, свободный, молодой. Знаете, кем я был? Я был и грузчиком, и слесарем, и вальцовщиком. Студентом я играл на тромбоне. Грузил арбузы, пять рублей вагон. Был даже начальником конторы по сбору металлолома. Когда попадались моторы, которые можно было починить, мы их чинили и продавали - и имели деньги в обороте. Я был смышленый парень. В молодости человек выписывает различные курбеты. Уж не знаю, какие курбеты мне предстояли, но война все перерешила. Был на фронте, а потом в Баку, после контузии. Давали фронту бензин, придумали тогда забуривать нефть обратно в скважины, все было залито отбензиненной нефтью. А мы давали бензин. Тася улыбнулась - все те же слова: "бензин", "нефть". - Что вы улыбаетесь, Тасенька, я что-нибудь не так говорю? - Он взял ее руку, сжал легонько пальцы. - Ну, а вы как жили? - А я в войну жила в Москве, училась в школе, ходила в госпиталь, писала письма раненым, танцевала перед ними. - Да, косички, пионерский галстук, пряменькие ножки. А потом? - А потом училась еще. И после войны еще училась. Неинтересно. - А я после войны стал директором завода, сперва в Гурьеве - ох и несчастное место, сожженное, настоящий ад! - а потом опять был директором. Одного строящегося завода... большого. - Вы очень честолюбивый человек. - Нет. Просто уж работать так работать. Верно я говорю? - Верно. - Не люблю на печке лежать. - Я тоже не люблю. - Что же нам делать, Тасенька? - Вы про что? - Мне надо ехать. Время горячее, совнархоз жмет. Работы уйма. Он радовался, что работы много. - Мы сделаем настоящую республику химии. - Здесь все говорят, что вы очень важный. Это правда? Терехов весело засмеялся. - А вам говорили? Правда. - Зачем? - Так надо. - Зачем? - Для пользы дела. - Не согласна. Это очень неправильно. - Я лучше знаю, правильно или нет. Он помолчал и сказал: - Через два часа я поеду назад. Будете дома? Еще можно было сказать "нет". - Да, - ответила Тася. Прощаясь с Тасей в прихожей, Терехов сказал: - Я виноват перед вами только в том, что я женат. 18 Зазвонил телефон. Она взяла трубку. - Тася, вы? - услышала она голос, от которого у нее перехватило дыхание. - Мне повезло, что я вас застал. Давайте увидимся поскорее. Вы можете убежать? - Могу, - ответила она и через пять минут стояла на углу улицы перед Андреем Николаевичем, не думая о том, что в этом маленьком городе, где каждый знает директора завода, их могут увидеть. Если уж он не думал, то и она не могла думать об этом. - Здравствуй, - сказал Андрей Николаевич. Она посмотрела на него вопросительно. - Мне исполнилось сорок лет. Я должен был обязательно увидеться с вами. Весь день об этом думал. - Да, да, - прошептала она. Были какие-то привычки, манеры, походка, голос, характер - и не стало ничего. Тася с удивлением думала; "Он даже не знает меня. То, что он знает, - это не я". - Мне вас надо было увидеть... Он взял Тасю крепко за руку. - Пойдем на другую улицу, там не так светло. Он прижал ее ладонь к губам. - Милая, милая, милая, - шептал он. Терехов заметил, что она поежилась как от холода. - Даже пиджака не могу снять, дать тебе. - Не надо мне пиджака. - Куда же нам деваться? - пробормотал он и взглянул на Тасю. Она посмотрела в его темные, веселые, встревоженные глаза, сказала: - Куда? Никуда. - Бедные мы, бездомные, - рассмеялся Андрей Николаевич, привлек к себе Тасю и поцеловал в губы. Они молча прошли несколько шагов. - Молчишь? - шепотом сказал Андрей Николаевич. - Молчи, молчи, мне все равно. Ты единственная, всю жизнь я думал о тебе. Слышишь? Как ты смешно стояла в операторной. Злилась на кого-то. На кого ты злилась? Почему ты не ушла? Я тебе хоть немножко понравился? Тася кивнула. - Не можешь-мне сказать? Ну скажи: "Ты мне понравился". - Ты мне не понравился, - сказала Тася. - Но ты не хотела идти со мной на крекинг? - Было неудобно отказаться. - Сто лет прошло с тех пор. Что же нам делать? - Не знаю. - А я, как только вошел, увидел твое лицо, твои глаза, я сразу понял, что я погиб. И обрадовался. Теперь я как-нибудь так устрою, чтобы разделаться со своими делами, и мы с тобой куда-нибудь уедем. Подальше. Поедешь со мной? - Поеду. - А можешь сейчас взять и поехать? - Могу. - Ты правду говоришь, я знаю. Но так все трудно, Тася. Я стараюсь не думать. Я сказал тебе, что виноват перед тобою только в том, что женат. - Да, - сказала Тася, - сказал. - Если бы не это... Что же нам делать? - Не знаю. Теперь они встречались каждый день. Иногда по два, по три раза в день. Терехов приезжал в гостиницу, придумывая всевозможные предлоги. Вызывал Тасю поздно вечером на улицу на несколько минут. Днем сажал ее в машину и притворялся при догадливом и хитром шофере, что показывает приезжей москвичке город и окрестности. При шофере им приходилось молчать или обмениваться незначащими словами, которые имели для них всегда один и тот же тайный смысл. Слова "посмотрите, какие поднялись сады", или "это строительство нашего завода", или "в Москве тоже жара" означали только одно: "Я люблю тебя". Тася никого не замечала, кроме Андрея Николаевича, ничего не слышала, ничего не помнила, кроме того, что говорил он. Он говорил, отсылая шофера в киоск за папиросами: - Тася, я теперь понял, я устаю без тебя. Я понял: именно так оно и есть, я страшно устаю без тебя. Как я жил без тебя, не понимаю. Но самый лучший виногра