а дорогом столе из белого, едва ли не каррарского, мрамора лежала грязная газета. На ней стоял черный от копоти чайник. Ланэ поглядел на фивейских сфинксов и увидел, что кончик носа у одного из них слегка отколот. "Неужели они стреляли в него?" - подумал он и встал со скамейки. На львином теле сфинкса в одном месте виднелась черная впадина, в другом - след от удара каким-то железным орудием, ломом, может быть. На серой колонне какой-то осел много раз подряд химическим карандашом написал свою фамилию и украсил ее огромным росчерком и закорючкой. "К чему же это?" - даже с некоторой оторопью подумал Ланэ. Он подошел к фрескам. На одной из них фараон Рамзес Великий, поднявшись на боевой колеснице, стоя поражал своих врагов из лука. Но тело фараона выглядело обезглавленным. Верхнюю половину его закрывал плакат. Огромный черный паук с человеческой головой и мохнатыми лапами плел паутину вокруг земного шара. Лицо у паука этого было жирное, обрюзглое, с кривым орлиным носом, наглые глаза навыкате, двойной подбородок и черные же курчавые волосы. Внизу плаката помещался неуклюжий стишок в четыре строчки, с двумя восклицательными знаками на конце. Буквы были готические, и от этого убогий стишок выглядел еще более тяжелым и никчемным. "Господи, кого же они тут еще агитируют?" - горестно подумал Ланэ. Потом пришли двое в глухой военной форме и синих фартуках поверх нее, принесли с собой лестницу и стали обмерять стену. Мерка проходила как раз через фигуру Рамзеса. - Все мерите, строители? - насмешливо спросил человек, выписывающий пропуска. - Строить-то когда же будете? Один из пришедших полез наверх, другой остался внизу и достал записную книжку. - Восемь сорок три! - крикнул человек сверху. - Записал? Не плачь, сошьем тебе конурку, будешь сидеть да поплевывать... - Вы сошьете! Вы уж сошьете! - не обижаясь, ухмыльнулся тот. - Ваше дело - курятники строить. Да и то я бы... - Да не плачь, сошьем! - крикнул тот, что стоял внизу. "Ну, пропали фрески! - скорбно подумал Ланэ. - Настроят они тут курятников!" В это время зазвонил телефон. Сухонький человечек в пенсне взял трубку, послушал немного и крикнул: - Господин Ланэ, идите сюда, сейчас вас проводят! Его повели по длинным коридорам, залитым белым светом неоновых ламп. Стены и двери были свежевыкрашены, и в коридоре пахло свежей замазкой. В конце, где коридор переходил в лестницу, стояли две лавки, и на них сидело несколько человек в военной форме. В другом месте и около другой лестницы Ланэ встретил человека, который шел между двумя солдатами. Поравнявшись с Ланэ, человек взглянул на него и остановился. Остановился и Ланэ. Человек выглядел очень грязным, растрепанным, давно не бритым. Сорочка, у него была в ржавых пятнах, один рукав пиджака был мокрым и черным, на другом была дыра, и из дыры лезли какие-то тряпки. Ланэ с трудом узнал в этом оборванце журналиста Швейцера. - Боже мой! - сказал он ошарашенно. - Это вы! Швейцер вдруг оттолкнул солдата и рванулся к нему. - Жене передайте! Улица Марикер, двадцать восемь, - несвязно заговорил он, хватая Ланэ за одежду. - К своей матушке... пусть едет к своей матушке... Господин Ланэ... Господин Ланэ... Вы понимаете, они хотят, чтобы я... - Он все цеплялся за его одежду. - Стой! Куда? - крикнул, опомнившись, солдат и рывком за ворот отбросил Швейцера. - Улица Марикер, двадцать восемь! - отчаянно крикнул Швейцер, падая. - А вы чего тут слушаете? - набросился на Ланэ солдат с двумя нашивками, очевидно, ефрейтор. - Вам чего? Где ваш пропуск? Кто вас вызвал? - Альфонс Коппе должен мне две тысячи пятьсот, - кричал Швейцер с пола. - Пусть жена возьмет их... - Ты!.. - рявкнул на него солдат и занес руку для удара. - Будешь ты молчать или нет?! - Идемте, идемте, - сказал Ланэ тот, который его вел, - идемте, не задерживайтесь. Ланэ слепо посмотрел на Швейцера, приоткрыл рот, чтобы что-то спросить, но вдруг прыгнул в сторону и побежал по лестнице. Но на лестнице его остановили опять. Высокий офицер, который, очевидно, стоял тут с самого начала и все слышал, загородил ему дорогу и спросил: - Вы к кому идете? Где ваш пропуск? Ланэ растерянно сунул ему в руки бумажку. - Ага! - кивнул головой офицер. - Отлично, идите! - и отдал пропуск обратно. Он спустился с последней ступеньки и зашел в кабинет напротив. Когда Ланэ добрался до Гарднера, тот только что положил трубку и что-то записывал на полоску бумаги. Кивком головы он отпустил солдата и показал Ланэ на кресло перед собой. - С кем это встретились в коридоре? - спросил он безразличным тоном. - Со Швейцером, - ответил Ланэ и почувствовал, что бледнеет. - Вы с ним были знакомы? - Я был с ним знаком, - оцепенело сознался Ланэ (врать он уже не смог бы). - Так вот! Можете выполнить все его поручения. Не полагается это - ну да уж что делать. Раз так вышло. Только вот что. - Гарднер значительно улыбнулся: - От передачи ваших собственных впечатлений воздержитесь! Зачем расстраивать женщину? Ведь она и так страдает, незачем же причинять лишнюю боль там, где это не нужно? Не правда ли? - Правда! - с восторгом согласился Ланэ. - Ах, это такая правда! После того как он уверился, что ему ничего не угрожает, он почувствовал такое облегчение, такую бурную радость, такую легкую и даже восторженную готовность пойти на любую подлость, что даже в голове у него зашумело, как от легкого вина. - Когда же вы сходите к госпоже Швейцер? - спросил Гарднер. - Да нет, нет, - заторопился Ланэ. - Зачем я туда пойду? Вы не думайте, пожалуйста. - Ну вот, почему же не пойдете? Сходите! Обязательно сходите! И скажите ей и про долг и про то, чтобы она уезжала. С какой стати женщина будет страдать за чужой грех? Она, может быть, о нем и не знала совсем! Нет, сходите, сходите! Обязательно даже сходите! Мы ничего не имеем против. И даже, наоборот, я прошу вас сходить! Пусть она не бегает к нам и не отнимает у нас понапрасну время. Ох, эти женщины! Беда, господин Ланэ, когда жизнь их выбрасывает за пределы трех Ка. - Трех Ка?! - радостно взвизгнул Ланэ. - Трех Ка, - улыбнулся Гарднер. - Трех Ка! Трех Ка! - с почти истерическим восторгом повторял Ланэ. - Какая это глубокая правда! Это ведь немецкая народная мудрость? Народная мудрость, не правда ли?.. Три Ка! Я завтра же схожу к госпоже Швейцер! - Сходите, сходите, - кивнул головой Гарднер и погладил себя по волосам. - Ну, а что за разговор у вас ко мне? Ланэ довольно связно рассказал ему о письме, и рассказал, конечно, только то, что считал нужным сказать, и от этого понять можно было не все. - Но вы писали ему, - перебил его Гарднер, - что вы окончательно и бесповоротно порываете со своим прошлым, что иллюзий насчет реванша и реставрации быть не может и что он только тогда сохранит свое место и даже жизнь, если безоговорочно последует вашему примеру? - Ну разумеется! - воскликнул Ланэ, обрадованный тем, что Гарднер не старается уточнять вопрос в нежелательном для него направлении. - По существу, только об этом я и писал! - Так в чем же тогда дело? - удивился Гарднер, который уже очень ясно понимал, что и такое мог нагородить Ланэ. - Что ж вы еще волнуетесь?.. Профессор Мезонье - ваш учитель, и личные отношения с ним мы вам никак не можем запретить! "Хоть кривой, да свой!" - говорят в Чехии. Ланэ потел и елозил по стулу. - Да ну же, в чем дело? - мягко подстегнул его Гарднер. - Дело в том, что некоторые выражения... Я ведь писал о себе... - выдавил наконец из себя Ланэ. - Видите ли, кто-то из наших публицистов сказал: "Никогда и никто не бывает побит так сильно, как раздавленный собственными доводами". (Разумеется, что эту цитату Ланэ выдумал только что, потому что надо же было на кого-то сослаться.) Так вот я... "А что он так противно трясется? - неприязненно подумал Гарднер. - И кто это его царапнул по щеке? С женой он, что ли, подрался? - Он скользнул взглядом по фигуре Ланэ и докончил привычно ту же мысль: - Вот, наверное, сопит и потеет. И как она с ним живет?" - Одним словом, - сказал он громко, - делайте и пишите что вам угодно, но если вы уж взялись за эту почетную задачу - сохранить вашего учителя, то и не забывайте основного: убедить профессора в том, что для игры в страусы он выбрал неподходящее время. А чтобы облегчить вам это, я думаю, будет не лишним, если мы отправим вас к профессору для личных переговоров. - Что?! - в ужасе вскочил Ланэ, совершенно забыв о том, где он находится. - Мне лично? - Ну да, вам! Лично! - твердо повторил за ним Гарднер. - Лично вам! А что вы так испугались? Ничего страшного тут нет! Приедете вы, разумеется, от себя, но только привезете от нас ему некий документ. То есть опять-таки не от нас, а от коллектива работников вашего института. Вот и поговорите тогда с ним лично обо всем. Кстати, вы и о письме своем потолкуете. Вы не смущайтесь, что в нем вы не пощадили себя, - это мы вам в вину никак не поставим. "Унижение паче гордости" - в данном случае это изречение как раз подходит... Впрочем, это еще не сейчас, а потом, через некоторое время... Да, - вспомнил он вдруг, - кстати! В прошлый раз вы показали, что Ганка назвал того человека, которого вы видели у него, Отто Грубером. Скажите, ну а профессор Мезонье этого Отто Грубера не видел и не знал? - Нет, не знал! - быстро ответил Ланэ. - А почему вы так уверены? - вцепился Гарднер. - Ну, во-первых, он пробыл у Ганки всего один день, во-вторых, профессор никогда не мешался в политику! - Как и вы? - улыбнулся Гарднер. - Как и я! - Как и Ганка! - Как и Ганка! - ответил с разбегу Ланэ и спохватился: как же так, политикой не занимался, а арестован за политику. - Ну, о Ганке-то я, собственно, не знаю, - поправился он. - Ведь вот вы его... - Политикой не занимался, - Гарднер выдвинул ящик стола и достал книгу в пестрой обложке. - Ну а вот эту статью в "Ежемесячном обозрении" как назвать иначе, как не самым наглым протаскиванием политических идей под видом чистой науки? - Это верно, - уныло сознался Ланэ. - А книга профессора Мезонье, где он пытается опровергнуть наше миропонимание в самых истоках его возникновения и отнять наше историческое право на переустройство мира? Неужели это тоже не политическая, не четко политическая концепция? А? Как, по-вашему? - Вы правы! Это политика! - опять согласился Ланэ. - Отнимите у нас наше право, выработанное историей, нашу кровь и наш дух, сложившийся в течение тысячелетий, заставьте нас отречься от учения о нашей исключительности - и что тогда останется от нас? Слепая военная машина - и только? Не правда ли? - Правда! - снова согласился Ланэ. - То-то, что правда, и вот это вам и нужно объяснить профессору. Он либо не понимает этого действительно, либо делает вид, что не понимает. Не посылать же мне ему на дом брошюрки министерства пропаганды! Он, вероятно, и не представляет себе, насколько серьезно стоит вопрос о нем и о его институте, все думает отделаться шуточками этого, кого он там цитирует?.. Платона, что ли, или кого? - Сенеку! - усмехнулся Ланэ. - Отделаться шуточками да цитатками из Сенеки. Нет, это теперь не пройдет. Мы кровь проливаем, а он чернила льет, но право-то крови всегда выше права чернил. Передайте ему это. Он любит афоризмы. - Скажу, все скажу, - заторопился Ланэ и подумал: "Боже мой, он ведь по-настоящему волнуется!" Гарднер сидел и смотрел на Ланэ. - Вот и ваше письмо тоже политика, - сказал он вдруг. "Пропал! - ужаснулся про себя Ланэ. - Уже читал! Значит, Курт действительно предал меня". - Только правильная политика, умная политика, такая, которая нам нужна, поэтому, - Гарднер встал и очень дружелюбно, совсем как равному, протянул Ланэ руку, - и поэтому до свидания, господин Ланэ! Вот ваш пропуск! Идите и спите себе спокойно! Мой привет вашей супруге... Ланэ откланялся и, пятясь, пошел к двери. Но тут Гарднер снова окликнул его: - Когда вы побываете у жены Швейцера с поручением от ее мужа, то... Вы когда у нее будете? - Завтра утром! - смиренно ответил Ланэ. - Так вот, после этого позвоните мне, только из собственной квартиры, разумеется. Хорошо? - Хорошо! - ответил Ланэ. - Так спокойной ночи! - кивнул головой Гарднер и раскрыл какую-то папку. Снова коридор, запах масляной краски, неоновые лампочки, первая лестница, вторая лестница, фивейские сфинксы - один с отколотым носом, - обезглавленный Рамзес, поражающий врагов, паук с человеческим лицом, последняя дверь - и вот она, улица! - Уф! - вздохнул с наслаждением Ланэ и потер переносицу. "Жив! Слава Богу, жив! Вот оно! Не так, как Ганка и Швейцер! Три Ка! Три Ка! Какие же это три Ка? Кюхе, киндер, а что третье? Клейдер или кирхе? А Гарднер совсем не страшный..." Вдруг он вздрогнул. "Сходите к госпоже Швейцер и после позвоните мне, но только из своей квартиры", - раздалось у него в ушах. - Зачем же ему звонить? Звонить после посещения?.. Значит..." Он стоял, смотря в темноту. Ветерок налетел и погладил его по лицу. Он досадливо поморщился. "Значит, я все-таки стал его агентом? - решил он вдруг с печальным, но спокойным убеждением. - Как же это так получилось? Этот Швейцер? Да и не Швейцер сначала, а Курт! Да и не Курт даже, а кто же? - Он вдруг усмехнулся и махнул рукой. - Ах, да что тут думать. Не все ли равно, кто! Важно, что я достукался!" ...Вот все это и вспомнил Ланэ, глядя на Курта. Теперь все это было позади, но как бы там ни было, видеть шпиона Гарднера было ему неприятно. А Курт поднял с земли новый кол - четвертый, наверное, - и стал тесать его быстро и умело, сбрасывая на землю красивые белые стружки. И кол заблестел и становился все более похожим на клык. - А вы Курцера не видели? - спросил Курт. - Да ведь он, кажется, у себя в комнате. А что? - спросил Ланэ, смотря на Курта. - Да так... Не хотелось бы мне ему на глаза попадаться. Это неожиданное признание так озадачило Ланэ, что он даже стал на мгновение в тупик. - Разве вы его... - начал он. - Нет, - предупредительно пояснил Курт, - не знаю, то есть я знаю, но... да и нет, не знаю... Просто не хочу встречаться - и все. И тогда, смотря на его сердитое и даже чуть расстроенное лицо, Ланэ вдруг мгновенно понял все. Ну, конечно, так оно и есть, совсем не шпион Гарднера этот малый, и не служит он в гестапо, а просто несет тайную охрану Курцера. Ведь это так ясно. Во-первых, он прибыл одновременно или даже, может, немного раньше, чем немецкие войска вошли в город; во-вторых, когда не было Курцера в городе, не была на даче и Курта. Курцер появился в городе - Курт пришел на дачу. Все осмотрел, обнюхал и подготовил. В-третьих, теперь понятны слова Курта, что он не хочет показываться на глаза Курцеру. Охраняемые почти всегда не терпят своих охранителей: они обязательно напоминают о тех, от кого надлежит их охранять, - сколько раз Ланэ читал об этом в мемуарах. В-четвертых, понятно и то, почему около Курцера нет никакой охраны. Она есть, но тайная: один или двое - Курт и камердинер - несут службу в самом доме профессора, остальные ограничиваются внешней охраной. Оно и понятно. Кого можно опасаться в самом доме? Профессор, его жена, Ганс, служанка Марта - вот и все, кто есть внутри. А что сад хорошо охраняется снаружи, это он видел сам: прежде чем дойти до дома профессора, ему пришлось встретиться с тремя пикетами, и один был у самой калитки. Сидел человек в белом костюме и курил папиросу, а когда Курт подошел к калитке вместе с камердинером, он спросил: "А кто это?" И тот ему что-то быстро и тихо ответил. Теперь и еще одно понятно: отчего Курт ловит птиц - занятие, кажется, не совсем подходящее для садовника и очень подходящее для человека, обслуживающего (пусть даже тайно) Курцера: единственно только этим Курт способен заслужить благоволение своего хозяина, а если он еще научит этому и племянника... Да, хитрая бестия, чертовски хитрая и продувная бестия этот Курт! Они стояли, смотря друг на друга. - Вы только, пожалуйста, профессору не проговоритесь, - вдруг сказал Курт, словно прочитав мысли Ланэ, и это окончательно утвердило Ланэ в его догадке. - Ну вот, - обиженно сказал Ланэ, - действительно, стану я... - И сейчас подумал: "Обязательно надо предупредить профессора: ведь он все-таки пришел с письмом от меня, ему доверяют, а я..." - До свидания, Курт, - сказал он печально и пошел по дорожке. Глава вторая Ланэ так и не нашел Курцера. Тот был в городе. Их было трое в его просторном кабинете - сам он, полковник Гарднер и еще одна персона, очень, очень видная. Несколько странным казалось только то, что это был маленький черноволосый человек, с длинным черепом, крупными, резкими чертами лица, столь острыми и прямыми, словно кто-то взял топор да и вырубил его из камня. У него было желтое лицо и большие, светящиеся глаза. Очень страшные глаза были у этого могучего и чахлого уродца, такие глубокие и ясные, что тот, кто глядел в них, чаще всего вспоминал даже и не зверя, а какую-нибудь крупную хищную птицу или гада, - например, бывают такие пристальные и синие глаза у сетчатого питона, которого можно видеть в любом порядочном зоопарке. Курцер ходил и говорил. Гарднер стоял, прислонясь к переплету большого венецианского окна, и слушал. Время от времени он вскидывал руку и молча, медленно, плавно проводил по волосам - постоянный жест его, когда он к чему-нибудь прислушивался или ждал и думал. Сейчас он радовался. Курцер сердится и, видимо, говорит невпопад, а по тому, как внимательно и даже почтительно слушает его этот уродик, по тому, как он неподвижно сидит, поддакивает ему и сочувственно улыбается, по всему этому Гарднер уже ясно видел - Курцер запоролся, потерял меру возможного и допустимого и, кажется, ломает себе шею. Эти уродцы куда как злопамятны! А Курцер говорил зло, вежливо и спокойно. - Поверьте, я отнюдь не заинтересован в уничтожении этого старого маньяка. Если ваше министерство находит, что он должен существовать, ну что же, - Курцер пожимает плечами и делает жест рукой, - я только очень рад. Да, да, я очень рад. Вот и все, что могу сказать. Ведь, как-никак, вопрос-то идет о моей семье, этого забывать все-таки не нужно. - А кто вам сказал, что мы забываем? - ласково улыбнулся уродик и поглядел смеющимися глазами, на Курцера сначала, на Гарднера потом. "Эх, - довольно подумал Гарднер, опуская ресницы, - это, что называется, в самый глаз". Курцер наклонил голову, вынул из кармана зажигалку, подбросил ее на ладони, и губы у него дрогнули. Карлик посмотрел на него снизу вверх, полез в карман, вынул двумя пальцами длинную, тонкую коробку с папиросами, открыл ее и протянул Курцеру. - Турецкий табак особой выдержки, - сказал он. - Курю только по ночам, когда работаю. Замечателен по действию на нервную систему. Курцер взял коробку, выбрал длинными и тонкими пальцами одну кремовую папиросу, но курить ее не стал, а так и продолжал держать в руке. - Я надеюсь еще и на то, - сказал он, несколько даже резковато, - что ваше министерство учитывает и двусмысленность того положения, в котором я очутился. Как бы там ни было, враг или не враг Мезонье, но он мой родственник, и поэтому вся эта история дается мне далеко не легко. А вот нужна ли она кому-нибудь, право же, я в этом сомневаюсь. - А вот не надо вам сомневаться, - мягко сказал уродец, закуривая. - Она очень нужна и очень своевременна. - Он поискал что-то в кармане. - Что же касается до двусмысленности положения, то, как я полагаю, вы уже довели все до логического и желательного конца. Долго задерживать мы вас тут теперь не будем... - Он улыбнулся. - Хорошо сказал Шиллер: "Я сделал свое дело, теперь черед за вами, кардинал". Кардинал-то я, конечно, - усмехнулся он совсем уж добродушно. - Как вы думаете, полковник? - Ну, - сказал Гарднер, - сделали мы все-таки много. За месяц Германия приобрела единственный в мире институт с таким штатом сотрудников, что этим шавкам и думать нечего о том, чтобы начать лаять на нас за поверженную науку. - Слышите? - сказал уродец. - Тут и я согласен с нашим коллегой. Он ведь действительно хорошо поработал. Да, результаты несомненны, - он откинулся на спинку кресла. - Теперь хозяева науки о расе - мы. Теперь наш взгляд - это взгляд всей передовой науки. Вот наше величайшее достижение. Ради этого стоило нам и вас потревожить, доктор Курцер. Стоило, стоило. Что же касается вашего двусмысленного положения - ну, чем же оно уж так двусмысленно? Ведь вы все-таки спаситель. Что бы было с семейством Мезонье, если бы не вы? Не правда ли, господин Гарднер? - Правда, - сказал Гарднер. - С этим уж не поспоришь. Курцер как будто мельком, но так поглядел на Гарднера, что у того сразу дрогнула челюсть. - Мой коллега, - сказал Курцер, крепко растирая папиросу о стол, - конечно, неправ, ему, работающему на столь малоинтеллектуальном участке, извинительно еще радоваться нашей победе, но он скоро увидит, как мало эта победа чистого интеллекта убавит у него черной, повседневной работы в его собственном ведомстве, и - пусть уже он извинит меня за резкость! - не об этом ему стоило бы сейчас думать. - А о чем же? - спросил Карлик, с удовольствием поглядывая на обоих. - Может быть, вы разъясните и это, доктор? Беседа-то у нас товарищеская, доверительная. Курцер глубоко сел в кресло. - А вот хотя бы об улучшении своего аппарата. За этими академическими диспутами об обезьянах он совершенно забросил свои текущие дела. Вот хотя бы ближайший пример: мы здесь все время говорим, что нам предстоит огромная и очень интенсивная работа по освоению страны, начиная с ее первой и обязательной стадии, то есть самой жестокой дезинфекции ее сорокапятимиллионного населения. Двадцать два миллиона из них, то есть почти половина, находятся в ведении полковника Гарднера. И вот как ни странно, но оказывается, что полковник Гарднер не учел специфики своей работы. Прежде всего от него требуется введение хорошо развитой системы заключения и уничтожения, соответствующей тем специальным целям, которые мы ставим. Если этого нет, то ничего нет, это же нам понятно. Но в том-то и беда, что понятно нам, а не полковнику Гарднеру. Что же он делает? Прежде всего оставляет нетронутым старый концентрационный лагерь, доставшийся нам по наследству от павшего правительства, но набивает его уже до отказа. Что ни делай, для ста тысяч человек он мал. Больше трети туда не всунешь, даже при изобретательности Гарднера. Люди начинают вымирать в таких темпах, что полковник чешет затылок. Но только чешет, а не думает. Нет, моего коллегу не легко заставить думать. Он наскоро разбивает второй лагерь, численностью на восемьдесят тысяч человек. Я видел, что это такое. Колючая проволока в два ряда, какие-то купальни вместо бараков, два дачных коттеджа вместо управления. В общем, лунапарк, а не лагерь, - все построено из спичечных коробок. Но через неделю, конечно, и этот лагерь мал. Берлином дается распоряжение позаботиться о разгрузке. Где же это делается? А вот где. Здесь же, в лагере, за оградой, а то и еще того лучше, - во дворе гестапо. Средства? Пуля, петля, топор, то есть излюбленный ассортимент полковника. Минуточку, минуточку, Гарднер, не перебивайте меня! Я уж, с вашего разрешения, закончу свою мысль. Мой высокий коллега спросит: что из этого получается? Во-первых, конечно, огласка. Все время около зоны оцепления появляются какие-то женщины. Так вот изволь возись еще и с ними. Но полковника Гарднера смутишь не скоро. Он приказывает: забирать и уничтожать. Хорошо. И забрали и уничтожили. А детей куда же? И детей уничтожать? Но, знаете, есть пределы даже для человеческого терпения. Волна недовольства нарастает. Начинают появляться листовки, трактующие все эти события в самом нежелательном для нас смысле. За границу просачиваются сведения - и даже довольно точные - о лагере смерти. Начинают трещать бульварные газеты. Какого-то ребенка ловят, вывозят за границу - и вот результат: в иностранной печати опять появляются сведения о лагерях уничтожения - и теперь уже в самых солидных и правительственных изданиях. Вот, не угодно ли полюбоваться? - Он встал, неслышными, рысьими шагами подошел к столу, вынул из него большой пергаментный конверт, открыл и положил на стол кипу вырезок. - Пожалуйста! "Таймс" большой подвал. "Геральд ньюс" - два столбца в статье "Комбинат смерти", "Нью-Йорк геральд" - тут еще скромно, сорок строк, на третьей странице "Правды" очень хорошо ориентированная статья. И главное-то - теперь эти сведения настолько уже конкретны, что даже и фамилия Гарднера появляется полностью, с тем пышным набором эпитетов, которые ему сопутствуют повсюду. Приятно ему это? Думаю, нет. Но нам это еще менее приятно. И вот, наконец, в одной из крупнейших английских газет появляется и моя фотография. Оказывается, я коллега господина Гарднера. Он разбойничает, а я стою и благословляю его. Не так ли, Гарднер? Видите, вы молчите! - Одну минуту, - сухо ответил Гарднер, - я сейчас отвечу вам. Он подошел к столу и повернул выключатель. И сейчас же на столе затеплился большой, с человеческую голову, желтый шар. Он горел каким-то необычным, ровным, желтым, тусклым светом, и поэтому сразу же все, что было вокруг него - стопка бумаг, зеленое сукно стола, чернильная бронза и розовый фарфор - померкло, стало неподвижным, мертвенно желтым и странным. - Ну-с? - спросил Гарднер. - Что вы теперь скажете? Эта лампа вам ничего не осветила? - Но ведь это... - ответил карлик ошалело, - это похоже... Это ни на что не было похоже, и поэтому фразу он не окончил. Шар не был пустым. Со всех сторон он был разрисован тончайшим, точечным узором - голубым, зеленым, красным. И чего только не было на нем! И корабли с надутыми парусами, и черные якоря, и кресты, и цепи, и змеи, и какие-то надписи, и голые красавицы. - Интересно? - спросил радостно Гарднер. - Да что же это такое, наконец? - спросил карлик, поворачиваясь к Курцеру. Курцер, усмехаясь, пожал одним плечом. - Демонстрируется моя коллекция татуировок, - сказал он спокойно и иронически посмотрел на Гарднера. - Только я не знаю: почему полковнику полюбился именно этот абажур! Он сделан из второсортных дубликатов и ничего особенного не представляет. У меня есть и куда лучшие экземпляры. Карлик с испугом поглядел на Курцера, встал, подошел к абажуру и тихонько потрогал его пальчиками. - То есть это человеческая кожа, - сказал он осторожно. - Вы коллекционируете?.. Странная, право, коллекция! Если бы она попала за рубеж, была бы большая неприятность. - Ну, - сказал Курцер, - если бы и полковник Гарднер попал за рубеж, то тоже была бы неприятность! Но разрешите, я продемонстрирую вам свои альбомы полностью? Полковник Гарднер, тогда уж будьте любезны, докончите вашу демонстрацию. Вон там, в нижнем отделении моего стола - он не заперт, - лежат альбомы. Дайте-ка их сюда! Альбом, который подал Гарднер, был огромным, тяжелым, переплетенным в крокодиловую кожу. Большими латинскими литерами на переплете было вытиснено: "Татуировка как реликтная форма первобытных тотемов. Альбом I. Неисторические народы Европы". - Эту коллекцию я собираю ровно десять лет, - сказал Курцер. - Здесь больше двух тысяч образцов, представляющих татуировочное искусство двадцати народов и шестидесяти трех профессий. История каждого образца подробно прослежена в моей монографии. - Действительно, любопытно, - сказал карлик, потянул к себе один альбом и быстро перебросил несколько тяжелых серых листов картона с, серебряным обрезом. Четырехугольные и круглые, смотря по характеру рисунка, образцы были глубоко врезаны в эти листы и сверху покрыты еще светлым, прозрачным лаком. Внизу стоял номер и этикетка, очень короткая - только год, место и профессия того, с чьей груди, спины или руки был содран экспонат. Карлик небрежно листал альбом. "Иоганн Ранке, немец, рабочий завода Цейса, 1940 год". Портрет красавицы. Старательная, тонкая работа, чувствуется рука профессионала. Следующая страница. "Тереза Лафортюн, Париж, проститутка, осуждена за укрывательство". Две обнимающиеся обезьяны. Тщательная работа иглами в несколько цветов. "Ван ден Гроот, профессия не выяснена". Морская змея, поднимающаяся из запенившегося океана. Грубая матросская работа. "Педерсен, Копенгаген". Без всякого обозначения и статьи. Аккуратный, мелкий пунктир - герб Советского Союза. "Неизвестный". Женщина с заломленными руками. Очень хороший, точный рисунок, а под ним: Пусть сердце биться перестанет. Когда забуду я тебя. "Джонс Старк. Английский моряк". Скелет во фраке держит в руке свой улыбающийся череп. Крышка с черепа снята, видны румкорфовы катушки, спирали, какие-то валики. "Фамилия неизвестна. Летчик, приземлившийся в Голландии". "Особое обращение". Крупная зеленая татуировка - орел. "Тайкнопс - профессиональный бандит". Бутылка вина, женщина, три карты. Надпись: Вот что нас губит! Неизвестно, с чьей груди содранный образец. Цветок розы, надпись: Твое имя пребудет со мной вечно. Грубый, циничный рисунок из двух фигур и надпись, от которой у карлика рот полез в стороны. Солнце. Дельфины. Бутылка. Чьи-то сплетенные инициалы. Сердце, пронзенное стрелой. И наконец: снова огромный - с носовой платок - государственный герб Советского Союза и какая-то надпись русскими буквами. - Откуда этот экземпляр у вас? - спросил карлик и закрыл альбом. На этот вопрос ответил Гарднер. Он был очень зол и поэтому шел ва-банк. - Вот, - сказал он, - с этого вопроса и надо было бы начинать. Вы спрашиваете, откуда этот экземпляр? Я могу вам кое-что рассказать об этом. Хорошо. Я - зверь, хам, грубая скотина. Я не понимаю, не ценю тонкую душу моего коллеги и начальника. Но, осмелюсь доложить, я иным-то и быть не могу. Я - солдат. Мое рабочее орудие - рука, а не мозг или язык, как бы они быстро у меня ни вертелись. - Они у вас вертятся достаточно быстро, - сказал Курцер, - но не всегда к месту. - Извините, коллега, - сказал Гарднер, - но я слушал вас до конца, разрешите же и мне сказать кое-что. Так вот. Пусть наш высокий коллега скажет, кто я такой и что обслуживаю. При экспериментальной лаборатории доктора Курцера или при концентрационном лагере, доверенном мне приказом самого военного министра? Этот вопрос нуждается сейчас же в максимальном уточнении, ибо у моего высокого ученого коллеги на этот счет особое мнение. Ему думается, что я главный лаборант при его станции, где содержатся подопытные собаки, и его очень удивляет, если я возражаю против этого. Взять эти опыты с газами высокой концентрации. Вот получаю приказ, читайте. "Лицо, содержащееся по делу Э 24581, должно быть немедленно казнено. Вещи, находящиеся в его пользовании, изъяты и уничтожены. Лагерное дело, равно как и все остальные документы, должно быть переслано в распоряжение следственного отдела министерства. Начальник следственной части пятого особого отдела Фогт". Ясно? Ясно. Скажите, к чему же я поведу этот Э 24581 в газовую камеру, буду собирать еще партию или ждать, когда она соберется, когда написано "немедленно"? Значит, вот и все! - Он щелкнул себя по виску. - Делаю соответствующее распоряжение, чтобы покончить с этим в семь часов утра на следующий день. Вдруг влетает ко мне господин Курцер и... - Слушайте, - встал с места Курцер, - господин Гарднер, я бы вас все-таки попросил как-то выбирать выражения. Что это значит "влетает"? Даже я не говорю о вас так. - Извините, извините, - кисло улыбнулся Гарднер. - Итак, говорю, вдруг входит мой высокий коллега и спрашивает меня: "Поступил к вам приказ о казни Э 24581?" - "Поступил". - "Это тот самый субъект, которого я осматривал?" - "Тот самый". - "Так вот, будьте любезны, доставьте его труп моему препаратору". - "А вот этого, говорю, никак не могу. По точному смыслу документа все, что останется от осужденного, должно быть уничтожено. Тело я кремирую". - "Пожалуйста, кремируйте, но до этого я хочу иметь с груди осужденного лоскут кожи величиной с носовой платок". Я говорю, что не имею же права этого делать. Тогда обида и угроза. Приходится покориться. Но ведь этим же я совершаю преступление. Арестант был засекречен настолько, что его в лагере-то не держали, он все время в одиночке сидел. Ведь татуировка-то - опознавательный знак! Мой высокий коллега как-то не хочет с этим считаться. С его коллекцией вообще, - извините меня, господин Курцер, - происходят черт знает какие странности. Ведь прежде всего неизвестно, в чьи руки она попадет и какая судьба ее постигнет. - Интересно, - сказал Курцер и встал. - Вот это очень интересная мысль. Ну а за судьбу национал-социалистической партии вы не побоитесь поручиться? Губы у Гарднера вздрогнули. Он искоса поглядел на карлика. Тот сидел в кресле, положив руки на поручни, и улыбался. - Если бы у руководства партии были бы такие вожди, как вы, господин Курцер... - начал Гарднер, помедлив, глухим и каким-то отдаленным голосом. - Ну? - рывком нагнулся к креслу Курцер. - То я бы, конечно... - Вот что! Довольно! - сказал карлик и поднял руку. - Довольно, довольно! Разрешите сказать тогда мне. Он заговорил медленно, убеждающе, часто останавливался в местах особенно значительных, как бы подчеркивая смысл и ожидая ответной реакции. Говоря, он то постукивал пальцем по крышке стола, то брал с него какой-нибудь предмет - нож для разрезания или пресс-папье - и вертел в руках. Вообще же речь его была чрезмерно легкой и непринужденной, даже чуть рассеянной, пожалуй. - Видите ли, - начал карлик, - я понимаю вас обоих. Он взял со стола пресс-папье, начал его раскручивать, но, раскручивая, смотрел не на свои маленькие, верткие, обезьяньи лапки, а на лица собеседников. Курцер сидел неподвижно, приоткрыв рот и показывая великолепные, рысьи, белые зубы. Гарднер по-прежнему неподвижно стоял около переплета окна и, наклонив красивое длинное лицо, осторожно поглаживал себя по волосам. - Да, - продолжал карлик, взглянув на него, - страсти много, но, кроме нее, в ваших спорах, пожалуй, ничего и нет. Поэтому по существу вопроса только два слова. Господин Гарднер, сейчас я обращаюсь только к вам. Нет, вы неправы. То, чем занимается доктор Курцер, - это не просто наука, это не всякая наука с большой буквы, нет, это наша специальная наука. Не было бы у нас в руках этой нашей науки, по образцу и подобию их науки, не было бы у нас в руках и автомата, чтобы добить их науку. Сначала слова, а потом меч, дорогой коллега. Но только потом меч! И не только меч, а и петля, тем, кто ее заслужил. Вот чего вы не должны забывать, господин Гарднер. Идея покорения мира родилась не на поле сражений, не в громе пушек, не в огне и дыму, а в тихих кабинетах физических, медицинских, антропологических и химических лабораторий. - Он кончил развинчивать пресс и положил его на стол. Потом встал и подошел к Гарднеру. - Да, дорогой, - сказал он ласково, - даже и антропологических! Потому что антропометрический кронциркуль доктора Курцера устранил не меньше наших врагов, чем его образцовая газкамера, несмотря на то, что вы возражаете против нее, - он укоризненно и мягко улыбнулся. - А я вот знаю, для того чтобы быстро отрубить голову преступнику, требуется, чтобы нож весил девять пудов, чтобы он был особого сечения и падал он с высоты не меньше чем полтора метра на горло осужденного. Чтобы тело не сорвалось с петли, требуется, чтобы на каждый килограмм веса приходился один сантиметр веревки и веревка эта должна быть тоже определенной толщины. Чтобы задушить пятьдесят человек, требуется на такую-то квадратную площадь столько-то кубометров газа такой-то концентрации, и подаваться он должен такими-то порциями в течение такого-то числа минут. Все! Наука! Не пренебрегайте же ею, пожалуйста, слушайтесь нашего крупнейшего теоретика господина Курцера. Это раз. Не так ли, господин Курцер? - Так, - сказал глухо Курцер. Насмешка карлика доходила до него полностью, но он решил не принимать ее. - Так точно, господин Курцер. Но это я лил воду на вашу мельницу, а теперь я хочу обратиться и к вам. Истина не бывает однолика. У нее два или три лица. Наука-то наукой, конечно, но уж очень плоха та наука, которая приносит нам излишние осложнения в политике. Тогда нам уже приходится выбирать, а время-то такое, что если бы я сегодня спросил фюрера, что нам больше нужно, скальпель ученого или гильотина полковника Гарднера, как вы думаете, что бы ответил мне фюрер? Не знаете? А я вот знаю, господин Курцер, да и вы, по-моему, тоже знаете! Вот, значит, и не нужно давать повод для таких вопросов. А вы, к сожалению, дали... Ну вот и все. Больше я к этому возвращаться не буду. А теперь, господа мои высокие коллеги, обращаюсь к вам уже обоим. Я сказал как-то: "Огласка сейчас нежелательна". Это не простые слова. Сейчас мы находимся накануне таких событий, перед которыми померкнет все сделанное до сих пор! Вот! - Он подошел к стене и быстрым движением своей маленькой ручки сразу перечеркнул всю карту Европы с запада на восток. - Вопрос нашего жизненного пространства, - сказал он четко и раздельно, - великая восточная война! И сразу же наступило молчание. Карлик стоял около карты с протянутой рукой. Неподвижно и молча, каждый со своего места, Курцер и Гарднер смотрели на него. Наконец карлик туго улыбнулся, спрятал обе руки в карман и пошел к ним. - Великая восточная война, - повторил он. - Она разрубит все узлы, в том числе и ваш, полковник Гарднер. - Когда же она начнется? - спросил Гарднер и провел кончиком языка по губам. - Гм, - усмехнулся карлик и посмотрел ему прямо в глаза. - Она начнется в год, месяц и число, назначенные нашим фюрером. Когда календарно, я не знаю, но сколько бы ни ждали этого приказа, он будет. - Он будет? - спросил жадно Гарднер. - Он будет. Логика вещей такова, что до тех пор, пока на востоке существует советский колосс, мир, объявленный нами вне закона, не будет считать себя побежденным. Море нечистых рас на востоке отрицает нас уже одним фактом своего существования. А когда мы пойдем на восток, обещаю, мы уже не будем смущать вас мелкими придирками. Вот где заработают на полном ходу все формы "Б-214". - Он усмехнулся. Опять помолчали. - Тогда я прошу разрешения задать и другой вопрос, - сказал осторожно и вкрадчиво Гарднер. - Это будет длительная война? Карлик с улыбкой повернулся к Курцеру. - Вы слышите, что он спрашивает? Разъясните же вы ему, пожалуйста, в какой войне придется участвовать нашему коллеге. - Особенно разгуляться вам, господин Гарднер, не придется, - зло улыбнулся Курцер. - Хотя с теорией о двух-трех неделях я не согласен, но я не допускаю, чтобы война затянулась на зиму. Глиняный колосс рухнет от германского меча, хотя для этого придется ему нанести порядочное количество ударов. Да, это будет все-таки серьезная война. Россия - страна с твердым укладом, с плотно налаженным государственным бытием, с большой, хорошо обученной армией и невыразимо огромным человеческим потенциалом. Карлик нахмурился. - С вашего позволения, и я принадлежу к партии двух-трех недель, - сказал он. - Если война будет затянута на зиму, конец ее вообще неясен. Долгую войну с двухсотмиллионным населением мы не выдержим. Но долгой она в* будет. Наше спасение в