а вы знаете про Лафатера? - нахмурился Ганка. - Так! - неохотно ответил гость и стал складывать шахматы в ящик. - Когда я еще бегал в школу, у нас на рынке сидел старик и гадал, и над ним была большая вывеска: "Определение характера и способностей по Лафатеру", - вот я и запомнил. На другой день они сыграли в шахматы, и гость легко побил Ганку. - Что за черт! - сказал ошалело Ганка. - Нет, это случайность! Давайте-ка еще! Сыграли еще раз, и Ганка опять был побит. - Чудеса! - сказал Ганка. - Ничего не понимаю! Он встал, походил по комнате, пофыркал, потом вернулся к шахматному столику. - Нет, не могу! - сказал он. - Что ж, вы меня два раза обыграли, как мальчишку... Я ведь считался... А ну, давайте-ка еще... И третий раз Ганка проиграл. Он сначала нахмурился, засопел, зафыркал, потом подошел к гостю и хлопнул его по плечу. - Ничего не поделаешь, - сказал он, с явной симпатией рассматривая его неподвижное четырехугольное лицо, - не гожусь! Вот тебе и Лафатер! - Он довольно потер руки и захохотал. - Вот тебе и Лафатер! - повторил он весело. ...Все это вспомнил Ганка, смотря на Отто Грубера, но целая пропасть была между тем молчаливым, замкнутым, но очень сильным и живым человеком и этим страшным, костлявым призраком, с которым двое солдат, очевидно, неопытных и молодых, делали что-то непонятное. Словно какой-то ветер прошел по его лицу и стер все, чем отличается живой человек от мертвеца. Именно от трупа, тронутого не тлением, а грязной желтизной медленного увядания, была окаменелая неподвижность лица: и цвет кожи, и даже то неживое спокойствие и прямота взгляда, которым он смотрел перед собой. "Лафатер?" - почему-то вспомнил Ганка, и вдруг ему показалось, что он сходит с ума... А кровь текла и текла. Теперь на полу уже была изрядная лужица, и волосы на голове Грубера были липкие и красные. Солдаты повалили его зачем-то на пол, вернее - не повалили, а как-то пригнули, и остановились, растерянно пыхтя и не зная, что же им делать дальше. Гарднер встал из-за стола. - Господин Ганка, - сказал он громко, - так как же звать этого человека? - Я не знаю, - ответил Ганка. - Но вы же сказали "да"? - нахмурился Гарднер. - Я ответил: "Да, я не знаю". - Позвольте, позвольте! Я спросил вас: "Вы знаете этого человека?" И вы мне на это ответили: "Да, я знаю". - Вы сказали, - поправил Ганка: - "Вы не знаете этого человека?" - И я вам сказал: "Да, я не знаю". - Ловко! - присвистнул Гарднер. - Выходит, что я вам и подсказал, что вы не знаете? Вот она, школа Курцера! - обратился он к офицеру. - Узнаете? Как я сказал, Ганс? - Вы спросили подследственного, - методически ответил офицер, - не знает ли он этого человека, и на это подследственный вам ответил: "Да". - Понятно! - Гарднер посмотрел на солдат - те все пыхтели и прижимали Грубера к полу. - Отпустите вы его, - с отвращением сказал Гарднер. Солдаты отошли и встали поодаль, опустив красные руки по швам. Грубер шумно вздохнул, поднял голову, оперся рукой о пол и стал подниматься. Кровь лилась. - А ну! - сказал офицер и рывком поднял его с пола. - Уведите его! - махнул рукой Гарднер. Грубер повернулся к Ганке. - Я не знаю, что вы хотели сказать, - проговорил он спокойно, - но если вы... - Да что же это?! - рявкнул Гарднер. - Что вы стоите, как истуканы! Выкиньте его!.. Ну!.. Грубера опять схватили за руки. Офицер подошел, развернулся и ударил его. Все они вышли из комнаты. Гарднер подошел к двери и посмотрел им вслед. - Ганс, опять в рубашку его! - крикнул он. - На целые сутки в рубашку. Я потом приду, посмотрю сам... Он повернулся в Ганке. - Вот этого человека видели у вас на квартире, - сказал он своим обычным тоном. - А чтобы вы не сомневались больше, я даже скажу и кто именно его видел. Видел его у вас доктор Ланэ. Он еще предупреждал, что этот человек ему весьма подозрителен, вы же засмеялись и пригрозили ему профессором Мезонье. Кто же он такой? Он снова сел за стол, поднял пресс-папье, погладил его и оставил. Потом взял обломок карандаша, посмотрел на него и бросил в корзину. Ганка весь дрожал. Лицо Гарднера в ржавых пятнах прыгало у него перед глазами. В такие минуты он понимал, что значит увидеть все в красном свете. Его передергивало от лютой ненависти и страха перед тем, что сейчас, сию секунду, должно произойти. "Боже мой, Боже мой, - заклинал он сам себя, - что я сейчас сделаю!" Он почувствовал легкую дурноту и оперся головой о стену. Гарднер сидел и гладил пресс-папье. И вдруг, вместо того чтобы броситься на Гарднера и вцепиться ему в горло - в кадык, в кадык, в самый кадык, что так омерзительно выглядывал из- под галстука! - Ганка пошатнулся, ноги у него подогнулись, и он плюхнулся на пол. Необычайная, туманная слабость охватила его. Он снова ощутил противный запах ванили, отныне неразрывный для него с подвалом, тюрьмой и желтой лампочкой. Потом вспомнил, что Грубер безмолвно стоял, стирая кровь с волос, и она пачкала ему пальцы и капала на пол. Он почувствовал такую тоску и такое отвращение ко всему, что ему показалось - сейчас у него лопнет сердце. "Лафатер! - подумал он. - Боже мой,Боже мой, ведь это я схожу с ума!" - В смирительную рубаху, - сказал тогда ктото над ним, и глаза и щеки у него сразу стали горячими. Потом он сидел почему-то на полу, - почему? почему? почему? - смотрел на Гарднера и плакал. Слезы текли у него по лицу, - это было очень неприятно, он не стыдился и не стирал их. Гарднер наклонился, крепко обхватил его под мышки и легко оторвал от пола. - Опля! - сказал он весело. Потом Ганка увидел себя на стуле, и около него на столе лежали та же полоска бумаги и остаток карандаша. - А вы закурите, закурите, это очень помогает, - суетливо советовал Гарднер и все совал ему папиросу. Потом он зажег спичку, дал закурить и смотрел, как Ганка, посапывая, всей грудью вдыхал дым. - Что, хорошие папиросы? - спросил Гарднер. - Очень! - ответил Ганка. - Так как звать этого человека? - Ганка молчал. - Молчите? Тогда я вам скажу: Войцик, Войцик. Карл Иоганн Мария Войцик, вот как его зовут. И вы отлично знаете это. Ну что, угадал я? - Нет, - ответил Ганка и отвернулся. - Не угадали. Ничего я не знаю про этого человека. Глава шестая Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную желтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то черным и пахучим, - дегтем ли, смолой ли, сам черт не разберет чем, - на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего. Впрочем, нет, он каким-то верхним чутьем не принимал, а знал, что камера эта не та и положение его уже не то, другое какое-то, и сам он уже не тот, что раньше. Как это произошло и что он сделал - этот вопрос никак не приходил ему в голову. ЭРаз, очнувшись, он увидел, что его сосед поднялся с койки. Но ему даже не пришло в голову поинтересоваться, кто он такой и откуда взялся. Потом он видел, как сосед стоит под лампочкой, держит рубашку и что-то делает с ее воротом - зашивает, наверное, - а потом, сколько он ни приходил в себя, камера опять была пуста - сосед спал, свернувшись калачиком и прикрывшись с головой одеялом. Значит, была уже ночь. Так чередовался и сосуществовал этот ясный, простой и страшный в своей простоте кошмар с глубоким и мутным забытьем. Желтая лампочка, серые, шершавые стены, вторая кровать напротив и на ней его сосед - вот и все, что он помнил. В первый раз, когда он пришел в себя окончательно, сосед сидел на кровати и смотрел на него. Ганка поднял голову и улыбнулся. - Ну, как? - спросил сосед, и только сейчас Ганка узнал его: это был Карл Войцик. - Вам лучше? Ганка помолчал, соображая, потом вдруг в ужасе вскочил с койки, сделал движение бежать, но сейчас же сел опять. Глаза его были широко открыты, он часто дышал. - Что это с вами? - спросил Карл Войцик. Ганка молчал. - Воды хотите? - Разве вас не расстреляли? - спросил наконец Ганка совсем тихо. - А что, вы дали такие показания? - без особого возбуждения, но с интересом осведомился Карл Войцик. - Ничего я не давал, - сказал Ганка. - Ну, а почему же... "В самом деле - почему? Во сне, что ли, приснилось?" - Мне показалось, - с трудом выговаривая слова, ответил Ганка, - что вас расстреляли еще вчера, но теперь я вижу, что вы и тот совсем не похожи. Войцик смотрел на него, не сводя глаз, с какой-то трудно уловимой иронией или насмешкой. - Так вас водили смотреть расстрел? - спросил он. Ганка опять задумался: что-то все время всплывало и сейчас же снова исчезало из его памяти. - На расстрел? - спросил он, морщась от усилия вспомнить все. - Водили? Нет, никуда меня не водили, я и вообще не выходил из кабинета... но вот из окна... - Ага! - сейчас же понял все Войцик. - Они подвели вас к окну и сказали: "Смотри! Вот что будет с тобой, если ты будешь упрямиться и не слушать добрых советов". Так? - Так! - ответил Ганка. Но сейчас же закричал: - Нет, нет, совсем не так! То есть так, но... - Все так! - Войцик очень твердо сказал это, показывая, что разговор на эту тему он считает оконченным. - Ну и тогда вы сделали все, что от вас потребовали? Не так ли? Ганка схватился за голову и заходил по камере. - Я что-то подписывал, - сказал он жалобно. - Я, верно, что-то подписывал... бумагу какую-то, потом письмо, потом декларацию: "Коммунизм является только нашим первым противником, за ним пойдет и борьба со всякой демократией! Мы расисты!.." Что-то в этом роде! - Очень хорошо, - усмехнулся Войцик, - достойнейший документ! И после того, как вы его подписали, вас послали ко мне и приказали: "А теперь запоминай все, что тебе будет говорить твой сосед, - в этом твой последний шанс". Так? Ганка молчал. - Видите? Опять так. Я не хочу притворяться и поэтому играю с вами в открытую. Так вот, давайте договоримся наперед: из этого... - Боже мой, боже мой! - сказал Ганка в ужасе. - Этого не было... Но ведь можно и так подумать! Как же я не сообразил всего этого! - Ну вот, - кивнул головой Войцик, - а раз сейчас вы все соображаете, давайте договоримся наперед: ничего у вас не получится. Конечно, от такого поручения вы отказаться не можете... Скажите, они сильно вас били? Ганка с величайшим напряжением смотрел на него и молчал. Что-то смутно припоминалось ему, но все время ускользало, и он никак не мог уловить то основное и единственно важное, что следовало поймать и вырвать из этой путаницы. - Я писал, я, верно, что-то много писал! - повторил он уже почти бессмысленно. - Ну, понятно! - Войцик грубо расхохотался. - Иначе разве вы были бы тут? - Он отвернулся и лег на кровать, спиной к Ганке. Потом Ганка снова спал, вернее - не спал, а впадал в тяжелое полузабытье, во время которого он помнил, однако, что он находится в тюрьме, в новой камере, что рядом с ним лежит Карл Войцик, считающий его предателем, и это, пожалуй, верно, потому что не зря, вовсе не зря его посадили в эту камеру. Сколько времени это продолжалось, он опять-таки не помнил, но его разбудила чья-то грубая рука, которая трясла его за ворот. Он приподнялся, сильным движением плеча сбросил эту руку и сел на кровати. Перед ним стоял солдат и держал в руке какую-то бумажку. - На допрос! - сказал он, а так как Ганка продолжал сидеть неподвижно, нетерпеливо добавил: - Давай, давай пошевеливайся! Ты не один у меня! ... Когда Ганка возвратился, на столе стояла довольно большая оловянная миска, по дну которой было разлито немного мутной жидкости. Рядом лежал кусок серого хлеба. - Ваша порция, - сказал Войцик, не глядя на него. Он сидел на кровати, а перед ним на табуретке стояли какие-то фигурки, слепленные из хлебной мякоти. - Ганка не сразу даже понял, что это шахматы. - Что, хоть покормили они вас там? - небрежно спросил Войцик, передвигая какую-то фигурку. Ганка стоял, молча смотря на него, но Войцик сейчас же и забыл о своем вопросе. Он сосредоточенно смотрел на шахматную доску, начерченную на табуретке, и думал. - Да! - сказал он наконец громко сам себе и усмехнулся. - И так не выходит, и так не выходит... - Войцик! - робко позвал его Ганка. - Да? - он все смотрел на шахматы. - Да, говорите, я вас слушаю. - Вы знаете, что они мне сказали? Войцик двинул было какую-то фигурку, но сейчас же покачал головой и поставил ее обратно. - Да, что же они вам сказали? - спросил он равнодушно. Ганка глубоко вздохнул и ничего не ответил. - Что за черт! - выругался Войцик, не сводя глаз с шахматной фигуры. - А если... Нет, так тоже нельзя... Ну, ну, что же они вам сказали?.. Это Гарднер, что ли, сказал? - поднял он глаза на Ганку. - Да, Гарднер. Он мне сказал: "Раз вы подписали декларацию от имени работников института против псевдоучения профессора Мезонье, значит вы наш". А если бы вы знали, какая это гнусность! Войцик молчал. - Мне осталось только одно! - сказал Ганка и облизал пересохшие губы. - Именно? -поинтересовался Войцик. Ганка нерешительно посмотрел на него. - Но вы... - заикнулся он. Войцик молчал. - Я выйду и убью Гарднера! - вдруг выпалил Ганка. Войцик поднял голову - до сих пор он все переставлял шахматы - и посмотрел ему в яйцо, быстро, внимательно и злобно, и снова стал смотреть на табуретку. - Ну конечно, вы мне не верите! - жалобно сказал Ганка, и слезы у него потекли по лицу. - Не покупайте, не покупайте меня, Ганка, так дешево! - вдруг раздраженно заговорил Войцик и повернул к нему свое ненавидящее лицо. - Вы в этих делах еще новичок. И они вас очень... понимаете, просто очень нехорошо проинструктировали. Вы спешите и путаетесь. Это же грубая и топорная работа, как вы этого сами не понимаете! Скажите им, что они от меня ничего не получат! Сегодня или завтра они меня выведут и расстреляют, только этим дело и кончится, - и он злобно смешал шахматы. - Гарднер сказал, что я должен предложить вам передать на волю записку. Сказать, что меня скоро выпустят, и если вы желаете что-нибудь передать... - Господи! - вдруг взмолился Войцик. - И это Гарднер! Но вы-то, вы-то, Ганка... Ведь вы же умный человек, вы же должны понимать... - Гарднер мне сказал, - продолжал Ганка: - "Конечно, он вам сначала не поверит, но внушите ему, что вас скоро выпустят, - серьезных обвинений против вас нет, и декларацию вы уже подписали, а дело вел ваш университетский товарищ Людовик Дофинэ". - Как? - очень удивился и даже испугался Войцик. - Вы и про декларацию должны были сказать мне? - Да, да, и про нее, и даже именно про нее. Он несколько раз повторил мне и про декларацию и про то, что Людовик Дофинэ, мой университетский товарищ, был моим следователем: "Так вот Войцику и скажите". Войцик покачал головой. - Ах, какая сволочь этот Гарднер! - сказал он задумчиво. - Ах, какая сволочь! Вы знаете, Ганка, он только кажется ограниченным, а на самом деле он очень умный, он умнее всего гестапо. Он знает, что врать и как врать, и вот на этом, именно вот на этом, они действительно могли бы поймать какого-нибудь юнца. - А вас? - спросил Ганка. Он спросил потому, что последние слова Войцика для него прозвучали так: - "Но меня, сударь, вы и на этом не поймали бы". - А меня... - в раздумье повторил Войцик и остановился. - Нет, то есть, может быть, да... То есть, конечно, нет. Но это не потому, что я не поверил бы вам, - возможно, поверил бы, и даже конечно поверил бы, но записку и адреса не дал бы. Он еще подумал. - А когда вас должны выпустить? - Да я ведь не знаю, выпустят ли, - сказал тускло Ганка. У него опять начала болеть голова и становилось душно и мутно. - Он сказал мне: "Сегодня или завтра отпустим". - Понятно! Выпустят, Ганка, обязательно выпустят! Вы им теперь нужны... - Он криво усмехнулся. - А вот Людовика-то Дофинэ, очевидно, уже...он не договорил и щелкнул себя по затылку. Ганс посмотрел на него с удивлением. - Вы меня не так поняли, - сказал он. - Какой Людовик Дофинэ? Никто со мной, кроме Гарднера, не говорил. А Дофинэ и на свете-то не существует. - Не существует? - переспросил Войцик. - Да, теперь, конечно, уже не существует. Раз Гарднер вам назвал его фамилию, значит, больше его не существует. - А разве?.. - начал Ганка испуганно. - "Разве он был?" - хотите вы спросить. В том-то и дело, что был... И университет окончил, и сторонником народного фронта был, и работал следователем в гестапо но нашему поручению. Видите, все это Гарднер учел вполне трезво. И если ошибся, то только в одном. - В чем же? - спросил Ганка. - В том, что ни адреса, ни письма я вам все-таки не дам. - Вы не доверяете мне по-прежнему? - спросил Ганка после некоторого молчания. - Нет, не по-прежнему! - ласково улыбнулся Войцик и дотронулся до его руки. - Теперь я не доверяю вам больше прежнего, потому что знаю, что вы непременно попадете опять в руки Гарднера. Войцик откинулся на стену и закрыл глаза. Вид у него был очень утомленный. Так прошло много времени. Потом он провел рукой по лицу, посмотрел на Ганку и улыбнулся. - Да, - сказал он. - Это уже все. Кто-то выдает, и умело выдает. Что, вам велели с моей запиской сейчас же прийти к ним? Ганка покачал головой. - Нет, просто сказали, чтоб я выполнил как можно лучше ваше поручение и больше ни о чем не думал. - Умно! - усмехнулся Войцик. - И умно, и дальновидно! Чем дальше знакомлюсь с Гарднером, тем больше отдаю ему должное. Ясно, что он серьезно рассчитывает на вас, и какое счастье, что он ошибается. В этом и есть залог его гибели, Ганка! - Господи! - крикнул Ганка и бросился к Войцику. - Если бы вы только знали... Если бы вы только знали, что я сделал, подписав эту подлость... Я же... я же погубил профессора! Он не выдержит, когда увидит мою подпись рядом с подписью Ланэ, и если бы вы знали еще... - Знаю, все знаю, голубчик, - ласково сказал Войцик. - И не рассказывайте мне ничего больше, не надо, я и так все понимаю. Ганка встал, провел рукой по лицу и тяжело сел опять на табуретку. - Что же мне делать? - спросил он тихо и как-то исступленно. - Теперь я вас спрошу: как вы считаете, они вас действительно выпустят? - спросил Войцик, что-то соображая. - Да, если соглашусь и дальше поддерживать декларацию, которую я подписал. - Отлично! - Войцик дотронулся до плеча Ганки. - Обещайте все, что угодно, подпишите еще десять деклараций. Если подписали одну, остальные уже не имеют значения, но выходите обязательно - вы будете нужны. Вы очень будете нужны, и если меня не расстреляют сегодня же... - Как? - вскочил Ганка. - Но Гарднер мне говорил совсем другое. Я даже так мог понять, что они вас не считают даже особенно опасным преступником. - Конечно, они хотели вам это внушить, - опять улыбнулся Войцик. - Нет, Ганка, они отлично понимают, сколько я стою, и если я не передал вам записку, значит делать им со мной нечего. Понимаете? - Да, - сказал Ганка. Что-то давило грудь и не давало свободно говорить. Снова начинала болеть голова. - Да, - повторил он и сам услышал свой голос со стороны, как будто бы говорил не он, а кто-то третий, находящийся с ним рядом. - Я понимаю вас, и раз вы... - А раз со мной больше нечего делать, значит, надо меня как можно скорее... ликвидировать! И как можно скорее! А то я, пожалуй, сумею найти способ предупредить товарищей как-нибудь иначе. Каждый прожитый мною день повышает на это шансы. Понятно? Ганка кивнул головой. - А через вас я все-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, - вот и все. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно. - Вы железный человек, - сказал Ганка, - и, знаете, я это понял почему-то еще тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время. А я... - А вы? - спросил Войцик. - Вы какой? - Я? - Он беспомощно развел руками. - Видите, какой? - сказал он с жалкой усмешкой. - Очень нехороший. - Из мяса, нервов и костей? - серьезно спросил Войцик. - Еще хуже. Только из нервов! - Да! - Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. - А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нем. - О Кампанелле? - все больше и больше удивлялся Ганка. - Но... почему же именно о Кампанелле? - Да, о Кампанелле, - твердо сказал Войцик. - О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенес, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или "испанским сапогом". Помните это: "Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса". Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продолжали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с веревки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придет и город солнца будет создан! А какая нечеловеческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме: Заклеймено проклятьем без предела То сено, что нескошенным истлело. Вот так же будет поздно или рано И с царством многолетнего тирана. Он помолчал. - И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твердо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом. - Да, - сказал Ганка, - я теперь тоже верю в это. Но я еще не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее. - Но вы знаете, что нужно делать? - спросил Войцик. Ганка посмотрел на него. - Кажется, знаю, - сказал он коротко. Они оба помолчали. - И вот сегодня, - сказал вдруг Войцик, - я умираю за него, хотя у меня в нем нет ни одного знакомого. Вы знаете, - спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, - что такое смирительная рубашка? Ганка посмотрел на него удивленно. - При чем же... - заикнулся было он, но сейчас же ответил: - У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется - "Смирительная рубаха". - Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? - поморщился Войцик - Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в нее так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, все остальное находится в воздухе. Через пять - десять минут вы теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что это такое. Это было еще два года тому назад. Так вот, лежа в ней, я вспомнил Кампанеллу и подумал... Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи. - Это за вами! - быстро сказал Войцик. - Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию. Он обернулся на дверь - ее все отпирали - и быстро сунул Ганке руку. - Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам все-таки удастся увидеть, как строят город солнца... Внезапно он отскочил от Ганки. Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках. - Ганка, - вызвал он, - собирайтесь! - До свидания, Войцик, - сказал Ганка. Войцик ничего не ответил. Когда дверь закрылась и звонко щелкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры. Потом встал и заходил по камере. - Так-то, Ганка! - сказал он, останавливаясь перед дверью. - Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьете Гарднера, но все-таки, все-таки... Глава седьмая Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была ему явно не по сердцу. Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно беспринципному человеку претили воспоминания о пережитом им некогда унижении. Этот дикий крик, ругань на двух языках сразу, летящие кости, бесноватая фигурка профессора - все это теперь, за давностью лет и огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно выветрилось из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства говорили в нем и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил и в свои лучшие годы. Никак не все это заставляло его отказываться от поручения, навязанного ему ведомством, с которым он не был связан уже пять лет. Он отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а для себя так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали. - Этакая мерзость! - говорил он, и даже его красивые губы кривились при этом, как от сильного отвращения. - Боже мой, что за мерзость и идиотизм задумали эти мартышки! И когда в министерстве речь дошла до этого, он тоже (хотя, конечно, далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли. - К чему эта актерская игра? - сказал он недоуменно, разводя руками. - Эти хитросплетения и интриги? Что это за смесь великого инквизитора с чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется - вот! - и он слегка хлопнул себя по карману. Но маленький черноволосый человек с длинным черепом, большими, лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое - нарочно туповатое - недоумение только улыбнулся и покачал головой. - Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, - сказал он. - Выиграть войну физически на поле сражения, - это, разумеется, очень много, - он поднял кверху палец, - очень много! Но еще далеко не все. После этого ее надо еще выиграть и морально, в умах людей. Помните, что самые великие события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного ведомства. - Извините, - сказал Курцер хмуро, - но и я этого не понимаю. Принципиально не понимаю. Для меня это все слишком тонко. По-моему, так: если я придавил врага ногой к земле, то он подавлен физически и морально, победителем он себя уже никак не почувствует. Кулак хорош уже тем одним, что он одинаково формирует и тело и душу. А все эти хитросплетения, уговоры, актерство... - Он махнул рукой. - Нет, все это мне никак не по душе. - И, однако, - сказал черноволосый уродец, - вы в свое время отлично справились с серией статей, написанных по нашему заказу. То, что мы предлагаем вам сейчас, по существу, только продолжение этой же работы. Мы не выдумываем вам ничего нового. - Видите ли, - хмуро сказал Курцер, - тут есть принципиальная разница! Я журналист и могу написать все, что вам угодно, но между тем временем и нынешним - целая пропасть. Тогда наши танки еще не ползли по улицам столиц Европы. Профессор Мезонье был для нас недосягаем. Сейчас же все, что нужно, вы можете получить прямо через Гарднера. Это будет и скорее и крепче. - Вот что, господин Курцер, - сказал уродец после некоторого молчания. - Может быть, у вас тут, - он пошевелил пальчиками, - замешано что-нибудь сугубо личное?.. Вы ведь понимаете, о чем я говорю?.. Может быть, мы и в самом деле плохо разбираемся в ваших семейных отношениях? Тогда скажите прямо, и если это так, то... - Это совсем не так, - сказал Курцер. - Я поеду и буду делать то, что вам угодно. Но, - он хмуро улыбнулся, - я, как Наполеон, никогда не люблю делать бесполезные вещи. Где достаточно физической силы, там не надо этих обезьяньих кривляний. Впрочем... - он встал с места. - Да будет так. Я человек ясных и прямых линий. Приказано - и я делаю. - Он помолчал и, подумав, добавил: - Вот вы говорите: "моральная победа в мозгу людей". А я хорошо знаю, что такое эти самые моралеобразующие силы в их чистом виде. Я видел и знаю, как изменяется и психика и нравственность под дулом браунинга. Повторяю: я глубоко убежден, что враг, сбитый с ног ударом моего кулака, быстро переходит в мою веру. Черноволосый засунул руки в карманы пиджака и от этого сразу сделался еще меньше и тщедушнее. - А если нет? - спросил он, с любопытством смотря на Курцера. - Значит, я его недостаточно побил, и надо ударить в другой раз, и покрепче. - И все? - спросил уродец. Курцер слегка пожал одним плечом. Этот разговор начинал серьезно раздражать его. Он вынул зажигалку, повертел ее в руках, подбросил и снова спрятал в карман. - Конечно, - сказал он медленно, - есть такие злобные и упорные гадины, которых никакие побои ничему не научат, но таких меньшинство. Я понимаю, как можно бить для того, чтобы убить, но как сначала бить, а потом убедить... Нет, это никак не укладывается в моей голове. Черноволосый уродец стоял по-прежнему неподвижно. - Конечно, - сказал он, - вы будете действовать в тесном контакте с Гарднером, и если ничего не выйдет, то... - Это-то я понимаю, - сказал Курцер. - Но если бы с профессором Мезонье говорил один Гарднер, то результат был бы такой же. Уродец посмотрел на Курцера прямо, открыто и пристально. В его больших черных глазах что-то на мгновение зажглось и сейчас же потухло, он даже как будто слегка зевнул. - То, что я знаю о профессоре Мезонье, - сказал он вяло, - заставляет меня не согласиться с вами. Успех императивных мер, по-моему, здесь больше чем сомнителен. - А вы думаете, я сколько-нибудь надеюсь на успех? - сказал вдруг Курцер зло и раздраженно. - Гарднеру все равно придется вступиться рано или поздно, но лучше бы сразу было начать с него... - И он взялся было за шляпу. Уродец глубоко вздохнул, вынул руки из карманов и прошел к столу. - Одну минуточку! - сказал он. - Я вам кое-что дам на дорогу. Он выдвинул ящик стола и выкинул несколько книг в разноцветных бумажных обложках. - Вот, посмотрите, - сказал он, - в особенности этот том "Ежемесячного обозрения наук и искусства". Здесь есть интересная статья доктора Ганки. Курцер быстро взглянул на него, но он не улыбался, и птичьи глаза смотрели по-прежнему прямо и тускло. - Я знаю эту статью, - сказал Курцер и взял журнал. - Ну и отлично, - облегченно вздохнул черноволосый уродец. - А как ваше самочувствие вообще? - Благодарю вас, - хмуро сказал Курцер. - Оно таково, что я полностью выполню все, что вы мне поручили. Придя домой, он долго ходил по кабинету, насвистывая какую-то идиотскую арийку, что-то думал, соображал и наконец сел за стол и начал писать. Так его и застал Гарднер, которому он вручил письмо. - Заверьте его, - сказал Курцер, - что я немного болен, лежу в кровати, но через несколько дней буду в городе. Гарднер посмотрел на него в недоумении. - Значит, вы не войдете в город вместе с нами? - спросил он. Ему под секретом рассказали, что Курцер назначается имперским наместником этой новой провинции, или протектората, и вступает в свои обязанности немедленно. Про миссию же специального порядка он знал смутно и не все, ему только специальным отношением из министерства запретили касаться профессора Мезонье без ведома или санкции Курцера. О родстве же Мезонье и Курцера он знал до сих пор только то, что сообщали ему в министерстве, то есть, по существу, ничего, кроме голого факта, который мог быть расценен по-разному. Даже настоящие намерения Курцера ему были не вполне известны. "Во всяком случае, профессор не особенно обрадуется этому письму, - быстро решил Гарднер, смотря, как Курцер вертит в руках зажигалку. - Да, если такой начнет чего-нибудь добиваться..." А Курцер спрятал зажигалку, подошел к столу, отпер нижний ящик и вынул оттуда продолговатую и желтую, как спелый южный плод, бутылку. Взял ее в руку, подошел к окну и посмотрел в стекло, как в грань какого-то гигантского кристалла. - Тысяча восемьсот восьмого года! - сказал он с гордостью и поставил ее на стол. - Войти вместе с вами в город? Нет, зачем же?! - Он усмехнулся так, что даже Гарднеру стало неприятно. - Нет, я запоздаю недели на две. Пусть там посмотрят на вас и подумают. На это тоже надо дать время. Если я приду сразу, многие из них и не почувствуют вашей руки, а они, - он снова усмехнулся, - должны хорошенько войти во вкус всего, что творится. "Вот сволочь! - оцепенело подумал Гарднер. - Он даже и не скрывает, что я ему нужен как черный фон. Видите ли, мы должны быть плохи потому, что он хочет быть хорошим. Да что я ему - негр, что ли?" - Скажите, - спросил он официальным тоном, сдвигая брови, - что ж я-то, собственно, тогда должен делать? Сотрудников института мне, значит, нельзя трогать ни под каким видом? Так, что ли? Тут сзади него что-то хрипло и пронзительно закричали. Он быстро повернулся. Сердитый синий попугай с длинным хвостом сидел на жердочке и что-то злобно выкрикивал, хватаясь клювом на решетку. - Арра! Аррра! Арррра!! - надрывался попугай, и сейчас же из другого угла на этот крик кто-то ответил тонким лесным стрекотаньем. - Тцит, тцит, туит, трр... Потом помолчал немного и опять: - Плень, плень, плень, сссс! Гарднер посмотрел туда и только сейчас увидел, что между двумя книжными шкафами, в углу кабинета, стоит большая клетка с косой плетеной решеткой, которую он сначала тоже принял за шкаф. Вглядываясь в нее, он рассмотрел смутный силуэт срубленного дерева, целиком внесенного в клетку, а на грубых суках его - разноцветные комочки пуха: это все сидели мелкие лесные птички, устроившиеся на ночной отдых. "Черт! - подумал ошалело Гарднер. - Что это у него за Ноев ковчег? И доволен, сволочь! Стоит улыбается... Да полно, не сумасшедший ли он? Вон глаза у него какие!" - Арра! Арра! Арра! - надрывался попугай и вдруг забил крыльями и заговорил: - Герр Кррцер, сахарру, сахарру, герр Кррцер! Курцер сиял. - Мой зверинец! - сказал он гордо. - Знаете, с мальчишеских лет я занимаюсь птицеловством. Это вот гиацинтовый ара, очень редкий вид, уже почти совершенно вымерший. Этому экземпляру лет пятьдесят. Вы знаете, попугаи очень долго живут. Гумбольдт, например, рассказывает такое... "В зверинец бы тебе поступить зазывалой", - злобно подумал Гарднер, почему-то ожесточаясь все больше и больше, и в это время сердитый попугай как будто что-то надумал и радостно закричал: - Гарррднер, герр Гарррднер! Это было так неожиданно, что Гарднер чуть не сел на пол. Он вопросительно посмотрел на Курцера. Тот стоял неподвижно, но все лицо его светилось от тихого восторга. - Он знает имена всех моих знакомых, - сказал он с гордым умилением. - Подойдите, Гарднер, дайте ему кусочек сахару. Смотрите, какая память! Я ему вчера только раза три сказал вашу фамилию. Он подбежал к столу, выдвинул ящик и достал оттуда несколько кусочков сахара. - Дайте, дайте ему кусочек из собственных рук! - шептал он в умилении. - Вот вы увидите, какая это чудесная птица... "Да что он, в самом деле сумасшедший?" - думал Гарднер уже почти со страхом, а тот все совал и совал ему в руки сахар. Наконец Гарднер взял его и подошел к клетке. Увидев его, гиацинтовый ара задвигался, перебирая жердочку черными жесткими ногами в крупных чешуйках, высунув нос и как-то боком, с привычной деликатностью только тронул сахар. Гарднер положил ему в клюв кусок сахару, и тогда попугай, так же быстро скользя по жердочке, отодвинулся на середину и сочно разгрыз его. - А! А! - закричал он и забил крыльями. И сейчас же Курцер пояснил с материнской гордостью. - Видите, какой умный: съел и благодарит! - Тцик, тцик, тцик, тсс, - раздалось сзади. Курцер подошел к шкафу и нажал кнопку. Вошел слуга. Курцер вынул часы. - Восемь часов! - сказал он значительно. - Пора зажигать огонь. Почему клетка не покрыта? Видите, птицы беспокоятся оттого, что не могут заснуть. - Теньк, теньк, теньк, - снова сказала клетка. - Слышите? - нахмурился Курцер. "Сумасшедший! - подумал Гарднер уже с глубокой уверенностью. - Несомненно, сумасшедший! Вот и у Геринга звери и птицы по всему замку". Слуга принес большое белое покрывало и набросил на клетку. В ней сразу все затихло. Курцер зажег электричество, взял со стола бутылку и поднес ее к настольной лампе. Она вспыхнула и засветилась, как огромный прозрачно-золотой кристалл. - Нет, почему же не арестовывать, - сказал Курцер. - Ни в коем случае вам никого из них не следует щадить! Наоборот! Сразу же арестуйте двух или трех сотрудников института! Даже прошу - сделайте это как можно грубее. Хорошо, если вы сумеете проделать все это в присутствии самого профессора, так, чтобы он видел. Он вдруг улыбнулся злобно и криво. - Я же должен явиться спасителем! Так, понимаете, нужно же мне кого-то спасать и от кого-то спасать. Вот вы и должны мне в этом помочь! Ну а в общем-то, - он махнул рукой, - конечно, это никчемное и вполне, кажется, бесполезное дело! Впрочем, посмотрим! "Нет, не сумасшедший, - подумал Гарднер, смотря на его ясные, рысьи глаза, - а просто скотина!" И от этой мысли ему сразу стало легче. Уходя, он уносил с собой том "Ежемесячного обозрения" и довольно твердо знал, что ему нужно делать, кого арестовывать и даже с чего начинать первый допрос. И вот неожиданный просчет у обоих. В дело вмешался Карл Войцик. Глава восьмая Никогда так быстро не менялись у Карла Войцика следователи, как в этот последний допрос. Их было двое. И первым начал с ним разговаривать Гарднер, сейчас же после того, как отпустили Ганку. В коридоре Войцика остановили, посадили на скамейку и надели ему наручники. Потом подняли за локти и повели дальше. Шли долго. Лифт не работал. Прежде чем добраться до кабинета Гарднера, им пришлось миновать несколько коридоров и лестниц. На каждой площадке Войцик непременно останавливался, как будто для того, чтобы отдохнуть, и осматривался по сторонам. То, что здание сразу же заняло гестапо, спасло его от разгрома. Большая часть обстановки сохранилась. Кое-где на площадках стояли даже пальмы, а под ними, на лавках, явно принесенных со стороны, кучками сидели солдаты. Личный кабинет Гарднера помещался так высоко, что в выходящем во двор огромном венецианском окне не было даже решетки. Проходя по кабинету, Карл Войцик по привычке заглянул в него - он увидел далеко-далеко внизу угол двора, а на нем несколько лоснящихся, новеньких автомобилей, похожих на жужелиц. "Да, отсюда уже не выпрыгнешь", - подумал он. Быстро оглядел кабинет и сразу же понял, что Гарднер в нем устроил склад награбленного. Пол застилал дорогой гобелен, на котором в пестром бес- порядке мешались безбородые мужчины, нагие женщины, развалины какого-то многоколонного храма, а между ними - горящие треножники, жезл с воробьиными крылышками, лавры, доспехи, мечи и белые лошади. "Краденый", - подумал Войцик.